Иностранная литература - 2021 - 08

82021 ПОВЕСТЬ КАРЛО ГЛАВА ИЗ КНИГИ ЭМИЛИО ГАДДЫ КАТИ ПЕТРОВСКОЙ “ САН-ДЖОРДЖО “Кажется Эстер” В ДОМЕ БРОККИ” ХАНЬ ШАОГУН И БАЙ СЯНЬ-ЮН В РУБРИКЕ “современный КИТАЙСКИЙ РАССКАЗ”

[8] 2021 Ежемесячный литературно- художественный журнал Современный китайский 3 Катя Петровская Бабий Яр. Глава из книги рассказ “Кажется Эстер”. Перевод с немецкого Михаила Рудницкого. Вступление автора NB Странная история 29 Никос Энгонопулос Стихи. Перевод с новогреческого и вступление Олега Цыбенко Статьи, эссе Юбилей 41 Карло Эмилио Гадда Сан-Джорджо в доме БиблиофИЛ Брокки. Повесть. Перевод с итальянского Геннадия Федорова Авторы номера 92 Хань Шаогун Роковой выстрел. Перевод с китайского Лейсан Мирзиевой 112 Бай Сянь-юн Зимний вечер. Рассказ из сборника “Тайбэйцы”. Перевод с китайского и вступление Виталия Андреева 132 Вацлав Гавел Заговорщики. Пьеса в пятнадцати картинах. Перевод с чешского и вступление Ивана Беляева 205 Уильям Морроу Три рассказа. Перевод с английского и вступление Андрея Танасейчука 237 Жезус Мункада Четыре рассказа. Перевод с каталанского и послесловие Марины Кетлеровой 257 Марина Ефимова Петербуржец Джеймс Уистлер 265 Задаваться вопросами. К 90летию Павла Грушко 275 Среди книг с Ильей Прокловым 280 Книги вразнос. Что у нас переводят. И как. Экспресс-рецензии Даши Сиротинской 283 © “Иностранная литература”, 2021

До 1943 г. журнал выходил Главный редактор под названиями “Вестник иностранной литературы”, А. Я. Ливергант “Литература мировой революции”, Редакционная коллегия: “Интернациональная литература”. С 1955 года — Л. Н. Васильева “Иностранная литература”. С. М. Гандлевский А. В. Гладощук О. Д. Дробот Т. А. Ильинская ответственный секретарь Международный Общественный совет: редакционный совет: Ван Мэн Л. Г. Беспалова Томас Венцлова Н. А. Богомолова Матей Вишнек Е. А. Бунимович Милан Кундера Т. Д. Венедиктова Кэндзабуро Оэ А. А. Генис Роберт Чандлер В. П. Голышев Ханс Магнус Ю. П. Гусев Энценсбергер С. Н. Зенкин Г. М. Кружков М. А. Осипов М. Л. Рудницкий И. С. Смирнов Е. М. Солонович Б. Н. Хлебников Г. Ш. Чхартишвили Выпуск издания осуществлен при финансовой поддержке Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям

Катя Петровская [3] ИЛ 8/2021 Бабий Яр Глава из книги “Кажется Эстер”1 Перевод с немецкого Михаила Рудницкого Вступление автора Мне трудно писать обращение к русскому читателю, потому что “Кажется Эстер” — моя единственная книга и написана она по-немецки. Потреб- ность в немецком возникла из невозможности эмоционального конверти- рования. Это чувство хорошо знакомо многим эмигрантам. Эмоциональный накал этой книги возник из желания рассказать что-то “немецкому другу”, буквально заставить его себя слушать. Книга написана по-немецки, но воз- никала как бы между языками, в стереоэффекте языков. Как ее вернуть об- ратно, в лоно родного языка, когда она так отчаянно сопротивлялась, что- бы ее писали по-русски? Книга “Кажется Эстер” связывает два мифологических пространства: Ки- ев — “мать городов русских” и Берлин — “мачеху городов русских” (по меткому выражению Владислава Ходасевича). Она не о прошлом, а об опы- те современного человека, который движется в ландшафте мирной объе- диненной Европы и все время спотыкается об историю. История досталась Katja Petrowskaja. Vielleicht Esther © Suhrkamp Verlag Berlin, 2014 © Михаил Рудницкий. Перевод, 2021 © Katja Petrowskaja. Вступление, 2021 © Sasha Andrusyk. Фото 1. Полностью книга выйдет в Издательстве Ивана Лимбаха.

[4] ему в наследство. Этот человек в книге хочет как-то сшить пространство, но все время оказывается на меже экзистенциальных катастроф военного ИЛ 8/2021 времени. Путешествие начинается в Берлине на вокзале и заканчивается в Киеве, у родного дома на Институтской улице, и, таким образом, все пове- ствование — своего рода возвращение блудной дочери. Когда едешь из Берлина на восток, всегда оказываешься в ореоле романтически-военного Drang nach Osten и той страшной войны. Переживание киевского детства становится более интенсивным, “проявляется” подобно фотографии в чу- жеродной среде. Советский опыт и его замолчанные, так и не рассказан- ные истории, как сироты, ищут усыновления. Вторая мировая война ока- зывается общей палитрой, своего рода античностью европейской современности, общим кодом, на нее завязаны идеологические сюжеты на- шего времени, даже аффекты античных мифов — прообраз неразрешимо- сти сюжетов Второй мировой войны. Любая история семьи — альтернатива государственной идеологии, в каж- дой семье есть что-то, что противоречит “верховному” мифу. Один мой дед был военнопленным, другая часть родни — убита в Бабьем Яру. Ни о тех, ни о других в государстве, в котором я росла, не говорили ни слова, о ста тысячах расстрелянных на краю родного города — в учебниках ни строч- ки, ни слова в городских газетах в дни годовщин. Мои родители никогда не молчали. Наоборот, они говорили о том, о чем молчала официальная история, рассказывали о болевых точках исто- рии, — это было делом чести, порядочности, что ли, может быть даже ко- дом нахождения “своих”, себе подобных. При этом они совсем не были классическими диссидентами. Пражская весна, Венгрия 1956, репрессии, “Солидарность”, Афганистан и, конечно, эта киевская черная дыра, Бабий Яр, были их “набором хромосом”. Меня просто закаляли в детстве на этих запретных темах. Мои родители считали это знание, это отношение к боли другого человека гарантом совести и даже личной свободы. Но в этом про- блема любого рассказа о таких событиях. Как сохранить историческую па- мять, как говорить о насилии над людьми, не умножая насилие, не повто- ряя — как в случае с Бабьим Яром — не только ту смерть, но и бесчестье той смерти в своем рассказе. То есть как говорить о насилии, не применяя насилия к другим людям. Поэтому самым важным для меня оказался поиск языка. Немецкий язык стал тем буквальным способом “онеметь”, потерять дар речи, поскольку я пишу о потерях, о том, что невозможно ни починить, ни замолить, ни разрешить никаким ритуалом. Я начала учить немецкий в два- дцать семь лет, то есть обретение немецкого стало принятием собственно- го онемения, и в этом смысле традиция моей семьи, в которой почти два ве- ка учили немых детей говорить, не прервалась. Я остаюсь в “семейном бизнесе”. И это даже не метафора, а жизнь внутри языка. В сущности, я ли- шилась родного языка, тем самым создав себе право на говорение. Было такое понятие — “сопромат”, немецкий — это такой твердый материал,

писать по-немецки — попытка через сопротивление транспонировать со- [5] ветскую идею “любой ценой” и “до последней капли крови” в мирное за- воевание языка, в своего рода обратную оккупацию. В книге все правда — ИЛ 8/2021 и истории учителей глухонемых детей, которые путешествовали сиротским домом, как бродячий цирк, и история моего деда, который вернулся домой только через сорок лет после войны, и то, что моя бабушка Роза стала ди- ректором детского дома для блокадных детей, и то, что мой двоюродный дед Иуда Штерн (sic!) стрелял в немецкого посланника в Москве в 1932 го- ду во время выборов в Германии (его упоминает Шаламов в рассказе “Де- кабрист”), и даже то, что “Кажется Эстер” действительно существовала. Единственным фиктивным элементом книги, как ни парадоксально, оказы- вается сам немецкий язык, на котором написаны эти истории, он становит- ся попыткой увести текст из жанра мемуаров. Это, в частности, видно на ис- тории о фикусе. Вроде бы был фикус, который спас моего отца от смерти, но потом этот фикус исчезает из его памяти, превращается в фикцию, в вы- мысел, в небыль, непосредственно как бы в литературу. Эта “непосредст- венность” принципиальна для всего повествования, всей модальности письма. В частности, я и поэтому не решилась переводить “Кажется Эстер” са- ма. Михаил Рудницкий мужественно рискнул перевести книгу, у которой, в сущности, нет оригинала. Это приключение не из простых, ведь надо соз- дать какой-то другой образ, зная, что автор не совсем узнает себя. Мне очень интересен его поиск. Предлагаемая здесь вниманию читателя глава про Бабий Яр (пятая в кни- Катя Петровская. Бабий Яр ге) — о топографии родного города, где — теперь уже почти в его цент- ре — есть место Бабий Яр, в котором убиты сто тысяч человек и с которым, если честно признаться, на самом деле мало кто знает, что делать. Совесть невозможно ни сеять, ни насаждать. Теперь там парк, огромный, несколько километров, где с одной стороны метро, а с другой Кирилловская церковь XII века, кстати расположенная на древнейшем северо-западном тракте. Это глава про горожан, про невозможность общей памяти, про две катастро- фы Бабьего Яра. Здесь рассказаны несколько историй спасения и смерти, а также история моей прабабушки, про которую известно разве только то, как она умерла, но не ее имя. Эстер, Эсфирь считается спасительницей еврей- ского народа, а тут ее походя убивают, не кажется, а на самом деле, и един- ственное, что я могла для нее сделать, это замедлить ход ее смерти. Само на- звание книги — это попытка понять, сколько неясного и неразрешенного содержится в том, что мы называем исторической правдой. Может быть, мне очень хотелось объяснить кому-то, может даже самой себе и людям, живущим в Германии, что от Берлина до Киева такое же рас- стояние, как от Берлина до Парижа. Только вот Париж все знают. А Бабий Яр нет. Моя книга возникла на пересечении бессилия и гнева. Дело не в патриотизме, боже сохрани, а в памяти места, во внутренней необходимости описывать, в каком пространстве мы выросли или находимся. Киев — уди-

[6] вительное и трагическое пространство на сломах культур. О катастрофах, в которых гибнут миллионы невинных людей, вообще невозможно рассказать ИЛ 8/2021 до конца. Но мне очень хотелось, чтобы Киев был на европейской карте со- переживания, и не только под знаком кровавых земель, а еще из-за краса- вицы Лёли, Кирилловской церкви и рассказа моей мамы об Ахилле. Катя Петровская Прогулка — Я назову вам слово, а вы мне скажете, что оно означает, хорошо? — Ладно. — Бабий Яр. — Это что-то про индейцев? — Не совсем. — Тогда что? — Это такой овраг под Киевом. Голый на стадионе фильм Конрада Вольфа, 1974 Давно я здесь не была. Бабий Яр теперь уже не окраина. Сего- дня до этого оврага можно доехать на метро. Ставший мегапо- лисом Киев давно окружил Бабий Яр со всех сторон. Пивной ларек с вывеской “Туборг”, киоск, памятник убитым детям. На постаменте синий детский носок. Кто-то потерял. Чувствую, как трудно становится дышать. Спортсменки на пробежке, мальчишки играют в футбол, мужики на скамейках попивают пиво, пенсионеры подбирают пустые бутылки — самый обыч- ный, повседневный городской обмен веществ. Квартиры здесь ничуть не дешевле, чем в других районах, ведь Бабий Яр — это теперь парк. Ищу здесь свой путь. Бабий Яр. Женский овраг. Странное, мирное, даже уютное название. Вы имеете в виду Baby-Jahr1? — переспросила меня библиотекарша в Берлине, когда я поинтересовалась, что у них есть на эту тему. Нет-нет, я не заблужусь, у меня с собой несколько планов города, даже карта для спортивного ориентирования в Бабьем Яру 2006 го- да выпуска тоже при мне. 1. Год ребенка (англ.-нем.). (Здесь и далее — прим. перев.)

Остается ли место тем же самым, если на нем убивать, по- [7] том присыпать землей, взрывать, раскапывать мертвых, сжи- гать их, измельчать и дробить кости, засыпать раздроблен- ИЛ 8/2021 ное, замалчивать происшедшее, засаживать растениями, лгать, сваливать мусор, затапливать, закачивать туда бетон, снова замалчивать, делать запретную зону, арестовывать скорбящих, потом воздвигнуть десять мемориалов, раз в году поминать жертв, своих же земляков, либо считать, что нико- му до этого нет дела? Много лет назад я спросила Давида, своего друга, который в Катя Петровская. Бабий Яр этот день всегда ходил в Бабий Яр, у него что, родные там ле- жат? Более глупого вопроса он в жизни не слышал, ответил он мне. Только теперь я понимаю, что он имел в виду. Неваж- но, кто и откуда ты сам и есть ли у тебя здесь твои мертвые, чтобы скорбно почтить их память, — или он только хотел, чтобы это было неважно? — для него это просто был вопрос порядочности и даже приличия. Я бы хотела рассказать об этой прогулке так, как если бы можно было умолчать, что здесь убили и моих родных, как если бы можно было остать- ся просто человеком, человеком как таковым, а не только по- томком, наследницей еврейского народа, с которым меня связывает уже только поиск утраченных, исчезнувших над- гробий, — как если бы можно было таким просто человеком совершить прогулку по этому диковинному месту по имени Бабий Яр. Бабий Яр — это часть моей истории, и иного мне не дано, но я здесь не поэтому, вернее, не только поэтому. Что-то ведет меня сюда, ибо я верю — там, где жертвы, чужих не бывает. Кто-то свой есть здесь у каждого. Я всегда думала, что оказаться в гетто для евреев было да- же привилегией, что таким евреям, можно сказать, чуть ли не повезло. В гетто у тебя больше времени, чтобы понять, к че- му все идет, свыкнуться с мыслью, что ты, вероятно, скоро умрешь. А тут, в Бабьем Яру, уже через десять дней после то- го, как немцы вошли в Киев, в конце сентября 1941 года было убито все остававшееся в городе еврейское население, по су- ти, почти на глазах у других местных жителей и при действен- ном участии западно-украинских полицаев. Киев, древней- ший из городов русских, в котором добрую тысячу лет жили и евреи, был “очищен от евреев”, или, по-немецки говоря, стал “свободен” от них. Да, обычно этих жертв называют ев- реями, но многие подразумевают под этим просто неких “дру- гих”. Это иллюзия, самообман, ведь те, кому пришлось при- нять там смерть, были вовсе не “другими”, а школьными друзьями-подругами, детишками из ближайшей подворотни,

[8] просто соседями, дядями и тетями, библейскими старцами и старухами и их советскими внуками и внучками, которых в ИЛ 8/2021 день 29 сентября можно было видеть на улицах Киева бреду- щими в бесконечном потоке собственного похоронного ше- ствия к Большой Житомирской и дальше, дальше по ней. Я никогда не понимала, почему это горе должно быть горем других. “Все жиды города Киева и его окрестностей должны явиться в понедельник, 29 сентября, к 8 часам утра на угол Мельниковской и Доктеривской улиц (возле кладбищ)”. Та- кие плакаты были расклеены вермахтом по всему городу, а до- моуправы уже держали наготове домовые книги, дабы обес- печить явку всех без исключения. Когда они дошли до Бабьего Яра, им приказали раздеться, после чего нагишом, подгоняемые побоями и криками, они шли сквозь строй по- лицаев, а далеко в конце прохода, где просветом виднелось небо, — там, на краю обрыва, их с двух сторон расстреливали в упор. Или иначе: еще живые, они нагишом падали на голых убиенных, и только тогда, сверху, их расстреливали, детей же скидывали на мертвецов просто так и закапывали живьем — патроны беречь надо. Бреду этим “парком”, что зарос кустарником и мелколесьем. Акция прошла безупречно, рапортовал в Берлин начальник зондеркоманды в первых числах октября 1941 года. Неужели это правда было здесь? Кругом, под солнышком, люди прогу- ливаются, разговаривают, жестикулируют. Я не слышу ниче- го. Все сегодняшние звуки поглотило прошлое. Прошлое по- всюду, и ничему извне уже нет доступа. Кажется, будто эти гуляющие и я — мы движемся на разных экранах. Неужто и правда в этих их жестах есть нечто от первоистоков челове- ческого насилия? Или, наоборот, в них кроется предрасполо- женность стать жертвой? И чего мне хочется — чтобы Бабий Яр выглядел как лунный пейзаж? Безжизненной экзотикой? Зачумленным местом? А все люди — истерзанными страдани- ем? Но почему они не видят того, что вижу я? Киев был одним из многих мест, где происходило подобное, говорят, эта двухдневная бойня стала самой массовой в исто- рии Холокоста. За двое суток было убито 33771 человек. Сама скрупулезность этой цифры чего стоит. Позже к ней добави- лось еще 17000 евреев, а потом вообще уже никто не считал. Первыми в Бабьем Яру были убиты пациенты психиатриче- ской клиники. Их тихонько отравили газом в специальных грузовиках на краю оврага, прямо на больничной террито-

рии. И лишь через несколько дней дошла очередь до евреев. [9] Здесь убивали два года: военнопленных, партизан, матросов Днепровской флотилии, молодых женщин, снова евреев, уже ИЛ 8/2021 из прилегающих мест, просто прохожих, схваченных на ули- це, целых три цыганских табора в полном составе, священни- ков, а также украинских националистов, которые поначалу пособничали немцам, чтобы потом тоже пасть их жертвами. По разным подсчетам в Бабьем Яру убито от ста до двухсот тысяч человек. Плюс-минус сто тысяч — даже не знаешь, один был Бабий Яр или два. Раньше, когда здесь еще не было метро, я с родителями при- езжала в Бабий Яр с другой стороны. Сперва мы смотрели фрески Кирилловской церкви двенадцатого века, Страшный суд, как ангел разворачивает свиток неба, потом фрески Ми- хаила Врубеля, это уже в стиле модерн, Мадонну с этим ее слишком тяжелым взглядом, и Сошествие Святого Духа на апостолов, для которого позировали душевнобольные из той самой близлежащей больницы. И только подстраховав себя этой духовной подкладкой, мы шли через Бабий Яр, и я весь- ма смутно осознавала, что это за место — даже не ведая, связа- но ли оно с моей родней, — и какой жизнеутверждающий, как мне казалось, ритуал мы тут в полном безлюдье совершаем. Их дедушки и бабушки где-то тут лежат, это мне родители уже гораздо позже рассказали, а еще красавица Лёля. Моя бабуш- ка тоже лежит в Бабьем Яру, сказал мне однажды отец, толь- ко сама она туда не дошла. В конце концов мы доходили до монумента, в ту пору единственного памятника, который был установлен через тридцать пять лет после злодеяния — не на том месте и не в тот день. Мускулистые советские герои — матрос, партизан и женщина-украинка — победно торжествовали над мраком прошлого. Слова Геройство, Мужество, Отчизна, Отвага от- скакивали от меня, как шарики для пинг-понга. И ни слова о том, что здесь лежат и евреи города Киева. Когда летом 1943 года Красная армия подходила к Киеву, Катя Петровская. Бабий Яр тремстам военнопленным расположенного по соседству Сы- рецкого концлагеря пришлось дни и ночи напролет выкапы- вать здесь трупы, укладывая штабелями по две с половиной тысячи, сжигать их, а потом еще перемалывать кости. Прах счету не поддается. Людей заставляли стирать следы злодея- ний, после чего убить надлежало и их, а тех, кто это видел, то- же надо было стереть с лица земли, чтобы под конец ничего не осталось, ни следа, ни живой души, ни предания. Военно-

[ 10 ] пленные, догадываясь об уготованной им участи, пытались бежать. Из трехсот выжили всего четырнадцать — единствен- ИЛ 8/2021 ные свидетели. После войны здесь начали было проводить расследования, хотя расследовать было уже почти нечего, а антисемитская политика Сталина вскоре и этому положила конец. Авторы “Черной книги” о массовом истреблении евреев подверглись преследованиям, вслед за ними настал черед врачей-отрави- телей. Расстрел Еврейского антифашистского комитета был одной из последних акций Сталина. Среди членов комитета были и писатели, последние, кто еще писал на идише. Гитлер убил читателей, а Сталин писателей, — так мой отец подытожил исчезновение языка. Те, кому повезло выжить в вой- ну, снова оказались в опасности. Еврей, полукровка, еврей на четверть — все снова входили во вкус подсчета процентов, и вкус этот ледяным железом примерзал к языку. Их, тех, кто не- достоин, как вдруг выяснилось, принадлежать к великой брат- ской семье советских народов, заклеймили “безродными космо- политами”: ведь они жили везде, а не только в стране Советов, и убивали их тоже везде — без разбора, невзирая ни на какие госу- дарственные границы. Двадцать лет здесь, в Бабьем Яру, ничто не напоминало о чудовищном злодеянии — не было ни монумента, ни надгроб- ного камня, ни мемориальной таблички. Сперва убийство — потом молчание. Когда я сегодня ищу этот величественный овраг — до войны он тянулся на два километра, очень крутой, глубиной местами до шестидесяти метров, — я его не нахожу. Десять лет кряду кир- пичный завод сбрасывал сюда отходы, сваливал песок, глину, “замывал овраг” — советское правительство хотело сравнять с землей, ликвидировать само место под названием Бабий Яр. Но в 1961 году земляную дамбу, перегородившую Бабий Яр, прорвало, лавина разжиженного грунта хлынула на город и по- губила полторы тысячи человек. Однако и это бедствие власти замолчали. Грязь собирали и увозили обратно в Бабий Яр, по- ка не заполнили овраг снова. Несколько месяцев спустя в “Литературной газете” было опубликовано стихотворение Евгения Евтушенко. Над Бабьим Яром памятников нет. Крутой обрыв, как грубое надгробье. Мне страшно.

Мне сегодня столько лет, [ 11 ] как самому еврейскому народу. Мне кажется сейчас — ИЛ 8/2021 я иудей. Люди звонили друг другу, рассказывала моя мать, они пла- кали от счастья, ведь об их горе наконец-то стало можно гово- рить во всеуслышание. Русский поэт скорбел о жертвах, всех жертвах еврейского народа как о своих, это казалось чудом. В его стихотворении это были уже не “их” мертвые, не мертвые вечно других, и это черным по белому было напечатано в га- зете. “Я — каждый здесь расстрелянный старик. Я — каждый здесь расстрелянный ребенок”. За какой-нибудь месяц стихо- творение было переведено на семьдесят языков, на немецкий его перевел Пауль Целан, Шостакович положил его на музы- ку в адажио своей Тринадцатой симфонии. Казалось, беспри- мерное, всемирное это несчастье уже не бездомная сирота, казалось, честь погубленных и почтение памяти о них восста- новлены. Но только не в Киеве. Лишь через шесть лет в Бабьем Яру заложат небольшой мемориальный камень. Но когда каждый год 29 сентября люди стали приходить к этому камню с цвета- ми, милиция пыталась воспрепятствовать этой, как у них на- зывалось, “акции”. Как и многие другие, мой друг Давид выну- жден был эмигрировать не только потому, что ему не давали никакой работы и окружающая жизнь стала совсем невмого- ту, но и потому, что у него и таких, как он, похитили их про- шлое, их скорбь, святые места их памяти. Давида однажды арестовали на пятнадцать суток, когда он возложил цветы под деревом в Бабьем Яру, ведь к памятному камню не пуска- ли, — арестовали “за нарушение общественного порядка и разбрасывание мусора в общественном месте”. Сотни, тысячи людей не могли не видеть евреев, толпами по- Катя Петровская. Бабий Яр тянувшихся по улицам города, и десятки тысяч людей не мог- ли не слышать об этом. В октябре уже весь город знал, какое произошло “переселение”, особенно когда одежду и ценные вещи убитых стали раздавать в частях немецкой армии. Но в ноябре 1943, когда Киев был освобожден, в городе оставалась лишь пятая часть населения. Кто-то был на фронте, многие успели эвакуироваться вглубь страны, очень многие были убиты или угнаны в Германию. Кто тут мог рассказать о Бабь- ем Яре, да и кому? Анатолий Кузнецов вырос неподалеку от Бабьего Яра. Ему было одиннадцать, когда совсем рядом с его родительским

[ 12 ] домом начались расстрелы. После войны он обучался в балет- ной школе, потом танцевал в Киевском театре оперы и бале- ИЛ 8/2021 та, но ужас Бабьего Яра не отпускал его, молчать об этом бы- ло невыносимо. Годами собирал он все следы происшедшего, какие еще можно было отыскать, и опрашивал свидетелей. В 1966 году он опубликовал первую книгу о Бабьем Яре и мно- гих, в том числе и поэта Евгения Евтушенко, водил по злове- щему оврагу, дабы те могли убедиться: показывать больше не- чего, можно только рассказать, поведать. Бреду от памятника к памятнику. Вокруг гуляют бабушки с вну- ками, смотрят на монументы, часто только потому, что видят, как их разглядываю я. После того как двадцать лет назад Ук- раина стала независимой, со временем каждая категория жертв обрела здесь свой монумент: деревянный крест — укра- инским националистам, памятник угнанным в Германию “ост- арбайтерам”, еще один — двум членам сопротивления из духо- венства, мемориальная доска цыганам. Десять памятников — и никакой общей памяти, даже в поминовении продолжается селекция. Чего мне недостает — так это слова “человек”. Они чьи — все эти жертвы? Неужто сироты нашей обанкротившейся па- мяти? Или все-таки они все — наши? На холме, словно обго- ревшее дерево, — менора, первый еврейский монумент жерт- вам Бабьего Яра, открытый полвека спустя. Особенно мучительна для меня табличка, появившаяся здесь в конце восьмидесятых, дабы прославить героизм и отвагу советских людей еще и на идише. Да сколько людей в этом городе еще способны читать на идише? Двадцать? Языки разве исчезают сами собой? Или табличка эта обращена прямо к Богу? В одной из больших киевских синагог после войны находил- ся государственный кукольный театр. Одной из артисток это- го театра была Дина Проничева, которой 29 сентября уда- лось выбраться из оврага и спастись, и потом она выступала свидетельницей на многих судебных процессах. Последней картиной этой метаморфозы, сдается мне, и должен стать ку- кольный театр в синагоге, где служит выжившая в Бабьем Яру жертва. Иду вдоль памятников дальше, в сторону Кирилловской церк- ви, всхожу на холм, кустарник здесь уже почти дикий, людей вокруг нет, шум от проспекта больше не слышен. Слева сте- ной вдруг открывается густо заросший крутой откос, и на нем три могилы с металлическими крестами. Три незаконных мо-

гилы Бабьего Яра. На одной надпись: “И здесь в 1941 году бы- [ 13 ] ли расстреляны люди. Упокой Господи их души”. ИЛ 8/2021 Никогда прежде не видела я могил с надписью, начинаю- щейся словами “И здесь...”. Наконец-то я пришла в свой Ба- бий Яр. Стою в лесу, высоко на дереве висит траурный венок. Кто его сюда принес, как повесил? Здесь что, на деревьях вен- ки растут? Может, лучше дать Бабьему Яру одичать вовсе? Окончательно уступить зверям и растениям? Вдруг тишину нарушает тонкий металлический звон, и взору моему предстает неожиданное зрелище. На усыпанной золотистой листвой поляне дюжина молодых людей в тяже- лых, богато украшенных одеяниях разыгрывают сцены из толкиновского “Властелина колец”. Спрашиваю Властелина колец, как мне отсюда выбраться, в сторону церкви, и он от- вечает: ангел тебе поможет. Оказывается, Ангелом зовут па- ренька, который идет меня провожать. Мы по колено утопа- ем в палой листве, видим несколько замшелых надгробий с русскими и иудейскими надписями. Когда-то здесь было клад- бище, старое еврейское, солдатское русское и караимское, после войны все погосты снесли, на части освободившейся огромной территории стоит сегодня телебашня и телесту- дия. Кое-где, тут и там, еще виднеются отдельные надгробья, они, будто подчиняясь внутреннему росту, торчат из-под зем- ли, как грибы. Идем по перекрытой дороге, словно соверша- ем нечто запретное, словно движемся наперекор времени, в сторону психиатрической больницы и церкви, той, где ангел развертывает свиток небес, и, когда у своего ангела я робко спрашиваю, где мы, он отвечает: раньше здесь был Бабий Яр. Рива, Рита, Маргарита Катя Петровская. Бабий Яр Когда я была маленькой, моя бабушка Маргарита, мать моего отца, которую мы звали Ритой, хотя ее настоящее имя было Ребекка, по-домашнему значит Рива, — так вот, моя бабушка выходила на балкон нашей киевской квартиры на седьмом этаже, глядела вдаль, куда-то совсем далеко, поверх деревьев, через канал, на остров с его панельной застройкой, и крича- ла: “Спасите! Меня фашисты убивают!”. Чем старее она ста- новилась, тем больше вокруг было фашистов, покуда одни фа- шисты только и остались, а поскольку пребывала она в нашем тесном семейном кругу, то фашистами стали и мы. Я не хотела о ней рассказывать, ведь времен, когда она быва- ла в ясном уме, я не застала, и чувствую, как с каждым взгля-

[ 14 ] дом в ее сторону я как бы приподнимаю завесу, которую луч- ше не трогать, ибо за ней обитает леденящий душу мрак безу- ИЛ 8/2021 мия, самое интимное, что есть на свете. Уважение к молча- нию моих близких не позволяет мне рассказать, в каких муках, цепляясь за свою ненавистную, опостылевшую жизнь, она умерла, когда мне было семь лет. Рассказывая о своей матери, отец всегда упоминал про ее очень красивые, темно-русые волосы, уложенные пышными волнами, да, необычайно красивые, повторял он, знаешь, это была такая волна (тут он проводил рукой по своим волосам), она как будто над головой перекатывается, всем мыслям во- преки, — у него самого, кстати, тоже были такие волосы, вол- ной. Он всегда старался сказать о ней что-то хорошее, он и го- ворил, но я чувствовала, с каким трудом, сколь невероятно тяжело ему это дается. В начале двадцатых, когда Рита жила в Харькове и вся жизнь у нее была еще впереди, она решила вступить в партию и по- лучила рекомендацию от Вячеслава Молотова, своего соседа. Они какое-то время, недолго, жили дверь к двери на одной лестничной площадке, но тогда никто еще не думал не гадал, что Молотов станет известен на весь мир на пару с Риббен- тропом и их пресловутым пактом. О моей бабушке, напротив, ничего не известно, она никаких исторических следов или великих деяний после себя не оставила, ничего и никого, кроме нас. Ее безвестность и ее безумие мне, однако, куда ми- лей, нежели молотовский раздел Европы и жуткое буханье его фамилии. Рита временами преподавала в профтехучилищах и технику- мах, по большей части идеологические предметы. Она была строга, но несправедлива, сказал отец однажды, и я знаю, что эта ее несправедливость и власть над учениками причиняли ему боль, ведь маму — ее хочется просто-напросто любить, а в его случае это было нелегко. Она была мнительна, нервозна и обидчива, и я знала, что она была такой всегда, не только после войны, но и до войны тоже. Вероятно, безумие ее было чем-то вызвано, об этом мне тоже рассказывали, чем-то, что она пережила в детстве. Ее братика еще младенцем убили во время погрома в Одессе, размозжив ему голову о стенку. Ей было семь лет, и она вроде бы это ви- дела. Почему сама она выжила, сегодня уже никто не знает, вероятно, благодаря мелькнувшей у кого-то из погромщиков

мысли, что важна не смерть, а власть над душой человече- [ 15 ] ской. Уже не помню, кто эту историю рассказал, и не знаю, насколько она достоверна, ибо просто не могу себе ничего та- ИЛ 8/2021 кого даже представить, но если эта история правда, то расска- зать ее мог, пожалуй, только отец, однако еще сложнее вооб- разить, как он мне такое рассказывает, вот я потом так и не отважилась у него узнать, подвергнуть его муке повторения. В душе моей эта история, как маятник, пробудила некие коле- бания, настолько невнятные, словно они вызваны взаимодей- ствием воспаленного воображения и смутных, едва различи- мых воспоминаний. А чем еще, как не этим, можно доказать историческую достоверность подобных событий? Но в то время, когда мне еще не было семи и я ведать не веда- ла про Ребекку и Риву, а знала только мою бабушку Риту, Мар- гариту, я не помещала ее имя под темные своды прошлого, а только в мой собственный крохотный мирок. Для меня она была Ритой, Маргаритой, Маргариткой, веселеньким цвет- ком, какие растут повсюду. Анна и Лёля Катя Петровская. Бабий Яр Когда моя прабабушка Анна и моя двоюродная бабушка Лёля в плотной толпе шли по Большой Житомирской, наша дом- работница Наташа какое-то время их провожала. Она шла и плакала, а Анна корила Наташу за эти слезы, успокойся, с немцами у нас всегда были хорошие отношения. Когда Ната- ша после войны разыскала мою бабушку Розу, дочь Анны, она пересказала ей эти последние, растерянные слова. Я спросила маму, почему ее бабушка Анна осталась в Кие- ве. Она не хотела покидать могилу своего мужа Озилия, уве- ренно объяснила мама, а потом, уже менее уверенно, добави- ла: Анна думала, что нет никакой необходимости бежать, или что она уже слишком стара для такого бегства, продолжила мама, а вообще-то она и сама не знает почему. Анну убили в Бабьем Яру, хотя мои родители никогда не говорили этого слова: убили. Они говорили: Анна лежит в Бабьем Яру, как будто благодаря этому “лежит” душа Анны и души моих родителей способны обрести покой, да и вопрос о причине и причинителях сам собой снимался. Им неловко было спрашивать, ведь они ни на кого не хотели держать зла, никого не умели ненавидеть. Для них все происшедшее обре- тало черты мифические, нам, простым смертным, оно было

[ 16 ] уже неподвластно как некая бесспорная данность, не подле- жащая спросу и проверке. ИЛ 8/2021 Мой образ Анны соткан из чужих, разнородных и разроз- ненных нитей. Я знала только, что родилась Анна в Лодзи, до- черью мельника — Шуберт, “Прекрасная мельничиха”, дума- лось мне, — а еще я знала, что ее братья и сестры работали в текстильной промышленности, в Лодзи и не только, и стали людьми состоятельными. Анна, напротив, в далеком Киеве всю жизнь положила на мужнину школу для глухонемых, она и пре- подавала, и помогала в мастерских, не знала ни минуты покоя и вообще делала все, что требовалось делать ради детей. Даже на фотографии, которую Наташа пронесла и сберегла сквозь все ужасы войны, Анна запечатлена в переднике. Это мгновенный снимок, Анна едва успела или только собирается принять позу покрасивее, взгляд у нее гордый и требовательный. Анна знала достаточно, чтобы не верить собственным словам о хороших отношениях с немцами, — в конце концов, когда началась Вторая мировая, это ведь она отправляла по- сылки в оккупированную Варшаву и до 1941 года еще получа- ла оттуда письма. Кого она думала этими “хорошими отноше- ниями” утешить, пристыдить или обмануть? Моей тете Лиде было тринадцать, когда она видела Анну, свою бабушку, в по- следний раз, и она тоже немалую часть своей жизни провела в похожем переднике. Через шестьдесят лет после смерти Ан- ны Лида, сама уже старая и больная, вдруг сказала, пойду к ба- бушке Анне, словно всю жизнь о ней думала, хотя никогда о ней не говорила. Может, она и передник in memoriam, в па- мять о бабушке носила? Эти ее слова всех потрясли, дохнуло чем-то “оттуда”, и все сразу поняли, что Лида сдалась, но в то же время она сделала выбор, она хочет уйти, так же как Анна сделала выбор, когда осталась в Киеве. Лида не верила в бабушкину покорность судьбе. Учителя глухонемых не могут позволить себе покорности, вроде бы ска- зала она когда-то. Может, она имела в виду гордость Анны. Гор- дость учительницы, которая верит, что способна преображать людей, как в войну, так и в мирное время, может, это даже за- носчивость, гордыня — вера, что она, Анна Леви-Кржевина, в силах воспрепятствовать если не вторжению насилия, то хотя бы его эскалации, и не каким-то своим геройством, а непри- ятием, непризнанием насилия, неверием в возможность его или просто игнорированием его наличия. Слишком она была горда, чтобы спасаться от врага бегством, показать врагу спи- ну, она осталась, чтобы показать ему свое достоинство и, воз- можно, тем самым его перевоспитать, словно если она оста- нется, если не поверит в зло в человеке, если откажется верить

в это зло, особенно же в зло в немцах, — то и немцы поверят в [ 17 ] свои хорошие отношения с Анной Леви-Кржевиной, а не в зло в себе, как будто если уж она сама в это верит или по крайней ИЛ 8/2021 мере делает вид, то и те тоже поверят или сделают вид, Анна и немцы, так сказать, на взаимной основе, ибо если эта женщина из одного только чувства собственного достоинства не выка- зывает страха, то и не надо создавать для страха причин, ибо какой же визави откажется от столь щедрого и благородного предложения? Анна вызвала на дуэль всю непобедимую немец- кую армию, но немцы даже не обратили внимания на выбор оружия. Выходит, гордость была для нее важнее выживания? Или она полагала, что только проигравшие сохраняют свою честь, проигравшие, разумеется, в военном смысле, в тот час, когда у них отнято последнее достоинство, или она просто не захотела жить, если происходит такое, что не оставляет ника- кой чести вообще? И Лёля, младшая сестра моей бабушки Розы, тоже лежит в Катя Петровская. Бабий Яр Бабьем Яру. Почему Анна не смогла уговорить свою дочь во- время уехать из города? Вообще-то по документам она была Елена, но все звали ее Лёлей Прекрасной, наверно, чтобы из- бежать совпадения с Еленой Прекрасной, из-за которой ведь войны велись, а такого мои никогда не одобряли. Однако Лё- ля осталась в Киеве не только из-за матери, хотя это обычная участь младшей дочки, но нет, ей было уже тридцать, она бы- ла замужем, ее муж, Владимир Грудин, много ее старше, про- фессор консерватории, композитор, у него пластинки выхо- дили по произведениям Пушкина, он балет “Алиса в стране чудес” написал, — так вот, Владимир, по горло сытый совет- ской властью, как мне рассказывали, был убежден, что лучше уж пусть немцы придут. Несмотря на всю свою любовь к Гус- таву Малеру, давно уже изгнанному из немецких концертных залов, он верил, что при немцах будет лучше, ибо хуже, чем сейчас, вообще быть не может. И Лёля, наша зачарованная принцесса, ему поверила, как верили тогда многие, под той ли, под другой властью, верили, что война принесет переме- ны к лучшему — в быту, в работе, в музыке. Лёля была пианист- кой, вспоминали одни, но она и шила прекрасно, она даже на швейной фабрике работала, уверяли другие. Владимир не хо- тел, чтобы она работала, или он не хотел, чтобы она играла? Они жили вполне состоятельно, на Большой Житомирской, всего в трех домах от Анны, детей у них не было, зато имелся огромный рояль, это не считая пианино, а еще много кошек и много подушек на диване. Один-единственный раз я видела Лёлину фотографию, на которой она, на берегу небольшой

[ 18 ] искристой речушки, склоняется к воде, словно еще даже не зная зачем, странное такое движение, неловкое и вместе с ИЛ 8/2021 тем грациозное, и солнечные зайчики на воде, так мне запом- нилось, ослепляют не только ее, но и меня тоже. Все мое детство прошло в страхе перед пианино, военным трофеем, перекочевавшим после войны в Киев и в шестидеся- тые годы невесть какой волной занесенным в наш дом. Оно стояло в моей комнате неопознанным объектом из иных миров, мерцая золотыми буквами надписи “Kaiserlicher Hoflieferant C. Hoffmann”1. Каждый новый урок музыки все глубже погружал меня в пучину необъяснимого, необъятно ши- рящегося страха, и в конце концов занятия музыкой я бросила. В семнадцать лет я однажды уронила чашку, и моя тетя Ли- да, вследствие этой неловкости обнаружившая мое существо- вание где-то на дальних окраинах своего бытия, сказала: ты как Лёля. Я уже знала тогда, кто такая Лёля, и буквально оце- пенела от этих слов, так и не отважившись спросить у Лиды, что она этим “как Лёля” хотела сказать. Когда объявления для “Всех евреев в полном составе” облепили стены города, Владимир Грудин исчез. Он много дней не появ- лялся дома, как уверяли некоторые, пытался выхлопотать в ко- мендатуре бумагу для Лёли, чтобы не допустить ее “переселе- ния”. Моя бабушка Роза, сестра Лёли, этой версии не верила, хоть ни разу и не сказала мне, что считает ее ложью, но я чувст- вовала: этого она ему никогда не простила. Владимир исчез и лишь много лет спустя объявился в США. Он прожил еще сорок лет, и моя бабушка Роза утверждала, что даже слышала свояка по радио, по “Голосу Америки”. А Лёля ждала, ждала даже когда шла вместе с матерью по Большой Житомирской до самого ов- рага. Но, может, Владимир ни в чем и не виноват? Только вот почему моя бабушка иногда, словно прося о пощаде, говорила: “Что угодно, только не Малер”? Было что-то пугающее в том, с какой быстротой она Малера опознавала, словно это опасность, нечто тревожное, и она всякий раз рефлекторно захлопыва- лась, как раковина, будто это Малер во всем виноват, будто Ма- лер — знак беды. То была ложная кода в длинной цепи непопра- вимых ошибок. Ошибкой немцев было запретить Малера и не заметить выбранного Анной оружия, ошибкой Владимира Гру- дина было довериться немцам, и ошибкой Лёли было поверить Владимиру, что все будет хорошо, остаться в городе и ждать. 1. “Поставщик императорского двора К. Хоффманн” (нем.).

Несколько лет назад как-то в апреле дочь Лиды Марина позво- [ 19 ] нила моей матери поздравить ее с днем рождения сына, то есть моего брата, это у нас традиция такая — поздравлять родителей ИЛ 8/2021 с днем рождения детей, пусть даже те давно выросли и живут где-то далеко. Поздравив маму, Марина добавила: я тебя сразу с тремя днями рождения поздравляю. Про два дня мама моя зна- ла, ее сын и внук родились в один день, что само по себе уже достаточно забавно, но третий кто? Лёля, сказала Марина, Лё- ля тоже сегодня родилась. Никто из нас ни разу не удосужился поинтересоваться, когда у этой женщины, так рано погибшей, был день рождения. Моя бабушка Роза, Лёлина сестра, никогда об этом и словом не обмолвилась, даже когда ее родная дочь, моя мама, в тот же самый день произвела на свет свое первое дитя. И моя тетя Лида тоже никогда этого моей матери не гово- рила, хотя всю жизнь про этот день помнила и знала, конечно, про невероятное совпадение трех дат, словно кто-то и впрямь позаботился облегчить нам хлопоты запоминания. Видимо, ко- гда-то Лида все-таки сказала об этом своей дочери Марине, но почему Марина впервые упомянула об этом лишь через семьде- сят лет после Лёлиной смерти, словно семьдесят лет спустя от- крылись некие метафизические архивы, и как понимать, что Марина, которая уже почти ничего не знает о нашем еврействе и не интересуется им, решила поздравить мою маму с тремя днями рождения именно в тот день, когда Шломо, сын моего брата, третье звено в этой цепочке совпадающих дат, праздно- вал свою бар-мицву, то есть, как гласит традиция, становился взрослым и возлагал на себя ответственность за себя и свой род? Как будто день рождения женщины, убитой как еврейка, хотя ничего еврейского в ней уже не было, женщины, которая погибла, не оставив потомства, отозвался эхом в дне рождения мальчика, чья семья вернулась в лоно еврейства. Кажется Эстер Катя Петровская. Бабий Яр Дай тебе боже знать, сколько я не знаю, частенько пригова- ривала бабушка. Она повторяла эту присказку с легкой оби- дой, но не без гордости. Ее внук Марик, он же мой отец Ми- рон, был страстным книгочеем. К своим девяти годам он проглотил уже сотни книжек и задавал взрослым, как ему ка- залось, самые простые, элементарные вопросы. Бабушка в большинстве случаев не знала, что ответить. И изречение Со- крата — я знаю, что я ничего не знаю — тоже было ей неведо- мо. То ли своей присказкой она себя утешала, то ли умника- внука хотела на место поставить, — как бы там ни было, но на

[ 20 ] этом своем девизе, смахивавшем на античный афоризм, ба- бушка упорно настаивала. Кроме этого речения от моей пра- ИЛ 8/2021 бабушки, бабушки моего отца, остались еще только две вещи: одна фотокарточка и одна история. В августе 1941 года, когда семья бежала из Киева от немецкой армии, а мой дедушка Семен был на фронте, дома, в квартире на улице Энгельса, что круто ниспадает вниз к роскошному бульвару Крещатика, бабушка осталась одна. Бабушку не взяли. Она уже почти не могла передвигаться, за все военное лето ни разу не смогла спуститься по лестнице и выйти на улицу. Брать ее с собой было немыслимо, она бы не перенесла дорогу. Эвакуация напоминала дачный переезд, вот бабушку и оста- вили, возможно, с потаенной мыслью, что, мол, скоро увидим- ся, только лето пройдет. Июль за окном и все эти люди на ули- це с узлами и чемоданами — все требовало дачных перемен, как всегда летом, вот только спешка и толчея подсказывали, что вся эта сумятица, несмотря на подходящее время года и обыч- ный дорожный скарб отъезжающих, ничего, ровным счетом ничего общего с дачным переездом не имеет. — По-моему, ее Эстер звали, — сказал отец. Да, кажется, Эстер. У меня две бабушки были, и одну из них звали Эстер, точно. — Как это “кажется”? — возмутилась я, ты что, не пом- нишь, как звали твою бабушку? — Я никогда ее по имени не называл, ответил отец, я гово- рил “бабушка”, а родители говорили “мама”. И вот Кажется Эстер осталась в Киеве. С трудом передвига- лась по внезапно опустевшей квартире, еду приносили сосе- ди. Мы думали, добавил отец, скоро вернемся, а вернулись только через семь лет. Поначалу в городе ничего существенно не изменилось. Про- сто немцы пришли. Когда и до бабушки дополз наконец слух, что “все жиды города Киева должны явиться ровно...”, она тотчас стала собираться. Соседи пытались ее отговорить. Ку- да вы пойдете! Вы же вон совсем ходить не можете! Контроль не знал пощады. Управдомы прочесывали адреса, списки жильцов. Дабы обеспечить сбор “всех евреев в пол- ном составе”, это по-немецки, а по-русски “всех жидов”, обы- скивались школы, больницы, детские дома и дома престаре- лых. Явку контролировали немецкие и украинские патрули.

Но управдом в доме 11 по улице Энгельса был готов не заяв- [ 21 ] лять на эту старуху, закрыть на нее глаза, и даже не потому, что так уж хотел спасти ее от смерти, нет, о смерти вообще ИЛ 8/2021 никто не думал, или, точнее говоря, до смерти никто не доду- мывал, происходящее никто не домысливал до истинного конца, все покорно плелись за ходом событий. Сами посуди- те, ну куда этой старой карге с места трогаться, пусть даже в Землю обетованную, когда она ходить не может? Не ходите, твердили соседи. Но Кажется Эстер заупрямилась насмерть. Центр города уже много дней горел. Взрывы, повергавшие го- род в ужас, не прекращались. Дома взлетали на воздух со злове- щей регулярностью. Сперва переполненное людьми здание главной комендатуры, потом кинотеатр во время сеанса, сол- датский клуб, склад боеприпасов. Конца этому не было. Дома, заминированные отступающей Красной армией, взрывались радиосигналом. Всего несколько дней — и Крещатик лежал в руинах. В центре пожары полыхали вовсю. Немцы, поначалу расположившиеся в городе почти мирно, сперва растерялись, а затем, все больше впадая в панику от такого, тогда еще не ве- домого способа партизанской войны, начали лютовать. Логи- ческим следствием чего, судя по всему, и стал приказ “всем жи- дам” или “всем евреям в полном составе”, это была якобы акция возмездия виновникам, как будто они не были виновны заранее и приговорены давно, словно этот приказ был отдан спонтанно, а не осуществлял неизбежное в давно установлен- ной неумолимой последовательности. Но ни о чем таком, рав- но как и о том, что творится в городе всего в полукилометре от ее дома, Кажется Эстер, похоже, понятия не имела. Даже булочная напротив, на углу Энгельса и Меринговской, как докладывали ей соседи, постоянно открыта. С тротуара три ступеньки вниз. Взрывов не слышала? Гари не почувство- вала? Отблесков пламени не видела? ВСЕ так ВСЕ, сказала она себе, словно это дело чести. И по- Катя Петровская. Бабий Яр шла вниз. Вокруг все оцепенело. Как именно она спускалась, об этом история умалчивает. Хотя нет. Скорей всего, соседи помогли, а как иначе? Внизу, на перекрестке, улицы кривились и, чуть горбясь, убегали вдаль, подтверждая, что земля все еще вертится. И там, на улице, она вдруг осталась одна. Вокруг в этот час, кроме патруля, никого не было видно. Может, ВСЕ уже ушли. Двое льноволосых, подтянутых, чуть ли не элегантных молодцов в осознании важности исполняе-

[ 22 ] мого долга по-хозяйски прохаживались по перекрестку. Было очень светло и пусто, как во сне. Направляясь в их сторону, ИЛ 8/2021 Кажется Эстер видела, что это немецкие патрульные. Сколько украинских полицаев с первого дня операции расха- живали по улицам Киева, обеспечивая и проверяя явку ВСЕХ, никто не считал. Украинцев было много, но предположитель- но, а может даже наверняка, бабушка предпочла подойти к немцам, нежели к украинцам, которым она не доверяла. Впро- чем, был ли у нее выбор? Она шла к ним, только вот сколько продолжалось это шла? Тут каждый пусть приноровится к собственному дыханию. Ее шла разворачивалось эпически, не только потому, что Ка- жется Эстер двигалась, подобно черепахе из апории Зенона, шаг за шагом, медленно, но неуклонно — так медленно, что никто не мог ее догнать, и чем медленнее она шла, тем невоз- можней становилось ее догнать, ее остановить, отвести на- зад, а уж обогнать тем паче. Даже быстроногий Ахилл, и тот не смог бы. Она прошла с десяток метров по Энгельса, улице, которая раньше называлась Лютеранской и сегодня снова так называ- ется, да-да, в честь Мартина Лютера, улица, где росли самые красивые деревья, которую с девятнадцатого столетия облю- бовали немецкие промышленники и коммерсанты и где воз- двигнуты были две немецких кирхи, одна совсем наверху, другая на углу Банковой, как раз напротив моей первой шко- лы. Сорок лет спустя после бабушкиного перехода я каждый день ходила мимо этих немецких церквей. Так что прежде она называлась Лютеранской, а потом улицей Энгельса — то ли в честь Энгельса, то ли в честь Ангелов, ведь энгель — это по-немецки ангел. Если не знать, в каком царст- ве-государстве пролегла эта улица, и вправду можно было по- думать, что ее так ради ангелов назвали. Уж очень подходило ей такое название, такая она была до невозможности крутая, чуть ли не обрывистая, и каждого, кто сбегал по ней вниз, она буквально окрыляла, подбивая на взлет. Но я была советским ребенком, знала, кто такой Энгельс, и заземляла шаг. Быть может, в замедленном переходе нашей Кажется Эстер отразилось некое лингвистическое недоразумение. Для пожи- лых киевских евреев идиш все еще оставался их родным язы-

ком, неважно, сохранили они веру и почтение к обычаям [ 23 ] предков или без оглядки ринулись вслед за детьми прямиком в светлое советское будущее. Как бы там ни было, многие ев- ИЛ 8/2021 рейские старики и старухи гордились своим немецким, и, ко- гда немцы пришли, эти евреи — по-видимому, невзирая на все, что до этого про немцев рассказывали, что носилось в воздухе и уже никак нельзя было считать враньем, — по-видимому, они решили, что именно они, кому пожаловано особое право из- бранного народа, для которого Слово — это всё, что они-то и есть ближайшая родня оккупационным войскам. Так что слу- хам и вестям, что доносились до Киева из Польши и с боль- шей части уже оккупированной Украины, просто не верили. Да и таким слухам — как поверить? Им, пожилым и престарелым, еще памятен был 1918 год, когда после военной сумятицы и чехарды самых разных властей в го- род вошли немцы и позаботились установить относительный порядок. Вот и сейчас, казалось, вместе с немцами порядок пришел. Эти строгие приказы на русском: “Все жиды города Киева и его окрестностей должны явиться в понедельник, 29 сентября, к 8 часам утра на угол Мельниковской и Доктерив- ской улиц (возле кладбищ). Взять с собой документы, деньги, ценные вещи, а также теплую одежду, белье и проч.”. Четко, яс- но и понятно, ВСЕ, 8 утра, точный адрес. И ни кладбища, ни оскорбительное “жиды” на русских плакатах их не обеспокои- ли. Может, в перевод вкрался легкий оттенок польского и за- падно-украинского, а там для еврея и нет другого слова, кроме “жида”, столь оскорбительного по-русски. Там, правда, и кое- что насчет расстрела упоминалось. Кто не выполнит распоря- жения — расстрел. Кто проникнет в оставленные “жидами” квартиры и присвоит себе вещи — расстрел. Ну, то есть только если кто порядок не соблюдает. За время, пока длилось бабушкино шла, успели бы разразить- ся битвы и Гомер мог бы начать свой перечень кораблей. Одна из первых историй, которую мама прочла мне вслух, а Катя Петровская. Бабий Яр потом, неведомо зачем, еще много раз пересказывала, словно в повторении таилась некая поучительная сила, была исто- рия про Ахилла и его пяту. Когда мать купала Ахилла в реке бессмертия, она держала его за пятку, — говорила мама вкрад- чивым, безмятежным голосом, словно на этом, собственно, история и заканчивается, — она держала его за пятку, продол- жала мама, и я уж не помню, за левую пятку или за правую, хо- тя, может, мама этого вовсе и не уточняла, и это только меня

[ 24 ] занимало, за какую именно пятку, за левую или правую, она его держала, хотя это вообще не имело значения. ИЛ 8/2021 Река была холодная, младенец не кричал, ведь это было в царстве теней и все были подобны тени, даже толстый мла- денец выглядел так, будто его вырезали из бумаги. А купала она его в реке, рассказывала мама, чтобы он стал бессмер- тен, только вот про пятку забыла. Помню, в этом месте меня всегда охватывал такой страх, что душа уходила в пятки, так по-русски говорят, когда человек очень напуган, — наверно, там, в пятках, для души безопаснее, вот она туда и прячется, пока не минует опасность. С этой секунды я уже не могла ше- лохнуться и сидела, едва дыша, — ведь я знала, что пята, за которую мать держала Ахилла, воплощает в себе нечто неот- вратимое, роковое и гибельное. Мне тут же вспоминался злой волшебник из русской сказки, Кощей Бессмертный, ко- торый, правда, на самом-то деле был смертный, только смерть его крылась на конце иглы, а игла в яйце, а яйцо в ут- ке, а утка жила на дубе, а дуб рос на острове, а где тот ост- ров — никому не ведомо. А тут пожалуйста — голая пятка. Я видела мамину тень на стене, словно силуэт на терракото- вой амфоре, думала о матери Ахилла, о черных водах Стик- са и мглистом царстве теней, потом о нашей широкой, при- вольной реке, которую я каждый день переезжаю по мосту на метро по дороге в школу, о нашем царстве теней, а потом снова о моей маме, которая так долго, невообразимо долго, эпически неторопливо, с отступлениями, рассказывает ис- торию быстроногого Ахилла, она рассказывала про Трою, про дружбу с Патроклом и про гнев. Слово “гнев” она повто- ряла, нет, выпаливала несколько раз, и уже гневно рассказы- вала дальше про то, как Ахилл из-за дружбы с Патроклом по- гиб, пораженный прямо в пяту стрелой, которую выпустил Парис, а Аполлон направил. И я не могла понять, почему Аполлон, покровитель муз, направляет эту стрелу как раз ту- да, где в эти мгновения, испуганно затаившись, пребывала и моя душа. Вот так история про Ахилла стала и моей уязвимостью, моей слабиной, моим незащищенным местом, ведь моя мама тоже меня в этой истории купала, как в реке бессмертия, словно и я должна была обрести броню бессмертных, но про мою пят- ку она забыла, ту самую пятку, где моя душа, томимая страхом в предчувствии гибели, свернулась в клубочек, и я понимала, что своя слабина, должно быть, есть у каждого, своя пята, своя душа и своя смерть, — по сути, единственное доказатель- ство бессмертия.

По сути, все решал вопрос транспорта. Кто мог бежать из Кие- [ 25 ] ва, тот бежал. Когда Семен заорал, что вся семья через десять минут должна быть внизу, где ждет грузовик, кадка с фикусом ИЛ 8/2021 уже стояла в кузове. Ее, тоже приготовившуюся к эвакуации, в ажиотаже панических сборов поставил туда сосед. В кузове к этому времени находились две семьи, мешки, узлы, чемоданы и этот вот фикус в кадке, символ домашнего уюта и семейного очага. Еще для одной семьи места в кузове не было. Одним рыв- ком Семен стащил фикус вниз и раздвинул поклажу, освобож- дая место для жены и двоих своих сыновей. Фикус так и остал- ся стоять на обочине упадающей вниз Лютеранской. Я вижу листья этого фикуса, которые оттуда, из 1941 года, кивают мне в такт событиям мировой истории. Этому фикусу я обязана жизнью. Читаю то, что мой отец написал про свою эвакуацию. Все так, только где же фикус, про который он мне раньше рассказы- вал? Все сходится, все на своих местах — вот он, растерянный близорукий мальчонка, мой будущий папа, вот его решитель- ный отец, в новехонькой военной форме, вот грузовик, сосе- ди, чемоданы, узлы, суета, смятение. Все на месте. И только фикуса в кадке нет. Осознав утрату, чувствую, как уходит из- под ног земля. Рычаг и точка опоры моей истории — по-не- мецки фикспункт, мой фикуспункт, — его нет. А ведь я этот фикус так ясно вижу — брошенный, покинутый, Катя Петровская. Бабий Яр он стоит перед домом моего отца один-одинешенек. Его ли- стья подрагивают в такт маршу входящих в город частей не- мецкой армии. Слушая этот дробный топот, под который Шостаковича впору насвистывать, я понимаю: мой отец вы- жил лишь потому, что с кузова грузовика сняли этот фикус. Конечно, его надо было снять. Это был бы абсурд — если бы вместо мальчика в эвакуацию уехал фикус. Но в логике то- гдашних событий и такое могло быть нормальным. Одно только предположение, что этот маленький мальчик силой случайного, пусть и фиктивного (фикус!) стечения обстоя- тельств — только представьте себе — мог бы остаться в Киеве, подтачивает саму возможность моей личной истории, ставит под сомнение само мое существование. Потерялась одна кар- та — и всю колоду можно выбрасывать. Собратья этого мальчика, те, что остались в городе — хотя “собратья” слишком нейтральное слово, для ясности давайте скажем “евреи”, так проще, проще в том смысле, что так “луч- ше понятно”, как будто это можно понять лучше, но так оно,

[ 26 ] к сожалению, в роковом смысле, действительно понятнее, постфактум, разумеется, лишь постфактум, когда знаешь, что ИЛ 8/2021 случилось после, хотя, несмотря на это, по-настоящему оп- равдать то, что случилось после, никакое понимание не помо- жет, — те, что остались, были согнаны в Бабий Яр, или, как обычно писала моя мама, в БЯ, словно всем и так известно, что это БЯ означает, или словно она действительно, я имею в виду на самом деле, не в силах назвать это место по имени. И там их расстреляли. Но вы ведь наверняка это знаете. До Киева отсюда столько же, сколько до Парижа. И теперь я знаю, для чего он мне нужен, мой фикус. — Папа, ты фикус забыл. — Какой фикус? Не помню никакого фикуса. Чемоданы, уз- лы, мешки, ящики... Но фикус? — Папа, но ты же сам мне рассказывал про фикус, кото- рый с грузовика сняли. — Какой еще фикус? Не помню такого. Наверно, забыл. Я была зафиксирована на этом фикусе, меня на нем зафикусиро- вало. Я вообще не понимала, как можно такое забыть. Не пони- мала, что должно с человеком случиться, чтобы забыть такое. Это фикус представляется мне главный героем, если не всемир- ной, то уж точно моей семейной истории. По моей версии, этот фикус спас жизнь моему отцу. Но если уж сам отец о нем не помнит, может, и в самом деле никакого фикуса не было. Воз- можно, когда он рассказывал мне об эвакуации, я силой вообра- жения сама вдвинула недостающие детали в пустоты уличной перспективы. Так был ли фикус — или он фикция, фикшн, вымысел? Поро- ждена ли моя фикция фикусом — или наоборот? А что, если мне так никогда и не узнать, существовал ли фикус, спасший жизнь моему отцу, на самом деле? Звоню отцу, и он меня утешает. — Даже если он не существовал, такие подвохи памяти иногда говорят нам больше, чем самые подробные инвентар- ные описи. Иной раз именно крупица поэтического вымысла делает воспоминание подлинно достоверным. Вот так мой фиктивный фикус был реабилитирован хотя бы в качестве литературного образа.

Не прошло и недели, как отец мне сказал: “По-моему, я при- поминаю этот фикус. Кажется. Или он у меня уже от тебя?” Если бы мой дедушка не сдернул этот сомнительный фикус с [ 27 ] кузова, девятилетнему мальчику, ставшему впоследствии мо- им отцом, не досталось бы места в спасительном ковчеге гру- ИЛ 8/2021 зовика, ему бы не суждено было влиться в списки выжив- ших, — и меня бы не было. Поскольку фикуса не было, а мы есть, это означает, что он все-таки был, ибо не будь его, не бы- ло бы и нас, мы бы не спаслись, я говорю это “мы” и имею в ви- ду моего отца, ведь если бы мой отец не спасся, как мог бы он вспомнить об этом фикусе, а до того об этом же фикусе поза- быть? Вот так и выясняется, или могло бы выясниться, что на- шими жизнями мы обязаны фикции, вымыслу, литературе... Герр оффицээр, с неповторимым, гортанным гибридом “г” и “х” начала бабушка, убежденная, что говорит по-немецки, будьте ласковы, зайн зи так файны, дерклэрен зи цу мир, та- ки что мне поделать? Их хоб ди плакатн гецен, мит инстукци- яс фар йидн, плакаты для евреев, абер их канн ништ лойфн азой шнель, ноги слабые. Ее застрелили на месте, между делом, даже не прерывая раз- говора, толком даже не обернувшись, как привычно отмахи- ваются от мухи. Хотя нет, нет! Быть может, она спросила, герр оффицээр, будьте так добры, как пройти к Бабьему Яру? Это и вправду могло быть неприятно. Кому охота на глупые вопросы отвечать. Как всеведущий Бог, я наблюдаю за этой сценой из окна дома Катя Петровская. Бабий Яр напротив. Наверно, так пишут романы. Или сказки. Высоко сижу, далеко гляжу. Иногда, собравшись с духом, подхожу ближе и встаю у офицера за спиной, подслушать разговор. Но почему вы ко мне спиной стоите? Сколько я вас ни обхожу, вижу только спину. Как ни стараюсь разглядеть ваши лица, лицо бабушки и того офицера, как ни тянусь, сколько ни на- прягаю все мускулы моей памяти, моего воображения, моей интуиции — ничего не получается. Я не вижу их лиц, не пони- маю, а учебники истории молчат. Откуда тогда я знаю эту историю в таких подробностях? Где, у кого ее подслушала? Кто нашептывает нам истории, кото- рым нет свидетелей, кто и зачем? И так ли важно, что эта ста- рушка — бабушка моего отца? А что, если это была вовсе не его любимая бабушка?

[ 28 ] Но у этой истории свидетели действительно нашлись. В 1948-м семья моего отца возвратилась в Киев, семь лет спустя после ИЛ 8/2021 почти что дачного переезда в эвакуацию, после мытарств в Ростове, Ашхабаде и нескольких лет в Барнауле на Алтае. Дом на улице Энгельса был разрушен, как и весь квартал. От дома осталась одна коробка, по сути скелет. На балконе пято- го этажа стояла кровать, но туда было не добраться. Все нут- ро дома, включая лестницы, лежало в руинах. На фото немец- кой аэросъемки от ноября 1941 года можно разглядеть эту кровать, на которой мой девятилетний отец еще успел поза- горать в первое военное лето. Когда Кажется Эстер вершила свой одинокий переход напе- рекор времени, в нашей истории было полным-полно незри- мых свидетелей: прохожие, продавщицы в булочной, что три ступеньки вниз, соседи за занавесками этой густо населенной улицы, а еще нигде не упоминаемая безликая масса толпами бредущих беженцев. Они — последние очевидцы, последние, кто мог рассказать. Куда они все переехали? Мой дед Семен долго разыскивал кого-нибудь, кто хоть что-то знал о бабушке. Пока не нашелся дворник уже несуще- ствующего дома, который все ему и поведал. Сдается мне, в тот день, 29 сентября 1941, кто-то все-таки стоял у окна. Ка- жется.

Никос Энгонопулос [ 29 ] ИЛ 8/2021 Стихи Перевод с новогреческого и вступление Олега Цыбенко Поэт и художник, византиец-сюрреалист Никос Энгонопулос родился 21 октября 1907 года в Афинах. Отец Н. Энго- нопулоса был родом из Константинополя, некогда столицы Византийской империи, города, сохранившего глубокие исторические и культурные тра- диции Византии и считающего себя частью нового, “ромейского” эллинст- ва. По материнской линии Н. Энгонопулос — афинянин, то есть уроженец столицы, призванной стать политическим и духовным центром “возрож- денной” в XIX веке Греции (символично, что его мать — внучка немецкого архитектора Шмидта, который состоял на службе у первого греческого ко- роля Оттона и создавал новые, неоклассические Афины). Детство Энгоно- пулоса прошло в Афинах, отрочество (1914—1919) — в Константинополе, юность (1919—1927) — в Париже. После окончания лицея в столице Франции Н. Энгонопулос продолжал учебу в Афинах: сначала закончил греческую гимназию (1928—1930), затем (1932—1938) учился в Высшей школе изящных искусств. После возвращения в Афины Н. Энгонопулос провел в родном городе почти всю свою жизнь (умер 31 октября 1985 года). Он работал переводчи- ком в банке, секретарем в университете, затем дизайнером в департаменте градостроительства Министерства общественных работ, преподавал в На- © Εγγονόπουλος, 2005 © Олег Цыбенко. Перевод, вступление, 2021 Стихи публикуются с любезного разрешения Эрриетты Энгонопулу.

[ 30 ] циональной политехнической школе на кафедре декорации и свободного рисунка вплоть до пенсионного возраста. Его творчество, как литератора, ИЛ 8/2021 так и живописца, получило должное признание греческой общественности и государства1. Самая непосредственная связь Н. Энгонопулоса с двумя величайшими центрами греческой истории и культуры не только в силу происхождения, но и жизни в них нашла яркое отражение в его стихах и живописи. 30-е годы, когда Н. Энгонопулос учился в Высшей школе изящных ис- кусств, — пожалуй, самое замечательное время в истории греческой культу- ры ХХ века, именно тогда формируется и начинает творить так называемое “поколение 30-х”, то есть литераторов и художников, родившихся в начале ХХ века. Впрочем, правильнее было бы говорить не о “поколении 30-х”, а об “эпохе 30-х годов”. Речь идет не о какой-то специфической “одаренности” отдельных деятелей культуры, но об особом направлении в культуре опреде- ленного периода, которая, собственно говоря, перестала существовать, когда исторические условия изменились. Как это ни странно может показаться на первый взгляд, стимулом к возникновению этого культурного явления (точ- нее, к возникновению его предпосылок) стала так называемая “малоазиат- ская катастрофа”, то есть поражение Греции в войне с Турцией 1919—1922 годов и последующее изгнание греческого населения из западной части Ма- лой Азии на территорию Балканской Греции. Следствием “малоазиатской ка- тастрофы” явилось окончательное крушение “великой идеи”, то есть идеи “восстановления” греческого государства в пределах Византийской импе- рии. Оборотной стороной крушения “великой идеи” стало интенсивное об- ращение к подлинно греческой культурной традиции. Впрочем, обращение к национальным традициям было только одним из факторов, оказавших ре- шающее влияние на формирование творчества “поколения 30-х”: это был внутренний фактор. Был также и внешний фактор: поворот к национальной традиции в период между двумя мировыми войнами происходил в большин- стве стран Европы. Так в Греции в 30-е годы модернизм стал вполне законо- мерным сочетанием новых европейских культурных и идеологических форм с традиционным местным (главным образом византийским и поствизантий- ским) колоритом. Что касается поэзии (а явление литературного модерниз- ма нашло для себя благоприятную почву в Греции прежде всего в поэзии), то мощные веяния сюрреализма шли сюда главным образом из Франции. Впро- чем, западные культурные веяния нельзя не заметить и в живописи Н. Энго- нопулоса: достаточно даже беглого взгляда на работы Н. Энгонопулоса и из- вестного итальянского художника Джорджо де Кирико, “предшественника сюрреализма”, чтобы увидеть разительное подобие между ними. 1. Н. Энгонопулос дважды получал Первую премию в области поэзии Министерства народного образования (1958, 1979), Золотой Крест Георгия I за художественное творчество (1966), в 1971 г. стал командором Ордена Феникса.

Первым поэтическим сборником, включающим в себя, наряду с произ- [ 31 ] ведениями традиционной формы, также стихотворения сюрреалистическо- го направления, стал вышедший в 1931 году сборник “Поворот” Йоргоса ИЛ 8/2021 Сефериса, будущего лауреата Нобелевской премии 1963 года. Значитель- ное влияние на формирование греческого поэтического сюрреализма ока- Никос Энгонопулос. Стихи зала публикация “Бесплодной земли” Т. С. Элиота в 1933 году, который принято считать поворотным годом и в развитии греческой прозы. В 1935 году вышли первый сборник поэзии греческого сюрреализма — “Домен- ная печь” А. Эмбирикоса, а затем и сборник “Мифисторема” Й. Сефериса. Имя Н. Энгонопулоса появилось в культурной жизни Греции уже под конец десятилетия — в 1938 году. Сначала это были его первые живо- писные работы, представленные на выставке “Традиции современного греческого искусства”, а затем, в том же году, и первые литературные публикации: переводы стихов румынского и французского поэта, осно- воположника дадаизма Тристана Тцара и первый сборник собственных стихов “Не разговаривайте с водителем” (всего 200 экземпляров), а в сентябре 1939 года вышел и второй поэтический сборник — “Клавеси- ны молчания”. Характернейшая черта творчества Н. Энгонопулоса (как художника, так и поэта) — переосмысление греческой истории, ее отдельных эпох (античности, Византии и нового, “ромейского” эллинства), их связи и един- ства. Что же касается сюрреализма, то, по признанию Н. Энгонопулоса, сюрреализм никогда не был для него некоей данью моде, чем-то искусст- венным, а наоборот, самым естественным мироощущением. Отметим, что в 1938—1939 годы культурная атмосфера в Греции была уже не столь благоприятной, как в начале десятилетия, когда здесь появи- лись “первые ласточки” сюрреализма. Это было связано как с ужесточени- ем диктаторского режима внутри страны, так и с ощутимым обострением международной обстановки. Увлеченность Н. Энгонопулоса народными традициями (в особенности византийскими) подвергалась теперь не про- сто негативным отзывам, но и прямым издевкам. Во время Второй мировой войны Н. Энгонопулос, сражавшийся в 1941 году на передовой на албанском фронте, оказался в немецком плену и был отправлен в “рабочий лагерь”, однако сумел бежать и, пройдя пешком поч- ти половину Греции, добрался до Афин. Под влиянием военных впечатлений поэт написал в 1942—1943 годах свое самое известное произведение — “Боливар” с характерным подзаго- ловком “Греческая поэма”. Она была посвящена знаменитому герою за ос- вобождение Южной Америки от испанского владычества, но не только ему. “О Боливар, прекрасен ты, как эллин!” — восклицает поэт и тут же перено- сится в эпоху Греческой революции 1821 года, к героям войны за незави- симость Греции от Османской империи. Поэма получила широкую извест- ность, ее переписывали от руки, она стала своего рода “Гимном Свободе” поколения 30-х в годы Сопротивления. Позднее, в 1968 году, ее текст был положен на музыку композитором Никосом Мамангакисом.

[ 32 ] Издание “Боливара” в 1944 году совпало с началом тяжелейшего пе- риода в жизни страны, начавшегося с ожесточенной гражданской войны, ИЛ 8/2021 за которой последовали трагические годы сменявших друг друга военных режимов, годы упорного сопротивления и жесточайших политических ре- прессий. В этот период вышли поэтические сборники Н. Энгонопулоса “Возвращение птиц” (1946), “Элевсин” (1948), “Атлантический” (1954) и “В цветущем эллинском слове” (1957). Сборник стихов Н. Энгонопулоса “В долине с розариями” (1978) — итог его творческих исканий уже несколько иной эпохи, более спокойной, хотя и отмеченной мрачным семилетием диктатуры “черных полковников” и борьбой с ней. Кроме оригинальных стихотворений в него вошли также переводы и рисунки, множество портретов деятелей греческой истории и культуры, начиная с мифологических времен, образы интеллектуалов не- давних дней, портреты-маски самого автора. И здесь же в этом итоговом сборнике поэта и художника, “человека борющегося”, — исполненное ли- ризма стихотворение в прозе “О возвышенном”, в котором он вопрошает: “Разве я не пиротехник? Разве мои стихи не пасхальные петарды, а мои картины поразительной красоты не озаряют ярким светом ночные выси ат- тического неба? А то, что тело мое еще не разорвали безжалостно на кус- ки и не бросили собакам, разве этим я не обязан тебе, твоей великой люб- ви и нежности?” Предлагаем вниманию читателей также три работы художника Никоса Эн- гонопулоса — “Орифия”, “Философ” и “Автопортрет”, любезно прислан- ные для этой публикации дочерью художника Эрриеттой Энгонопулу. Орифия

[ 33 ] Никос Энгонопулос. Стихи ИЛ 8/2021 Философ Автопортрет

[ 34 ] Любовник ИЛ 8/2021 Он говорил на другом языке, на особом наречии уже позабытого города, по которому, кстати, только он и чувствовал ностальгию. Мистический поэт hommage a Ravel1 тень озера простиралась в комнате и под каждым стулом и под столом даже и за книгами также и во мрачных взглядах гипсовых слепков слышалась словно шепот песня таинственного оркестра мертвого поэта и тогда вошла женщина которую ждал я так долго совершенно нагая но в белых одеждах под лунным светом с распущенными волосами в глазах зеленые длинные травы медленно колыхались как те обещанья что не были даны в городах неизвестных далеких и на пустых уже в развалинах заводах сказал я: о если б и я пропал как мертвый поэт средь длинных ее волос цветами украшенных что распускаются вечером 1. Посвящается Равелю (фр.) (Здесь и далее — прим. перев.)

и [ 35 ] закрываются утром ИЛ 8/2021 а также среди сушеной рыбы подвешенной на веревке высоко на угольном складе я так и уйду подальше от гула толпы и от шума стрельбища уйду далеко за разбитые стекла и буду жить вечно над потолком имея однако всегда в глазах мистические песни мертвого оркестра поэта Краткая биография поэта Константина Никос Энгонопулос. Стихи Кавафиса, а впрочем и любого из нас ...нет корабля для тебя, нет дороги. К. Кавафис Город растерянный и угрюмый бродит по закоулкам безрадостного города терзая сам себя здесь родился он и в нем он умрет здесь горечь в него вливалась струями здесь его мучили но иногда

[ 36 ] изредка встречал он и радость ИЛ 8/2021 иногда он тоже хотел куда-то далеко уехать он приходил на берег а корабля не было Новости относительно смерти испанского поэта Федерико Гарсиа Лорки 19 августа 1936 года в овраге Камино де ла Фуэнте ...una acciоn vil y desgraciada1. искусство и поэзия жить нам не помогают: искусство и поэзия нам помогают умирать абсолютного презрения достойны весь тот шум и громкие исследования комментарии к комментариям неустанно испекаемые тщеславными писаками относительно обстоятельств ужасных и таинственных казни злополучного Лорки учиненной фашистами но довольно! всем ведь известно что давно уже — и особенно в наши годы калечные — в обычае убивать поэтов 1. ...поступок презренный и отвратительный (исп.).

Памятный дар из Константинополя L. N. [ 37 ] на мраморной набережной дворца положили на почти одинаковом расстоянии ИЛ 8/2021 друг от друга высокие груды древесины, доставленной на судах из дальних лесов прибрежных а также груды тонких изящных, как девичий стан, стволов и груды огромных толстых бревен идет непрерывный дождь настырный и мокнет несчастное дерево блестит мрамор плит который вода все моет и моет небо тяжко и в то же время черно — и потому, который час, никто не знает — и никакой надежды от неба нет (берег напротив пропал, словно его и не было) море немо и свирепо, словно бьющие его частые капли дождя разбудили в нем страшную ярость: ее с усильем сдерживает море и никого больше, кажется, нет здесь на этом Никос Энгонопулос. Стихи пустынном пространстве, кроме меня одного: я стою в полный рост, а рыжие пряди промокших волос мне ко лбу липнут мученья любви меня привели на берег роскошный а все мои мысли подобны великолепной магнолии гордой которая в этих местах цветы свои распустила

[ 38 ] Трамвай и Акрополь ИЛ 8/2021 Le soleil me brsle et me rend lumineux1. среди монотонного дождя сквозь грязь сквозь пепельную атмосферу проходят трамваи и через пустой рынок — дождем умерщвленный — идут они на конечную остановку мысль моя волненья полная нежно за ними следует пока не приедут они туда где поля начинаются на конечной остановке которые заливает дождь как грустно было бы — Боже мой — как грустно если б не утешала сердце мое надежда на мраморы и ожиданье луча блестящего который даст новую жизнь великолепным развалинам неизменным подобно Клелия, или, пожалуй, идиллия лимана не плачь — не плачь милая — о днях прошедших: были они — знай — богов даром земля мало-помалу а еще раньше и столь любимое нами солнце угаснут — нет у него намеренья взойти для нас снова — давай возьму тебя 1. Солнце меня обжигает и делает светлым (фр.).

за ручку тонкую [ 39 ] — и пойдем с тобой дальше — ИЛ 8/2021 видишь гробницу вон там мы дверь откроем и внутрь войдем там я тебя обниму и так раз навсегда обнявшись исчезнем мы при Втором Пришествии в многоцветных стеклах Поездка в Эльбасан Никос Энгонопулос. Стихи Сегодня я расскажу о моих впечатлениях от поездки в Албанию. Перво-наперво нужно сказать, что нет ничего легче, ничего проще перемещения в эту страну. Однако для этого нужно дождаться лета, праздника Святого Иоанна. Только тогда, вечером, тоскующий по дальним странам может прыгнуть через огни и оказаться в любом городе, о котором мечтал когда-то. Как-то раз, в день болезненного одиночества, в день, когда я жил вдали от птиц, я прыгнул вечером через огни, зажженные в одном из бедных кварталов Афин, страстно желая в сердце моем Албании. Я прыгнул раз, другой. И ничего. Но с третьего раза я оказался вдруг в Эльбасане. О возвышенном1 Certes, l’artiste dеsire s’еlever... mais l’homme doit rester obscur. Paul Cezanne2 Итальянский пиротехник установил свою совсем простую, без всяких излишеств бедную мастерскую на вершине аттического холма. Там он денно и нощно ставит свои нескончаемые опыты и изготовляет всяческие изделия своего ремесла — хлопушки, петарды и всякие прочие «фейерверки». Накануне больших православных праздников он обеспечивал ими празднующих, но и сам в ночи национальных юбилеев разукрашивал наши небеса 1. Название трактата по эстетике анонимного греческого писателя I—III вв. н. э. (Псевдо-Лонгина). 2. Конечно, художник хочет возвыситься… но человек должен оставаться в тени. Поль Сезанн (фр.).

[ 40 ] всякого рода яркими цветами, ослепительными плюмажами и сверхскоростными петардами, рассыпающимися дождем искр на ИЛ 8/2021 мириады красок. Он редко отрывается от своего занятия, но иногда по вечерам его искалеченный несуразный силуэт передвигается от одной харчевни к другой, предпочитая при этом самые темные места на рынке. Профессия его в высшей степени опасна: порох и динамит — основное сырье для его изделий. Малейшая невнимательность может обернуться ужасной катастрофой, и тогда мастерская взлетит с оглушительным шумом в чистое небо вместе с пиротехником, и мы увидим, как высоко в воздушном пространстве итальянец кружится несколько часов кряду вместе с досками от своего барака в густых облаках пыли, и всюду стоит сильный запах пороха. Однако рокового события не происходит, поскольку существует нечто. Некое таинство. Это таинство просто-напросто его бдительная супруга. Это и вправду его жена, одна из наших — благочестивая православная христианка, которая утром и вечером посещает церковь, кается и постоянно молится за мужа. Она и удерживает его в жизни. А внизу, в лощине, которая огибает этот аттический холмик, женщина установила всюду бесчисленные киоты. Большинство киотов мраморные, а другие более скромные, однако в каждом из них находится икона Богородицы или какого-нибудь святого, и в каждом есть шкатулка для денег. Время от времени женщина терпеливо собирает деньги: большая часть их идет на благотворительные цели — поддержку неимущих, лечение немощных, завершение строительства церквей, а оставшуюся часть она бережно хранит, поскольку намеревается со временем воздвигнуть церковь в честь святой Екатерины. (Дальше в лощине кто-то установил ульи для пчел, а в поле и еще дальше — в саду находятся развалины недостроенного богатого дома.) Эта история итальянца также и наша история, Елена. Разве я не пиротехник? Разве мои стихи не пасхальные петарды, а мои картины поразительной красоты не озаряют ярким светом ночные выси аттического неба? А что тело мое еще не разорвали безжалостно на куски и не бросили собакам, разве этим я не обязан тебе, твоей великой любви и нежности? Я знаю, что это и наша история, не скрывай этого от меня, я знаю это: молись же за меня! Собирай деньги из наших киотов и разбрасывай всюду добро своими святыми белыми руками. Но часть их храни, чтобы и мы постепенно собрали сумму, нужную для воздвижения церкви, посвященной Царице, носившей твое имя. Там, в этой церкви я и женюсь на тебе. Потому что ты прекрасна, душа твоя благородная и гордая, и я люблю тебя безумно.

Карло Эмилио Гадда [ 41 ] ИЛ 8/2021 Сан-Джорджо в доме Брокки Повесть Перевод с итальянского Геннадия Федорова Раффаэле Маттиоли I ЧТО Йоле, горничная графа, каждый вечер водила вы- гуливать Фуффи и что Фуффи время от времени, натя- нув поводок и уткнув в землю морду, настырно следо- вала неизвестно за чьим запахом, а под самым благородным из конских каштанов вдруг задирала нужную лапку, как бы го- воря: “Ну, этот-то, конечно же, стоит отдачи!”, и что тем же временем стаи запозднившихся берсальеров, на всех парах пролетавших мимо под развевающимися на весеннем ветру перьями, наговаривали Йоле мимолетные мадригалы, а на их блуждающие в ночи видения уже падали брутальные жалюзи отбоя; и что порожние трамваи неслись галопом по направле- нию к своим пригородным навесам, а полупорожние — к ки- шащим как муравейник вокзалам; а какая-то монашка про- щально клонила лик к сложенным над чревом рукам, тогда как еле видимые из окошка слившиеся в поцелуе влюбленные растворялись в тенях темного парка; и что вид едва различи- © 2011 Adelphi Edizioni S.p.A. Milano © Геннадий Федоров. Перевод, 2021

[ 42 ] мой в трамвайном вагоне монашки заставлял Йоле всеми фибрами души ощутить некую огорчительную растерян- ИЛ 8/2021 ность, — все это было близким к естественному ходу событий, по крайней мере событий 1928 года от Рождества Христова. И что потом, уже во время выгула с неожиданными рывка- ми и струйками Фуффи, к Йоле почти каждый вечер подкаты- вался, представляете! один молодчик, настоящий “молодчик” из тех, которым нечего делать, кроме как разыгрывать простач- ка перед девушками; и если появление этого осложнения в со- бытиях 1928 года дальнозоркие глаза консьержей кузины графа пока еще не зафиксировали (из-за конских каштанов, трамваев, такси и бесчисленных, постоянно набегающих мельтешащих теней, которые образовывались под ветвями первых и позади надоедливых, челноками снующих вторых), то почти наверня- ка предугадали. Поскольку с приходом весны консьержи выхо- дят по вечерам на крыльцо подышать свежим воздухом, а тот тип дымит трубкой. Но чаша публичного недовольства переполнилась, когда стало известно, кем же оказался этот ни дать ни взять молод- чик, а оказался он далеким — хм! однако не таким уж и дале- ким! — родственником графа, а следовательно, и графини, ко- торая приходилась свояченицей вышеупомянутому графу и вдовой — графу другому, “уже усопшему”, который был братом нашего, “ныне здравствующего”. — Графский родственник?.. И разменяться на служанку!.. — Но все девушки, неизвестно почему, сохнут по нем... да и потом, при наличии автомобиля... “Неизвестно почему” лежит в основе самых сложных оправ- дательных систем Мира и именно поэтому наиболее часто при- меняется метафизиками от морали, когда речь идет об установ- лении побудительных причин физических действий существ человеческих. И здесь идея автомобиля изначально приемлема даже для самых закоренелых пытливых умозрителей, а уж для консьержей графини и двух сотен их собеседниц и подавно; ведь с приходом жарких летних вечеров уворачивающийся от самых бдительных заградительных стоек и губительных гвоздей автомобиль означает ласку желанной свежести, стремительную гонку за тополиную зелень долины, опьянение дальним полетом к золоченым облакам, к фантасмагорическим панорамам Бри- анцы с Трамальини и Монделлами1 на велосипедах и неиссякае- мыми источниками кудахтанья из непроглядной пыли. 1. Ренцо Трамальини и Лучия Монделла — персонажи романа А. Мандзони “Обрученные” (1827). (Здесь и далее, кроме оговоренного случая, — прим. перев.)

И в самом деле, каждое воскресенье того мая, а затем и [ 43 ] июня, ровно в два часа пополудни наш молодчик сажал Йоле в свой бешеный “фиат-521”; иногда машина принимала в свое ИЛ 8/2021 чрево и четверых: двух юниц и двоих юнцов! Карло Эмилио Гадда. Сан-Джорджо в доме Брокки Неизвестно почему, неизвестно почему. Для Йоле неплохо было уже то, что по воскресеньям она могла возвращаться в графский дом в десять вечера, посколь- ку граф не хотел лишать девочку объятий, бедную девочку! хоть раз в неделю! дочь старых родителей, людей еще давне- го фасона! каждодневно потреблявших поленту в некоей ко- нюшне, что находится неподалеку от Бусто-Гарольфо. Но консьержи! Нет худшей палки в колеса Купидоновой колесницы. С бесконечными оглядками графине донесли суть дела: Йоле совершенно беспринужденно “пренебрегала отчей по- лентой”, — заслышав столь огорчительное выражение, графи- ня откладывала вышивку чудесной алтарной накидки и с не- мой досадой смотрела в рот осведомительнице, размякшей от сиропистости парифраз. В полутени большой залы рассказ и без перца щипал сердце. И простодушные парифразы, как и сентиментальные ку- мушки, сокрушенно являлись к ушкам графини, заранее про- ся прощения за плохие новости, которые им невольно дово- дится доносить сугубо добра ради, лишь бы синьора все знала и была в курсе дел. Но когда свояченица решилась наконец заговорить с гра- фом Агамемноном об этом “скандале”, тот отрезал, что все предусмотрел, “серьезно” поговорил с юношей, и теперь все улажено. И действительно, резвый похититель разряженных красоток уже сменил машину, в масть которой подобрал соот- ветственно и новую фифу. Граф Агамемнон был уверен, что направил юношу на верный путь. Да и потом за город тогда выезжали все, кто с тем, кто с этим. В принципе, по мнению графа, “ничего страшного не случилось”, ведь “сущность, истинная сущность мальчика не может не быть здоровой и нравственной, коли речь идет о юноше из такого благородного семейства”. А поскольку не еди- ножды допрошенная и отчитанная Йоле всякий раз пускалась в слезы “искреннего раскаяния”, то граф “после отчих разду- мий” решил “забыть этот промах, скорее всего вызванный оп- рометчивостью и неопытностью... девичьего возраста...”. — Но все-таки она слишком... слишком... привлекательна, вызывающе, — настаивала графиня, — поверь мне, Агамем- нон, все кончится тем, что она еще доставит тебе... всем нам... кучу неприятностей.

[ 44 ] Разгневанная графиня вспоминала пылкие, похотливые, рыскающие по выдающимся полусферам Йоле взгляды гото- ИЛ 8/2021 вого вонзиться в них булочника; девушка виделась ей (ужас!) такой “безрассудной” и “выставляющей напоказ свои прелес- ти”, то есть так твердо следующей своей сути и в то же время такой уступчивой особой, представляющей собой воистину готовый скандал для мальчиков из порядочных семейств, — бедные мальчики! окрестившие ее “похотливой андалузкой” юноши в таком возрасте совершенно ничего не сознают, осо- бенно когда сморенные учебой возвращаются из лицея; а все гарсоны округи чуть не сворачивают себе шеи, оборачиваясь ей вослед, когда, застигнутые врасплох этим видением, теря- ют равновесие с корзиной на бедре и приговаривают: “Ну и чертовка!”. И врезаются в столб. Некие юнцы из Политехнического, истинные наглецы! сорванцы, да и только! под взрывы непристойного хохота они прямо на тротуаре обращали к ней электромеханическо- го уклона мадригалы, однако при появлении графини вдруг замолкали, толкая друг друга локтями. Графиня не знала и “знать не хотела” всех этих сальностей, но слова “симультан- ные вибрации”, “угасающие колебания”, “буфера” и прочие, еще почище, под смех и кривляния уже вылетали из глоток юных сорванцов, заставляя оборачиваться всех прохожих со всех ближайших тротуаров, а двух офонарело застывших на углу карабинеров — напрячь взор, покачать головами и фона- рями и пробормотать огорченным тоном диагноз: “Студиозус и есть студиозус, что с него возьмешь!”. Эти непристойности так резали уши графини, что только молитва и Исповедание могли успокоить ее. — Агамемнон, послушай меня, ведь у нас... поверь... у нас, женщин... имеется... инстинкт (не сообразив, что произносит ересь)... послушай, мне кажется излишним напоминать тебе, что мы родовиты... у нас есть имя... А чтобы не запятнать Джид- жи, нашу надежду... Все эти сплетни, знаешь, мне не по душе... мне дурно становится... Эта девчонка, знаешь, она еще доставит нам неприятностей... Все только и говорят, что о ней... и о нас... — Я так не думаю, не думаю, милая Джузеппина! Я... счи- таю себя психологом... и так не думаю... И потом разумнее не давать пищу сплетням, а показать... определенного сорта лю- дям... как мало значения придает семейство Брокки... злопы- хательствам... простонародья... — Послушай, Агамемнон, меня бы больше устроило, если бы ты уволил ее! На что граф возразил, что девушка так уверенно управляется по дому, знает все его привычки и предугадывает все самые не-

значительные желания, всегда вовремя и быстро устраивает в [ 45 ] постели “попа”1, или “пузырь”, с таким преданным почтением произносит “Доброй ночи, синьор граф!”, так хорошо ладит с ИЛ 8/2021 Доменико (этим милым грубияном!) и с кухаркой (дебелой Ка- териной... из России), что было бы искренне жаль, “...поверь Карло Эмилио Гадда. Сан-Джорджо в доме Брокки мне, дорогая Джузеппина, мне было бы жаль...” предоставить ее самой себе, “отдать девушку на волю волн ее хрупкой судьбы...”. Еще она отлично справляется, делая за Катерину закупку тыкв, яиц, петрушки и бананов, с одного взгляда умеет отли- чить настоящую цветную капусту от брокколи, а ведь это два растительных организма, в сущность которых довольно трудно проникнуть, два столпа целебной для здоровья вегетарианской веры, в которую граф обратился за последние пару лет, став ее ревностным и последовательным адептом, хоть и позволяя се- бе редкие исключения в пользу какого-никакого бифштекса а- ля Бисмарк или отварного каплуна из Бруньяско или Мольнате, вскормленного для него местными крестьянами с очевидным (для желающего увидеть) почтением и добротой, менее губи- тельного и в общем довольно высоко ценимого в растительном царстве, но только при наличии разноцветного гарнира, вклю- чающего в себя два-три мелких фрукта в кремонском соусе. Кроме хрупкости будущего девушки графу невольно виде- лись все за и против присутствия этого назло всем набухшего цветка жизни среди старой мебели “подлинно изысканного вкуса”. В ящичке секретера, верхнем левом, лежал запасной штопор, а в правом — несколько отклеившихся от самого сек- ретера завитушек. В общем, Йоле была еще слишком молода, слишком “неопыт- на”, тогда как сущность ее добродетельна... выбросить на улицу такую девушку означало “отдать ее на заклание...” В юности граф прочел роман “Отверженные”, не побрезговал и “социально от- ветственной” литературой, хотя позже все это полностью вывет- рилось из его головы то ли вследствие более зрелых мыслей, то ли от ежедневного чтения газеты “Персеверанца”. — Все это странные утопии! придуманные, чтобы увертли- во, искажая смысл, увести от самой сути вопроса, которая представляет собой личную ответственность каждого и ниче- го иного, будем же откровенны перед собой! Истинный мо- тив действия всегда находится в сердце индивидуума, как это верно заметил Панигатти, вот в чем вопрос, господа хоро- шие! Вопрос вопросов! 1. Здесь : поп (от итал. prete) — постельная грелка в виде металлического сосуда с углями, снабженная каркасом.

[ 46 ] Все отправлялись в горы. В часы одинокой мечтательности Джиджи сбивал коленки о доломитовое многообразие, в часы ИЛ 8/2021 сокрушенной тоскливости перечитывал сочинения Юлия Цеза- ря в поэтическом переложении Джулио Каркано, а в часы свет- ской галантности исходил струйками пота, услужливо возясь с пледами, термосами и фотографическими аппаратами трех синьорин из Девятнадцатого века, трех принадлежащих к ми- ланскому высшему свету альпинисток, пианисток и акварели- сток, безупречно владеющих английским юных дев, чьи подбо- родки местами украшал прелестный кустящийся пушок, некий знак пубертата особ приличного общества. Графиня находила очаровательными этих пышущих энергией и здоровым духом девушек, и отнюдь не жеманниц. Каковыми и надлежит быть на- стоящим женщинам. Продолжавший таскать пледы и терять треноги Джиджи был в несколько меньшем восторге. Прошли месяцы, прошла зима. Графиня периодически, между сиестой и зрелыми раздумьями дяди Агамемнона, об- ращала к нему свои мольбы, но все с тем же результатом. Од- нажды она зашлась в рыданиях, тогда дядя утешил, приласкал и еще раз продемонстрировал ей, что эта ее мысль... просто навязчивая идея. После последнего увещевания она сделала соответствующие умозаключения, но, видно, ненадолго. Граф Агамемнон на правах психолога, каковым он и был, считал, что, “в сущности”, здесь дело принципа, — честь по чес- ти, он не может потакать болезненным женским капризам. — А что твоя книга, когда же ты ее закончишь? Когда пред- ставишь ее нам? — спросила тогда графиня приглушенным от расстройства и нежным от пиетета голосом. — Ты знаешь, с каким нетерпением я жду ее... для нашего Джиджи... для его морального здоровья... для духовного становления... для его жизни!.. — При мысли о сыне глаза графини затянула дымка нежности. В действительности, Джиджи и так чувствовал се- бя прекрасно: ел со зверским аппетитом, учился прилежно, ошибки в латыни делал, но, в сущности, то были ошибки не- глупого малого, как называл его латинист Фругони, а кроме того, он подрастал чуть не на пядь каждый год и, что более всего утешало в благовоспитанном юноше, демонстрировал своим воспитателям глубокую почтительность, восхищение и благодарность... так трогательно, просто трогательно! (Гра- финя шмыгнула носиком.) Но вот надо же, врачи повергли ее в душевное расстрой- ство (тонкий вкус графини не выносил, когда у уха зудела му- ха в виде неприятной новости), это была вторая неприят- ность того сезона после уже ставшей хронической первой, с Йоле. Ни с того ни с сего они вдруг обнаружили, что при оп-

ределенных условиях изучение алгебры вызывает косоглазие [ 47 ] даже у юношей из самых порядочных семейств. Что за сума- сброды эти врачи 1929 года! ИЛ 8/2021 То были те еще, смутные времена! Карло Эмилио Гадда. Сан-Джорджо в доме Брокки И даже врачи не смогли не поддаться их влиянию. Для уте- шения умов и облегчения душ в борьбе против зол тех времен дядя Агамемнон подготовил наконец к публикации свой опус, даже трактат, который по задумке автора должен послужить ру- ководством вступающим в жизнь юношам из самых видных се- мейств, поскольку у юношей из видных семейств имеются, ска- жем, “особые нужды и требования, которых прочие, конечно же, не имеют и иметь не могут, — ведь это так очевидно, что по- родистый пес, который является не чем иным, как продуктом долгой и трудоемкой селекции (граф огляделся вокруг), не мо- жет набивать себе брюхо супом с размоченным хлебом, как ка- кая-нибудь стерегущая сеновал дворняга”. Нехватку такой книги, нужно признать и это, как раз и ощущало подрастающее в те годы поколение, такое лихое и уверенное в себе; и именно эту, такую огорчительную нехват- ку граф Агамемнон и вызвался устранить. Сочиняя, создавая... этот трактат (третье слово для фонети- ческого завершения фразы “по нарастающей” так и не пришел ему в голову), граф Агамемнон Брокки думал ни о ком другом, как о своем Джиджи, о своем “таком многообещающем, таком красивом, таком здоровом племяннике, цветке на старом дре- ве рода Брокки”, мальчике, который должен увековечить в этом мире — пораженном таким безумием! такими бредовыми идеями! такими нездоровыми мерзостями! — имя и добродете- ли, ум и “humanae litterae”, “гуманитарную образованность”, семейства Брокки. — Моя книга — это квинтэссенция Этики и Стилистики... по- тому что в опусах такого рода добродетель должна иметь свой стиль! — Испытующим взглядом он скользнул по лицам восхи- щенных собеседников, наблюдая реакцию на свое столь силь- ное утверждение, достойное, он чувствовал это, настоящего синьора, “синьора в истинном смысле слова”. А для графини — столь обеспокоенной многими проявле- ниями Зла, которые в новых Случаях и в новых Обстоятель- ствах, казалось, находят все новых сторонников каждый час и на каждом углу, — для графини эта книга была тем более кстати после всех монологов, правда, несколько описатель- ных, несколько замысловатых, несколько бессвязных, кото- рые с удлинением светового дня доктор Мартуада и другой, уже после него явившийся доктор обратили к ней, когда их вызвали по поводу одной непродолжительной головной боли

[ 48 ] Джиджи и нескольких жалких четверок1, возникших между молодым синьором и алгеброй. ИЛ 8/2021 — Для вашего... мальчика... для вашего... юноши... для ваше- го Луиджи... Джиджи?.. ага! Джиджи, очень хорошо... пожа- луй, нужна... (женский род глагола ужаснул графиню) кое-ка- кая... литература для чтения... специальная, но не слишком... некая книга, проясняющая... но не слишком... определенные... в общем, определенные аспекты, определенные понятия! (Графиню грубо стаскивали с ее пьедестала утонченности.) Эти понятия... очень полезные для молодежи... особенно в на- ше время... Хотя и не все понятия... могут действительно бла- готворно воздействовать на молодых людей... Нужно разли- чать... Maxima debetur puero reverentia... К ребенку полагается относиться в высшей степени уважительно... — Но в нашей семье... — запротестовала графиня, почти воз- мущаясь, но уместность и вместе с тем редкость приведенной ци- таты ее отвлекли, она вновь обрела уверенность, что говорит с людьми учеными, и смягчила тон протеста: — Я не думаю, что в нашей семье... — Понимаю... понимаю... конечно же! — пошел на попят- ный обеспокоенный семейный доктор. Тогда графиня посоветовалась со своим исповедником, за- тем с доном Саверио, потом с отцами-наставниками колледжа Сан-Карло, в общих чертах обговорив ситуацию с профессо- ром Фругони. Таким образом, к формулировке всякого рода рекомендаций по поводу литературы для мальчика советчики подошли в высшей степени ответственно, все-таки непростое это дело — быть советчиком! Рекомендовать, не рекомендуя! Нащупывать, не касаясь! Проникать внутрь, не повреждая оболочки! Продвигаться вперед, отступая назад! Начать с “да”, поддержать с помощью “уже”, продолжить с помощью “однако”, на время отложить с помощью “но”, за- кончить решительным “нет”. А заключить неопределенным “сие не ведомо никому”. Оказавшийся между мягкими мольбами и категоричными нежеланиями графини и под влиянием кошмара “непродол- жительных” головных болей Джиджи и вытекающих отсюда алгебраических четверок, семейный доктор кончил тем, что довольно решительно подбросил юноше в качестве примера и без обязательств, поймите правильно, одну из таких книг (в издательстве “Тревес” они имелись в изобилии, возможно и в “Хоэпли”) под брутальным названием “Я бы не верил Пара- 1. Согласно итальянской 10-балльной системе оценок.

вии”1. Но таких книг было много, целые библиотеки, стоило [ 49 ] только поискать, все более или менее “полезные”, самое труд- ное было выбрать, найти одну, которая могла бы стать дейст- ИЛ 8/2021 вительно действенной в этом деле. Были переведенные с не- мецкого “Познай самого себя” и “Встань и иди”, были и не Карло Эмилио Гадда. Сан-Джорджо в доме Брокки переведенные с французского “L’еducation sexuelle de la jeunesse”, “Половое воспитание молодежи”, “Еquilibre psychique et sexualitе”, “Сексуальное и психическое равнове- сие”, “La question sexuelle chez les jeunes gens”, “Сексуальный вопрос в среде молодежи” и “Introduction ` la vie des sexes”, “Введение в сексуальную жизнь двух полов”, не говоря уже о “трактатце” весьма симпатичном, хотя и самом скромном — “Переходный возраст у подростков обоих полов”, уже одно название которого представляет нам добрый плод корней ломбардских, даже восхитительно “менегинских”, то есть ми- ланских. Имелись сотни фундаментальных трудов и других авторов, от Монтегаццы2 до психоаналитиков с налетом позднего Ниц- ше, чьи вызывающие названия будили в устойчивой и несколь- ко сомнамбулической кротости графини страшное отвращение. — Но книга дяди Агамемнона будет лучшей, я в нем уверена... — Конечно, конечно... — говорил доктор Мартуада, ему поддакивал дон Саверио. — Разумеется, разумеется... — подпевал профессор Фругони. Таким образом, каждый субботний вечер дяде Агамемнону задавался вопрос относительно “книги” и касательно Йоле. Но- вая жизнь девушки казалась почти идеально гармонирующей с мебелью дома Брокки; о книге, доверенной лучшему печатнику, тоже имелись хорошие новости. — Смотри, ты пообещал ко дню Сан-Джорджо! ко дню ро- ждения нашего Джиджи... А обещание — это уже обязательст- во!.. — резкий и несколько носовой голос графини разносил- ся от телефона по всем коридорам дома. — Не сомневайся, Джузеппина... Ровно в семь двадцать четвертого апреля вы услышите звон дверного колокольца... и я собственной персоной явлюсь с двумя первыми экземпля- рами книги! Одним тебе, а другим — нашему любимому Джид- жи! Ты довольна?.. 1. Пьер Алессандро Паравия (1797—1857) — итальянский писатель, фило- лог и меценат хорватского происхождения, автор многочисленных жизне- описаний великих итальянцев, скульптора Кановы в частности. 2. Паоло Монтегацца (1831—1910) — итальянский физиолог, антрополог и писатель, автор работ “Физиология любви”, “Физиология женщины”, “Физиология удовольствия” и др.