Русские горизонты №3

Юрий Рехтер Приходит время – со слезами, Она на жаркий сходит берег И тут Любовиц исчезает, И возникает – Голда Меир. Кибуц, война, болезни, голод, Не остаётся сил бороться, Но нет, не отступает Голда, Живёт в ней дух первопроходца. Она могла рыдать от боли Отчаяния и обиды, Но никогда на поле боя Её слезинки враг не видел. III Везде гудит передовая И нет покоя, и опасно: Стреляющий Ирушалаим, И у руля больничной кассы. Но зреет плод трудов бессонных - Сбываются шальные грёзы – Все помнят речь Бен-Гуриона И Голды радостные слёзы. Провозглашён Израиль новый, Казалось – сгинули печали, Но это было только слово, Произнесённое в начале... А впереди гремели битвы И годы лёгкими не стали. Смекалка, храбрость и молитвы – Народ от гибели спасали. 51

Юрий Рехтер IV И в этой кутерьме извечной Она, иллюзий не питая, Своим умом, своею речью, Своей энергией – сражает. Людей, подобных Голде Меир, Немного на Земле случилось: Какая преданность идее И человеческая сила! Политик с чистотою в сердце - Ну, где ещё такого встретить! Её огнём дано согреться Всей нашей маленькой планете. Мечтою, зародившей искру, Горела пламенная Голда. Она была премьер-министром И сердцем своего народа. 52

Юрий Рехтер Миндаль на склонах Иерусалима Миндаль на склонах Иерусалима, Над золотом безумствует закат, Вливая мощь астральную незримо В садов тысячелетний аромат. Энергия спешащих магистралей, На улицах, пронзающих века, Гремит словами каменных скрижалей, Где необъятна каждая строка, Где целый мир открыт и постигаем, И мудрость бесконечна и светла, И чудом восстановленный Израиль Вершит свои заботы и дела. Бегут, стуча колёсами, трамваи По городу, чей современный вид С небес чуть удивлённо озирает Мудрец, поэт, строитель – царь Давид. И видит он, как страсти закипают, В земле обетованной всё сильней, Однако совершенно точно знает, Что всё проходит с истеченьем дней. Век двадцать первый, на расправу скорый, Всё изменяет, не жалея нас, Но не Ирушалаим тот, в котором Сосредоточен вечности запас. 53

Юрий Рехтер Кармель Неумолимая стихия, Густых лесов срывая пласт С земли праматери Рахили, Из преисподней поднялась. Ветра бездумно раздувают Легковоспламенимый трут Травы, и жалости не зная, Сжигают пажитей уют. Дома, горящие опушки, Не избежать невинных жертв, Автобус в огненной ловушке, Где нет спасения уже. Как будто божие искусство, Судьбой земли руководя, Остановить пожара буйство Не может силою дождя. Спасти зелёное раздолье Священного холма Кармель – Задача для ума и воли, Сил и умения людей. Четыре дня, четыре ночи, Как ненасытный Голиаф, Огонь, безумствуя, клокочет, Все новости с экранов сняв. Из горних высей самолёты Свергают воды в смрадный ад, И апокалипсисом ноты Небесных партитур звучат. Огонь спадает постепенно, Так, словно Бог без лишних слов, Нам только приоткрыв геенну, Дверь запирает на засов... 54

Юрий Рехтер Ближний Восток У нас сегодня по прогнозу буря, Туман и пыль, и облачность, и дождь, В небесной помутившийся лазури Прогромыхает грозовая дрожь. И эта смесь воды, песка и грома Покажет миру настоящий лик Сирийско-Африканского разлома, Где материк идёт на материк. Где жаркие воздушные потоки, От зноя злые и хмельные в дым, Пересекутся злобно и жестоко С дыханием Европы ледяным. Закрутится над морем Средиземным Ветров неописуемый брейкданс, В стремлении нарушить непременно Всемирный климатический баланс. Картину эту видит, брови хмуря, Господь, разочарованный людьми. У нас сегодня по прогнозу буря. И этой бури нескончаем миг… 55

Людмила Кац Израильские люсики *** Народ наш Богом точно избран был - Известно это каждому еврею, Бог сам сказал об этом Моисею, А для чего избрал - сказать забыл... *** Вот природа нашего народа: Смех для нас важнее кислорода, Чем судьба суровее и строже, Тем и смех становится дороже... *** Да, эмигранты мы, репатрианты, Не нам звенят кремлевские куранты, А наша путеводная звезда Шестиконечной стала, господа... 56

Людмила Кац *** Израильская теплая зима – Карикатура северного лета, А мы, дрожа в нетопленных домах, Про вьюгу и метель поем куплеты. *** Политика плавильного котла Сожгла все колебания дотла, И тот, кто влез в израильские плавки, Не избежит неотвратимой плавки! Я умоляю: правду говорите, Друзья, и врите – тоже на иврите! Библейские легенды на новый лад Мы шли дорогою Исхода Мы шли дорогою Исхода – Тернистой, пыльной и туманной, Пред нами расступались воды, Питались мы небесной манной, Блуждая в поисках свободы Под солнцем, ветром и дождём. Мы шли дорогою Исхода И до сих пор еще идем... 57

Людмила Кац Старая сказка на новый лад Гадкий утенок На птичьем дворе приходилось не сладко: Соседей мои раздражали повадки, Меня звали утки утёнышем гадким, А гуси щипали, щипали украдкой И злобно шипели, меня окружая: Уйди от кормушки, ведь ты здесь чужая! Судьбу проклиная, от них убегая, Кричала во тьму: – Почему я другая? И прочно усвоила я в эту ночь Словечко, до боли короткое: прочь! Обиду тая, слезы горько глотая, Увидела вдруг: лебединая стая – Вдали, там, где облака пена густая, Плыла, в предрассветном сиянии тая. И скомкала пыльный дорожный ковыль я, Расправив внезапно окрепшие крылья, И в небо, стрелой, догонять лебедей, Я встретила стаю, где стану своей! А снизу, из зарослей темно-зеленых, Мне крякали утки вослед изумленно… Встречала меня лебединая стая, Гортанными криками даль оглашая, Душа ликовала: своя, не чужая, Друзей и семью, наконец, обрела я! Но вот начала замечать, подрастая, Что так и не стала такою, как стая. То мне говорили, как будто бы в шутку, Что я почему-то напомнила утку, То шепот ехидный звучал за спиной, Что говор мой странный, какой-то иной. 58

Людмила Кац И вновь донеслось до меня, обжигая, Такое знакомое слово: Другая! Но что же мне делать, скажите, друзья – И там я там чужая, и здесь не своя! Примите меня, соплеменники, братья, Готова уроки во всем у вас брать я! С трудом постигала науку я эту – Под стать лебединому быть этикету, Училась вытягивать клюв благородно И перышки чистила - так нынче модно. Старалась размахивать крыльями важно, Слова выговаривать стала протяжно... Хоть эта наука была не простая, Признала меня лебединая стая, Теперь я как все, но остался пустяк – Бывает, нечаянно вырвется: Кряк! Еврейский Новый год – 5780 Известно всем, что со времен Исхода В истории еврейской мало меда - Она слезой пропитана горючей, И стала удивительно живучей Традиция еврейского народа: В преддверье наступающего года, Обмакивая в мед кусочки яблок, Желать, чтоб год был непременно сладок, Чтоб мы успешны были и здоровы - Назло судьбе, коварной и суровой, Чтоб наше счастье не было «еврейским» – Наперекор всем замыслам злодейским, Чтоб лет еще пять тысяч и семьсот Струился сладкий мед из щедрых сот! 59

Людмила Кац Армагеддон Мегиддо — холм (тель) в западной части Изреельской долины, на территории Израиля, возле совре- менного поселения того же имени. Известен главным образом благодаря греческому слову Армагед- дон, которое представляет собой транслитерацию еврейского словосочетания hар Мегиддо (гора Мегиддо). В древности Мегиддо был важным городом-государством. Раскопки насчитывают здесь 26 культурных слоёв, свидетельствующих о более чем пяти тысячелетней истории поселения. (Из Википедии) Гора с названьем Мегиддо хранит событий — от и до — Тысячелетние следы, следы разрухи и беды. С древнейших пор до наших дней сражались воины на ней — И полководцы, и цари, и рыцари-богатыри. Здесь легендарный Гедеон свой отстоял Армагеддон, Здесь огнедышащее зло по склонам медленно ползло, А после битвы ураган золою засыпал курган. Здесь, по преданию, должна пройти последняя война — Низвергнут будет Сатана, воздастся каждому сполна… Но непреодолим разлом промеж добром и черным злом. Ты видишь, снова длится бой, и Сатана еще живой. Давай в бараний рог согнем чертей, играющих с огнем, Иначе — проиграем бой, иначе рок нещадный, злой Покроет пеплом и золой очередной культурный слой! 60

Вера Рехтер Между Уезжаем. Знобит. Минус девять. Вьюжит март, одолжив холода. Нет таких величин, чтоб измерить Расстоянье от «здесь» и до «там». Неподъёмны баулы и сумки – В них уложена прошлая жизнь. А до новой – какие-то сутки. - Где билеты и визы? – Держи. Суматоха, прощанье, таможня. Пропускают, как воду, сквозь фильтр. - Орден? Папин. Сказали, что можно. - Снять сапожки с ребёнка?! Знобит... Пересадка. Теперь самолётом, Но недолго, всего три часа. В окнах – тьма, разглядеть бы хоть что-то. Ночь, посадочная полоса, Автоматчики, кактусы, пальмы. Тридцать плюс, незнакомый иврит. Взгляд у местных не грустный – нахальный, Синагоги, мечети. Знобит... Апельсиновый запах и море, Ковш Mедведицы вниз головой. Всё, конечная. Пустим ли корни? Тот же год, тот же март. День второй... 61

Вера Рехтер Людям и кошкам Если в городе кошки безмятежны, значит всё хорошо. Из личных наблюдений Длинные тени спустились под вечер горными склонами в город усталый, нежно прохладным укрыв покрывалом россыпь церквей, синагог и мечетей, крыши старинных и новых кварталов. Чуть приглушив золотое свеченье солнца ли, святости неуловимой, где ощущается связь поколений, дав лишь короткое успокоенье людям и кошкам Иерусалима. Жаркое Утро, в тумане творожнoм спрятало ночи остатки. «Едешь? Смотри осторожно». «Ладно, всё будет в порядке». Радио тихо мурлычет песенки вместе с мотором. Буднично всё и привычно. Скорость предельна – сто сорок. Солнце прорвалось из плена, лучиком нетерпеливым. Вой заполошный сирены. Резко к обочине. Взрывы... В небе снарядов дорожки, сюр неподдельно реален. Век двадцать первый, тревожный. Жаркое лето, Израиль. 62

Вера Рехтер Война и музыка Рабочий день по колее привычной устало докатился до исхода. Толпа из подоспевшей электрички лавиной устремилась на свободу – oт дребезжащей суеты вокзала к покою телевизоров и спален. Вдруг музыка негромко зазвучала – играл солдат на стареньком рояле, не для друзей, не заработка ради. Oн ехал в увольнительную, к маме, а тут – рояль. Он клавиши погладил и пальцы заиграли что-то сами – сначала неуверенно, вполсилы, и вот уже, людей не замечая, мелодией прощения просил он, а, может быть, прощался, не прощая. Забыв про всё, мальчишка в форме пыльной, рассказывал доверчиво роялю – о девочке, которую любил он, и о друзьях, которых потерял он. Толпа не попыталась бег замедлить, неслась себе безудержной лавиной, но что-то изменилось в людях этих – необъяснимо и неуловимо. Я той толпы была частичкой мелкой, казалось мне, что будто в одночасье, нам дали шар земной на переделку, но не сказали, как с ним обращаться. 63

Вера Рехтер Как все начиналось Ты помнишь, как всё начиналось? Конечно, помнишь... Сомнения, страх, неразбериха последних дней, уплывающие лица близких и друзей, бессонная ночь в тамбуре поезда, пересадка в Польше на самолёт – всего-то две строчки на бумаге, а для нас – тысячи бесконечных минут. При посадке в аэропорту нас настойчиво попросили всё сдать в багаж, оста- вить при себе только самое необходимое. О чём мы думали в тот момент, я не помню, но в южную ночь мы сошли, держа на руках щенка пуделя, огромный китайский термос и видик... На большее рук не хватило. Дети, пяти и девяти лет, держались за руки бабушки. Чемоданов в багажном отделении не было. «Получите завтра», – заверили нас и выпустили в новую жизнь. Дней пять мы жили в маленькой квартирке у приютивших нас родных, кото- рые прожили в Израиле уже почти год. Тогда нам казалось, что это – эпоха... Они же и помогли снять квартиру, как было сказано в объявлении «с мебе- лью» – на единственной табуретке стоял телефон, хозяева разобрали даже встроенные шкафы. На наш ежедневный звонок в аэропорт насчёт чемоданов мы получали неиз- менный, но вежливый ответ – завтра, наверное... Когда мы покидали Минск, там ещё лежали тяжёлые серые сугробы, в Израиле нас встретил мартовский хамсин – жара и духота. «Пуховики» мы сняли сразу же (до сих пор они лежат в полиэтиленовых меш- ках, в подкроватном ящике, зачем – не знаю), а вот ни лёгкой одежды, ни лет- ней обуви у нас не было, и вообще, ничего не было... Что значит ничего – понять трудно, попытаюсь объяснить – не было ви- лок-тарелок-кастрюль, не было одеял-простыней, стульев-кроватей и проче- го необходимого барахла, которым обычно под завязку забит каждый жилой дом, даже поганой метлы, подмести этот дом – и той не было. А, самое глав- ное, не было языка (100 слов, выученных до отъезда, мало помогали) и не было никакого понимания реальности... И тут случилось чудо: oткрыв дверь на первый звонок, мы получили в дар ло- ток яиц, через пять минут нам вручили плед в упаковке, потом коробки с но- вой детской обувью и квитанцией на обмен (вдруг размер не тот или цвет не понравится), потом... мы просто не запирали дверь... Оказывается, кто-то из соседей, узнав о нашем появлении, поднял всю улицу на на ноги. 64

Вера Рехтер Вечером, когда мы уже уложили детей спать, опять позвонили. На пороге сто- ял мужчина лет сорока, в шортах и сандалиях, державший в руках яблочный пирог. Используя все доступные ему языки – иврит, идиш, английский, венгерский, вставляя невпопад русские слова «бабушка, комсомол, хорошо», помогая себе жестами, он, как мог, объяснял нам причину своего позднего вторжения. Оказы- вается, он пришёл с работы (жена была в отъезде), а дочки, узнав, что за сте- ной появились новые жильцы, испекли пирог, но постеснялись его отнести... Как мы всё это поняли – для меня до сих пор загадка, а может, в тот момент, мы ничего не поняли, а просто, обжигаясь горячим чаем и слезами, слопали ту шарлотку и начали отсчёт новой жизни. И потянулись будни, наполненые повседневными заботами, борьбой с ивритом, поисками себя в этой незнакомой действительности. Мягко сказать, непро- стое время – пропитанное нашим потом, с привкусом горечи ошибок и разоча- рований, и очень, очень медленного движения вперёд. И люди нам встречались по пути разные, некоторых даже вспоминать не хочется, но я точно знаю - нам никогда не забыть, как всё начиналось. Будничные заметки Заправка на оживленой междугородной трассе недалеко от Тель-Авива. Народ суетится – конец рабочего дня, всем хочется побыстрее домой. Кто-то заполняет бак, кто-то покупает колу, а кто-то покорно ждет очереди в туа- лет... Мы уже выполнили всю обязательную программу и хотели ехать дальше, но какой-то посторонний звук меня насторожил. Кажется сирена, да, она, все резче, всё неотвратимей... Куда бежать? Вокруг баки с горючим и хлипкий па- вильончик со стеклянными дверями, но тут из магазинчика выскочил мужчина и замахал руками, указывая направление – туда. Там оказался небольшой склад, забитый прохладительными напитками и сладкой мелочёвкой. Все столпились между стеллажами, душно и тесно, как в советском автобусе в час пик. Самые непуганные стояли с телефонами у входа, желая сфотографировать снаряд в полёте. Кто-то требовал закрыть дверь. А сирена всё выла и выла, действуя на нервы, пока наконец не смолкла. И в наступившей тишине, вдруг раздался истеричный женский крик. «Возьмите себя в руки, как вам не стыдно, тут же дети – вы их пугаете», – зашикали со всех сторон. «А, что я могу сделать?» – виновато ответила паникёрша, – «Тут – мышь!» 65

Яков Каплан Странная Хана 1. ...Хотя некоторые, знающие Хану люди, считают ее старой стервой, такое мнение, при желании, нетрудно оспорить. Но доля истины в этом, конечно, имеется. Хана во все сует нос, у нее острый язычок, и выражается пожилая дама не всегда прилично. Или взять ее дурацкую блажь – ходить по кварти- ре почти что без ничего. И ведь при раздвинутых окнах, без всяких штор. Из соседнего дома все, как в телевизоре, видно. Поэтому хозяин той квартиры, что напротив, однажды не вытерпел и заявился к Хане, чтобы высказать ей свое неодобрение: мол, и дети кругом, и вообще нехорошо. Так она его на три буквы послала. И что ей за это сделаешь? Лучше не связываться. Но если не- предвзято посмотреть и Хану не доставать, то можно сказать, что она про- сто такая говорливая и юркая старушка без комплексов, маленькая и ухожен- ная. Щечки у нее белые, припухшие, глазки узкие, с просвечивающейся живинкой или хитринкой. Каждый, кто кинет взгляд на Хану, поймет, что этой женщине уже очень мно- го лет, но, сколько именно, не догадается. А когда узнает, все равно удивится. Не так давно Хане исполнилось восемьдесят девять, и она даже собрала по 66

Яков Каплан этому поводу нормальное застолье. Этот самый день рождения выпал на ко- нец рабочей недели, на ем хамиши*, когда все, не сидящие дома люди, уже по- рядком измотаны, поэтому Мила, ее племянница, если сказать по правде, была очень недовольна. Во-первых, время и хлопоты. И вечер, который у нее, у Милы, вкалывающей в двух местах, был очень быстротечен, ей тоже было жаль тра- тить практически ни на что. Но ничего не поделаешь. Хотя Мила нередко покрикивала на Хану, отчитывала ее, как девочку, за различные прегрешения, отказать ей в проведении дня рождения, возможно, последнего, она не смогла. С домашними ей, кстати, пришлось выдержать настоящий бой. Во-первых, с супругом Димитрием – маленьким, кривоногим, выглядевшим рядом с цвету- щей и полногрудой Милой серым воробышком. Но мужчиной нервным, упрямым, самолюбивым и обидчивым. Хана все эти его качества в грош не ставила, а Дима ее, соответственно, на дух не переносил. Нелегко было воодушевить и его маму, женщину всего на несколько лет младше, чем Хана, но давно уже по- тухшую, угрюмую и плаксиво-фальшивую, живущую только из упрямства, что- бы не дать Хане воспользоваться ее отсутствием в жизни. По социальному статусу она считала себя стоящей неизмеримо выше, чем Хана, так как обитала в семье родного сына, а не где-то на стороне, на схи- руте* в негордом одиночестве, в качестве тетки, но все равно – отринутой и покинутой. Она справедливо видела в Хане соперницу за право полноценно существовать в семье, которая двух старух под одной крышей, естествен- но, вынести не могла. С Ханой она разговаривала при редких случаях общения как-то отрывисто и уж слишком подчеркнуто любезно. Непросто было вырвать из короткого, быстро убегающего в ночь вечера не- сколько часов и их сыночку, являющемуся для Ханы внучатым племянником. Этот высокий и красивый мальчик с непонятным для Ханы именем Шай, кото- рому Хана в детстве тихо-тихо, буквально про себя, напевала песенки типа «ты не балуйся мой Шуй, а то слон откусит что-то», уже очень плохо говорил по-русски, но с Ханой общий язык иногда находил, а сейчас, когда потихоньку собирал деньги на машину, очень надеялся получить энную сумму и от нее. По- тому что у Ханы, как принято было думать в семье, денежки всегда водились. C одной стороны, она и в Израиль приехала не с пустыми руками, а с другой, периодически получает теперь относительно приличные суммы из Германии. Так что Шай, хотя и у него на вечер, обычно, вырисовывались свои особые планы, тоже не мог позволить себе пренебречь ее днем рождения. А то вдруг взбрык- нет старая под конец и отдаст все деньги в синагогу – такие поползнове- ния у нее уже были. К тому же о таком возможном повороте событий Шаю намекала и Мила, хотя тут же давала понять, что бабушку они все, конечно, должны любить не ради денег. Мила была уже совсем немолодой, но справедли- во считала себя привлекательной женщиной. У нее было аппетитная, не уме- щавшаяся в тесные кофточки, которые она носила, фигура, ухоженное личико, 67

Яков Каплан на котором почти не было заметно косметики, глубокие и пытливые черные глаза. Она выглядела удачливой и благополучной, умудрялась справляться со множеством дел, а среди коренных израильтян, если и не чувствовала себя со- всем своей, то и чужой тоже не казалась. В общем, она была яркой женщиной, и Хана втихомолку гордилась ею, приписывая себе главную роль в превращении племянницы из гадкого утенка в царевну-лебедь. Все это, впрочем, было уже не актуально и, можно сказать, быльем поросло. Но Хана часто думала об этом, события давно минувших дней и совсем недав- ние, начали причудливо смешиваться в ее голове. Иногда ей казалось, что все они еще совсем молодые, и она заново, с раздражением, переживала каждое очередное появление Димы, который прихрамывал, физиономию имел блеклую и незапоминающуюся, и рядом с Милой совсем не смотрелся. Но его хромота прошла миллион лет назад, еще в Союзе, и, возможно, была связана с какой-то проходящей травмой, ну, а с лица, это и Хана знала без всяких подсказок, воду не пить. И Хана порой не понимала, почему она думает о таких вещах, словно они про- изошли вчера. Тем более что Дима выглядел уже человеком вполне заматерев- шим, был хорошо устроен, и являлся, чего Хана не могла от него отнять, на- стоящим головой в семье. И он, и Мила, без малого четверть века прожившие на земле Израиля и, можно сказать, состоявшиеся здесь люди, хотя и намая- лись на первых порах, сейчас твердо стояли на ногах. К Хане они относились внешне терпимо-снисходительно. Дима, конечно, не очень любил организуемые Ханой, хоть и редко, даже не каждый год, застолья. И не только из-за досады на неинтересно и абсолютно зря потраченное время, но еще и потому, что Хана имела обыкновение по собственной прихоти под- саживать за общий семейный стол совершенно случайных, не принадлежащих к их кругу людей. В данном конкретном случае это, например, была Зоя, мо- лодящаяся, неопределенного возраста и занятий, иначе не скажешь, вульгар- ная тетка. У нее было грубо-самодовольное и одновременно смазливое лицо, которое она удобряла разными кремами и красками, словно навозом почву, и при этом достаточно пышные, хотя и не первой свежести телеса. Жила Зоя в двухкомнатной квартире относительно респектабельно и непонятно, на ка- кие шиши. Впрочем, у нее был друг-израильтянин, крупный мужчина, с насто- роженно-воспаленным взглядом. Кто знает, чем приворожила его Зоя, но даже со стороны было заметно, что она не прочь повыпендриваться перед ним, а он все эти выпендривания пусть и не спокойно, но сносит. Он зачастую подъезжал на машине к самому подъезду, неуклюже вылезал из нее, потом еще долго вытаскивал из багажника различные свертки и пакеты. И в таком виде, обвешанный словно елка, поднимался на третий этаж, где жила Зоя, квартира которой находилась как раз над Ханой. Он звонил, но эта 68

Яков Каплан мудачка, как однажды рассказывала Хана, открывала не сразу, а почему-то вы- ебывалась, – лукаво улыбаясь, извинялась Хана за выражение. Он что-то рычал и бил кулаком в дверь. Да так, что содрогался весь четы- рехэтажный подъезд. Наконец, Зоя снисходила, появлялась на пороге с чалмой на голове, накрученной из полотенца, в халатике, из-под которого светились трусики,и сладко зевала. «Ну что ты так рано? – своим хриплым, прокуренным голосом ласково-призывно произносила она, – совсем замучил бедную женщи- ну». Потом, после некоторого затишья, из квартиры начинали доноситься об- рывки разговора, ведущегося на повышенных тонах, а нередко и крики, стоны, шум падающих предметов. Хана в такие минуты, если была не одна, закаты- вала глаза, показывала пальцем наверх и делала многозначительное лицо. Иногда к Зое приходил сын – худенький, похожий на подростка мужчина, с крот- ким и спокойным лицом, когда бывал трезвым. Но стоило ему выпить, а делал он это зачастую у мамы, сразу всем окружающим становилось весело. Начи- нала греметь музыка во всю мощь колонок-усилителей, и тут же раздавался истошный крик Зои, которую сынок, как при случае докладывала Хана соседям, нередко колотил за блядство. Но с мужиком Зоиным они, как ни странно, ла- дили, даже ударяли по пиву, во всяком случае, драчек между ними не возникало. Ну, а между самой Зоей и Ханой отношения были даже больше, чем по-соседски приятельские. Зоя в определенном смысле любила старушку, которую считала своей спасительницей. И действительно, был такой случай однажды, когда что-то в Зоином организме надломилось, и она свалилась прямо на пол у себя дома, корчилась от боли и орала благим и просто матом перед дверью, кото- рую умудрилась как-то открыть. Но ни одна собака на призывы Зои не от- кликнулась, и сдохнуть бы ей на месте, если бы не та же Хана, единственная во всем их четырехэтажном подъезде, кто все-таки решился узнать, что там происходит с человеком. Увидев Зою, распластанную на полу, лицом к стене, и что-то мычащую, она не растерялась, в обморок не упала, быстренько сообра- зила звякнуть Миле, а та уже и скорую вызвала. И вроде бы в самое время. Как позже говорила Зоя Хане, а Хана по возможности каждому встречному-попе- речному, еще немного и она бы, Зоя, такая живая, желанная и красивая женщи- на, сделалась бы телом без признаков жизни. С тех пор Зоя считала своим долгом оказывать Хане знаки всяческого внимания, иногда выражающиеся в виде небольших подношений, состоящих из сладостей, которыми Зою регулярно снабжал ее хавэр*. Хана, естественно, возмущалась. «Вот старая сука, щетка рыжая, – говорила она кому-нибудь из нейтральных соседей, – она что, хочет, чтобы у меня жопа слиплась?» С особенным удовольствием откровенничала Хана в квартире напротив, где с недавних пор поселилась семья новых олимов* - немолодая пара, выглядевшая иногда немного настороженно, скованно и озабоченно. Все им пока казалось чу- жим и чуждым на этой как бы вновь обретенной исторической родине. Там они 69

Яков Каплан оба работали какими-то служащими, были людьми пусть и относительно, но уважаемыми, так или иначе не последними. Здесь же они очень быстро поняли, что превратились в ноль без палочки, в пыль, то есть стали ничем и никем, пу- стым местом, без каких-либо шансов приподняться. И Хана к ним сразу почув- ствовала симпатию, почти как к товарищам по несчастью, по-своему привяза- лась и сделала объектом скромной благотворительности. То одеяло принесет из своих неразобранных закромов, то настольную лампу, то какой-нибудь еды. «Мэтапэлет* купила, не посоветовалась, – объяснив при этом, – а мне нельзя, и выкидывать жалко». Олимы стеснялись, переглядывались, но брали, испытывая при этом не столь- ко чувство благодарности, сколько неловкости. «Им тут все равно, – говорил он позднее, – что нам, что на помойку». Но Хана была довольна. Ее маленькие хитрые глазки лукаво поблескивали. Эта пара, естественно, тоже была приглашена на Ханин день рождения. Они пришли позже всех, после того, как Хана повторно заглянула к ним. Уже рас- севшимся гостям пришлось потесниться, и сделали они это без особого удо- вольствия. Хотя никто здесь не был так уж слишком голодным, но вечер есть вечер, и все уже с нетерпением поглядывали на заставленный закусками стол. Главным его призом считались вареники – фирменное блюдо Ханы, к участию в приготовлении которого она никого не допускала. Она их слепила несколько сотен штук, сварила в особой подливке, и было удивительно, откуда у нее на все это взялись силы. Все же остальное было доставлено из ближайшего супермаркета. И мясные деликатесы в десяток наименований, и грибочки, и сыры, и привычные огурчики с помидорчиками, и жирная копченая рыба. На отдельном столике стояли охлажденные бутыли с шампанским, финской водкой, кока-колой, содовой и минеральной водой. Все это выглядело очень привлекательным, а вареники были круто и ароматно приперчены, и от них шел легкий пар. Хана сидела принаряженная, накрашенная и выглядела старше, чем обычно, но все равно моложе своих лет. Сейчас ей, пожалуй, можно было дать под восемь- десят, да и то потому, что она, очевидно, очень устала. 2. Хотя людей за столом было немного, общего разговора сначала не получалось. Конечно, если бы гости захотели, они бы нашли, о чем поговорить. Но они не очень и хотели, стесняясь неразговорчивых, на первых порах, Милы и Димы, которые словно срок отбывали. И это, в общем-то, понятно. Кроме Зои и ее любовника, которые сами напросились на день рождения, остальные попали сюда как бы поневоле, не решившись обидеть Хану отказом. И некая Ида из соседнего дома, и еще потертая на вид немолодая женщина, живущая где-то поблизости, и два уж совсем замшелых на вид старичка, певших в хоре вете- 70

Яков Каплан ранов, и даже олимы, которые чувствовали себя неуютно в незнакомой ком- пании. Особенно, когда оказывались под пытливым взглядом Диминой мамаши, смотревшей на всех неприязненно, как на людей, собравшихся на дармовую об- жорку за ее счет. Сейчас они все сидели за столом, но к еде не приступали, словно ждали ко- манды. И действительно, нужно было, чтобы кто-то сказал тост, поздравил человека, который собрал их здесь. Но Мила о чем-то разговорилась с Шаем, ко- торый неожиданно выявил намерение улизнуть. А нажать на кнопку, включаю- щую застолье, по идее, могла только она. Уже и Хана заметила, что задержка становится неприличной, покряхтела и потянулась своей белой пухлой ручкой к рюмочке. «Ну что, пора разливать!» – сказала уловившая этот момент Зоя, и сделала это очень кстати, потому что все сразу оживились. «Пора, пора, водочка-то остывает», – послышались голоса обрадовавшихся старичков. – И вареники, – добавила выглядевшая серьезной и торжественной Хана. Откры- ли шампанское. Пробка отлетела недалеко, но трети бутылки, как ни быва- ло – вылилось на пол и скатерть. Но всем на один раз хватило. Хана, правда, запросила беленькой. Ее не отговаривали и накапали, а в качестве разливаю- щего был новый сосед Миша, полноценно, как равной. Потом, немного спеша, накладывали в тарелки закуски и хором желали Хане дожить до ста двадцати. Олимы, которые тоже стали повеселее, все ждали, что кто-то встанет, из близких, скорее всего, и скажет в адрес Ханы какие-нибудь теплые, приятные, торжественные и значительные слова. Но никто не встал, и даже попытки такой не было. Наверное, так здесь не принято, думали олимы, и ласково смо- трели на Хану. Гости выпили, покушали, потом выпили еще и еще, совсем оживились и стали перекидываться отдельными фразами. Мила подобрела и говорила о Хане не- много покровительственно и в третьем лице. «Знали бы вы, какая она вред- ная старушонка, – рассказывала Мила олимам. – Ну, совсем не следит за своим здоровьем, ест, что попало, капризничает...» «Но все равно мы ее любим и ценим!» – крикнула со своего места мама Димы, внимательно и настороженно слушавшая Милу. Она всегда грустила и напрягалась в присутствии Ханы, по- тому что жизнь в кругу семьи не давала ей преимуществ в смысле внешнего вида и самых разнообразных болячек. Одета она была с претензией и не по возрасту, но выглядела тусклой и бледной. Хана же по-прежнему смотрелась интересной, породистой и даже какой-то странной женщиной. Глаза у нее бле- стели и искрились. Она как бы участвовала во всех происходящих за столом разговорах, хотя почти не произносила слов. В какой-то момент в центре внимания оказались олимы. Их расспрашивали о том, как им жилось там и каково – здесь. Когда они говорили о том, как было там, получалось, что у них все было лучше некуда, и было непонятно, почему они вообще приехали. Ну, а «про здесь» они стеснялись говорить откровенно и 71

Яков Каплан отделывались общими фразами. Зоин ухажер, похожий на медведя, переодето- го человеком, оказался активным собеседником и что-то оживленно обсуждал с Димой на иврите. Зоя, отпустив пару колких замечаний в адрес беспомощных совков, которые приезжают и думают, что все им должны преподносить на блюдечке, сидела и злилась. Зоя ревновала этих олимов к Хане, ей казалось, что Хана слишком уж плот- но опекает их и совсем охладела к ней. Вот и сейчас ей не с кем было даже словцом перекинуться. И вообще – всем было скучновато. Сидела за столом еще одна хиленькая и чистенькая старушка, похожая на гимназистку. Про нее было известно только то, что она была композиторшей, и когда-то ее песни исполняли по радио, но где ее выкопала Хана, понять было трудно. Еще был приглашен на день рождения некто Яков, человек неопределенного возраста с кипой, иногда заходящий к Хане по делам благотворительности. Было еще несколько лиц, которых Мила видела в первый и, как надеялась, в последний раз, и на которые сейчас старалась не смотреть. Она не то, чтобы презирала их, а просто была к ним совершенно равнодушна, они совсем не интересовали ее. Тем не менее, еды и питья как бы не убывало, а аппетит постепенно разгорал- ся, и любопытно было отведать то тот кусочек, то этот. Мила, хотя и без особого энтузиазма, ухаживала за гостями, приличий не нарушала, то есть ка- кого-то даже элементарного неуважения не демонстрировала. Вместе с новой Ханиной соседкой Таней, которая вызвалась быть помощницей, она очистила стол от грязной посуды и остатков закусок, расставила чистые тарелки и внесла внушительных размеров емкость, похожую на тазик, которая почти до краев была заполнена дымящимися варениками с картошкой. Хана удов- летворенно хмыкнула и покровительственно оглядела стол. Да, это было ее знаменитое фирменное блюдо, в достоинствах которого даже в семье, обычно, не сомневались. Под вареники, конечно, опять налили. Хана тоже в очередной раз подставила стаканчик. Она опять оживилась, ее глазки превратились в щелочки, в уголки тонких язвительных губ просочилась таинственная улыбка. Может быть, так вышло только на этот раз, ведь и на старуху бывает про- руха, но именно сейчас требовалось специальное усилие, чтобы разжевать и проглотить Ханино изделие. Чего-то она не доварила, не досыпала, не додела- ла. Но, к чести собравшихся, никто и виду не подал, что вареники не удались, и каторжная Ханина вахта, когда она с вечера запряглась в это действо и едва ли не всю ночь колдовала у плиты, оказалась напрасной. И все об этом знали. И сейчас, вылавливая в блюде ушастые комочки теста, делали вид, что наелись, и очень жаль, что увлеклись другими закусками, и так мало осталось места в желудке для этой вкуснятины. Тем не менее, Зоин израильтянин жевал, глотал и, кажется, искренне восторгался этими образцами русской кухни и с умилени- ем смотрел на Хану. А Зоя, которая много пила и мало ела, была почти пьяной, очень хотела закатить скандал и послать эту марокканскую обезьяну нахер. 72

Яков Каплан Он ей уже надоел. К тому же скоро заканчивался второй год их знакомства, то есть предельный срок, который Зоя могла терпеть одного мужика. На всех прочих, кто был за столом, она смотрела с презрением и раздражением и ду- мала о том, какие все это никчемные людишки, еби их мать, и только притво- ряются порядочными. Или даже не притворяются. Они опять выпили и пожевали разного из того, что оставалось на столе: гри- бочков, различных маринованных овощей, холодного мяса, салата. Но Хана уже давно ничего не ела, а свои вареники, как, впрочем, всегда, даже не попробовала. Так что она вряд ли заметила, что они не получились, а то бы, конечно, рас- строилась. Тем более, что она такая была в некоторых случаях самоуверенная женщина, что не сомневалась в своих кулинарных способностях. Но время шло. Было душно, все устали. Почин сделал внучатый племянник и первый наследник Ханы. Он выполнил свой долг, а сейчас его уже ждали хаве- рим. Потом Зоя оттащила своего зажравшегося добродушного друга от сто- ла, что-то шепнула ему на ухо, и он, хмыкнув, согласно закивал головой. Как по команде, поднялись и начали говорить спасибо за гостеприимство олимы. Потом, молча, не сказав никому ни слова, ушла Ида. За ней потянулись еще несколько человек – из не своих. И только тогда Хана встала и сказала: «Ну, все, как на поминках побывала». «Зачем ты, – неожиданно дрогнувшим голосом произнесла Мила. – Все было очень хорошо и вкусно». И она стала быстро убирать со стола. И даже его мама помогала. Наверное, чтобы и на нее обратили внимание. «Мыть не будем, – решила Хана. – Ничего ей не сделается, а завтра Циля придут и помоют». Мила, конечно, согласилась, и они тоже стали собираться, и Хана никого не задерживала, не уговаривала. А потом, когда осталась одна, разделась, походила по квартире, поохала, и всю посуду перемыла, и остатки чистой еды стала сортировать по тарелкам и расставлять в холодильнике. Оставались еще и вареники, но Хана, не глядя, словно знала, что это за штука, ссыпала их в пакет и приготовила к выносу на помойку. Другие же оставшиеся закуски она под вечер занесла олимам. Они смутились, попробовали отказаться, и было видно, что не притворяются, им действительно неудобно, не хочется... «Чтоб я так жила, – сказала в конце концов Хана, – ведь жалко, если пропадет, все это хорошее, а мне и не надо, а у них и так все есть. Вы самые мои теперь, как родные», – почему-то еще доба- вила Хана. И хотя это была неправда, голос у нее был искренний... 3. Она потом часто захаживала в их квартиру и всегда долго извинялась, что вот отнимает у них время. «Я просто посижу, – говорила она. – А вы не обра- щайте на меня внимания». Но не обращать на нее внимания было невозможно. Она не могла сидеть молча, да и они не так были сделаны, чтобы игнориро- вать ее. Тем более что делать этим людям особенно было нечего. Жизнь была 73

Яков Каплан вроде нормальная и какая-то ненормальная одновременно. Словно в зале ожи- дания, где все кажется временным и ненастоящим. Они привыкали к этому состоянию с трудом. А может быть, даже и не привыкали, а просто старались смириться с ним, притерпеться к нему. «Ну как вы – иногда спрашивала Таня, чтобы не молчать, –разобрались с Цилей?» Циля была Ханина мэтапэлет, и Хана активно, как в близком человеке, прини- мала участие в ее жизни. «Нет, вы представляете, что эта уродина сотво- рила, – начинала Хана. – Снова своего дальнобойщика выгнала, дура. А человек восемь тысяч зарабатывает». Живая, юркая, похожая на мышку, она воодушевляется, когда видит настоящих слушателей. Потому что знает все и про всех. Про Зою и ее израильтянина. Или про Иду, сынки которой, говорит Хана, опять бросили работу. Настоящие дармоеды. Про всех она имеет, что рассказать. Хотя бы чуть-чуть, немножко. Наверное, и про нас она кому-то что-то повествует, думают олимы и стараются не распускать при Хане языки. «Очень вы скромный, Миша, – говорит Хана хозяи- ну, – боюсь я за вас». Миша пожимает плечами, смущается, и, вяло превращая все в шутку, спорит: «Я не скромный, Ханочка, я сдержанный и несуетливый». «Здесь надо ловить удачу и хватать ее за горло», – говорит Хана неожидан- ные для женщины ее лет и жизненного опыта слова, и в голосе ее чувствуется молодая энергия. А глазки поблескивают хитрее, чем обычно. Но кто бы что о Хане не думал, хитрости у нее наивные. Никого за свою долгую жизнь она се- рьезно не обхитрила. Может быть, только себя. Ее первый муж, как можно понять из ее сбивчивого рассказа, был в свое вре- мя авторитетным цеховиком в одном небольшом украинском городке. Держал колбасную фабрику и, по словам Ханы, ворочал большими деньгами. Ну, а Хана была настоящей барыней. Хотя и советской. От тех времен у Ханы осталось немало воспоминаний и немного простодушной спеси. Да, она была крутая да- мочка. Держала домработницу, жила в особнячке, знавалась с высокопостав- ленными людьми на уровне ее городка, конечно. И сама крутилась в большом свете, в той степени, в какой ее допускал туда муж Наум. Немка был статный красавец, крутой деловар, мастер по боксу в молодости. Женщины к нему так и липли. Он трахал, как выражалась Хана, все, что шевелится. Но в голосе ее не было и тени укора или осуждения. Скорее, просачивалось чувство гордости, что такой мужик был, прежде всего, ее, Ханин. Хана не стала бунтовать, да это было бы и бесполезно, себе в убыток. Она смирилась с таким положением вещей, и себя, – не забывает хихикнуть на этом месте рассказа, – тоже не обижала. У нее были самые модные шмотки, по два-три раза в год она на курорты ездила. Наумчик ни в чем ей не отка- зывал. Он был нежным, внимательным, только особенно лезть в свои дела не позволял. 74

Яков Каплан Детей у них не было, И они почти знали, почему, так как на различные ме- дицинские обследования Нема денег тоже не пожалел. Произошло это очень давно, в детстве, когда она однажды как-то странно упала и ударилась об угол самым главным женским местом, которое с возрастом, без стеснения, стала называть вполне по-уличному и другими однокоренными словечками с ласкательно-уменьшительными суффиксами. В зависимости от обстановки и настроения. Что-то у нее там загнулось, и хотя внешне оставалось весьма привлекательным, что, обычно, подчеркивала Хана, сперматозоидам доста- точного ходу не было и встретиться со своими партнершами они никак не могли. Зато без гандонов обходились, посмеивалась Хана, нет, как говорится, худа без добра. Казалось, что она любила говорить обо всем этом и уже давно, в некотором отношении, позабыла понятие стыд. Иногда из ее рта, очерченного тонкими, всегда поджатыми и оттого придававшими лицу надменное выражение, губа- ми, вылетали разноцветные матерки с крылышками и прямо-таки порхали во- круг нее. Но самым удивительным было то, что ругательные слова в ее устах почему-то не выглядели ругательствами и воспринимались спокойно, хотя и немного экзотично. В то же время чувствовалось, что Хана в иные времена была достаточно жесткой, а возможно, и жестокой женщиной – когда она была при средствах, а значит, и при власти, которой обычно располагают люди, имеющие деньги и бедных родственников. Как теперь уже можно было догадаться, одной из таких близких и бедных была и ее племянница Мила, которую Хана взяла себе в дом от здравствующей и по сей день, слава Богу, родной сестры, живущей по-прежнему убого, на гольную украинскую пенсию. Хана воспитывала Милу как собственную дочь и не сомне- вается, что это именно она вывела ее в люди. Мила еще до Израиля закончила и экономический институт, и аспирантуру, защитила какую-то непонятную диссертацию, и, как заявляет Хана, за все пришлось очень хорошо платить. Возможно, она преувеличивает. Или вообще присочиняет. У Милы, с одной сто- роны, это не спросишь, а с другой, она и сама совсем не похожа на глупенькую. Новые Ханины соседи иногда не без стеснения и с чувством неловкости слу- шали иные ее откровения, предполагая, что голова у старушки уже поехала, и, если она даже кое о чем говорит правду, то, возможно, думает, что врет. Но Хану было трудно остановить. Она искренне радовалась, что рядом с ней появились люди, перед которыми можно отвести душу. 4. Своего первого мужа она похоронила и оставила в Украине много лет назад. Но до сих пор говорила о нем, как о живом, очень неравнодушно и страстно. Душа ее была где-то там, может быть недалеко от его души, которой иногда раз- решалось погулять. И, можно предположить, что изредка их душам удавалось 75

Яков Каплан погулять вместе. Не случайно Хана при каждом удобном случае вспоминала Наума. Как он любил, делал дела, ударялся в загулы. Она, можно повторить еще раз, даже своеобразно гордилась тем, что к нему липли женщины, и он никого не обделял своим вниманием. Конечно, на первых порах она переживала, оби- жалась, иногда закатывала истерики и скандалы. Но Нёмка однажды взял ее двумя пальцами за шею и немножко подержал. И Хана поняла, что больше ей не следует лезть в эту часть его жизни. И она привыкла – что ЭТО не ее дело и, как могла, разнообразила уже собственную жизнь. Хана почему-то нередко возвращалась к этой теме. Словно пыталась доказать свою правоту. Ее слушателям все это было совершенно безразлично, выслуши- вали ее только из вежливости. Но как бы то ни было, явно чувствовалось, что в ней по-прежнему ничего не умерло, не атрофировалось. И ей приятно вспо- минать не только его, но и других, имеющих отношение к ее жизни мужчин, иногда совершенно случайных, мимолетных. Ну и что! Кому от этого было плохо? Когда она говорила об этом, в ее естественно потускневших глазах вновь мерцал свет. «Моя штучка тоже не скучала», – иногда приговаривала она и хитро посматривала на собеседников. И продолжала свой рассказ без всякого стеснения. В принципе, вся ее жизнь была связана с этой частью ее тела, центральной частью, можно сказать, и все крутилось вокруг нее, вокруг мыслей о ней, проблем, связанных с ней. Своего второго мужа Йосефа она похоронила, в общем-то, не так давно, здесь, в Израиле. И хотя, как получается, прожила она с ним даже больше лет, чем с первым, память о Наумчике никогда не гасла в ней. И это была память не столько о муже, сколько о великолепном, хотя и вредном мужчине, со всеми его достоинствами, недостатками, порой изуверскими выходками. Об Иосифе она всегда говорила ровно, ласково, с чувством светлой печали. Как о сыне или младшем брате. И не забывала подчеркнуть, какой это был хороший человек. В маленьком украинском городке на могиле Наума Хана поставила двойной па- мятник – ему и себе, и платила кому-то, чтобы человек ухаживал за могилой. Что-то похожее она сделала и в Израиле, где на каком-то кибуцном кладбище покоился ее Йосеф. Так что можно представить между какими точками земно- го шара сейчас блуждали ее мысли. Хана также давала деньги на синагогу, но трудно было понять, в какого Бога верит эта старая матершинница. Впрочем, как человек практический, она просто могла уверить себя, что нужно и с Господом поддерживать, на всякий случай, сносные отношения. Со стороны она выглядела смешной и странной, ее склонность к благотворительности почему-то казалось немного неуместной в ее положении. Особенно когда она входила в роль не просто нескупой пожи- лой женщины, а доброй барыни. И смотрела на благодарящего ее человека как бы с высоты своего положения. Но что это была за высота и что за особое положение, понять уже вообще было невозможно. Да и людей, признающих та- 76

Яков Каплан ковую ее роль, или притворяющихся, что признают, было очень мало. Разве, что Ида, беспрекословно принимающая авторитет Ханы и использующая ее доброту без всяких церемоний. Ида всегда ходила с каким-то напряженным, сосредоточенным видом, с не- счастным выражением лица, повернутым внутрь себя. Она почти ни с кем не здоровалась и никогда не улыбалась, во всяком случае, на улице. Она, очевидно, и выглядела постарше своих лет. У нее был муж-инвалид, который с трудом передвигался на костылях в сопровождении Иды, и большую часть дня сидел где-нибудь в тенечке, на складном стульчике. И тоже – с отсутствующим вы- ражением лица. Ида постоянно была рядом, никогда не отлучалась надолго, и если могла подзастрять где-то, то именно у Ханы – попросить воды, просто посидеть или зайти в туалет. Не исключено, что ей был противен собствен- ный дом, в котором, наверное, пахло больным, измученным человеком, было уныло и тоскливо. Хану ее частые визиты не очень радовали. Она, бывало, удивлялась и возмущалась одновременно: «Что это она мне свое говно прино- сит? Специально что ли сохраняет?» Совсем по-другому она относилась к своим новым соседям. Уже через месяц-пол- тора после знакомства, Хана сама, чуть заискивающе, объяснялась им в любви и говорила, что они для нее почти что родные. «Вы мне как дети», – иногда произносила она, но звучало это не всегда убедительно, а иногда и фальшиво. Но с Ханой никто не спорил. «И мы тебя любим, Хана», – говорил кто-то из них, потому что ничего иного на такие слова нормальный человек ответить не мог. Впрочем, старушка им нравилась. И не только из-за ее даров, в общем-то не лишних, но без которых вполне можно было обойтись. Они отдавали дань ее энергии, живости и сочувствовали ей, жалели ее, так как вблизи Хана не всегда умела скрыть, что чувствует себя одиноким и глубоко несчастным человеком. Постепенно она выложила все свои горести, и то рассказала, о чем бы никогда не решилась признаться родственникам. Она доживала свой, пусть и немного затянувшийся век, на съемной квартире, среди нехорошей чужой мебели. И все время боялась, что хозяева скажут ей убираться, а сил на переезды у нее уже не осталось. У нее не было детей, а племянница Мила очень часто вела себя как чужая. Несмотря на бодрость, Хана даже в магазин сама теперь не ходит. А ей очень хочется и город иногда посмотреть, и у моря посидеть, погрузив босые ноги в теплый песок. Да и в стране что-то увидеть. Но они, Хана, когда раздражена, называет всю мишпаху* Милы «они», ни разу не посадили ее в машину и никуда не свозили. Она практически нигде не бывала, ничего не видела. Хотя, чувство- валось, любопытство к жизни, к новым людям и местам не угасло в ней. И в душе у нее накопилась ненавязчивая обида к близким, к судьбе... 77

Яков Каплан В огромной, как казалось Хане, Милиной квартире для нее не было места. Ее соперница очень ревниво относилась к посещениям Ханы, была с ней лицемер- но приветливой, но при случае не скрывала своей враждебности. Мила пред- почитала сама приезжать к Хане по субботам, и шабат* в этом отношении становился настоящим праздником для Ханы. Не всегда, конечно, безоблачным. Мила нередко не могла скрыть раздражительность, плохое настроение, по- крикивала на Хану как бы любя, уличала ее в различных старческих слабостях и, бывало, сославшись на неотложные домашние дела, спешила распрощаться. Разочарованная Хана, выждав с полчаса после ее ухода, спешила к соседям. «Из- вините», – преувеличенно робко просила она, – можно, я тихо посижу. И не надо со мной разговаривать и обращать на меня внимание». Но вскоре она не выдерживала и сама начинала, иногда с излишними откровен- ностями для чужих все-таки людей, рассказывать про краткосрочный визит Милы. При этом она была в своем роде настоящая лицедейка. Здорово умела имитировать слезы, печаль, переживания, приступы боли, слабость. Для нее это тоже были способы борьбы за существование. И не просто за существо- вание, а за сносное существование, по меньшей мере. Она безобидно и наивно хитрила, чтобы привлечь к себе внимание. Охала, стонала, особенно в теле- фон. «Я умираю», – с жалобным придыханием втолковывала она Миле. И Мила, случалось, покупалась, все бросала, летела к Хане, а потом выдавала ей под первое число. Правда, в последнее время по Хане стало видно, что она устала. Она все чаще говорила, что не хочет больше жить, что ей уже ничего не интересно. А од- нажды ей стало совсем плохо, и она в неурочное время позвонила Миле. И без всяких искусственных стонов и придыханий, скорее спокойно, чем взволнован- но, сказала, что, кажется, на самом деле умирает. Мила, которая очередную субботу пропустила и думала, что Хана ее просто заманивает, сначала не по- верила. «Вот я тебе умру!» – с нервным смешком вскрикнула она и отключила мобильник. Но Хана позвонила снова и только спросила: «Ну?». И Мила сразу кинулась вызывать скорую. К Хане они подъехали почти одновременно. Мила попыталась открыть врачу дверь своим ключом, но дверь уже была открыта. Хана принарядилась и как бы была готова к выходу. Говорить она не могла. Мила тоже молчала. Когда Хану положили на носилки, Мила потрогала ее лицо, погладила и улыбнулась. Хана сначала посмотрела на нее строго, потом ее взгляд как бы смягчился, она заморгала и вроде даже подмигнула Миле. Больше в этот дом она не вернулась. А дня через три мэтапэлет Циля по- весила на стене дома сообщение в траурной рамке. Но всем было некогда, из жильцов дома на похороны пошла только новая соседка, а Ида намеревалась, но опоздала. Зоя, правда, очень хотела пойти, все ждала персонального при- глашения от Милы и, конечно, не дождалась. Так что похороны были совсем немноголюдные. Мила выглядела деловой и спокойной, лицо ее, однако, казалось 78

Яков Каплан заплаканным и некрасивым. Возможно, ее что-то грызло. Она рассказывала о том, что родители Ханы жили до ста лет, и она думала, что Хана тоже будет жить еще очень долго. В первое время после ухода Ханы Мила чувствовала какую-то пустоту и од- нажды поймала себя на мысли, что думает о Хане больше и теплее, чем рань- ше, когда та была жива. Хана же после ухода вообще – словно раздвоилась. Теперь у нее две могилки, рядышком с каждым из мужей, и два памятника. И кто знает, где она на са- мом деле. Возможно, только здесь ее тело, а дух там, где она была молодой и желанной. А может быть и наоборот. Ведь она была человеком со странно- стями… 79

Ирина Авраменко Морская прогулка Мы плывем на кораблике вдоль иорданской границы, По такому соленому синему Красному морю, Два часа наше плаванье с ветром и солнцем продлится, Час туда, час обратно в морских необъятных просторах. Вот военный корабль патрулирует вдоль Иордании, Брызги моря на шее, как нитки прохладные бус. Ослепленные синью, мы все загадали желания, И кораблик меняет свой ранее выбранный курс. Подплываем к коралловым рифам мы медленно-медленно, У кораблика нашего дно не простое – прозрачное. Удивительный мир под стеклом: рыбок стайками ветреных И коралловый сад, словно в сказке, встречаем удачно мы. Повернули обратно, плывем теперь к рифу дельфиньему, Может быть, повезет, и они нам помашут хвостом. И лениво блестят они черными влажными спинами, Провожают кораблик и пены кайму за бортом. А вдоль берега – горы, красивые, как на открыточке, И громады гостиниц, кричащих о благополучии. Возвращаемся в порт, завязав узелочки на ниточке, Этот день будет в памяти – там, где всё самое лучшее. 80

Ирина Корпусова Ночное дежурство в хостеле Здесь живут взрослые люди с расстройством аутистического спектра. Вновь ночное дежурство в хостеле. Начинаю писать в 23.15. Интерес- но – когда-то закончу? Почти все мои товарищи спят. Один только Ла- мед слегка буянит в комнате. Требует песен. Чтобы, значит, я ему прямо сейчас выдала айпед и включила «don’t worry be happy». Ну, и ходит по комнате взад-вперед. И в дверь стучит изнутри. Ламед – единственный наш хавер-друг, которого в комнате после отбоя мы закрываем на ключ. И только когда он засыпает, дверь тихонько отпираем. Вот в данный мо- мент он единственный и создает помехи – никак угомониться не может. Остальные спят. Вообще-то я очень полюбила Ламеда. Даже не знаю, как так получилось. Он очень тяжелый хавер, часто – агрессивный. Иногда и ударить может. 81

Ирина Корпусова Но такие моменты я уже научилась предвидеть, поэтому умею вовре- мя правильно сориентироваться. Но какой же Ламед милый и непосред- ственный! Если он, к примеру, хочет что-то вкусненькое схомячить – сразу честно об этом заявляет. И предпринимает самые разнообразные попытки удовлетворить свое желание. Например – отобрать у соседа за столом. Точнее, не отобрать, а просто умыкнуть с тарелки. Или же раз за разом проникает на кухню и пытается залезть в холодильник. Или же встанет передо мной (или перед другим мадрихом) и монотонно вещает: дай булочку, хочу булочку, принеси булочку… На ответное объяснение – «хакэ бэ савланут – потерпи» он соглашается, говорит «хорошо» и че- рез полминуты снова заводит: дайбулочкухочубулочкупринесибулочку… Монотонно, безэмоционально и беспрерывно. При этом, если смотреть ему в глаза – он начинает тебе улыбаться. А улыбка у Ламеда настолько трогательная и беззащитная, что я иногда незаметно сглатываю под- кравшийся-подкативший комок к горлу… Иногда Ламеда что-то раздражает. Ввести в раздражение его может все что угодно. Невозможно заранее угадать, когда его «накроет». Ибо причины бывают самые разные. Например – сильный дождь с громом. Лай собаки. Истерика нашей хаверы Шин. Плохо вытертая попа. Внезапное чувство голода. Да мало ли что. Тогда Ламед начинает бегать и махать руками. Запросто может подскочить и к мадриху и откровенно заявить – я хочу тебя ударить. И тут же ударяет по плечу. И смотрит при этом честными взволнованными глазами. Даже виноватыми. А на вопрос - Ламед, почему ты меня ударил? – тихо отвечает: - Я не знаю. Ламед постоянно просит меня выйти с ним на прогулку за территорию хостела. И частенько я действительно соглашаюсь выйти в город. Пред- варительно, конечно, веду с ним ритуальные переговоры: - Ламед, посмотри мне в глаза. Как ты будешь себя вести? – Хорошо, – с готовностью отвечает Ламед. – Ты будешь трогать машины? (а он всегда стремится подергать за руч- ку каждую припаркованную к поребрику машину). – Я не буду трогать машины. – Ты будешь драться? – Нет, не буду. На все вопросы перед прогулкой он отвечает честно и искренне. Веро- ятно думая, что так и будет. А может и не думает ни о чем – просто отвечает и все. И улыбается своей непритворной улыбкой. 82

Ирина Корпусова (О! – время 0.05. Только сейчас выключил он свет в своей комнате. Теперь, надеюсь, скоро уснет. В 6.30, наверное, сложно поднять его будет…) Так вот. Выходим мы с Ламедом на прогулку – и все его обещания летят в тартарары – как их и не было. Ну не может он пройти мимо стоящей машины. Не может – и все! Его руки так и тянутся к ручке на дверце авто. Просто подергать. Потребность у него такая. Ну, и иногда ему удается усыпить мою бдительность. Подергает за ручку – и спешит к следующей машине. Хорошо, что в машинах в Израиле не ставят сигна- лизации. Машины-то здесь не угоняют. Угоняют велосипеды, самокаты. Могут утащить все, что плохо лежит. Но машины не трогают. Смысла нет никакого. Перегнать в далекий регион, чтобы перебить заводские номера и потом продать – это нереально. Нет здесь другого региона. Страна-то малюсенькая! А так – для чего угонять? Покататься просто? Как у нас однажды, помню, со двора нашу семерку пионэры угнали. Вскры- ли, без ключа напрямую соединили контакты, ну и покатались. И бросили в соседнем дворе. Здесь вряд ли такое желание у подростков возникнет, мне кажется. В общем – Ламед дергает ручки на дверцах машин, я Ламеда оттаскиваю с вопросом – Кто обещал не трогать машины? – Я, – тихо обескураженно отвечает бедолага. И улыбается мне. И спра- шивает: - Ирэна, почему ты сердишься? И мы идем дальше. Так и гуляем с ним. Ну и как такого не любить??? А как он мне сегодня обрадовался, когда я пришла на смену! Увидел меня, разу- лыбался, подлетел и давай бубнить: - Ирэна, включи мне песни на айпеде! Ирэна, дай мне покушать! Ирэна, хочу воды! – Все это с улыбкой, монотонным голосом. Обожаю Ламеда. Уснул, кажется. На часах – 0.19. Остальные товарищи спят. Я уже первый обход в 23 часа сделала, зашла к каждому в комнату, проверила все ли в порядке, поправила Айну одеяло, закрыла жалюзи Элю в комнате – а то встанет с рассветом и не уля- жется. И продолжаю писать. Много интересных событий-происшествий было в нашем хостеле за то время, пока я истово занималась самообразованием в ущерб так сказать творчеству. Все события, они, конечно же, рядовые для обитателей и работников хостела. Но каждый даже незначитель- ный эпизод – это какая-то жизненная история, новый опыт как для ха- 83

Ирина Корпусова вера, так и для мадриха. Потому что здесь, в хостеле, идет-течет своим ритмом обычная необычная жизнь. Другая жизнь. И волею судьбы я очень тесно соприкасаюсь с этой иной жизнью. Если помните, я не так давно написала рассказ «Другая жизнь. Сара». О том, как нашу девушку родители не забрали домой в субботу. И вот, представьте себе – две недели назад история повторилась. Почти один в один. Только я в ту субботу дежурила с утра. И именно я сообщила нашей девочке Шин, что папа ее сегодня не заберет. И что домой она по- едет только через неделю… Господи, это надо было видеть, конечно. Горе. Трагедия. Душевный надрыв человека с и без того сложным жизненным восприятием. Обычно, когда мы по утрам поднимаем Шин, она начинает требовать кофе. Знает, что именно утром ей наливают в красный (обязательно красный!) стаканчик кофе с молоком. Мы ей традиционно обещаем кофе после душа, после лекарств… ну и так далее. В общем, каждое утро дви- жется своим чередом и проходит примерно одинаково. По субботам же Шин просыпается не со словами – «Ко-фе, ко-фе», а со словами «до-мой, па-па». И таки-да, почти каждую субботу папа приез- жает примерно в 9 часов. И забирает дочку домой. И она своей нетвер- дой угловатой походкой радостно идет с папой за ручку к машине. Очень волнительно это выглядит – папа и взрослая дочь! За ручку! А перед тем, как выйти из хостела, они взволнованно обнимаются и целуются. А в тот день папа не приехал. Я, конечно, заранее знала, что он не прие- дет. Вот и пришлось именно мне принять на себя первый удар, так ска- зать… В общем, выдала я нашей девушке сразу же (а чего тянуть-то) – Сегодня, мол, Шин, папа не приедет, и домой ты пойдешь только через неделю…. О-о-о… Бедная девочка сначала, мне кажется, не поверила моим словам. Как это, мол, не пойду домой – сегодня же суббота. И продолжала повторять «До-мой. Па-па». Очень медленно, очень невнятно – дикция у нее уж очень сильно нарушена. А я продолжала повторять горькие для нее слова. И только когда я ей сказала в третий раз: – Шин, домой только через неделю – она осознала весь ужас этих слов. И – заплакала. Нет, заревела. Громко. Утробно и навзрыд. Размазывая сле- зы по лицу и тут же пытаясь себя ударить по голове. И начала дергать себе волосы. Заодно попыталась вцепиться и в мои волосы, но я была на- чеку… Еле я ее уговорила пойти в душ, чтобы потом выдать ей вожделен- ный стакан с кофе. В ванной комнате с трудом ее сдерживала, чтобы она не билась головой о стенку. А она пыталась удариться побольнее, причем 84

Ирина Корпусова виском. И рыдала. И рыдала. «Па-па. Па-па». А после лекарств-кофе-за- втрака она попросила меня выйти с ней на улицу. И потянула меня к воротам. И опустилась там на колени перед дверью в остальной мир. «Па-па. Па-па!» И легла на брусчатку перед воротами. И протянула руку внизу под дверью. «Па-па. Па-па!» День был теплый, камушки уже были прогреты солнышком, поэтому я не особо возражала, чтобы она так по- лежала. Потому что вставать Шин не хотела ни при каком раскладе. Так и лежала часа два… Так вот и течет наша жизнь в хостеле. Тем временем в час ночи я сдела- ла второй обход. Все спят богатырским сном. Ничто и никто не мешает мне заполнять дальше вордовский файл неспешным повествованием. И потихоньку закругляюсь. Надо еще и текст мой причесать, да и англий- ским подзаправится. Увлекательное занятие, надо сказать – на старо- сти лет по иностранным языкам вдарить! И ведь затягивает это дело все глубже и глубже! На самом деле иногда хочется все бросить – и рабо- ту, и домашние дела – и отдаться новым, возникшим в последнее время страстям: учить что-то новое, языки, к примеру, кропать нетленки и путешествовать-путешествовать. Но это только мечты, конечно. Без работы в этом мире жить невозможно, понятное дело. А она, работа, занимает почти все доступное время. Поэтому все остальное – толь- ко урывками и бессистемно. И ладно. Как говорится – кому что на роду написано. У меня, во всяком случае, хоть и напряженная жизнь, но очень интересная! Все, заканчиваю! Три часа уже почти. Сейчас сделаю третий обход, попью кофе, еще раз проверю написанное на предмет грубых ошибок – и руко- пись в набор! С добрым утром! 85

Алла Липницкая Поездка в Тель-Авив1 I Весенний холм раздался вширь и вверх, Хоть Северный, хоть Южный – переполнены. Деревьев старых выпирают корни, Им наплевать на моду и успех. Смешенье языков. Но птичий гам Искуснее, сильнее. Разночтения Меняют атмосферу. И течение Центральных улиц сонно по углам. Бег нецентральных, переулков – вовсе Уводит за пределы пышной кроны, Здесь нет весны, здесь отступает осень И время движется, как будто время Оно. Уходят, уезжают отголоски Печальных и счастливых приключений, Днем Тель-Авив решительный и броский, И также броский Тель-Авив вечерний. В нем есть гармония и непролазный хаос, В нем мир, как и везде, несправедлив: Сильвестр допущен, изгнан Санта Клаус. Сияет белизной в кругу олив Пришедший из Европы баухаус2 Среди трущоб, многоэтажек, вилл. 1 Тель-Авив ‒ холм весны, курган возрождения (ивр). 2 Баухаус ‒ направление в архитектуре 20 века, в Тель-Авиве свыше 4000 зданий в этом стиле. 86

Алла Липницкая II Это тоже Тель-Авив Вижу из окна движущегося автобуса: темнокожий мужчина, огромный, с ши- роченной трапециевидной спиной мчится на электровелосипеде по одной из самых оживленных улиц в эмигрантском районе неподалеку от старой авто- бусной станции. За его спиной на багажнике сидит крошечная девочка в ро- зовом платье, кажется, ей года два с половиной-три, не больше. Она слилась с фигурой велосипедиста, распласталась на нем, вцепилась обеими ручками в его крутые неохватные бока. Мелкие черные кудряшки так же прижаты к голове девочки, как и ее темное, показавшееся бледным лицо, повернутое в профиль, к спине мужчины. Всё очень плотно: спаянность фигур, движение времени. Они быстро исчезают в потоке машин. Дольше всего в наступающих сумерках были видны еще пухлые ножки девочки в белых колготках. Мой авто- бус повернул налево. Я давно не испытывала такого потрясения. Если девочка выживет, что с ней будет. Не было ни одного полицейского. Ни одного. На эту странную пару никто не обратил внимание. А может, в сутолоке поездки мне так только показалось. *** Сорок девятый. Азриэли3 Этаж последний небоскреба. И скоростного лифта трели В ушах заложенных пропели. Легко влетаю в панораму, Забыв о страхе перед небом, И там, где ты не жил и не был, Душа присутствует упрямо. И повернулся угол зренья, И разорвалась пелена, Не то, чтоб точно озаренье, И суть вещей видна до дна, Но каждый дом – на фоне моря, Шар солнца падает в него же; Друг другу очертанья вторят: И мысли их, и сны похожи. 3 Башни Азриэли – комплекс из трех небоскребов в центре Тель-Авива. 87

Алла Липницкая Сорок девятый. Год рожденья. Этаж последний. Время – место. Свет перекрестный и окрестный, В котором – счастье, наважденье, – Жизнь, – как объемная обертка К святым картинам Марка Ротко. *** Я в музеи долго не ходила – Больше по пескам вокруг морей, Даже красок золото забыла, В золото войдя сухих полей. Потеряла Врубеля с Рублёвым Из виду – у неба на виду, Переворошив в сознанье новом Прежнюю и радость, и беду. А потом, когда вернулась в залы, Близко к тем полотнам подошла, Вспомнила эйлатские кораллы И пустынь закатные опалы, Светом переполнилась душа, Светом общим – и большим, и малым. 88

Алла Липницкая Августовский диптих I И там, где каждый станет каждым, Войдёт в одну и ту же реку − Не изменившуюся − дважды, Где лес вернётся к человеку Необожжёнными стволами, Где, сдвинув время, за столами Усядутся ушедших тени, Где сила преклонит колени Пред слабостью живого тела, Чтобы оно других согрело, Там каждый станет каждым, в точке, Указанной на звёздной карте. Смешавшиеся оболочки, Ещё застывшие на старте. II Августовское повидло Со звёздными цукатами Намазано − это видно − На крыши домов покатые. Можно слизывать языком Патоку тёмного месива. И тосковать ни о ком. И тосковать весело. Можно вообще отрешиться От шума, негромкого гама. Пряно цветёт душица По имени орегано.* Вижу свою версию Звезды, улетевшей с орбиты: Летит в бесконечной прогрессии, А кажется − в сторону Крита. 89

Алла Липницкая *** Полузабытое кладбище. Земли восточной пахлава. Здесь разве только птица ищет На языке своём слова. С песком смешались шишки, листья. Тенист раскинувшийся кедр, Своей мохнатой длинной кистью Изобразивший воздух недр. Взаимосвязь материальна Между живым и неживым. Какая птица так хрустально Передаёт небесный дым? Халва рассыпчатых дорожек, Ведущих прямиком к жилью. Слова, как воду, в землю лью, Как будто о простом молю До страха потерять, до дрожи... Из «Шомронской тетради» И горы встали круговой порукой За каждым днем шомронских редких встреч. И там, где можно только свет сберечь, На горизонте, – оборвались звуком. Стояла долго-долго тишина. Цвет розовый переходил в белесо-черный И полная луна была полна Тоски нечеловечески-покорной. Той панорамы не забыть мне. Склон Такой открытый под бинтом тропинки И бесконечный длится марафон: Под ветром, в ряд, колючки и былинки И я сама стою, как на юру, И мне стоять легко. И не по силам. И жизнь свою, как детскую юлу, Раскручиваю в небе с полной силой. 90

Алла Липницкая Эпизод ...она шла вдоль берега моря чуть прихрамывая море и закат над ним были молодыми сиплый ветер разглаживал морщины её лица приговаривал бросая слова на ветер вот мол кость тебе брошена юных тел золотые бутоны свежесть красок морского заката и в неё вошла эта молодость и была она ею объята... 91

92