33

Штеффену Требсу и Михаэлю Руддеку - моим немецким камрадам «Кто убьет какого-либо человека, тот предан будет смерти.» (Лев. 24:17) I 1 - Михаэль, ты слышать меня? – раздался в блютузе голос напарника. - Слышать, слышать, - я автоматически кивнул, не отрываясь от прицела. – Слышу тебя хорошо, Штеффен. Магазин – небольшой убогий супермаркет - представлял собой коробку со стеклянными стенами. Расстояние через улицу было небольшим, для позиций всегда выбирались ближайшие квартиры второго этажа. Тонировка стекол отличалась от российской, позволяла мне различать фигуры находящихся внутри. Но все-таки я не мог достоверно определить отношение людей друг к другу. - Так ты говоришь, он там один? – в который раз уточнил я. - Он один, никого больше никто нет, - ответил Штеффен через несколько секунд. - Точно один? Ты не ошибся? - Я даю тебе полный гарантирен. Я перевел дыхание. То, что террорист был один, давало шанс на успех. - Он требует мешок с пятью миллионами евро? - Ты немножечко ошибаешься, Михаэль, - немец нервно усмехнулся. – Он требует десять миллионов. Также вертолет, который доставит его в страну, не выдает террористов. - А на карте осталась страна, которая не выдает террористов? – я пожал плечами, точно он мог меня видеть. - Какое-нибудь Тринидад-и-Тобаго? И вертолет, который на полдороги грёбнется в океан? - Мой гроссфатер сказал бы «пизданёцца», - невозмутимо поправил Штеффен. – Это одно из первых слов, которому он учил. - Твой гроссфатер молодец, - согласился я. – Настоящий русский человек. В самом деле, не будь мой напарник на одну четверть русским, мне бы вряд ли удавалось легко с ним общаться. Дед Штеффена представлял классический образец человека, которому выпало несчастье жить в стране, где, по словам вождя, «не было пленных, а были только предатели». 1

Попав в окружение летом сорок первого года - как неисчислимые тьмы других солдат, по вине бездарных командиров с большими звездами на обшлагах – он угодил в концлагерь. Но там не умер, только переходил из «кацета в кацет». Когда кровавый Жуков взял Берлин, положив десять дивизий на Зееловских высотах, чтобы сделать Сталину подарок к 1 Мая, лагерь попал во французскую зону и это спасло Штеффенова деда от дальнейших мучений. Он, конечно, не знал, что на родине его ждет другой лагерь, с лесоповалом за Полярным кругом и откормленными охранниками, натравлявшими овчарок на людей. Но у него по какой-то причине нагноилась нога, его отправили в госпиталь, откуда он попал в лагерь для перемещенных лиц, потом познакомился с будущей бабкой Штеффена. Русский пленный был красив, как черт, молодая немка влюбилась с первого взгляда, ее не остановило даже то, что запущенную ногу пришлось отнять выше колена и остаток жизни дед провел сначала на костылях, потом в коляске. Все это Штеффен поведал однажды, когда мы с ним очень сильно напились в баре. Я сильно пожалел, что дед напарника умер в 1998 году – пережив лет на тридцать инвалида своего уровня в родной стране, где так вольно дышит человек – и я не могу поехать в Германию и поговорить с ним по-русски. Сам я свою великую родину ненавидел сейчас до такой степени, что забросал бы ее ядерными бомбами, начал с Москвы и первую кинул на Кремль. Но это относилось к разряду размышлений, не имеющих под собой реальной почвы и потому бесполезных. - Сколько там человек? – спросил я. – Сколько гражданских лиц взято в заложники? - Sieb’n ‘nd Zwanzig.Vielleicht doch mehr. Штеффен говорил по-русски лучше, чем пермский сброд, относящийся к носителям языка, который окружал меня в родном городе. Чуть заметный мягкий акцент делал его речь лишь более выразительной. Но в минуты наивысшего нервного напряжения он автоматически перескакивал на немецкий, и я его понимал. Мне самому хотелось говорить сплошным матом, но я знал что переговоры записываются, и не хотел засорять эфир нецензурщиной. - Это много, - сказал я. – Хотя достаточно даже одного. - ‘ch glaube auch, Scheisse. - Что будем предпринимать? Как ты видишь ситуацию со стороны? - Что ты видел сам, Михаэль? – не отвечая, уточнил он. Все-таки Штеффен был профессионалом – в отличие от меня, подвизающегося любителя. - И видел и вижу сейчас его круглую морду, - ответил я. – Темные очки и борода, наверняка наклеенная. - Я тоже так думаю, Михаэль. Они дураки, считают, что борода все спасет. 2

- Теперь о деле, - сказал я. – По тому, что я вижу. Оно может оказаться сложнее, чем кажется. И я не справлюсь без твоей помощи, камрад. - Весь внимание, - ответил Штеффен. - Ты меня хорошо понимаешь? Вопрос был излишним, но я задавал его всегда. - Да. Очень хорошо. Слушаю тебя, Михаэль. - Я вижу его в прицеле. Если судить по униформе, сейчас он захватил кассиршу. У него классика - «Кольт М11», 45-й калибр. - Мне этого не увидеть, Михаэль, я должен перейти на другое место. - Стой, Штеффен! – остановил я. - Stehen und zuhören. В минуты наивысшего напряжения напарник вкраплял в речь немецкие слова, я тоже, для его лучшего понимания, говорил те, которые знал. - Ja, Michael. ‘ch stehe und höre zu. - Повторяю. У него «Кольт». Курок взведен и он давит в висок этой кассирши так, что синяк пройдет через неделю. Я помолчал. - Его переносица у меня на пеньке… -…Пеньке? - Ну да. Так устроен мой прицел. - Послушай, Михаэль. Может быть, тебе принести хорошую американскаю винтовку вместо твой полторавековой? - Штеффен, я тебе сто раз говорил, что американские винтовки – говно. Die Schweinendrecke. Моя Мосина образца тысяча восемьсот девяносто пятого – тридцать восьмого лучшая в мире. На войне даже немецкие снайперы пытались обзавестись такими. Кучность боя запредельная, я сработаю его на «33 - 33»… - Я забыл, что есть «тридцать три, тридцать три», Михаэль. - Снайперский отсчет между двумя выстрелами. На самом деле я сниму его одним, но… Напарник молчал, он умел слушать. А в таких делах, как операция по освобождению заложников, требовалось все, что угодно, кроме торопливости. Хотя я и сам не всегда понимал, каким образом оказался в этом маленьком восточноевропейском городке и почему мне позволили выполнять такую работу. -…Но пока моя пуля летит, он успеет выстрелить в кассиршу. - Что будем делать? - Мне нужна твоя помощь, Штеффен. - Was zu tun? Я сделаю все, что надо, Михаэль. - Да, вот еще. Мы с тобой тут появились позже. Туда ходил переговорщик? - Ходил. Террорист не стал слушать, поднял пистолет и выстрелил в потолок. Сказал что следующий будет в заложницу. - Ясно, Штеффен… Я вздохнул. 3

-…Значит, иного выхода у нас нет. - Нет, Михаэль. Начальство тоже считает так. Какой по счету он будет у тебя? - Тридцатый, Штеффен. Тридцатый. Как по-немецки «взвод», я забыл? - Который взводит пистолет? - Нет, который меньше роты. Weniger als Kompanie, verstehe? - Ah, so… Der Zug. - Так вот, Штеффен. Я расстрелял уже die ganze Zug таких уродов. Если бы делал зарубки, моя винтовка осталась бы без приклада. Лучше убить одного, но спасти жизнь двадцати семи. Штеффен пробормотал что-то согласное. - Правда, на нем нет бомбы. Или есть? - Бомбы нет. Переговорщик очень опытный и он бы заметил. Но это не дает разницы. - Не дает разницы, Штеффен. Я убью его, даже если бы там была одна кассирша. Если тебе нужен миллион евро – ограбь банк или взорви алмазную шахту, но не угрожай жизни беззащитного человека. Напарник промолчал – он знал, что я знаю, что он согласен со мной. 2 - Verdammt noch mal, Михаэль! Zum Teufel, черт тебя побрал! Смешок Штеффена вышел нервным. - Теперь я знаю, почему ты так долго лежишь там и смотришь в прицел. - Я не понимаю тебя, Штеффен. Я в самом деле не понимал, что хочет сказать напарник. - Я перешел на другую сторону и посмотрел в бинокль. Террорист не просто схватил эту кассиршу, он ее раздел. Я бы на твоем месте тоже ей любовался. Я приник в окуляру, перевел прицел ниже. Бородатая морда террориста уплыла влево, в перекрестье показалась заложница, которую до этого момента я видел лишь как фигуру в игре. Сейчас я ее рассмотрел. Женщине, вероятно, было довольно сильно за тридцать. Она в самом деле работала кассиршей: на лацкане черного жакета белел бейдж, их носили только на кассе, обычные продавцы к своим красным жилетам ничего не прицепляли. У нее было красивое, сильное лицо, не испорченное даже выражением холодного ужаса, и длинные русые волосы. Как ни странно, брюнеток среди южных славян в этом регионе я почти не встречал. Террорист держал ее жестоко. Жакет сбился на сторону, белая кофточка вылезла из черной юбки и сползла наверх, под ней я увидел смятый край телесного бюстгальтера и выпавшую грудь. 4

Бюст у женщины был хорош. В иной ситуации и ином жизненном состоянии я бы с такой познакомился. Но сейчас, в глазок универсального прицела, который в годы минувшей войны ставили куда угодно, даже на танки, все выглядело как-то не так, как в жизни. И даже белое женское тело казалось нереальным. - Ну что, Михаэль, видел? – напомнил Штеффен. Напарник словно находился рядом, следил за мои действиями и читал мысли. Он понимал меня лучше, чем кто бы то ни было; такого друга, как немецкий камрад, у меня никогда не имелось среди русских. Штеффен тоже в любой ситуации оставался мужчиной. Впрочем, не отвлекаясь на ненужные детали, в подобной ситуации стоило сойти с ума. - Видел, - признался я. – Когда все кончится, я приглашу девушку в бар и мы отметим ее второе рождение. - Что делаем, Михаэль? - Подожди еще чуть-чуть, я сейчас сориентируюсь. У нас ведь есть время, ему что-то можно пообещать? Я слышал, что-то говорили в мегафон, но я ведь не понимаю язык. - Да, Михаэль, ему сказали: «Ваши требования будут удовлетворены, джип с деньгами уже на пути, и он доставит вас на площадь, где возможна посадка вертолета…» Немного времени у нас имеется. Я медленно повел прицелом туда и сюда, оценивая общую картину. Террорист держал кассиршу левой рукой, пистолет в ее висок вдавливал правой и сам смотрел налево. Справа от него на высоте метров двух между стеллажами висели часы с Микки-Маусом на циферблате. Я подумал, что самым лучшим сейчас было бы попросить Штеффена дать длинную очередь из пистолет-пулемета «Узи» как раз по диснеевской убогой картинке. Это вынудило бы террориста обернуться на грохот и в этот момент я мог всадить ему пулю в лоб. Но разносить в клочья Микки-Мауса не имелось возможности. Прежде, чем ударить по стене, пулям предстояло разбить стеклянную стену, при этом звуке бандит мог убить кассиршу. Отвлечь его следовало иным способом. В том, что это удастся, я не сомневался. Судя по тому, как держался этот мерзавец, у него были железные нервы. Но даже выкованный из железа не мог инстинктивно не обернуться на омерзительный вой полицейской машины. - Штеффен, - заговорил я. – Послушай меня. - Слушаю, Михаэль. - Террорист ориентирован налево, то есть от тебя направо. Если отвлечь его звуком слева, он повернется и невольно отведет пистолет. Ты согласен? - Согласен. 5

- Надо включить полицейскую сирену слева от супермаркета. Слева, то есть от него справа. - Ja, richtig. - Ты сможешь объяснить это начальству? - Да. Жди, Михаэль. Не добавляя больше ничего Штеффен куда-то пошел. Я слышал в блютузе голоса, близкие и далекие, перебивающие друг друга. Местный язык чем-то напоминал русский, но все-таки я его не понимал, отдельные немецкие слова ничего мне не говорили. Впрочем, переговоры с руководителями операции лежали на Штеффене, он был тут главный, моим делом оставалось лежать на горячем подоконнике и ждать. Ждать разрешения или приказа уходить, если бы внизу придумали что- то другое. Я снова посмотрел в прицел на девушку. И подумал, что в самом деле, если все закончится хорошо, стоит посидеть с ней в баре. Хотя, конечно, она могла и отказаться. - Михаэль, это я, - опять заговорил напарник. – Они разрешили. Полицейский автомобиль готовый. - Очень хорошо. Сирену включать по моей команде. Nur mit meiner Signal. Abgemacht? - Да, Михаэль. Все готово, мы ждать твой сигнал. Я сделал несколько глубоких вдохов. Меня не волновало предстоящее убийство; я настрелял уже целый взвод. Но я не ощущал себя убийцей, Моисеевы заповеди оказывались неприменимыми в реальной жизни. Убийцей был простой солдат на войне, как бы она ни именовалась: империалистической, отечественной или «освобождением братских народов», которые не просили себя освобождать. Солдаты противоборствующих армий не являлись врагами друг друга, их погнали на фронт политики и генералы, которым любая война приносит пользу, они убивали по принуждению. А террористы перестают быть людьми, их нужно отстреливать без жалости и без пощады. Только в очень плохих фильмах мудрые переговорщики, выдав последовательность штампованных фраз уровня интернетских постов, убеждают злодея бросить пистолет, поднять руки и разразиться слезами. На самом деле все обстоит иначе. Террориста, который захватил заложников, нужно уничтожать, как бешеного зверя. Впрочем, сравнение человека со зверем оскорбляет зверя. Я никогда не витал в небесах и не был идеалистом; я не сомневался, что терроризм не удастся искоренить никогда, как нельзя искоренить воров, насильников, вандалов. Но тем не менее каждый убитый террорист означал 6

отрубленную голову змея, каждый мой точный выстрел спасал кого-то, оказавшегося не в нужном месте в ненужный момент. Смерть, которую я нес нелюдям, была смертью ради жизни людей. Убив тридцать человек, посягнувших на чужую жизнь, я знал, что убил бы еще столько же – убил еще триста, если бы мне позволяли работать дальше. Но мне никто не собирался ничего позволять, да и эта работа была почти подпольной. Хотя никто здесь не мог делать ее лучше, чем я. Я поудобнее перехватил винтовку. Патрон был давно дослан. Двумя пальцами я оттянул курок. Механизм послушно щелкнул, простой, как дуга. Моя винтовка была идеальной, разве что перезаряжалась не на «33 - 33», а дольше. Винтовка Драгунова, конечно, имела куда более высокую скорострельность. Но мне предстояла не снайперская дуэль, мой выстрел всегда был первым и всегда – последним, поскольку в таком деле второго не бывало. Второй выстрел означал крах. Я должен был поразить цель с первой попытки, иначе не имело смысла все это затевать. А для единственного выстрела винтовка Мосина являлась лучшим в мире оружием; управляемая твердой рукой, она могла поразить цель на расстоянии полутора километров, моя же дистанция составляла всего сто десять метров и рука моя была тверже стали. Я навел прицел на переносицу террориста. Теперь уже не для того, чтобы его рассмотреть. Мне требовалось попасть именно в лоб, сейчас только в лоб. В иной ситуации я бы зарядил свою винтовку патронами с разрывными пулями, которые были запрещены Женевскими конвенциями, но оставались незаменимыми в работе снайпера-антитеррориста, когда несмертельное ранение цели грозит смертью мирным гражданам. Этими пулями меня снабдил добрый французский оружейник, когда узнал, с какой целью я откомандировываюсь из части. Откуда они оказались у него, меня не волновало; главным было то, что целая обойма таких покоилась в моем кармане. Такой пулей я мог попасть куда угодно, хоть в щеку – она разнесла бы череп негодяя на мелкие осколки. Но между нами было стекло. Пуля не видела разницы, она разорвалась бы, столкнувшись с ним, а возможности сделать второй выстрел после того, как рухнет стеклянная стена, не было. И поэтому я стрелял обычными патронами. Я верил в себя, и еще больше – в винтовку. Я переступил ногами, чтобы разгрузить слегка затекшие мышцы. Сделал еще несколько глубоких вдохов, приводя себя в спокойное состояние. Потом выбрал короткий, жесткий спуск своей «мосинки». Левым ухом, свободным от блютуза, услышал перезвон внутренних пружин, понял, что дальше выбирать нельзя. 7

- Fertig, - сказал я очень спокойно, хотя хотелось крикнуть что было мочи. - Los, Steffen. - Zu Befehl, - так же спокойно ответил напарник. Прежде, чем до меня долетел полицейский вой, террорист в прицеле резко повернул голову направо. Блестящий «Кольт» сам собой оторвался от виска кассирши. Мой палец сам собой дожал спуск. Винтовка сама по себе грохнула и ударила мне в плечо. 3 Я высунулся из окна. До сих пор, проведя на горячем подоконнике бог знает сколько времени, я не видел, происходящего на улице. Не видел даже Штеффена, хотя он находился под окном, будучи ответственным за все, что сделаю я. Я или рассматривал в тубус оптики внутренности супермаркета или, закрыв глаза, думал и разговаривал через блютуз. Возня снаружи никак не влияла на результат того, что случится внутри, не давала ничего, и я не отвлекался от своей задачи. Я слился с винтовкой, сам превратился в ее дульный срез и остальное меня не волновало. Но теперь все было кончено. Внизу началась мирная суета – именно мирная, а совсем не такая, какая бывает, когда за темными стеклами в любой момент могут кого-то убить. Бойцы антитеррора в черных формах устремились внутрь магазина, секунд через десять дверь распахнулась, оттуда хлынули заложники. Я сработал на совесть, как всегда. Точнее, сработала моя винтовка, тоже найденная на оружейном складе во Франции. Взяв ее на плечо, я вышел из комнаты. Полицейский, сидевший в прихожей, вопросительно взглянул снизу вверх. Я молча кивнул и шагнул на площадку. Дверь соседней квартиры открылась, появились хозяева этой, которая смотрела окнами на супермаркет и была освобождена для моей работы. Женщина в переднике, чуть моложе спасенной кассирши, и светловолосый мальчишка посмотрели на меня внимательно. Я криво улыбнулся и погладил парня по голове. После пули, посланной в чью-то голову, прикосновение к живому оживило. Оба что-то заговорили – не ответив, я повернулся и зашагал вниз по лестнице. Больше всего сейчас мне хотелось напиться. Автомат Калашникова при стрельбе напоминал машину по постановке дымовой завесы. Винтовка Мосина имела минимальный форс пороховых газов из затвора, но все равно я чувствовал, что кисло пахну порохом, и от этого запаха меня мутило. Убивал я ради жизни, но к убийствам так и не привык. Впрочем, привыкнуть к такому нормальный человек не мог, а ненормальным я не был. 8

Снаружи сияло солнце; его не волновало, что несколько минут назад кто-то висел на волоске от смерти. Впрочем, если бы этот вопрос волновал хоть кого-то, кроме тех, которые уже висят, смерть давно бы прекратила попытки. Подъезд выходил во двор, дом прятался в общей структуре. Пока я выбирался на улицу и, показывая раздобытый Штеффеном аусвайс, миновал кордоны, у супермаркета начало устанавливаться какое-то подобие порядка. Заложников куда-то увели, двое полицейских сосредоточенно фотографировали аккуратную дырку, пробитую моей пулей в стеклянной стене. Около выхода на асфальте стояли носилки, на них лежал наглухо застегнутый мешок из черного пластика. Смерть спряталась, под солнцем осталась жизнь. По другую сторону от двери стояла русоволосая женщина в черной юбке и черном жакете, со стандартным теперь «полицейским» одеялом на плечах. В этих местах уже в мае было жарко, но так полагалось по правилам. Хотя, вероятно, ее бил озноб. Если бы я провел час с дулом 45-го калибра у виска, то сейчас, должно быть, вообще лежал в обмороке. В оптический прицел я видел лишь ее лицо и тело по частям, в реальности оказалось, что женщина не отличается ростом. Белая блузка под жакетом была аккуратно заправлена, ничего лишнего я уже не видел. Не видел я и пятен крови: на такой малой дистанции винтовочная пуля, имевшая начальную скорость почти девятьсот метров в секунду, прошила голову террориста насквозь и ушла глубоко в стену; наверняка эксперты сейчас возились, пытаясь выковырять ее без повреждений. Стреляй я разрывной – кассирша сейчас была бы с ног до головы залита кровью и забрызгана мозгами, ее униформу осталось бы выбросить. Рядом с бывшей заложницей прислонился к стене долговязый Штеффен. Его голубая каска висела на локте, волосы были взъерошены – я отметил, что мой напарник сильно осунулся за эти часы. Ведь я лишь стоял на позиции, находясь в готовности к единственному выстрелу, а он мотался внизу, все видел, все слышал, все знал, и ко всему прочему разбирался с начальством вместо меня, исполнителя. Увидев меня, он склонился к женщине, что-то сказал ей на ухо, потом показал рукой. Она вскинула голову и долго, внимательно смотрела в мою сторону. Потом снова подняла лицо к нему, что-то спросила, что-то услышала в ответ и кивнула. Штеффен опять слонялся к ней и заговорил. Ее хорошо очерченный профиль был еще сильнее и выразительнее, чем виделся сквозь прицел винтовки На меня не обращали внимания. Я законно проник сюда через «полицейскую линию», остальное никого не волновало. 9

Солдат без имени, «человек-никто», я был одет в неопределенную форму. На моем месте мог оказаться какой-нибудь кхмер, сбежавший от Пол Пота, но и на него никто бы не взглянул дважды. Перейдя на другую сторону улицы, и присел на какую-то приступку около фасада и закрыл глаза. На самом деле, я устал не меньше, чем Штеффен. -…Михаэль, ты живой? Я встрепенулся. Передо мной стоял напарник. - Живее всех живых, - ответил я и встал. - Ты великий Scharfschutze, - Штеффен улыбнулся. – Попадал в голову, как в тире. - Если бы все было на открытом месте, попал бы еще лучше. Он бы сейчас лежал вовсе без головы. - У тебя есть разрывная пуля? – спросил напарник, сразу поняв меня. – Дум-дум? - Лучше. Ртуть, - я вздохнул и добавил. – Quecksilber… или как там по- немецки, не знаю. - Они запрещены конвенцией. - Тебе – да. Мне – нет. Я иностранный наемник, гражданин черт знает какой страны, меня тут вообще как бы нет. И мне плевать на конвенции. Понимаешь? - Понимать, - Штеффен кивнул. – Тебе, Михаэль, это… Он щелкнул длинными пальцами, выбирая в памяти слово. -…Гроссфатер говорил… по-позже. - По пизде, - поправил я. – По-пи-зде. А также похую. И до жопы. Напарник кивнул. - На самом деле все это неважно. Quatsch. Понимаешь? - Да. - Главное, что заложники целы и девушка жива. - Она не есть девушка, Михаэль. Она… - И это неважно, - перебил я. – Она жива. А террорист мертв. - Михаэль, ты есть герой. Я тебе хотел сказать это сразу, ты свернул на другую тему. - Я не есть герой. Я просто делал свою работу. Но формально ее делал ты, а не я. Я не шарфшутце, даже не солдат-миротворец. Я никто, меня не существует в отчетах, а вот тут я стою лишь благодаря тебе, камрад. - Михаэль, Scheisse… - Кто – я? Я усмехнулся. - Нет не ты, - серьезно возразил Штеффен. – Я хотел сказать «иптвоюмать». Это несправедливо. - Что именно несправедливо? - Das ganze Leben. Вся эта жизнь, Михаэль. То, что ты тут никто. Что за этот операцию меня наградят, а тебя нет. Ты воюешь как француз, ты 10

уничтожил тридцать один террорист, тебя должны наградить орденом Почетного Легиона, но ты не гражданин Франции, ты гражданин России и тебя здесь нет. - Все вообще несправедливо, Штеффен. Справедливость умерла еще до нашего рождения. Я замолчал, напарник вынул из кармана мобильный телефон и посмотрел время. - Куда-то спешишь? – спросил я. - Нет. А ты? - Мне вообще некуда спешить. Эта операция была последней. Закрываю счет на тридцать первом номере. Тридцать второго уже не будет. Пойдем в магазин, купим ein grosse Messer и я сделаю зарубки на прикладе. Из этой винтовки все равно уже никто не будет стрелять. Я скоро уезжаю во Францию. Там сдаю оружие, получаю деньги и свои настоящие документы и возвращаюсь в Россию. Вот и все, Штеффен. - Нет, не все, Михаэль. - Все Штеффен, все. - Михаэль, я немец и миротворец, в дикой стране это что-то значит. Штеффен заговорил серьезно, я слушал, хотя знал, что любые разговоры бесполезны. - У меня есть кое-какий связи. Я напишу рапорт о твоем искусстве снайпера. Vielleicht будет возможно сделать тебе хорошие документы. Ты будешь работать официально, оставив российское гражданство. Если ты хочешь. - Штеффен, спасибо тебе, - так же серьезно ответил я. – Хочу я или не хочу – это второй вопрос. После первого: удастся тебе или не удастся, хотя я думаю, что ни черта не удастся. Я вздохнул. Мысль о том, что можно в самом деле выправить настоящие документы и работать в антитерроре официально, сверкнула и погасла. На самом деле российское гражданство для меня не значило ровным счетом ничего. Я с удовольствием стал бы гражданином Германии, но только мое искусство снайпера, известное Штеффену, не могло помочь его получить. Пожалуй, я не отказался бы и от гражданства этой страны – напарник назвал ее «дикой», дикой она и была с точки зрения цивилизованной. Ведь нигде, кроме как в этом южнославянском государстве, снайпер без настоящих документов, не состоящий на службе в соответствующей структуре, а являющийся лишь наемником при Французской республике, не мог бы работать продуктивно, будучи тенью немца из официальных миротворческих сил. Сама страна мне в общем нравилась, здешний народ был не по-российски добр и незлобив. Но и здесь меня никто не ждал; меня не ждал никто нигде. 11

- Камрад, мне сорок два года, - добавил я. – Везде нужны только молодые. К тому же в России у меня жена и взрослый сын, которые ждут, когда я приеду и привезу деньги, заработанные в этом чертовом легионе. - Жена тебя не любит, Михаэль, - возразил Штеффен. – И ты ей нужен не больше, чем той женщине, которую сегодня спасал. - Откуда ты знаешь, любит она меня, или нет. Если я и сам этого уже не знаю. - Я знаю. Жены, которые любят, звонят своим мужьям. И не говори мне, что у тебя тут официально нет телефона, а в России дорогая мобильная связь. Это так, Михаэль. Я вздохнул. Немец понимал меня лучше, чем все русские, вместе взятые. - И это неважно, - продолжал он. – Ты можешь возвращать себя из России. Мы отсюда уйдем не скоро. Эта южнославянский сброд не успокоится, пока не перебьет друг друга. Все-таки немец оставался немцем – но я понимал его как никто. - Прости, Михаэль, - он сокрушенно покачал головой. – Вырвалось. Ты ведь тоже славянин. Verzeihung. - Не извиняйся, Штеффен, - я махнул рукой. – Я такой же славянин, как ты чувашин. Я Мишель Дюран, человек без паспорта и без нации, гражданин мира. - Aber… - Но в отношении славянского сброда ты не до конца прав, камрад, - перебил я. – Когда сюда придет сброд мусульманский, не будет размахивать кольтом и требовать миллион евро наличными, а станет взрывать все к ебеням с криком «Аллах акбар!» - вот тогда мы узнаем, что почем. То есть ты узнаешь, я в это время буду уже догнивать в России. - Я тебе и говорю, Михаэль. Ты смог бы работать тут в полиции против террора. Такому снайперу, как ты, пропадать в России – западло. Последнему слову Штеффена, конечно, тоже научил дед; он произнес его очень четко. - Спасибо на добром слове, камрад, - сказал я. - Ты когда уезжаешь? - Да черт его знает. Завтра, послезавтра, через неделю. Скоро. - Но сегодня вечер у тебя свободен? - Да, свободен. А что? - Я хочу пригласить тебя в кафе. Отмечать твою последнюю операцию. Посидеть, поговорим на прощанье. В восемнадцать часов, ты согласен? Мне надо оформить etwa Papieren. - Спасибо, Штеффен, но… - я вздохнул. – Куда я пойду с винтовкой? А сдавать ее… Долго объяснять, но если я вернусь в казарму, то есть на квартиру, то могу потом уже не выйти обратно. - Да, ты мне говорил. Твой капрал монгол… - Не монгол, а хохол, - поправил я. – Хотя один хрен. 12

- Михаэль, не надо ходить в казарму и не надо сдавать винтовку, - сказал немец. – Отдай ее мне. - Тебе?! Я уставился на него с изумлением. - Да, мне. Или ты мне не доверяешь? - Я тебе доверяю, Штеффен, как самому себе. Но зачем… - Михаэль, я сделаю небольшую комбинацию, - перебил бывший напарник. – Я изготовлю тебе справку с хорошей печатью, что во время операции твой винтовка попала под бронетранспОртер и она испорчена. А на самом деле я ее тут где-то спрячу. И если ты вернешься, она опять будет твоя. - Ну ты, Штеффен… - я покачал головой. – Добропорядочный немец предлагает русскому бродяге гешефт, на который вряд ли пойдет даже хитрый татарин? - Я тоже русский, Михаэль, - Штеффен состроил хитрое лицо. – На один восьмой, но мой дед выжил у Гитлера в кацетах и не попал в лагерь к Сталину. А это непросто. - Согласен, камрад, - ответил я. – Поступай, как знаешь. - So. Даешь мне свою винтовку, я тебе даю адрес кафе. Встречаемся um achtzehn Uhr и я приношу тебе документ. 4 В приятном полутемном кафе играла немецкая музыка. Не агрессивная, а нежная и ласковая. Видимо, Штеффен специально выбрал именно это заведение, а не какой-нибудь грохочущий вертеп в турецком стиле. Городок был маленьким, но кафе на любой вкус тут хватало. У меня вообще сложилось впечатление, что здешние люди не работают, а только пьют по барам, строят какие-то козни и устраивают теракты. Времена балканского кризиса миновали, но сам кризис никуда не делся. Вероятно, этим народам не хватало хорошего кованого сапога под зад. Подумав так, я вдруг понял, что рассуждаю, как немец. Причем не как добрый Штеффен в голубой каске, а как один из его предков по бабкиной линии, тщетно пытавшийся навести порядок в восточноевропейском бардаке. Бытие определяло сознание. Напарник успел побывать в своей части и пришел налегке, в чистой форме, которая могла считаться парадной. Я, даже оставшись без винтовки, сидел пыльный и потный, воняющих порохом, ружейным маслом и черт знает чем еще, словно только что покинул позицию. Мне, конечно, тоже хотелось принять душ и почиститься, но я не решился в казарму, состоящую из нескольких одинаковых квартир на первом этаже жилого дома. Я знал, что в такое время там обязательно наткнусь на капрала, украинца по фамилии Лой. 13

Все унтер-офицеры в легионе были украинцами, какими в советской армии оказывались ротные старшины, они держались друг за друга и всячески угнетали «москалей», хотя сам я Москву ненавидел сильнее, чем все они вместе взятые. Я подумал, что лучше переживу несколько часов в рабочей форме, нежели лишусь возможности выпить с напарником, теперь уже бывшим. Мы со Штеффеном устроились в углу, лицом к входу, официантка принесла нам настоящий немецкий «Доппелькорн». Это тоже казалось странным; в большинстве здешних заведений подавали местную ракию – омерзительную водку из перебродивших гнилых слив, один глоток которой мог сделать трезвенником. Еще до первого стаканчика я спрятал в карман обещанную справку о том, что моя снайперская винтовка необратимо повреждена и утилизирована на месте. Мы выпили, некоторое время посидели молча, слушая «На берегах чудесных Заале», невесть как попавшую в эту балканскую забегаловку. - Хорошо сидим, - сказал я, когда песня кончилась. – Я бы, пожалуй, попросил бы их поставить «Эрику». - Эрики у них нет, - серьезно возразил Штеффен. – И она тебе не нужна, у тебя будет своя… - И если бы мне не возвращаться в двадцать часов на поверку, - не слушая, перебил я. – То жизнь этого дня показалась бы мне прекрасной. - Я плохой немец, - усмехнулся бывший напарник. – Потому что забывал еще одну важную бумагу. Сегодня тебе не нужно возвращаться в казарму. Расстегнув карман куртки, он вынул небольшую бумажку и положил ее на стол передо мной. - Это что? – спросил я. - Это справка из госпиталя. Во время сегодняшней операции ты был ein wenig контужен взрывом гранаты и был вынужден проводить ночь на койке. До завтра капрал тебе не страшен. - Спасибо, Штеффен, ты самый лучший из лучших немцев. Без капрала жить лучше, чем с капралом. Но на какой койке я в самом деле проведу эту ночь? - Später, - Штеффен невозмутимо поднял руку. – Пока я хочу записать твое настоящее имя. Я буду пытаться хлопотать за тебя, пока ты ездишь в Россию, мне надо знать, как тебя зовут. - Ты и так знаешь, как меня зовут, - я невесело усмехнулся. – Мишель Дюран. - Ты такой же Дюран, как я Schicklgruber. - Верно. И на Шикльгрубера ты не тянешь. Рост велик и слишком белокур. Но все впереди. Взяв бутылку, я опять наполнил наши стаканчики. - Я серьезно, Михаэль. Я знаю, что в легионе все Жан-Жаки и Мишели и фамилии чужие. Кто ты есть на самом деле? 14

- Кто я есть… - я пожал плечами. – Ну, если так надо – я Александр Воронин, бывший артиллерист-ракетчик, майор в отставке. - Майор?! Штеффен привстал. - Ну да. Ты же знаешь, в этом пидарасном легионе аннулируются звания и все рядовыми. - In welchem легионе, Михаэль? мой гроссфатер не учил меня такому слову? - В пидарасном. Твой гроссфатер, Штеффен, жил при других приоритетах. Бывший напарник покачал головой. - Я знаю, что там все рядовые, но майор… Я – гауптман, должен стоять перед тобой навытяжку. - Ты моложе меня, Штеффен, - я поморщился. – К моему возрасту ты станешь штандартен… Не могу сообразить, как по-немецки полковник. - Твою часть расформировали, Михаэль? – не ответив, спросил немец. – То есть Алекс. Как тебя лучше называть? - Называй, как тебе удобно, - я махнул рукой. – Как сказал бы на моем месте мудрый татарин, это барыбер. А моя часть… Долго = рассказывать, да и не нужно. В общем, сейчас я понял, что служить той сволочи, которая правит Россией, больше не буду. - Правит везде сволочь, Алекс. Ты думаешь, в Германии лучше? Все то же самое, Бисмарк был прав. Мы и наши правители всегда враги. - Хуже, чем в России, не может быть нигде, - возразил я. – Начнись война, я бы сразу перешел на сторону немцев. Потому что даже Гитлер относился к моему народу лучше, чем та мразь, которая сейчас сидит в Кремле. Кивок Штеффена подтвердил мою правоту. - И все это хуета хует и вечная хуета, - добавил я. – Один мудрый человек это понял это еще пять тысяч лет назад. Fünftausend. Чем больше я пил, тем больше немецких слов приходило мне на память. - Ты ушел из армии и не смог найти себе работу? - Genau so. Помыкался по разным местам. Бывший офицер-ракетчик никому не нужен, потому что я не умею ничего мирного и нужного всем, а не только сволочам генералам, которые жаждут послать меня в бой за их новые звезды. Не поверишь, камрад, я работал даже завхозом в школе. Потом плюнул на все, послал все впизду и завербовался в этот сраный легион. Я перевел дух. - Но и тут нихуя хорошего не нашел. Штеффен кивнул; он знал порядки в легионе не хуже моего. - Да и вообще жизнь гадость. Как говорил один мой приятель еще по училищу, все говно, кроме мочи. - Stimmt das, - согласился немец, хотя вряд ли понял русский подтекст. 15

- Если бы на стрельбах один французский лейтенант не обратил внимание на мой результат, если бы оружейник не нашел где-то винтовку Мосина с танковым прицелом, а полковник не откомандировал меня в этот город, где легионеры охраняют склад с бельгийской гуманитарной тушенкой, aber auch стоят голубые каски и борются с террором… И если бы я сразу не нашел тут тебя, камрад, то… - То etwa zweihundert заложников сейчас бы смотрели на нас с того света, - завершил Штеффен. - Именно так, камрад, - подтвердил я. Бывший напарник налил нам еще по стаканчику, мы выпили молча. - Ну все, Михаэль, мне пора, - сказал он, вынув мобильный телефон и сверившись со временем. - Meine Zeit ist abgelaufen. - Как «абгелауфен»? – всполошился я. – А куда деваться мне? - Я передаю тебя из рук в руки. Сейчас сюда придет девушка. Женщина, которую ты сегодня спас. - Так ты… - Ее зовут Милла. Почти как русская Людмила, только с двумя «Л». Ей тридцать три года, она работает старшим кассиром в супермаркете, имеет двухкомнатную квартиру. Тут недалеко, улица имени Драган Ёбанович… Мой камрад не ерничал; в местном языке многие имена по-русски звучали нецензурно. Впрочем, простое слово «сигара» по-татарски имеет непристойный смысл. Каждому полагалось свое. - А какой у нее номер бюстгальтера? - Это тебе предстоит selbst aufklären, Михаэль. - Ну ты сводник, Штеффен… Я вздохнул. Моего камрада было трудно сбить с курса – как ту оперативно- тактическую ракету, пусковой установкой которой я командовал в прошлой жизни. Он, конечно, был крепким орешком. -…Для этого ты и устроил мне увольнительную до утра через госпиталь Красного Креста? Немец довольно ухмыльнулся. - Спасибо тебе, камрад, только зачем все это? - Тебя нужно спасать от злой русской жены. И от самой России, где целый год холодно и снег. Ты ничем не хуже, чем мой гроссфатер. Ты еще молодой, Алекс, и можешь начать жизнь noch Einmal. - Штеффен, насчет русской жены… - я потряс головой, не понимая, чего мне хочется. – Куда ты убегаешь, как я буду общаться без юберзетцера с этой Миллой с улицы Ёбановича? - Милла говорит по-русски лучше, чем я. У нее был русский муж. - «Был»? – переспросил я. – Она в разводе? - Вот она уже идет, - ответил Штеффен, не отвечая. 16

5 Зад Миллы был очень белым и очень большим, но не казался тяжелым. Поясницу ее украшала татуировка – затейливая, из переплетенных веток и листьев. Я такие видел в кино и на фотография, когда приходилось рассматривать разные картинки в Интернете, но на живой женщине увидел впервые. И, как ни странно, на Милле она выглядела органично. Рисунок был компактным, только из середины опускалась какая-то вычурная стрелка. Она указывала на начало ложбинки между ягодицами и даже дальше и глубже. Но мне указаний не требовалось. Хотя я сам не понимал, как все произошло. Милла появилась в баре в тот миг, когда об этом сказал Штеффен. За то время, пока я бродил по городу, она успела переодеться. Вместо супермаркетской униформы на ней был обычный для этих мест наряд – простая цветастая футболка и светлые шорты, короткие, как трусы. О пережитом напоминал лишь пластырь телесного цвета на виске, которым Милла заклеила кольцевой синяк, наверняка образовавшийся от «Кольта» несостоявшегося убийцы. Вблизи женщина выглядела моложе, чем казалась, но на ее лице лежала печать чего-то ненужно пережитого. Впрочем, я опять подумал, что убивать кого-то, глядя в прицел, и стоять самой, не зная, успеют ли его убить прежде, чем он убьет тебя – это разные вещи. Милла, конечно, приняла душ, волосы ее сияли после хорошего шампуня, тело дышало свежестью от приличного геля – и в то же время от нее так сильно пахло женщиной, что у меня закружилась голова. Но, вероятно, дело заключалось не в Милле, а в том, что у меня уже не только невесть сколько времени не было никого, но я два года даже не сидел так близко к женщине. Она устроилась на стуле, отодвинувшись от стола, что-то говорила, глядя на пустой стаканчик ушедшего Штеффена, я что-то отвечал, а сам не слушал и не понимал, что говорю – лишь смотрел в то место, где сходятся бежевые штанины шорт, и ничего не смог с собой поделать. Затем как-то естественным образом мы оказались в этой уютной квартирке, носившей имя какого-то местного деятеля с непристойной фамилией. Потом я сидел на диване, откинувшись на спинку, смотрел, как Милла стягивает с себя шорты, и глупо гадал: ходит она без трусиков, или они завернулись внутрь незаметно. 17

После того, как шорты куда-то упали, запах женщины стал уже невыносимым. И показалось еще более естественным, когда она склонилась и принялась сама расстегивать на мне пятнистые легионерские брюки. Сейчас Милла – оставшись в той же цветастой футболке – делала все положенное сама, опираясь на мои расставленные колени, а я сидел, как отуманенный байбак, бросив руки на диван, не шевелясь, и процесс шел без моего участия. Да и вообще все шло совсем не так, как когда-то было привычным мне в России. Российские женщины, воспитанные на дутых идеалах, всяческих романах и поэмах о неземной любви, до сих пор вели себя, как наследные принцессы. До последнего момента требовали миллиона алых роз под ноги, а каждый природный акт расценивали так, словно позволяют выпить пива «Три медведя» из священной чаши Грааля. А эта, совершенно незнакомая мне женщина, вела себя столь естественно, будто мы с нею всю жизнь не вылезали из постели и отдаться мне было самым естественным из ее занятий. Впрочем, само слово «отдаться» - тоже обязательное в российском социуме – здесь не годилось. Никто никому не отдавался и как раз наоборот. Я на самом деле настолько отвык от контакта с женщиной, что почти ничего не чувствовал и даже не понимал, со мной ли происходит происходящее. Лишь когда Милла, вдруг остановившись, поднялась, на меня полилось горячее и в комнате, кроме женщины, запахло мужчиной, я понял, что происходило все-таки со мной. Не поднимаясь, опасаясь испачкать чужой диван, я попросил у хозяйки полотенце, обернулся им и пошел в душ. Мне захотелось смыть с себя грязь своей работы и переодеться в чистое, хотя ничего чистого с собой не было. Я поразился самому себе: оказывается, нужно было так мало, всего лишь напитаться женским телом, чтобы прийти в себя и посмотреть на жизнь иначе. Я понял, что на меня снизошло нечто новое и, кажется, я больше не смогу убивать. 6 - У тебя большая грудь, - сказал я, гладя в темноте белое Миллино тело. – Я заметил это еще тогда, через прицел. - У тебя тоже большой, - ответила она. – Но я заметила позже. Стояла ночь. Я не знал, сколько было времени, но, вероятно, дело медленно катилось к утру. Хотя, конечно, это могло лишь казаться, потому что часы непрерывного секса вырвали из реальности. 18

Я пытался насытиться Миллой, как мальчишка, и никак не мог этого сделать. И не мог понять, ощущает ли она что-то в ответ. А когда наконец успокоился и слегка отрезвел от угара, то мне стало даже не по себе. Она не ощущала ничего, только подставляла мне свое тело. - Зачем ты меня позвала? – спросил я, ощущая глупость, но не сдержавшись. - Я хотела отблагодарить тебя за то, что ты меня спас, - ответила женщина. – Ты разве этого не понимал? - Понимал. - Или тебе не понравилось? - Понравилось. Милла в самом деле говорила по-русски очень хорошо, разве что иногда ставила ударения по-своему, перемещала ближе к началу слова. - Так и что ты спрашиваешь? - Я спрашиваю потому, что мне кажется, что тебе со мной не понравилось. Я сказал эту длинную фразу, неуклюжую, но точную, хотя и не был уверен, что она нужна. Что-то делалось со мной, если лежа в постели с женщиной я говорил такие вещи. Но на самом деле ничего не делалось; я никогда не смотрел на женщин как предмет удовлетворения, мне требовалось ответное удовольствие. Вероятно, такое отношение и привело меня к разрыву с женой. - У меня был русский муж. Поднявшись, Милла села на кровати, отвернулась от меня. Ее неузкая белая спина, опирающаяся на татуировку, была уверенной и в то же время отчаянной. - Я знаю, - ответил я. - Он погиб три года назад. - Погиб? Теперь стало ясно, почему Штеффен ушел от моего вопроса. В этих краях смерть витала над всеми живущими. - Его убили. Точно так же, как сегодня чуть не убили меня. Только не в маркете, а в кино. Мне хотелось тронуть ее плечо, погладить, притянуть к себе и сказать что-то хорошее, но это вдруг показалось недопустимым. - И его и нашего сына. Ему было восемь лет. Милла замолчала. - Это было до прихода голубых касок. И тебя тут еще не было. Местная полиция может только штрафовать пьяниц. С террористами они бороться не умеют. Мой муж, как говорят у русских… полез на рог? - На рожон, - подсказал я. - Да, на рожон. Его застрелили. Сын был рядом. Я осталась жива. Милла встала, прошла к окну. На сером предутреннем фоне ее силуэт казался угольно черным. 19

Я молчал. Она что-то проговорила на своем языке. В этой стране тоже не было счастья. - У меня в России есть жена и сын, - зачем-то сказал я. - Я знаю, - ответила женщина, по-прежнему глядя на улицу. – Стефан рассказал о тебе все. Я тоже сел на кровати. Кажется, пришла пора уходить. - Я хочу выйти за тебя замуж, - сказала Милла, обернувшись ко мне. – Езжай в Россию и возвращайся ко мне. Я буду тебя ждать. - Но тебе со мной плохо, - возразил я. – Я же вижу, не дурак. - Одной хуже. Милла шагнула ко мне. Женщиной от нее не пахло. - И вообще не будь глуп. Подойдя вплотную, она нагнулась, спрятала мою голову у себя на груди. - У нас еще есть время перед тем, как мне идти на работу. © Виктор Улин 2019 г. 60 стр. ВЫ ПРОЧИТАЛИ ОЗНАКОМИТЕЛЬНЫЙ ФРАГМЕНТ Книга доступна по ссылке https://www.litres.ru/viktor-ulin/33/ 20