Сборник переводов

Рождение человека — Это не страшный поезд – улыбнулся старик, — а хороший. Он везет уголь. — А волки? Старик махнул рукой: — Волков больше нет. Они спрятались в лес. Почуяв человека, на них нападает страх, и они убегают. — Я человек? — Конечно. — И волки боятся меня? — Да. Даже слоны — самые большие животные на земле – почуяв запах таких, как ты мальчишек, — бегут со всех ног далеко-далеко и прячутся. — А страшилища? Их больше нет. Человек оказался сильнее и побе- дил их. Мальчик отпустил штанину и посмотрел в добрые и теплые глаза старика. Затем обернулся к уходящему поезду. Последние вагоны исчезали во тьме ущелья. — Ухууууу! – выкрикнул мальчик что было сил, за- прокинув голову. — Уху-уу — ответил поезд, продолжая ход. Нет, это не волки. Это поезд. Мальчик глубоко вдохнул и вдруг почувствовал себя большим и сильным. Из-за соседнего дома вышла со- бака. Она зевала и, увидев малыша, побежала к нему. Мальчик вздрогнул, точно запнулся, но тут же высоко поднял голову и уверено пошел навстречу собаке! Собака остановилась. Мальчик шел все решитель- ней. Собака посмотрела на него и наклонила голову. Затем, поджав хвост, убежала. 51

Владимир Победа Раждането на човека (оригинал) Автор — Васил Цонев Детето стоеше настръхнало в полумрака. Очите му трескаво ша- реха наляво и надясно, за да открият онова страшно нещо, което първо ще се нахвърли върху него. Пердето се разшава и момчето се приготви за съпротива. Пердето се отпусна и тялото на малкия омекна, но веднага след това се изпъна и наежи — някаква сянка мина по лицето на дядото с големите мустаци. Стори му се, че устата на дядото леко се разтваря и там ей сега ще се покажат големите му зъби, с които ще го захапе. Ето, ей сегичка дядото ще слезе от портрета! Протегна ръце напред и постоя така няколко мига. Не, май че дядото се изплаши от ръцете му; да, да, изплаши се, защо- то навярно знае, че ръцете ще дращят, ще късат, ще дерат. Но какъв е тоя шум? То се извърна рязко и протегна малките си ръце по посока на шума. Шумът се уплаши! Шум от другата страна! Подскочи и пак протегна застрашително ръце към онова страшно нещо, което се готвеше да го нападне откъм гърба. Със засилване на мра- ка страшните неща добиват повече смелост — малкият знаеше това от баба си. Щом стане съвсем тъмно, те ще се нахвърлят върху него, ще го удушат и разкъсат. Детето днес беше много непослушно. Не изпи млякото и хвърли половината филия зад леглото. Но не успя да я хвър- ли незабелязано, баба му се наведе и откри десетина половинки филии, намазани с масло, хвърлени предишните дни. Тогава баба се разяри и го заплаши със страшно наказание. И сега всички ония страшни неща, които дебнат лошите деца, ще се нахвърлят върху него и ще го разкъсат. Пъ- рво, духът, който се крие в пердето, сетне дядото с големите мустаци, след него мишките и плъховете от мазето, после дяволите и вещиците, които поскърцват в гредите на тавана — момчето знаеше много добре всичките си врагове. Те отдавна чакаха деня, в който то ще бъде съвсем непослушно, за да си разчистят сметките с него. Няма време за губене — трябва да бяга! Надигна се, но в същия миг замръзна. Ами вълците? Нали вън стоят вълците с огромните огнени очи и пламтящи уста, готови да разкъсат малките деца, които излизат, ко- 52

Рождение человека гато бабите им са отишли в бакалницата за сирене и масло? Отдавна знаеше това, а само преди четвърт час баба му отново повтори същото. Тя дори го накара да се ослуша и то съвсем ясно чу някакво скимтене, задъхано дишане и скърцане на зъби, които идваха някъде отдалече, някъ- де ей оттам, където се размахваха дългите клони на дърветата. Внезапно таванът изскърца и гредите заскимтяха. Детето се хвърли напред, преметна се през леглото и падна с гла- вата надолу. Рой искри разцепиха мрака, но нямаше време да се мисли за тия неща. Скочи бързо, хвана с две ръце бравата, натисна я и изхвръкна навън. Мамичко, вълците! Те бълваха огън и пламък, трещяха и скърцаха, наредени във върво- лица, право към него, като се извиваха и го гледаха с червените си очи! — Мамо, мамоооооо! — изрева детето. — Какво има, детенце? В първия миг детето политна назад, но като отвори очи, видя, че срещу него стои висок, стар човек, с черни дрехи и някаква смешна черна шапка на главата. Старият човек се усмихваше. Треперейки от страх, детето се хвърли към него, прегърна крака му и впи ръцете си в грубия плат на панталоните. — Вълците, вълците! — Какви вълци? — Ето ги, ето ги! Старият човек се разсмя: — Това е влак. Влак? — Какво е това «влак» Все още настръхнало, детето повдигна глава и погледна стария човек. — Най-обикновен товарен влак. Голям си, а не знаеш какво е влак. Как влак? Какъв влак? Нали когато пристигна преди десет дни при баба си, тя още от първия ден му каза, че пред тях минават страшните вълци, за да вземат непослушните деца, които не мируват и ядосват бабите си? Същото бумтене слушаше той от стаята, а баба му ококорваше очи, кръстеше се и викаше: «Махнете се, вълци — Гошко ще слуша вече, махнете се!». И те лека-полека намаляваха бумтежа и скърцането и изчезваха нанякъде. — Това не е страшен влак — усмихна се старият човек, — това е добър влак. Той носи въглища. 53

Владимир Победа — А вълците? Старият човек махна с ръка: — Вълци вече няма. Те избягаха в гората. Като подушат човека — бя- гат, та се късат от страх. — Аз човекът ли съм? — Разбира се. — Вълците страхуват ли се от мен? — Да. Дори и слоновете — най-големите животни на земята — щом подушат миризмата на такива малчугани като теб — бягат и се крият надалече. — А страшните неща? — Няма вече страшни неща. Човекът излезе по-силен от тях. Той ги победи. Детето се отдръпна от стареца и погледна големите му сини очи. Те бяха добри и топли. Обърна се и погледна след отминаващия влак. По- следните вагони изчезваха в мрака на дефилето. — Ухууууу! — кресна момчето и се изпъчи. — Ухуу-уу — отвърна влакът и продължи своето тракане. Не — това не бяха вълци. Това беше влак. Детето пое широко въздух и изведнъж се почувства голямо и сил- но. От една съседна къща се подаде куче. Прозя се и като видя детето, тръгна срещу него. Детето трепна и за миг се стъписа, но сетне стъпи здраво на крака, изпъчи се и вижте — тръгна срещу кучето! Кучето забави крачките си и спря. Детето още по-решително тръ- гна срещу него. Кучето го погледна учудено и замърда глава. Сетне се сниши до самата земя, подви опашка, обърна се и побягна. Одинокий и Одиночество Кругом полно гениев, доктор. Каждый написал не- что изумительное, или изобрел, или изобретет. Здесь пахнет грандиозными идеями и великими произведе- ниями искусства, а я всего лишь деревянный цилиндр. 54

Одинокий и Одиночество Тонкий и длинный деревянный цилиндр. Ногами вко- пан в землю, отчего прийти к вам стоило труда. Вер- хушка увенчана двумя фарфоровыми чашками. Белые стаканчики марки «Сименс». Они стары, но горжусь ими. Гордитесь ли вы первой любовью? А я горжусь фарфоровыми чашками «Сименс». Иногда кажется, больше ни на что не гожусь. Выго- рел и облупился. Одиноко торчу у забора крестьянина, который даже не знает, что такое телеграф. Он ходит по нужде в углу двора и не подозревает, кем я был, ка- ким великим, изысканным. Через меня, доктор, прошла половина любви всего мира и половина ненависти. Как-то аист смастерил соломенную квартиру на моей голове. Это так утомляло, цоканье клюва, но по- том родились маленькие симпатяги. Папа их согревал. Мама кормила. А я молчал. Папа выглядел ужасно печально, отправляясь в те- плые края. Я спросил: — Ты вернешься? — Дорога длинная – отвечал он — В моем возрасте уже складывают крылья и срываются клювом вниз. Клянусь, доктор, он не вернулся. Должно быть он так и поступил. И я представляю, как он воткнулся, а его те- плая белая попка торчит кверху. Но ему проще, у него есть клюв и попка. Это я вкопан в землю, не могу ни лететь на юг, ни кормить птенцов, ни сложить крылья в одном величественном и последнем падении. Я ниче- го не могу. Не так давно пара белых витых проводов свисала с фарфора «Сименс», затем их украли. Теперь я облуплен, обесцвечен и ограблен. Позже все изменилось. Техника, прогресс, конец этим раздражающим точкам и тире, которые так труд- но понять. Они заговорили словами, настоящими сло- 55

Владимир Победа вами. Представляете, доктор, один звонит из Парижа и ищет кого-то в Софии. И все проходит через меня, через обветренный старый деревянный столб, который каждый день должен наблюдать, как крестьянин ходит по большому в углу двора. А они говорят: «Сегодня я на премьере в Гранд Опере». Или: «Нынче в моде темно-сиреневый, широ- ко раскроенный книзу». Такие вещи я слушал, и душу наполнял восторг. Я жил жизнью аристократа, тогда у деревенщин не было телефонов. Представлял, как иду в «Гранд оперу», в темно-сиреневом. Как лакей откры- вает дверь и приглашает: «Прошу вас, месье». Все это время я хотел, чтоб хоть кто-то обратился ко мне так, а я бы смотрел на того парня в углу двора… Никто не может выбрать судьбу. Абсолютно никто. Верно, я был просто глупой опорой, но через меня тек- ло изящество, элегантность, благородство. Даже когда аисты гнездились на голове, я все равно отправлялся на премьеры, причем не пешком, а в кабриолете. Или идет снег, деревенщина сидит в темноте, эконо- мит свечи, я под огромной белой гуглой2, но слушаю. Слышу вальсы. Слышу цокот лошадиных копыт. Я по- глаживаю подбородок, задумчиво поднимаясь по сту- пеням на выставку Гогена. Затем открывается дверь, и чернокожий мужчина обращается ко мне: «Добро по- жаловать, мистер телеграфный столб». Я в высшем обществе. Здесь не гадят по углам. Леди веером смахивает с меня сугроб. Но аистята остаются. Затем скрипки исполняют Вивальди, и приглашаю ее. Она, конечно, не может отказать такому очарователь- ному. Затем мы танцуем и переходим на французский. 2 островерхая меховая шапка 56

Одинокий и Одиночество Она говорит мне, я ей. После благодарю за танец, и она в ответ. Провожаю к столу, и она счастлива. Такие дела, доктор. Я тоже был в высшем обществе. И этот танец не забыть. Я расскажу, о чем мы беседова- ли. Она спросила: — Красива ли я? Я кивнул в знак согласия. Она спросила: — Вы смогли бы меня любить? Я кивнул в знак согласия. Она спросила: — Вечно? Я снова кивнул. И это была моя ошибка, доктор. Я понял, что должен вернуться во двор к своему деревенщине. Должен си- деть со снежной гуглой на голове, пока не вернутся эти аисты. Я понял, мне там не место. Моя судьба — наблю- дать, как тот парень в углу двора… Я пытался выбраться, понимаете, но вкопан в зем- лю. Я пытался прикинуться красавчиком с этими кера- мическими чашечками «Сименс», и свисающими про- водами, которые потом украли. Скажите, доктор, может ли меня полюбить красивая парижанка в темно-фиоле- товом, раскроенном книзу? Никогда! Запомните, никогда! Так прошла моя дурацкая жизнь. Пятьдесят процен- тов хороших новостей, пятьдесят — плохих. А вечером ровно в восемь мужлан выходит во двор, садится на корточки и сквернословит. А потом прилетают аисты и ремонтируют соломенную квартирку. Затем папа согре- вает птенцов, а мама бежит в супермаркет. Там только лягушки. Я не люблю лягушек, но малышня любит, и я не даю советы. 57

Владимир Победа Все так. Много лет так. И вдруг слышу голос, знакомый голос, тот самый голос. Похоже, снова Вивальди. Похоже, открытие вы- ставки. Лакей отворяет дверь: «Прошу, мистер теле- графный столб». Затем осторожно протягиваю прово- да, чтоб лучше слышать. Это она, доктор, клянусь, это была она. — Красива ли я? Я кивнул. Не спрашивайте, как кивнуть по телефону, но вся моя деревянная плоть содрогнулась. — Вы смогли бы меня любить? — спросила она. Затем аисты похватали детенышей и в панике раз- бежались. — Вечно? — спросила она. С тех пор я без проводов, доктор. Разорвал их. Теперь торчу выцветший, облупленный и холодный с белыми фарфоровыми чашками «Сименс». Хочу признаться ей, но провода украли. Хочу кивнуть вновь по телефону, но она не может связаться со мной. А вдруг, она вышла замуж? Живет во дворце, гуляет в темно-сиреневом, шикарно раскроенном книзу. Слушает Вивальди и на- слаждается картинами Гогена. Но в одном уверен — из кабриолета она провожает каждый одинокий телеграфный столб с любовью и на- деждой, как провожаю я аистов, срывающихся клювом вниз. 58

Одинокий и Одиночество Самотникът и самотата (оригинал) Автор — Агоп Мелконян Тук е пълно с гении, докторе. Тук всеки е написал нещо изумително, или изобретил, или ще изобрети. Тук ухае на велики идеи и велики творби, пък аз съм само един дървен цилиндър. Тънък и дълъг дървен цилиндър. Долу съм вкопан в земята, затова дойдох при теб с усилия. А горе, на върха, съм увенчан с две порцеланови чашки. Бели чашки, марка „сименс“. Не си помнят годините, но аз се гордея с тях. Ти нали се гордееш с първата си любов? А аз се гордея с две порцеланови чашки марка „сименс“. Понякога ми се струва, че вече не ставам за нищо. Избелях и се олю- щих. Стърча самотно до оградата на един селяндур, който не знае какво е телеграф. Ходи по нужда в ъгъла на двора и изобщо не подозира какво бях аз, какво величие бях, какъв финес. През мен, докторе, минаваше поло- вината любов на света и половината омраза. Е, по едно време един щъркел си направи апартамент от слама връз главата ми, беше много досаден, чаткаше с клюна, но после му се родиха едни такива мънички симпатяги, таткото ги топлеше, мама ги хранеше. А аз си траех. Таткото изглеждаше ужасно тъжен, когато есенес тръгна към то- плото. Попитах го: — Ще се върнеш ли? — Пътят е дълъг — рече. — На моята възраст обикновено свиват крила и тръгват надолу с човката напред. Заклевам ти се, докторе, не се върна. Сигурно беше поел с човката напред. И си представям как стърчи забит с човката, а топлото му бяло дупе стърчи нагоре. Ама неговата е лесна, има си човка, има си дупе. Пък аз съм вкопан в земята, нито мога да отлитна на юг, нито мога да храня пиленца, нито мога да свия крила в едно величествено и последно пропа- дане. Аз нищо не мога. Доскоро от белите порцелани марка „сименс“ ви- сяха две усукани жици, после и тях откраднаха. Сега съм олющен, избелял и ограбен. После нещата се промениха. Техника, прогрес, край на онези досад- ни точки и тирета, които и без това трудно разбирах. Започнаха да си говорят с думи, с истински думи. Представяш ли си, докторе, един се обажда от Париж и търси някого от София. И всичко минава през мен, през един олющен дървен стълб, изкривен от старост, който всеки ден трябва да гледа как един селяндур ходи по голяма нужда в ъгъла на двора. А те си говорят: „Тази вечер съм на премиера в «Гранд опера».“. Или: „Тук на мода е вече тъмновиолетовото, широко разкроено долу“. Такива неща слушах и душата ми се изпълваше с възторзи. Живеех живот на 59

Владимир Победа аристократ, тогава селяндурите нямаха телефони. Все си представях как отивам в „Гранд опера“, облечен в тъмновиолетово. Как един лакей ми отваря и казва: „Заповядайте, мосю“. През всичкото време исках някой да ми го каже, а гледах онзи в ъгъла на двора… Никой не може да избира съдбата си. Абсолютно никой. Вярно, бях обикновен глупав стълб, но през мен течеше изяществото, елегант- ността, кавалерството. Дори когато щъркелите цвъкаха връз главата ми, аз пак отивах на премиерите, при това не пеша, а в кабриолет. Или вали сняг, селяндурът седи на тъмно да пести тока, аз съм с огромна бяла гугла, но слушам. Слушам валсове. Слушам чаткане на конски копита. Почесвам се по брадичката, изкачвам стъпалата замислен, ще има пред- ставяне на Гоген, тогава вратата се отваря и един чернокож ми казва: „Заповядайте, господин телеграфен стълб“. Аз съм сред отбраното общество. Там никой не ходи по ъглите на двора. Една дама изтръсква с ветрилото си натрупания отгоре ми сняг. Но малките щъркелчета си остават там. После няколко цигулари за- свирват Вивалди и аз я каня. Тя, разбира се, не може да откаже на чаров- ник като мен. После двамата танцуваме и си говорим на френски. После тя ми казва и аз й казвам. После аз й благодаря за танца и тя ми благо- дари. После я отвеждам до масата и тя е щастлива. Такива неща, докторе. Живял съм и във висшето общество. Но този танц не мога да го забравя. Сега ще ти кажа какво си говорихме. Тя ме попита: — Красива ли съм? Пък аз кимнах в съгласие. Тя ме попита: — Ти би ли ме обичал? Пък аз кимнах в съгласие. Тя ме попита: — Вечно ли? Аз пак кимнах в съгласие. И това беше грешката ми, докторе. Защото прекрасно разбирах, че трябва да се върна в двора на онзи селяндур. Че трябва да седя със снеж- ната гугла връз главата, докато дойдат онези щъркелчета. Защото раз- бирах, че не ми е мястото там; че моята съдба е да гледам как онзи в ъгъла на двора… Аз се опитвах да отскоча, разбираш ли, но съм вкопан в земята. Аз се опитвах да се правя на красавец с тия керамични чашки марка „сименс“. И с две увиснали усукани жици, които после откраднаха. Кажи ми тогава, докторе, как ще ме обича една красива парижанка в тъмен виолет, раз- кроен долу? Никога! Запомни го, никога! 60

Одинокий и Одиночество Тъй си мина тъпият ми живот. Петдесет процента добри вести, петдесет — лоши. А вечер точно в осем онзи излиза на двора, клечи и псува. После идват щъркелите и си оправят апартамента от слама. По- сле татето ги топли, а мама отива до супермаркета. Пък там има само жабоци. Аз не обичам жабоци, ама мъничките ги обичат, затова не им давам съвети. И така. Много години така. И изведнъж чувам глас, познат глас, онзи глас. Май пак беше Вивал- ди, май пак беше откриване на изложба. Някакъв лакей отваря вратата и казва: „Заповядайте, господин телеграфен стълб“. Тогава леко изпънах двете жици, за да чувам по-добре. Беше тя, докторе, заклевам се, беше тя. — Красива ли съм? Пък онзи кимна. Не ме питай как се разбира кимане по телефона, но цялата ми дървена плът се разлюля. — Ти би ли ме обичал? — попита тя. Тогава щъркелите грабнаха мъничетата и се разбягаха панически. — Вечно ли? — попита тя. Оттогава нямам жици, докторе, скъсах ги. Сега стърча избелял, олю- щен и студен. С бели порцеланови чашки марка „сименс“. Искам да й кажа нещо, но ми откраднаха и двете усукани жици. Сега пак ми се иска да ким- на по телефона, но тя не може да се свърже с мен. А може да се е оженила, а? Сигурно живее в някакъв дворец, разхожда се в тъмновиолетово, долу силно разкроено. Слуша Вивалди, радва се на картините на Гоген. Но в едно съм сигурен — гледа с любов и надежда от кабриолета си всеки самотен телеграфен стълб. Както аз гледам щъркелите, паднали с човките надолу. 61

Антонина Тверицкая Антонина Тверицкая г. Москва Актриса Стайка школьников зашла в автобус, галдя и смеясь без всякой причины. Четыре светловолосые девочки поспешили занять двойные сиденья, расположенные друг напротив друга. — Пепи, тебе места не хватило! — Я постою, — сказал мальчик, неохотно шедший за ними. — Всё утро сидел. — Сядь на соседнее, — посоветовала девочка, заняв- шая место у прохода. — Ты что, не видишь, там сво- бодно! Пепи предпочёл бы стоять, но всё-таки сел на кра- ешек сиденья. Ему казалось, что Николина постоянно, даже когда говорит с одноклассницами, наблюдает за ним. Он уже не смотрел на неё. Только слушал весёлую болтовню девчонок. Напротив него сидела пожилая женщина. Она кута- лась в широкий мужской плащ серого цвета. Подтыка- ла его под себя, запахивала длинные полы и сжимала их коленями. Некоторое время сидела, не шевелясь, а потом повторяла те же движения. Плащ, как заметил 62

Актриса Пепи, был застёгнут на одну-единственную большую пуговицу. Николина, снова повернувшись к Пепи, указала взглядом на бродяжку: «Смотри, кто с тобой сидит». Теперь и её подружки смотрели на Пепи и пожилую женщину. Шептались и без всякого повода прыскали. От взглядов и смеха он почувствовал себя ещё более неловко. Он прижимал рюкзак к себе и следил, чтобы при тряске не коснуться колена женщины, остро выпи- равшего под плащом. Женщина сидела, прикрыв глаза, и казалась отре- шённой. Она словно слушала мелодию, звучавшую только для неё — медленную, протяжную, совсем не похожую на шум и тряску в автобусе. Её тело тоже под- чинялось этой мелодии. Женщина то застывала, то тихо покачивалась, словно танцевала, и не оставляла в по- кое безразмерный плащ. Кутаясь в него, она постоянно подвигалась то чуть вправо, то чуть влево. И Пепи не удавалось оказаться как можно дальше от неё. Автобус снова тряхнуло. Пепи бросило в сторону, и он едва не задел колено, мелькнувшее из-под плаща. Оно было синеватого цвета и покрыто мелкими пупы- рышками — или, может быть, «гусиной кожей» от хо- лода. Пепи уже жалел, что сел сюда. Если бы он ехал один, давно бы пересел на другое место. Но теперь он держал спину прямо, старался сохранять равновесие и смотрел вперёд. Это Николина во всём виновата. Если бы она не ска- зала, он бы сюда не сел. Он бы ехал стоя. Ближе к ней. Тогда, даже не прислушиваясь, он мог бы узнать, о чём она шепчется с другими девчонками. Она снова пода- вала ему какие-то знаки. Он не понимал, что она пыта- 63

Антонина Тверицкая ется сказать. Наконец она выразительно зажала двумя пальцами нос. Только тогда Пепи почувствовал отвратительный за- пах. Вонь исходила от той самой женщины. Он отодви- нулся, увеличивая расстояние между собой и бродяж- кой. Вот теперь точно надо было встать. Положение становилось невыносимым. Пепи даже не думал, что от женщины, пусть пожилой и одетой так, как была одета эта, может так плохо пахнуть. — Мне очень холодно, сынок, — сказала она пискля- вым голосом. — На улице холоднее. — И здесь холодно. Я прямо умираю от холода. — Холод — это ещё ничего, — сказал он и отодви- нулся ещё дальше. — Куда хуже запах. Невозможно вы- терпеть. — Нет, мне только холодно, — сказала женщина и пошевелила плечами, пытаясь накрыть голову ворот- ником плаща. — Посмотри на меня, я вся дрожу. Меня колотит. Пепи открыл рюкзак, не обращая внимания на взгля- ды одноклассниц, с любопытством следивших за его движениями. Николина достала белый носовой пла- ток и закрыла им нос. Когда она снова посмотрела на Пепи, то не удержалась от смешка. Мальчик надел про- тивогаз. Их раздавали в школе всем желающим. Мож- но было брать их домой на неделю, чтобы научиться правильно надевать. Пепи застегнул молнию рюкзака и откинулся на спинку сиденья. Он ждал реакции бро- дяжки. Девочки давились от смеха. Женщина вытаращила глаза и попыталась отодвинуться от Пепи. Полы пла- ща разошлись, из-под них снова показалось костлявое 64

Актриса колено синего цвета. Оно действительно было всё в мелких пупырышках. Теперь, в противогазе, Пепи даже эту подробность отметил более хладнокровно. Женщина снова попыталась откинуться назад, по- дальше от огромных глаз и шланга, который покачи- вался, словно хобот. Как она ни вжималась в спинку сиденья, страшное существо напротив оставалось на прежнем расстоянии. Вдруг она начала какую-то бы- струю игру руками. Касалась, пыталась схватить, дёр- нуть в разных местах свой плащ. Она стала похожа на куклу, которой управляют несколько кукловодов, не представляющих, чего они от неё хотят. Они просто тянут за нитки, заставляют шевелиться её руки, ноги и голову, меняют ей выражение лица. По- следнее — изумление — держалось дольше всего. Оно состояло из морщин на лбу, поднятых бровей и широко раскрытых глаз. Наконец женщина решительно сунула длинные пальцы в один из внутренних карманов пла- ща. Пристально посмотрела на Пепи и быстрым движе- нием достала чёрно-белую фотографию в металличе- ской рамке. — Смотри! — взвизгнула она. — Это я! И высоко подняла фотографию, показывая её всем пассажирам. Это был портрет какой-то актрисы, такие картинки продавались во всех тирах. — Это я! — снова завизжала она. — Я, я! Пепи так и не понял, то ли он наклонился, то ли жен- щина вытянула свободную руку, но коробкой противо- газа он задел её пальцы. — Я испугалась! — визжала она. — Да, я очень испу- галась. Я умру от страха! — У-у-у! — замычал Пепи. — Мне страшно! 65

Антонина Тверицкая Девочки встали со своих мест и направились к пе- редней двери: пора была выходить. Пепи тоже под- нялся и, не снимая противогаза, последовал за ними. Прежде чем выйти из автобуса, он ещё раз взглянул в сторону женщины. — Я — не я! — запищала она. — Я — вот! — И снова стала размахивать над головой фотографией, зажатой в синих пальцах. — Красивая, прекрасная… это я, да! Вскоре она приняла прежнюю позу — немного сгор- билась, зябко подняла плечи — и суетливыми движе- ниями стала кутаться в плащ. Она сползала всё ниже и, наконец, спрятала голову в его воротнике. И если бы кто-нибудь посмотрел в её сторону, то увидел бы лишь безразмерный мужской плащ серого цвета. Один на двойном сиденье. Актрисата (оригинал) Автор Палми Ранчев Групичката ученици се качи в рейса с подвиквания и безпричинен смях. Четирите руси момичета избързаха и заеха свободните места на двой- ната седалка. – Пепи, за теб няма място! – Ще постоя прав – отвърна момчето, което се влачеше с нежелание след тях. – Цяла сутрин седях. – Седни на съседната – посъветва го момичето, което беше най-бли- зо до него. – Не виждаш ли, че е свободна? Предпочиташе да остане прав, но седна от края. През цялото време, дори когато говореше оживено с трите си съученички, му се струваше, че Николина го наблюдава. Вече не я поглеждаше. Само слушаше гласовете на развеселените момичета. Срещу него възрастната жена постоянно се завиваше в широк мъжки шлифер, сивкав на цвят. Подпъхваше го под себе си, кръстосваше дългите 66

Актриса му краища и ги стискаше с колене. Седеше известно време, без да по- мръдва, после отново повтаряше същите движения. Шлиферът, забеляза той, беше закопчан с едно-единствено голямо копче. Николина, която отново гледаше към него, му посочи с поглед скитни- цата. Нещо като “я кой седи срещу теб”. Вече и трите й приятелки гле- даха Пепи и жената срещу него. Шепнеха и без особена причина прихваха едновременно. От погледите и смеха той се почувства още по-неудобно. Беше поставил раницата си върху коленете и внимаваше да не докосне при по-резките разклащания на рейса коляното на жената, което остро издуваше шлифера. Беше притворила очи и през цялото време изглеждаше унесена, ся- каш заслушана в мелодия, която чуваше само тя. Нещо бавно, протяжно, съвсем различно от шума и движението на рейса. Отделните части на тялото й, след миговете на пълна неподвижност, и когато беше сигур- на, че напълно се е опаковала с шлифера, също се подчиняваха на тази мелодия. Поклащаше се бавно, танцуваше и не оставяше в покой огром- ния шлифер. Като резултат от тези движения тя се преместваше сан- тиметър на едната или сантиметър на другата страна. И той все не успяваше да е максимално далече от нея. Рейсът отново рязко се заклати. Пепи политна настрани и едва избегна съприкосновението с коляното, което се мярна изпод шлифера. Беше синкаво на цвят, покрито с дребни пъпчици, или просто кожата на жената беше настръхнала от студа. Отдавна съжали, че седна на двой- ната седалка. Ако беше сам, със сигурност щеше да се премести другаде. Но сега седеше с изправен гръб, стремеше се да пази равновесие и гледа- ше пред себе си. Николина беше виновна. Ако не беше му казала, едва ли щеше да седне. Предпочиташе да е прав. По-близо до нея. Тогава, дори и без особени уси- лия, щеше да чува какво си шепне с другите момичета. Тя отново му пра- веше съучастнически знаци. Не разбираше какво точно иска да му каже. Най-накрая демонстративно стисна с палеца и показалеца носа си. Едва тогава Пепи усети непоносимата миризма. Жената срещу него направо вонеше. Той се наклони встрани, увеличавайки разстоянието помежду им. Вече наистина трябваше да стане. Положението ставаше нетърпимо. Никога не беше си представял, че жена, дори възрастна и об- лечена както беше облечена тази, може да мирише така. – Много ми е студено, миличък – изрече с писклив глас тя. – Навън е по-студено. – И тук е студено. Направо умирам от студ. 67

Антонина Тверицкая – Студът се понася – каза той и се отмести още по-далеко от нея. – По-гадна е миризмата. Едва се издържа. – На мене само ми е студено – каза жената и се опита с движение на раменете да загърне главата си с яката на шлифера. – Виж ме, цялата треперя. Направо се треса. Пепи отвори ципа на раницата. Не реагираше на погледите, с кои- то четирите съученички любопитно следяха движенията му. Николина извади бяла кърпичка и я сложи на носа си. Когато отново го погледна, се разкикоти от изумление. Пепи беше си сложил противогаз. Раздаваха ги на всички желаещи в училище. В продължение на цяла седмица всеки може- ше вкъщи да се упражнява как се слага. Той затвори ципа на раницата и се отпусна назад. Наблюдаваше как ще реагира жената срещу него. На съседната седалка момичетата примираха от смях. Жената го погледна с ококорени очи и направи опит да се отдръпне. Полите на шли- фера се раздвижиха и отново се показа кокалесто, моравосиньо на цвят коляно. Наистина беше осеяно със ситни пъпчици. Сега, с противогаза, Пепи отбеляза дори тази подробност по-хладнокръвно. Жената поднови опитите си да се изтегли назад, по-далеко от огромните очи и шарнира, който се поклащаше като хобот. Колкото и да се натискаше с гръб в облегалката, страшното същество срещу нея оставаше на почти същото разстояние. Изведнъж тя започна някаква бърза игра с ръцете си. Докосваше, опитваше се да хване, да подръпне на различни места шлифера си. Заприлича на кукла, ръководена от няколко кукловоди, които нямаха идея какво точно искат от нея. Просто дърпаха, задвижваха крайниците и дребната й глава, проме- няха постоянно изражението на лицето. Последното, което най-дълго се задържа, беше изумление. Подчертаваше се от бръчките на челото, вдигнатите вежди и широко отворените очи. Най-накрая тя решително напъха дългите си пръсти в един от дълбоките джобове на шлифера. Изгледа го продължително и с бързо движение извади черно-бяла фото- графия с метален обков. – Виж ме! – изписука тя. – Това съм аз! И вдигна високо фотографията, за да я покаже на всички в рейса. Беше от онези, които продават по стрелбищата, на някаква актриса. – Аз съм това – изписука отново тя. – Аз съм, аз съм!… Пепи така и не разбра дали той се наведе, или жената протегна свободната си ръка, но докосна пръстите й с шарнира на противогаза. – Уплаших се! – изписука тя. – Да знаеш, много се уплаших. Ще умра от страх! 68

Вражеские ангелы атакуют на Пасху – У-у-у! – измуча Пепи. – Страх ме е! Четирите момичета станаха и вече се придвижваха към предната врата за слизане. Пепи се изправи и ги последва, без да сваля противогаза. Преди да слезе, погледна към жената. – Аз не съм аз! – изписука високо тя. – Аз съм тази! – И отново разма- ха над главата си снимката, която стискаше с краищата на моравите си пръсти. – Красавицата, хубавицата… Това съм аз, да знаеш!… Почти веднага тя зае старата си поза – леко прегърбена, свила зи- морничаво рамене – и със суетливи движения започна да се загръща в шлифера. Накрая, изсулвайки се надолу, скри глава в яката му. И ако някой погледнеше отстрани натам, щеше да види единствено огромен мъжки шлифер, сив на цвят. Седеше сам на двойната седалка. Вражеские ангелы атакуют на Пасху Полный ароматов, полночный город ворочался, как обнаженное тело под тяжелым одеялом. В воздухе ви- тал свежий запах непуганых мохнатых бражников. От черепицы на крыше поднималось обманчивое тепло под мшистым соусом; с балконов шестиэтажного дома пахло намокшим цементом, влажной землей из цве- точных горшков, остывающим металлом. Нежные весенние верхушки деревьев блестели от только что прошедшего дождя. Подсвеченные снизу фонарями, зеленые кроны были похожи на прозрач- ные клубки шерсти. Подняв голову, он видел, как небо становится шире – в любую сторону, куда бы он ни посмотрел. Вселенная шептала, что за ней, дальше, есть еще и еще миры, и все его инстинкты подсказывали, что это так. Он бы 69

Антонина Тверицкая подцепил когтями звезду, если бы звезды были видны, но тучи скрывали и их, и луну, вызывая неприятный холод. Он прошел вдоль крыши. Он дышал глубоко, всей грудной клеткой, исполненный торжественного ночно- го спокойствия. Он родился здесь, во дворе за домом, и знал здесь каждый сантиметр: от чердака до подвала, от спрятан- ного позади пятачка земли до шумной улицы перед домом. Ему нравилось бродить ночью по крыше. Он сотни раз забирался сюда и знал назубок, где треснула че- репица, как пройти уклон, как не угодить в водосток. Знал каждую плитку на крыльце – внизу и с высоты. Он знал и людей. Знал, кто из соседей выбросит с балкона съестное и что это будет. За два года жизни он узнал достаточно. Он остановился на краю крыши со стороны двора и вслушался. Этой ночью город был светлее обыкновенного. Отовсюду звучали звон, пение, неспешные шаги. Он почуял огонь, парафин, сорванные листья. Лизнул лапу и почесал рыжее ухо. И вдруг услышал грозный звук, жужжание, как будто летело гигантское насекомое. Испугавшись, он вскочил так резко, что поскользнулся и сполз в желоб водо- стока. Мяукнул в панике. Огромное белое чудище с одним блестящим глазом, четырьмя винтами и четырьмя огоньками – двумя зе- леными и двумя красными – кружило над крышей. Оно то опускалось, то снова поднималось. 70

Вражеские ангелы атакуют на Пасху Он попытался вылезти из желоба, но крыша была мокрой и скользкой, и он сполз обратно. Тогда он со- брал все силы и подобрался к скату крыши, весь още- тинившись. Он никогда раньше не видел такого круп- ного врага. Готовый к бою, он прыгнул на самый край. Вытянулся всем туловищем, чтобы сбить гигантского неприятеля лапой. Не достал. Соскользнул с крыши и с воем ужаса по- летел вниз. Его тельце шлепнулось на крыльцо на заднем дворе. Лапы, голова, ребра – от удара все синхронизирова- лось, стало ненужной намокшей тряпкой, безмолвным кошачьим трупом. Высоко в небе квадрокоптер своим ангельским взором сделал великолепные панорамные фотогра- фии Софии в ночь Воскресения Христова. В ту же ночь апрель закончился, и наступило 1 мая 2016 года. Ангелите-врагове атакуват по Великден (оригинал) Автор Ема Венева Претъпкан с аромати, полунощният град се извиваше като голо тяло под тежко одеяло. Свежото ухание на недокосвани мъхести нощни пеперуди пълнеше въздуха. От керемидите на покрива се издигаше съм- нителна топлина, гарнирана с мъхове, от балконите на шестетажната кооперация долиташе мирисът на мокър цимент, на прогизнали греди, на охладен метал. Крехките пролетни върхове на дърветата лъщяха от влагата на току-що спрелия дъжд. Осветени от лампите отдолу, зелените им коро- ни приличаха на прозрачни кълбета. Когато вдигнеше главата си, виждаше как небето се разширява – във всяка една посока, където насочеше погледа си. Вселената шепнеше, че отвъд има още, и още и всичките му инстинкти му подсказваха, че е точно така. 71

Антонина Тверицкая Би закачил звезда за ноктите си, ако имаше звезди, но тъмните об- лаци ги скриваха и скриваха и луната, и създаваха внезапен и неприятен студ. Извървя цялата дължина на покрива. Дишаше дълбоко с целия си гръ- ден кош, пълнеше го с тържествено нощно спокойствие. Роден в задния двор, той познаваше всеки сантиметър от тази ко- операция: от таваните, до мазетата, от закътания скрит периметър отзад, до шумната улица отпред. Обичаше да броди нощем по покрива. Стотици пъти се беше качвал на тази височина и знаеше наизуст къде са начупени керемидите, как да избягва наклоните, как да не влезе в улука. Познаваше и всяка плочка на плочника долу – от ниско и от високо. Познаваше и хората. Знаеше кой съсед какво ще хвърли от балкона за ядене. За две години живот беше научил достатъчно. Спря се на ръба на покрива, който излизаше към задния двор, и се заслуша. Градът тази нощ беше по-светъл от обикновено. От всички посоки се чуваше звън, пеене, бавни крачки. Подуши огън, парафин, откъснати листа. Облиза лапата си и почеса рижото си ухо. Внезапно чу страховит шум, бръмчене, като от гигантско ципокрило. Уплаши се и се изви толкова рязко, че се свлече в улука. Измяука паникьосано. Голямо бяло чудовище с едно лъскаво око по средата, с четири перки и четири светлинки – две зелени и две червени, кръжеше над покрива. Слизаше надолу, а после се изкачваше нагоре. Опита се да изпълзи от улука, но влажният покрив го хлъзна обрат- но. Събра всичките си сили и се набра към наклона на покрива, целия на- стръхнал. Никога не беше виждал толкова голям враг. Готов за бой, скочи по посока на наклона. Разпъна цялото си тяло, за да свали с лапа гигантския неприятел. Не можа да го достигне. Хлъзна се надолу по покрива и полетя от ръба му с мъчителен крясък. Тялото му се удари в плочника на задния двор. Лапите, главата, ре- брата – след удара всичко се синхронизира в хвърлен парцал, напоен с вода, в мълчалив котешки труп. Високо в небето дронът засне с ангелския си поглед великолепни па- норамни снимки на София на Възкресение Христово. Същата нощ април си отиде и дойде 1 май 2016-та година. 72

Слепая Вайша Нина Бизина г. Москва Слепая Вайша Незаконченная история Левым глазом она смотрела назад, в прошлое, а правым видела только то, что должно произойти в бу- дущем. И хотя оба её глаза были раскрыты, как и у всех зрячих, Вайша всё-таки была слепой. «Слепая Вайша», так её все и звали. Она редко покидала дом, а по дво- ру ходила с вытянутыми перед собой руками, время от времени врезаясь в черешню, царапаясь о кусты еже- вики и сбивая горшки, висящие под навесом. Череш- ня, ежевика и горшки для нее не существовали, как не существовал и день сегодняшний. Для её левого глаза они еще не появились из земли, для правого уже изно- сились или обратились в прах. Когда она ещё была маленькой, мама первой заме- тила эту странную слепоту. Откуда ей было знать, что левый глаз Вайши видел склонившуюся над ней жен- щину девочкой, только что научившейся ходить, а пра- вый — страшной, искривленной старухой. Когда Вайша начала говорить и стала несвязно объ- яснять увиденное, все решили, что на её глаза наложе- на черная магия. К дому Вайши потянулась вереница из старушек, которые сплевывали через плечо, дерга- ли себя за уши и цокали языком и приговаривали: 73

Нина Бизина «Пей семена пиона перед восходом солнца каждый день в течение 40 дней…» «Сожги желчный пузырь ястреба и, пока пепел не остыл, приложи к глазу…» «Отдели от желудка черной курицы жир и кожу и положи всё на глаза…» Только одна из старушек сидела в стороне, качала своей маленькой и сморщенной как у черепахи голо- вой и ничего не говорила. В конце, встав, чтобы уйти следом за другими, она тихо сказала, что из всего этого проку не будет, пока не найдется что-то, что соберет глаза девочки вместе и вернет её в этот мир. Росла Вайша, росла и стала красивой молодой жен- щиной. То, что её левый глаз был карим, а правый — зе- лёным, только удваивало её красоту. Однажды пришёл молодой человек просить её руки, встал перед Вайшей, а она смотрела на него и видела таким: Левый глаз: Боже мой, неужто этот сопливый мальчуган пришел просить моей руки, милый, рубашечка выбилась нару- жу, коленки разбиты в кровь, да я гожусь ему в мате- ри, а они отправили его просить меня стать его женой, шутки шутят, боже мой… Правый глаз: Его руки дрожат, волосы поседели, грех так гово- рить, конечно, но он уже на ладан дышит, время ему уже отправляться в последний путь, а он хочет моло- дую жену, как лечь с ним в одну постель, как мне на него смотреть, боже мой… И эта история повторялась со всяким, кто приходил к ней. И не находился тот, кто бы смог примирить её глаза. 74

Слепая Вайша Прошли годы, а красавица Вайша все так и продол- жала смотреть одним глазом в прошлое, а другим — в далекие предстоящие дни. Иногда границы, которые она видела, переплетались настолько, что почти скла- дывались в день настоящий. Пока правый глаз наблю- дал за восходом солнца, левый следил, как медленно появляется месяц. Иногда расстояние между прошлым и будущим дьявольски увеличивалось, и Вайша шёпо- том описывала, как левый глаз видит землю пустой и неустроенной, мрак покрывает бездну и что-то, для чего ещё не существует названия, носится над водой. В то же время перед ее правым глазом представал град-квадрат, ширина которого равнялась длине, а го- родские стены были украшены всякими драгоценны- ми камнями. Первый камень — яшма, второй — сапфир, третий — халцедон, четвертый — изумруд, пятый — сар- доникс и так далее. И вечерами, когда Вайша ложилась спать, глазам вновь не было покоя. Её сны двоились как змеиный язык, и пока один глаз наблюдал, как она гоняется за бабочками, а пионы уже были с неё ростом, то другой глаз видел, что пионы сорваны и полностью покрывают её окоченевшее тело, а над её лицом летали друг за другом другие бабочки. Вайше надоело так жить. Однажды она задумала вырвать один глаз. Хорошо, но какой из двух? Если она вырвет левый, то будет жить только среди того, что предстоит, а это не казалось ей хорошим. И с кем она будет жить в будущем, кого она будет там знать? Тог- да нужно избавиться от правого глаза. Минувшие дни всегда кажутся более уютными и надежными. Но как же она будет видеть своих отца и мать сопливыми детьми, 75

Нина Бизина как будет их называть, как будет с ними жить? Не было для Вайши спасения ни в прошлом, ни в будущем. Нет конца у этой истории — не нашлось ничего на этом свете, собравшего вместе глаза Вайши, чтобы одно и то же видел и левый, и правый глаз. И если и ты, читатель, когда закроешь свой пра- вый глаз и попытаешься прочесть эту историю только левым, не увидишь никаких букв и никакой истории, а только чистый лист, на котором эта история только будет написана, или даже не увидишь листа бумаги, а только дерево, из которого он будет сделан, то нелегко тебе приходится. Но если закроешь левый глаз и попытаешься про- честь все правым, и опять не увидишь букв, потому что они уже выцвели, а бумага превратилась в белую пыль, то нелегко мне. Или ты читаешь глазами слепой Вайши, или эта история так недолговечна, как недолговечен этот кусок бумаги и этот стареющий мир. Сляпата Вайша (оригинал) Незавършена история Автор Георги Господинов С лявото око виждала само назад, в миналото, а с дясното – един- ствено онова, което имало да става в бъдещето. И макар двете й очи да били отворени като на всички зрящи, Вайша все едно била сляпа. Сляпата Вайша й викали всички. Рядко излизала от къщи, а в двора ходела с про- тегнати ръце, блъскала се в черешата, деряла се из къпините и събаряла грънците под сайванта. Черешата, къпините и грънците не съществува- ли за нея, така както не съществувал и днешният ден. За лявото й око те още не били дошли от пръстта, за дясното й били вече повехнали или станали на пръст. 76

Слепая Вайша Докато Вайша била още малка, майка й първа забелязала странната й слепота. Откъде да знаела, че за лявото око на Вайша жената, над- весена над нея, е току-що проходило момиченце, а за дясното – грозна, изкривена старица. Когато Вайша проговорила и започнала несвързано да обяснява какво вижда, решили, че на очите й е направена черна магия. Проточила се една върволица бабички, плюели през рамо, дърпали си ушите и цъкали с език. Да пие божурово семе преди изгрев слънце 40 дни секи ден... От ястреб жлъчка да сгори и да я наложи на окото, дорде е топла още... От черна кокошка воденицата да обелиш, сал кожата, люспата, и я тури на очите... Само една от бабите седяла отстрани, клатела костенурчата си глава и нищо не казвала. Накрая, като станала да си ходи подир всички, рекла тихо, че от нищо файда няма да има, докато не се намери нещо, което да й събере очите и да я върне на тоя свят. Расла, порасла Вайша, станала хубава млада жена. Дори това, че ляво- то й око било кафяво, а дясното зелено, само удвоявало хубостта й. Дошъл един ден млад мъж да я иска за жена, застанал пред Вайша, а тя гледала към него и го виждала така: Ляво: Боже, това ли сополиво момченце дошло да ме иска, милото, ризката му отвънка, коленцата ожулени, че аз на него майка мога да съм му, а те го пратили да ме иска за булка, шега да си бият, боже... Дясно: Ръцете му треперят, космите му побелели, грехота е, боже, ама на пръст мирише, за път му е дошло времето, а той булка иска, как да си легна с него, с какви очи да го гледам, боже... И тъй се повтаряла историята с всеки, който идвал. Не се намерил оня, дето да й събере очите. Минали години, хубавата Вайша все така продължавала да живее с едното око в миналото, а с другото далеч в дните, които предстояли. Понякога границите, в които виждала, се свивали съвсем, аха да се събе- рат в днескашното. Но докато за дясното око слънцето току изгрявало, за лявото вече се обелвала месечината. Друг път обаче разстоянието между минало и бъдеще бясно се удължавало и Вайша шепнела как спо- ред лявото й око земята е още пуста и неустроена, тъмнина покрива бездната и нещо (нямала дума за него) се носело над водата. А в същото време пред дясното око се явявал четвъртит град с дължина, равна на 77

Нина Бизина широчината му, а градските стени били украсени с всякакви скъпоценни камъни – първият камък бил яспис, вторият сапфир, третият халкидон, четвъртият смарагд, петият сардоникс и т.н. И вечер, като си легнела Вайша, пак нямало покой за очите й. Съни- щата й се раздвоявали като змийски език и докато в съня на едното око гонела пеперудите, а божурите вече били високи колкото нея, то в съня на другото божурите били откъснати и покривали цялото й вкочанено тяло, а над лицето й се гонели други пеперуди. Дотегнало й на Вайша така да живее. Намислила веднъж сама да си изчегърта едното око, с пръсти да го отскубне. Добре, ама кое да бъде окото. Ако извадела лявото, все едно да живее само в онова, което идва, а то никак не се задавало добро. И с кого щяла да живее в идното, кого щяла да познава. Ами да извади тогава дясното. Миналите дни винаги са по-уютни, по-сигурни. Ама пък как ще гледа майка си и баща си като сополиви дечица, как ще им вика, как ще живее с тях. Нямало спасение за Вайша ни в миналото, ни в бъдещето. Няма край тази история. Защото не се намерило нищо на тоя свят, което да събере очите на Вайша, да бъде еднакво както за лявото, така и за дясното й око. А ако и ти, четящи, като си затвориш дясното око и прочетеш тази история само с лявото, не видиш никакви букви и никаква история, а само чист лист отпреди историята, или пък и лист не видиш, а видиш дърво- то, от което е направен, тежко ти. Ако пък си затвориш лявото око и прочетеш всичко с дясното, и пак не видиш буквите, защото са се изличили вече, а хартията се е спрашила на бяла пепел, тежко ми. Или четеш с очите на сляпата Вайша, или тази история е толкова нетрайна, колкото е нетрайно това парче хартия и този увехващ свят. 78

Река Река Огромное дерево – груша с потрескавшейся от времени корой и закрывающими вид на гору ветками, словно безумная плодоносила каждый год и давала отличные желтые плоды. Рано утром, когда трава была еще серебряной от росы, я забиралась на ее ветки и наполняла свой холщовый мешочек грушами. Затем я натирала их тряпочкой для лучшего блеска золотой ко- журы, укладывала в ящик и садилась на дороге, еще до того, как женщины из пекарни отправлялись на работу в первую смену. – Ты здесь, лисичка? – Здесь, тетенька. – Не купишь грушу? Всего двад- цать стотинок. И все до одной женщины покупали по груше, а не- которые даже по две, и мой кармашек начинал звенеть, словно колокольчик. Это были мои стотинки, я собира- ла их, чтобы увидеть мир. Я знала, что мир начинается за холмом, по которому взбиралась дорога, а вместе с ней прокладывало путь вверх солнце. Солнце и дорога тоже хотели посмотреть, откуда мир берет свое начало. Папа отправился посмотреть мир, и каждое утро, ког- да солнце возвращалось назад и приближалось к мо- ему грушевому дереву, я знала, что по пути оно где-то видело его, моего папу. Мама тоже уехала посмотреть мир. Однажды днем, когда уже начинало холодать, она сказала мне: «Вернись, Аня, а то заболеешь. Возьми эти вафли». Я вряд ли бы заболела, ведь груши на моем дереве светились и согревали меня. Они были громад- ные, как луна, но гораздо её желтее, как бывает только 79

Нина Бизина в июле. У меня же всегда был июль, а в июле никто не простужается. – Ты их возьми, мама, – сказала я ей. – Ты же будешь гулять в мире, а там, наверное, нет вафель. Так ли страшен мир за холмом? Я решила, что как только соберу мешок стотинок, тоже пойду на него по- смотреть. Мне казалось, что мир представляет собой подобие комнаты, где меня ждет папа. Он пообещал мне аккордеон. Мне часто снилось, что я играю, снил- ся маленький аккордеон, который я видела в мага- зине. Мне грезилось, будто я играю на нем, а груши, заслышав звуки музыки, сами падали в мой мешочек. Мама оставила мне коробочку с вафлями, появилась какая-то машина, забрала маму, и отправилась в мир. А я осталась на дороге со своими грушами и просила мир, чтобы он поскорее закончился, чтобы вернулась мама, а затем и папа с моим аккордеоном. Целый день я прождала на дороге, но мир не закончился, и никто не позвал меня обедать, потому что у бабушки болела голова. Вместе с бабушкой я ждала, пока у нее пройдет го- ловная боль. Я пела ей песенку и играла на аккорде- оне, который папа должен был добыть в мире и при- нести мне, но только делала это не вслух. Я стояла на дороге и напевала про себя о том месте за холмом, откуда моя мама никогда не уезжает на машине, или, если и уезжает, то берет две вафли и говорит: «Завтра я вернусь». И я знаю, когда наступает завтра. Завтра наступает, когда рядом с широко раскинув- шей ветки грушей дедушки Григора нет никого, кто го- ворил бы: «нахальный ребенок» или «вот напасть» в то время как я складываю груши в свой мешочек. Каж- дый день я поднималась на один шаг выше по холму 80

Река вместе с солнцем, но я немного в стороне от дороги, не удаляясь далеко от нее, потому что какой-нибудь нехороший человек только и ждет, чтобы увидеть глу- пенького ребенка, как я, и выпить его кровь. Когда у бабушки не болела голова, она говорила, что по дороге бродят оборотни и пьют кровь. Я тоже видела несколь- ко оборотней позади яблонь, и когда проходила мимо них, сказала: «Моя кровь совсем не вкусная, оборотни. Мама собиралась купить мне витамины, но она ушла путешествовать в мир, и сейчас в моей крови нет ни одного витаминчика. Я не ем брынзу – мы зарезали козу и съели ее, поэтому брынзы у нас больше нет». Они не стали пить мою кровь, поэтому я вместе с солн- цем продолжала карабкаться – оно сверху, над облака- ми, а я внизу, по асфальту. Я уже собрала достаточно монеток в карманах, что- бы купить себе билет до мира – верно, не так уж он и велик, если помещается в наш телевизор. Я включала и смотрела его целыми днями, пока у бабушки болела голова, я все надеялась увидеть, как папа несет аккор- деон – мой подарок на день рождения. Вот бы где-ни- будь увидеть маму – скажу ей, что уже съела все вафли и бережно храню коробочку из-под них. Каждый вечер я говорю коробочке: «Спокойной ночи, мама». Раз ты мне ее дала, то коробочка останется на память. Мне кажется, что память — это когда человек помнит о вре- мени созревания груш. «Доброго дня», – говорю я, и коробочка улыбается мне в ответ. Сверху на коробочке нарисована девочка, это я нарисовала её карандашом. Эта девочка – я. Бабушка говорит, что мой день рождения выпадет на день, когда пересохнет река. Это будет в самый раз- гар жары. Каждый день я жду, что она пересохнет, а 81

Нина Бизина пока продаю груши женщинам из пекарни. Мама молча улыбается мне из коробочки, она то все делает молча, чтобы никто не услышал и не посмеялся над ней. До- брого дня, мама. «Твоя бабушка умерла», – так сказала соседка. Я не знаю, что точно это значит, видимо, ба- бушка пошла посмотреть на мир, потому что я больше не вижу ее дома. Не знаю, где она. Я искала под гру- шей, в шкафу и на кухне. Если кто и уходит посмотреть мир, то бог знает, когда он вернется домой. Вот только бы поскорее пересохла река! Тогда настанет мой день рождения, а бабушка сказала, что папа принесет ак- кордеон, и я буду играть для женщин, которые ходят работать в пекарню. Одна из них, тетя Неда, иногда бесплатно угощает меня калачами. Я всегда отламы- ваю кусочек для собаки Гашко – он вернулся из мира и ходит за мной по пятам, чтобы охранять от оборотней. - Привет, мама, – говорю я коробочке, – мне боль- ше нельзя собирать груши. Дедушка Григор их бережет для ракии, но я ее не люблю, поэтому продолжаю со- бирать. Где-то в тридцать и восемь часов3, когда солн- це такое же огромное, как крышка от пивной бутылки, я все ещё продаю груши женщинам, идущим домой с работы. Я знаю только монетку в двадцать стотинок, но они мне дают денежки и покрупнее. Когда моя ко- робочка из-под вафель наполнится, то я накоплю до- статочно денег на билет и приеду к тебе. Хотя иногда мне так хочется шоколада, что я беру горсть монеток и бегу в ларек на вокзале. Продавщица считает их це- лый час, и все это время мне так хочется шоколада, что небо качается, а она все считает и считает. Порой 3 Маленькая девочка, по-видимому, знает цифры, но не умеет определять вре- мя; в тот момент маленькая стрелка находится почти на тройке, а большая – на восьми. 82

Река моя горсть бывает слишком маленькой, и денег не хва- тает, а порой слишком большой, и тогда продавщица возвращает мне стотинки, а я из благодарности молча пою ей песенку, которой ты меня научила перед тем, как уехать в мир. Я уже почти покрыла дно коробочки монетками! Мама, меня взяла к себе Неда, та женщина, кото- рая работает в пекарне. У нее есть только один шкаф и никогда не болит голова. Она всегда уставшая, но она рассказывает мне сказки. «Больше тебе не нужно вставать с петухами и идти собирать груши, Аня», – так она мне говорит. «Я куплю тебе бублики, буду кормить тебя блюдами с картошкой». Она не знает, что я хочу наполнить коробочку доверху и поехать в мир, к тебе. Хуже всего, когда идет дождь. Река не сможет пере- сохнуть, и неизвестно, когда же, наконец, настанет мой день рождения. «Иди, посмотри, какое чудо, река пересохла»! – ска- зала Неда. Она и сама была как наш Гашко, который ох- ранял меня от оборотней, или как бабушка, до того, как она отправилась посмотреть мир. Неда повела меня очень далеко, аж за почту. Там зиял громадный ров, и в нем не оказалось ни капельки воды! Значит, у меня сегодня день рождения! - Да, выходит, сегодня твой день рождения, – сказа- ла Неда, улыбаясь, как будто река пересохла для нее, и день рождения был не мой, а ее. - Значит, и мама с папой вернутся из мира? - Да, обязательно. – Ты только ложись поспать после обеда, а там бу- дет видно. Когда я проснулась, на столе лежал небольшой ак- кордеон с окантовкой, весь сделанный из золота. 83

Нина Бизина - Папа мне его принес! – закричала я. На столе было и платьице. Мама его купила – сразу же решила я. Но почему, тетя Неда, оно такое же, как мы видели в нашем магазине? – Потому что и мы живем в мире, девочка моя, – сказала Неда. – Твои родители приходили, пока ты спа- ла, а после снова уехали в мир. – А как же река? – воскликнула я и вскочила. Я пе- ребежала мост, и что же? Река все течет, течет… Мой день рождения подошел к концу. Солнце боль- ше не сияло, хорошо, что желтые груши светились на моем дереве, и было светло и тепло, как в июле. Реката (оригинал) Автор Здравка Евтимова Беше огромно дърво – круша, с нарязана кора и клони, които скрива- ха цялата планина.Всяка година раждаше като луда, жълти, страхотни плодове. Рано, когато тревата беше сребърна от роса, аз се мятах на клоните, напълвах торбичката, после триех с памучна кърпа крушите, за да излезе напред златото им, подреждах ги в щайга и сядах на пътя, още преди работничките във фурната да тръгнат за първа смяна. – Тука ли си, лисиче? – Тука съм, како – казвах. – Няма ли да си купиш крушка? Само двайсет стотинки. И жените си купуваха – всички до една, някои по две круши – джоб- чето започваше да звъни като камбана. Това бяха моите стотинки и ги събирах да видя света. Знаех, че светът започва зад баира, по който се ка- тереха пътят и слънцето заедно, защото и те искаха да видят откъде почва той. Тате беше заминал за света и всяка сутрин, когато слънцето се връщаше оттам и идваше при моята круша, аз знаех, че е виждало ня- къде тате. Мама също бе отишла по света. Един следобед, тъкмо когато ставаше студено, тя ми каза – „Върни се Ано, ще настинеш. Вземи тия вафли.“ Аз въобще нямаше да настина, защото крушите на моето дърво грееха и ме топлеха. Бяха грамадни като луната и много по-жълти от 84

Река нея, а това означава, че е юли. При мене винаги беше юли, а през юли никой не настива. – Ти ги вземи, мамо – казах й аз. – Нали ще ходиш по света, там сигур- но няма вафли.Колко ли бе страшен светът оттатък баира? Бях решила някой ден скоро, когато събера един чувал стотинки и аз да отида там – мислех си, че светът е нещо като стая и там ме чака тате. Беше ми обещал акордеон. Често сънувах, че свиря, сънувах акордеончето, което бях виждала в магазина и свирех – а крушите, като ме чуеха, сами падаха в торбичката ми. Мама ми остави кутията с вафлите, една кола се пока- за, взе я и тя замина за света. Аз останах на пътя при моите круши и се молех светът по-бързо да свърши, за да се върне мама, после тате с моя акордеон. Цял ден чаках на пътя, светът не свърши и никой не ме извика за обед, защото баба я болеше главата. Заедно почакахме да й мине, аз й пеех песничка, но я пеех наум и наум й свирех на кордеона, който тате щеше да грабне от света и да ми го донесе. Стоях на пътя и си пеех наум за онова място зад баира, където мама никога не тръгва с оная кола или ако тръгва, си взема две вафли и ми казва – „Утре ще си дойда.“ Аз знам кога е утре. Утре е, когато няма никой край безкрайната круша на дядо Григор, пълня си торбата и никой не казва – „нахално дете” или „напаст недна!”. Всеки ден правех по една стъпка по-нагоре към баира. Аз и слънцето се катерехме заедно – аз отстрани по пътя, но не съвсем, защото някой лош човек само това чака: да види глупаво хлапе като мен и да му изпие кръвта. Баба, когато не я болеше глава, казваше, че по пътя бродят вър- колаци и пият кръв. Аз също видях няколко върколака зад ябълките и като минавах край тях им рекох: – „Кръвта ми не е хубава, върколаци. Мама щеше да ми купува витамини, но отиде по света и сега в мене няма нито един витамин. Аз не ям сирене, заклахме козата, изядохме я и няма сире- не.“ Те не ми изпиха кръвта, затова заедно със слънцето продължавахме да се катерим –то отгоре, върху облаците, аз отдолу, по асфалта. Събрала съм доста парички в джобовете, ще си купя билет до света – сигурно не е голям тоя свят, щом се побира в нашия телевизор. Пусках го и гледах по цял ден, докато баба я болеше глава – дано видя някъде тате как носи в една ръка акордеон за моя рожден ден. Дано видя някъде мама – да й кажа, че съм изяла вафлите и много пазя кутията. Казвам на кутията всяка вечер –„Лека нощ, мамо“. Щом ти ми я даде, значи кутията е за спомен. Спомен според мене е човек да помни кога узряват крушите. „Добър ден“ – казвам и кутията ми се усмихва. На нея има едно момиче – аз го нарисувах с молив. Това момиче съм аз. Баба каза, че рождения ми ден 85

Нина Бизина ще дойде, когато пресъхне реката – това ще стане в най- голямата жега. Аз всеки ден я чакам да пресъхне, докато продавам круши на жените от фурната. Мама от кутията ми се усмихва наум – тя всичко прави наум, за да не я чуват хората и да не й се смеят. Добър ден мамо.„Баба ти умря“, така каза комшийката Аз не знам какво точно означава това, сигурно и баба е тръгнала по света, защото не я виждам в къщи. Не знам къде да я търся, рових – под крушата, в шкафа и в кухнята. Щом някой замине за света, кой знае кога ще се прибере. Само дано по-скоро пресъхне реката. Тогава е рожденият ми ден, а баба нали каза, че тате ще ми донесе акор- деон и аз ще свиря на жените, които отиват на работа във фурната. Една от тях, леля Неда, понякога ми дава кравайче съвсем без пари, аз винаги отчупвам къшей на кучето Гашко – той се върна от света и ходи след мене, за да ме пази от върколаците. Здравей мамо, казвам на кутията, аз не трябва вече да бера круши- те – дядо Григор ги пази за ракия, но аз не обичам ракия и бера. Някъде към трийсет и осем часа следобед, когато слънцето е голямо колкото капачка от бирена бутилка, аз пак продавам круши на жените – те си тръгват от работа, а аз мога да познавам само двайсет стотинки, но те ми дават и по- големи стотинки. Щом напълня кутията от вафли, ще .натрупам достатъчно пари за билет и ще дойда при тебе. Понякога обаче така ми се прияжда шоколад, че взимам една шепа пари и тичам до будката на автогарата. Жената ги брои един час – един час е времето, през което така искам шоколад, че небето се люлее, я тя брои ли брои. Някой път шепата ми била малка и парите не стигат, друг път ми връ- ща стотинки и аз за благодарност й пея на ум оная песничка, дето ти ме научи, мамо, преди да си заминеш за света. Почти съм покрила дъното на кутията с пари! Мамо, взе ме Неда, оная жена от фурната. Тя има само един гардероб и хич не я боли глава. Много е уморена, но ми разказва приказки. Не трябва повече да ставаш преди петлите и да береш круши, Ани, казва. Аз ще ти купувам гевречета, ще ти правя манджа с картофи. Тя не знае, че искам да напълня кутията и да стигна до света при тебе. Като завали дъжд е най- лошо. Реката въобще не пресъхва и кой знае кога ще дойде рожде- ният ми ден. Ела да видиш, каза ми Неда – тя живееше сама като нашия Гашко, кучето, което ме пазеше от върколаци, преди и баба да тръгне по света. Виж ти чудо – реката пресъхнала! Неда ме заведе много далече – зад пощата – там зееше грамаден ров и в него нито капка вода! Значи имам рожден ден! 86

Река – Да, имаш – рече Неда, усмихната, като че реката бе пресъхнала заради нея и рожденият ден бе неин, а не мой. – Значи мама и тате ще си дойдат от света? – Да, със сигурност. Ти само легни да поспиш следобед и после ще видиш. Когато се събудих, на масата имаше акордеон – малък, с кантове, це- лият от злато. – Тате ми го е донесъл! – извиках. Имаше и рокличка – мама ми я е купила, реших веднага. Но защо, лельо Недке, рокличката е същата като онази, дето аз и ти гледахме в нашия магазин? – Защото и ние сме свят, момичето ми – каза Неда. – Майка ти и баща ти идваха, докато ти спеше, после пак заминаха по света. – Ами реката? – попитах аз и скочих. Пресякох моста и що да видя – реката течеше ли, течеше. Рожденият ми ден бе свършил. Нямаше слънце, добре, че жълтите круши грееха на дървото, та бе светло и топло като през юли. 87

Мария Громова Мария Громова г. Москва Соленое и сладкое – Пап, фасоль готова. – Пусть еще покипит. – Лазмешать? – Размешай. – А это как называется? – Это называется ошав*. – А почему ошав? – Не знаю. Так называется. – Его тоже лазмешать? – Размешай. Э… погоди. Да погоди ты! Не этой ложкой. – Почему не этой? – Потому. Потому что одно соленое, другое сладкое. – А хлеб подошел? – Да уже должен. – Посмотлеть? – Посмотри. Только осторожно, не обожгись. – Я остоложно. – Подошел? – Нет. – Как это нет, если он уже готов! Да ну тебя. Ну-ка отойди от духовки, я достану. – Пап? – Чего? 88

Соленое и сладкое – Почему говолят «подошел», если он никуда не по- дошел, а лежит в духовке? – Ну, вот так говорят. Откуда я знаю. – А когда мы есть будем? – Скоро. – А почему нельзя вместе соленое и сладкое? – Потому что бурда получится. – А что такое булда? – Когда мешаешь соленое и сладкое. – А лазве когда ешь фасолю и потом ошава, они в животе не пелемешиваются? – Надо говорить «когда ешь фасоль и потом ошав». – Холошо. Когда ешь фасоль и потом когда ешь ошав… Ну? – Чего ну? – Они ведь в животе пелемешиваются? – Ну… Ну, вот ты, например, можешь одновременно плакать и смеяться? – Могу. – Фиг, ты можешь. – Ну ладно. Не могу. Но мама ведь может? Когда мы ей звоним, она в телефоне то плачет, то смеется. – Бог с ней, с мамой. Мамы, они такие. – Когда мы позвоним маме? – Попозже. Она сейчас на работе в пиццерии. – Вечел же. Как это на лаботе? – В Америке еще день. – Сколько там сейчас влемя? – Отсчитай назад семь часов. Семь или восемь, точ- но не скажу. У нас сейчас сколько? – Сейчас посмотлю на твоих часах. Десять и одна половинка. – Значит, половина одиннадцатого. 89

Мария Громова – Да. Половинка одиннадцатого. – Значит, сколько сейчас в Нью-Йорке? – Не знаю. – Ну вот смотри. Отсчитываем назад семь часов: десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре… Там сейчас половина четвертого. Твоя мама на работе до пяти. Потом еще полтора часа едет с работы… Придет самое раннее полседьмого, ну в семь. Значит, тут, в Болгарии, сколько времени будет? – Полвосьмого. – Да ты вообще не соображаешь. – Нет. Сооблажаю. – Не соображаешь. Совсем мозгами не шевелишь. Как болван какой-то. – Сам болван. – Ладно. И я болван. Давай не ругаться. Если у нас пол-одиннадцатого ночи, в Нью-Йорке полчетвертого. То есть… когда там семь вечера, у нас будет – прибав- ляем еще семь часов, вот так, считаем – от семи до двенадцати будет пять часов и еще два – значит, у нас будет два часа ночи. Понял? – Понял. – Повторить? – Нет. – Значит, ты не болван? – Ничего я не болван. Ты сам болван. – Ладно, ладно… Христо, погоди, не сердись. Давай не ругаться. Дед Мороз сейчас в окна смотрит. Где ру- гаются, он туда не заходит. – Когда он к нам плидет? – Когда уснешь. Когда дети уснут, он тихонько вхо- дит, кладет подарок под елку и спешит дальше. – А мне он что плинесет? 90

Соленое и сладкое – А что ты у него просил? – Я плосил машинку с пультом. – Значит, он и принесет это самое… машинку с пультом. – Да, только я уже не хочу. – А что хочешь? – Хочу мобильник. Маме звонить. А ты знаешь, что в садике у всех есть мобильник? И у Килюшки, и у Боби, и у Малианы. – Не знаю. Дед Мороз мысли не читает. Что ты у него просил, то он и принесет. – И плюс у нас нет елки. – Как это нет. А это что? – Это одна веточка только. Никакая не елка. – Очень даже елка. Не надо. Да ты уже засыпаешь, бормочешь невесть что. Давай-ка за стол садиться. – Двайкзастолсадица, двайкзастолсадица, двайкза- столсадица… – Так, неси хлеб на стол. Вот твоя фасоль. Вот моя. Ложки клади. Это твоя миска ошава. Это моя. Подо- жди. Пока не ешь. Я сейчас зажгу лампаду, и прочтем «Отче наш». Так. Если хочешь, повторяй за мной. Готов? Отче наш… – Отче наш… – иже еси на небеси… – иже еси на небеси… – да святится имя Твое… – да святится имя Твое… – да приидет царствие Твое… – да плиидет цалствие Твое… – да будет воля Твоя… – да будет воля Твоя… – яко на небеси и на земле… 91

Мария Громова – яко на небеси и на земле… – хлеб наш насущный даждь нам днесь… – хлеб наш насущный даждь нам днесь… – и остави нам долги наши… – и остави нам долги наши… – якоже и мы оставляем должникам нашим… – якоже и мы оставляем должникам нашим… – и не вводи нас во искушение… – и не вводи нас во искушение… – но избавь нас от лукавого. – но избавь нас от лукавого. – Вот так. Теперь садись. Тебе вина плеснуть? – Можно. – Ну, с Рождеством, сынок. – С Рождеством, пап. – Ну, давай приступать. Смотри, какой у нас краси- вый хлеб получился. – Пап? – Ну. – А что это значит – «Отче наш»? – Отче значит отец. «Отче наш» значит «наш папа». – А кто такой этот «Отче наш»? – Это Бог-Отец. Отец Господа нашего Иисуса Христа. – Ага. Ясно. Пап, а можно кое-чего сплошу? – Спрашивай, сынок. – Можно я буду есть одновлеменно и фасолю, и ошав? – Можно, сынок. Можно. *Ошав – компот из сухофруктов с медом или са- харом. В Болгарии ошав наряду с вареной фасолью и обрядовым хлебом – обязательный элемент ужина в Сочельник (прим. пер.). 92

Соленое и сладкое Солено и сладко (оригинал) Автор Деян Энев — Татко, бобът е станал. — Нека поври още малко. — Да го лазбълкам ли? — Разбъркай го. — А това длугото как се казва? — Това се казва ошав. — Защо се казва ошав? — Ами не знам. Така се казва. — Да го лазбълкам ли и него? — Разбъркай го. Ама… чакай. Чакай бе! Не със същата лъжица. — Защо не със същата? — Защото така. Защото едното е солено, а другото е сладко. — А питката дали е станала? — Вече трябва да е станала. — Да я погледна ли? — Погледни я. Ама внимавай да не се изгориш. — Ще внимавам. — Станала ли е? — Не. — Как да не е станала, като е готова бе, човек. Чакай, дръпни се от печката, да я извадя. — Татко? — Кажи. — Защо се казва „станала“, като тя не е станала, а си лежи в печката. — Ами така се казва. Откъде да знам. — Кога ще ядем? — След малко. — А защо не се смесва солено и сладко? — Защото ще стане буламач. — Какво е буламач? — Когато смесиш солено и сладко. —Ама нали като ядеш боба и после ошава, в колема ти те се смесват? — Казва се като ядеш боб и после ошав... 93

Мария Громова — Добле. Като ядеш боб и после като ядеш ошав… Кажи де? — Какво да ти кажа? — Нали в колема се смесват? — Защото… Ти можеш ли например едновременно да плачеш и да се смееш? — Мога. — Можеш чушки. — Добле де. Не мога. Обаче мама как може? Като си говолим с нея по телефона, тя хем плаче, хем се смее. — Остави я майка ти. Те майките са така. — Кога ще йсе обадим на мама? — По-късно. Тя сега е на работа в пицарията. — Ама нали е вечел. Как е на лабота? — В Америка още не е вечер. — Колко часът е там сега? — Върни назад 7 часа. 7 или 8, не знам точно. Тук сега колко е? — Чакай да ти погледна часовника. 10 и една половинка. — Значи 10 и половина. — Да. 10 и половинка. — Колко ще е значи в Ню Йорк? — Не знам. — Ето, гледай бе. Връщаме назад 7 часа: 10, 9, 8, 7, 6, 5, 4… Там е 3 и половина следобед. Майка ти е на работа до 5 часа. После има още час и половина път до квартирата… Ще се прибере най-рано в 6 и половина, хайде 7. Значи тук, в България, колко ще е часът? — 7 и половина. — Ама ти хич не мислиш. — Не. Мисля. — Не мислиш. Изобщо не си използваш мозъка. Държиш се като някой тъпунгер. — Ти си тъпунгел. — Добре. И аз съм тъпунгер. Дай да не се караме. Тук като е 10 и поло- вина вечерта, в Ню Йорк е 3 и половина следобяд. Тоест… когато там е 7 вечерта, тук ще е — прибавяме още 7 часа, ето, броим — от 7 до 12 има 5 часа и още 2 — значи тук ще е 2 през нощта. Разбра ли? — Лазблах. — Да го повторим ли? — Не. — Значи не си тъпунгер? 94

Соленое и сладкое — Не съм никакъв тъпунгел. Ти си тъпунгел. — Добре, добре… Христо, чакай бе, не се сърди. Дай да не се караме. Дядо Коледа сега гледа през прозорците. Там, където се карат, не влиза. — Той кога ще дойде у нас? — Когато заспиш. Когато децата заспят, той лекичко влиза, оставя подаръка под елхата и хуква нататък. — На мен какво ще ми остави? — Ти какво си поръча? — Аз си полъчах кола с дистанционно. — Значи ще ти остави това… кола с дистанционно. — Да, ама вече не искам. — А какво искаш? — Искам жиесем. Че да си говоля с мама. Ти знаеш ли, че от детската и Килчо има жиесем. И Боби. И Малиана. — Не знам. Дядо Коледа не е факир. Каквото си поръчал, това ще ти донесе. — И плюс това ние нямаме елха. — Как да нямаме. Това какво е? — Това е само едно клонче. Не е никаква елха. — Елха си е то. Недей така. Теб май ти се доспа и се размрънка. Хайде да сядаме да ядем. — Хайдидъсядъмидъидем, хайдидъсядъми дъидем, хайдидъсядъмидъи- дем... — Ето, сложи питката на масата. Ето твоя боб. Ето и моя. Слагай лъжиците. Това е твоята чаша с ошав. Ето и моята. Чакай малко. Недей да почваш още. Чакай да запаля кандилото и да кажем „Отче наш“. Така. Ако искаш, повтаряй след мен. Готов ли си? Отче наш... — Отче наш... —… Който си на небесата... —… Който си на небесата... —… да се свети Твоето име... —… да се свети Твоето име... —… да дойде Твоето царство... —… да дойде Твоето цалство... —… да бъде Твоята воля... —… да бъде Твоята воля... —… както на небето, тъй и на земята... —… както на небето, тъй и на земята... —… насъщния ни хляб дай ни днес... 95

Мария Громова —… насъщния ни хляб дай ни днес... —… и прости нам дълговете ни... —… и плости нам дълговете ни... —… както и ние прощаваме на длъжниците си... —… както и ние площаваме на длъжниците си... —… и не ни въвеждай в изкушение... —… и не ни въвеждай в изкушение... —… но избави ни от лукавия. —… но избави ни от лукавия. — Така. Сядай сега. Искаш ли малко винце? — Може. — Наздраве, татенце. — Наздлаве, тате. — Хайде, започвай. Я каква хубава питка сме направили. — Тате? — Кажи, Христо. — А какво е това „Отче наш“? — Отец значи баща. „Отче наш“ означава „Татко наш“. — Кой е този „Отче наш“? — Това е Бог-Отец. Бащата на нашия Господ Иисус Христос. — Аха. Ясно. Татко, а мога ли да те питам нещо? — Питай, тате. — Мога ли да ям едновлеменно и боба, и ошава? — Можеш, татенце. Можеш. Белая ласточка Чечо слышит в полусне, как Мария говорит ему да- вай, Чечо, пора вставать и встает, линолеум под нога- ми холодный как лед, он спотыкается и врезается в дверной косяк, мозаичный пол в коридоре липкий от холода, вода тоже ледяная, руки коченеют, умывайся скорее, опаздываем, слышит он голос матери, но от- куда-то страшно издалека, словно между ними целая гора ваты, по пути обратно в комнату он оставляет на 96

Белая ласточка линолеуме мокрые следы, голова болтается туда-сю- да, пока мать одной рукой одевает его, а другой сует ему кусок хлеба в рот, давай, опаздываем, но как они ни спешат, и правда опять опоздали, коридоры школы пусты, в классе Чечо все дети уже расселись по ме- стам, а госпожа Байкушева расхаживает у доски, как тигрица, и сразу же, как видит Чечо, звереет, Мария толкает его в класс и говорит, ну давай, буду ждать по- сле школы перед школой и закрывает дверь и в тот момент, когда она закрывает дверь, Чечо цепенеет, потому что сейчас госпожа Байкушева скажет ну что, долго ты еще будешь тут у меня тащиться, как моль по нафталину, а дети зайдутся свирепым кашлем и сви- репым смехом и станут ставить ему подножки, когда Чечо наберется храбрости и пойдет между парт к сво- ей парте, где его ожидает во всем блеске, ухмыляясь, как череп на пиратском флаге, Антон, ну садись, глиста, радушно позовет его к себе Антон, но Чечо сядет со- всем с краю, подальше от Антона, потому что сейчас начинается самое страшное, сейчас его ждут пять уро- ков уколов шилом, под предлогом, что нужно разогнать ему сон, Антон некоторое время назад принес большое шило и с тех пор, как сядут за парту, Антон его перио- дически колет в назидание, чтобы не засыпал, шилом, вначале, когда Антон его колол, Чечо подскакивал и иногда даже сваливался со стула на пол, но госпожа Байкушева влепила ему в дневник несколько замеча- ний, вертелся на уроке, нарушал дисциплину, и Чечо уже научился терпеть и только то краснеет, то бледнеет и время от времени говорит да хватит уже, Антон, но от этого Антон только еще больше свирепеет и глубже втыкает шило ему в ногу, в левую ногу, которая уже как решето и как хорошо, что наконец звенит звонок и 97

Мария Громова Антон убегает во двор гонять девчонок, а Чечо дрем- лет за партой, пригретый утренним солнышком и почти счастливый от мысли, что уроков осталось уже меньше, только четыре, не пять, да хватит уже, Антон, да хватит уже, Антон, а ну дай дневник, сколько уже можно вер- теться, Христомир, мало того, что ты тупой, ты еще и учителя не слушаешь, а ну-ка встань, будешь так стоять до конца урока, это хорошо, так Антон не сможет дотя- нуться до него шилом, но это не мешает ему постоянно этим шилом угрожать, ухмыляясь, как череп на разве- вающемся пиратском флаге, снова звонок звенит, Чечо уже не знает, который это урок, класс встань, драссьте гспажа Байкушева, класс сядь, уроки сливаются в один сплошной укол шилом и где-то там, на пределе сил, когда Чечо думает, что вот сейчас свалится от боли и голода, дверь со скрипом открывается и он видит мать, Мария идет между пустых парт к нему, другие дети уже ушли, вымелись, и он один в классе, стоит у парты, Ма- рия помогает ему собрать учебники и тетради, высы- панные из рюкзака на пол и потом они идут по лест- нице и Мария говорит, что учительница ей сказала, что сегодня в классе брали какой-то рассказ Йовкова, про белую ласточку, и что пусть Чечо его подготовит очень хорошо, и что завтра учительница его спросит по рас- сказу, а что за белая ласточка, спрашивает мать, да ты слышал вообще, о чем говорили на уроке, а Чечо по- жимает плечами, не знает он никакой белой ласточки и Мария сердится и тоже начинает кричать тупица какой, боже, как я могла родить такого идиота, боже, за что ты меня наказал, боженька, за что мне все это мучение, а Чечо плетется рядом с ней по двору и знает, что скоро у нее это пройдет и почти счастлив, на улице тепло и зелено, по проводам расселись птицы, мимо лица ле- 98

Белая ласточка тят маленькие нежные мушки, Антона нет, сейчас они с мамой придут домой, это ничего, что Мария кричит, она добрая, нальет ему теплого супа со шпинатом, по- дождет, пока он наестся, потом укроет его одеялом на кровати и он сразу уснет, потому что только во сне он меньше точки и никто его не замечает и не дразнит – его, Чечо, которого завтра будут спрашивать по белой ласточке, но она еще далеко, очень далеко, она только завтра, гадкая белая ласточка. Бялата лястовица (оригинал) Автор Деян Энев Чечо чува в просъница как Мария му вика хайде, Чечо, време е, мамо, да ставаш и става, балатумът под краката му е студен като желязо, той залита и се блъска във вратата, мозайката в антрето лепне от студ, водата също е ледена и вдървява ръцете му, измий се по-бързо, че закъсняхме, чува гласа на майка си, но някъде много отдалеч, сякаш ги разделя цяла планина от памук, на връщане краката му оставят мокри следи по балатума, главата му се люшка напред-назад, докато майка му с едната ръка му навлича дрехите, а с другата му пъха парчета хляб в устата, хайде, че закъсняхме, но колкото и да бързат, наистина пак са закъснели, коридорите на училището са пусти, в класната стая на Чечо всички деца вече са насядали по местата си, а госпожа Бай- кушева кръстосва пред черната дъска като тигрица и веднага, щом вижда Чечо, се вбесява, Мария го избутва навътре и вика, хайде, мамо, аз ще те чакам след училище пред училището и затваря вратата и в мига, в който я затваря, Чечо започва да се смразява, защото сега госпожа Байкушева ще каже айде бе, вечно ти ли ще ми се влачиш последен като някой сопол, а децата ще избухнат в свирепа кашлица и свиреп смях и ще започнат да го спъват, когато Чечо най-сетне се престраши и тръгне по пътеката между чиновете към своя чин, къде- то го очаква в целия си блясък ухилен като череп върху пиратски флаг Антон, аре, сядай, глисте, ще го покани радушно до себе си Антон, но Чечо ще седне съвсем в крайчеца, по-далеч от Антон, защото сега за- 99

Мария Громова почва най-страшното, сега го чакат пет часа бодене с игла, под пред- лог, че трябва да го разсънва, Антон преди известно време донесе една голяма обущарска игла и оттогава, както си седят на чина, Антон периодично го боде за назидание, че дреме, с иглата, в началото, като почна да го боде, Чечо подскачаше и понякога даже се строполяваше от седалката на пода, но госпожа Байкушева му нафраска в бележника няколко забележки за мърдане в час и нарушаване на дисциплината и Чечо вече се научи да търпи и само ту поруменява, ту побледнява и отвреме-навреме вика стига си бе, Антоне, но от това Антон само повече се озверява и започва да забива още по-дълбоко иглата в крака му, в левия му крак, който вече е станал на решето и добре че най-сет- не бие звънецът и Антон хуква да гони момичетата из двора, а Чечо се унася на чина, напечен от сутрешното слънчице и почти щастлив от мисълта, че часовете намаляват, вече са четири, не пет, стига си бе, Антоне, стига си бе, Антоне, я си дай бележника, какво е това по- стоянно мърдане от теб бе, Христомире, не стига, че си тъп, ами не слушаш и какво говоря, стани веднага прав, ще стоиш прав до края на часа, това е добре, така Антон не може да го стига с иглата, но това не му пречи да му я показва постоянно и да се заканва, ухилен като черепа на развят пиратски флаг, отново бие звънецът, Чоко вече не знае кой час е, клас стани, здрае жлаем, гуспожу Байкушева, клас седни, часовете се сливат в едно голямо убождане и някъде там, на предела на силите му, когато Чечо си мисли, че ей сегичка ще се строполи от болка и глад, вратата на класната стая изскърцва и той вижда майка си, Мария върви между празните чинове към него, другите деца са си отишли, измели са се и той е сам в стаята, стои прав до чина, Мария му помага да събере учебниците и тетрадките, изсипани от чантата на пода и сетне двамата тръгват по стълбите и Мария казва, че го- спожата й е казала, че днес са взели някакъв разказ от Йовков, за една бяла лястовица, Чечо да го научел много добре, утре госпожата щяла да го изпита върху него, каква е тази бяла лястовица, пита майка му, бе мамо, ти чу ли какво сте си говорели в клас, а Чечо вдига рамене, не знае за никаква бяла лястовица и Мария се ядосва и започва да крещи и тя тъпак такъв, боже, как можах да родя такъв идиот, боже, защо ме наказа така, божичко, защо ми даде цялата тази мъка, пък Чечо си щрапа до нея през градинката и знае, че скоро ще й мине и е почти щастлив, наоколо е топло и зеленичко, по жиците са накацали птици, край лицето му летят малки нежни мушички, Антон го няма, сега ще се приберат с мама в къщи, Мария нищо, че вика, тя е добра, ще му сипе 100