Под красным камнем. Часть I

Глава XXXI. Фрау Ядвига фон Штилерман «Милый Шимек» - писала Ядзя – «я не знаю, где застанет тебя моё письмо – да и найдёт ли оно тебя вообще… Но я пошлю его на твой адрес в Гейдельберге – может, ты еще там. А коли нет, так, авось, они тебе его перешлют…» Отец прервал чтение, подумав о том, что как всё же он разумно поступил, оставив хозяину дома, в котором он жил в Гейдельберге, свой новый адрес в Париже. Вначале он очень сомневался, стоит ли это делать – ведь тот мог донести в гестапо, а они могли выйти на его след во Франции. Вот и доктор Зайднер не советовал... Но потом он всё же решился: какой им резон разыскивать его? Он ведь не политик, не шпион, не финансист. Да они по горло заняты своими делами в Германии – зачем им искать какого-то «беглого» студента?.. А Гейдельберг – это единственное звено, которое связывало его с Ядвигой и Максом, о судьбе которого он не переставал думать… Письмо было написано по-польски, но отец с трудом разбирал неровный и сбивчивый почерк Ядвиги… По возвращении в Берлин, она активно занялась поисками Макса, расспрашивала его бывших коллег по еврейскому театру на Унтерденлинден, который, разумеется, уже давно был закрыт. Но никто из них – ни актёры, ни костюмеры, ни рабочие сцены ничего не знали о судьбе своего антрепренёра. Отчаявшись, Ядзя открыто явилась в центральное отделение гестапо на Грюннерштрассе, и, представившись дежурному, как фрау Ядвига фон Штилерман, потребовала встречи с офицером. Дежурный позвонил по внутреннему телефону, и вскоре, в сопровождении молодого полицейского, она проследовала в кабинет какого-то начальника… Отец мысленно представил себе сцену встречи Ядвиги с офицером гестапо. — Итак, фрау, вы разыскиваете своего мужа… Как, вы сказали, его зовут? — Макс фон Штилерман. Он был антрепренер театра на Унтерденлинден. — Это его настоящее имя или театральный псевдоним? — Я всегда знала его под этим именем… — Вы помните точную дату, когда его… как вы предполагаете… задержали? Ядвига назвала дату. Офицер нажал на кнопку, расположенную в нижней части стола. Явился дежурный. «Принесите мне дело по еврейской театральной труппе на Унтерденлинден от 15 февраля» - распорядился офицер. Щелкнув каблуками сапог, дежурный вытянулся по стойке «смирно» и, коротко кивнув, удалился. 101

— Вы немка? — спросил офицер Ядвигу, внимательно её оглядев — Я полька… — Внешность у вас вполне арийская… У вас есть немецкое гражданство? — Нет… только вид на жительство. Мы с мужем занимались оформлением гражданства, пока не… — Пока не явились мы, — офицер попытался изобразить подобие улыбки. — Вы это имели ввиду? — Я имела ввиду, пока его не арестовали… — Вы думаете, его арестовали? Почему вы так решили? Если он честный человек, его не могли подвергнуть аресту без основания. — Так ведь он… — начала было Ядвига, но тут же осеклась. — Что «он»? Вы хотели сказать, «еврей»? Ядвига не ответила. Офицер встал из-за стола, прошёлся по кабинету… Затем, резко повернувшись к ней, заговорил. — Послушайте моего совета, фрау… Возвращайтесь на родину. Вы красивая молодая женщина — я даже принял вас за немку… Что ж, пруссы и западные славяне часто смешивались между собой… Вы смелая женщина – немногие бы решились вот так, открыто, по своей воле прийти к нам. Вы еще устроите свою судьбу с достойным человеком, представителем белой расы… — Я хочу знать, где мой муж, и что с ним — оборвала его Ядвига. — Как вам будет угодно… Должен вам сообщить, что все иностранцы неарийского происхождения, не имеющие немецкого гражданства, могут быть депортированы из Рейха без предварительного предупреждения. В первую очередь это касается лиц еврейской национальности и членов их семей… В кабинет вернулся дежурный, посланный за документами Макса. В руках у полицейского была тонкая папка, которую он тут же передал офицеру. Тот быстро пролистал папку, затем отложил её в сторону. — Мордехай-Ицхак-Лейб Штилерман — вот полное и настоящее имя вашего мужа — он посмотрел на Ядвигу холодным немигающим взглядом — Ему предъявлены обвинения в спекуляции валютой, нарушении паспортного режима, а также оскорблении офицера Рейха. По делу ведётся следствие, а ваш муж содержится под стражей – без права на свидания. Ничем не могу вам помочь… Дежурный, проводите фрау. По дороге к выходу, Ядвига неожиданно услышала тихий шёпот сопровождавшего её полицейского: «Ваш муж, госпожа, находится в тюрьме 102

в Шпандау, я его видел там…» «Вы знаете моего мужа?» - удивлённо спросила Ядвига… «Да, я частенько бывал в вашем театре – моя жена еврейка…» «Как я могу его увидеть?» «Давайте встретимся в церкви святой Марии в воскресенье, в девять часов утра, – я вам всё расскажу…» 103

Глава XXXП. Лишь бы он был жив... Как и было условлено с полицейским, который сопровождал её к выходу в управлении гестапо, Ядвига явилась в церковь святой Марии в воскресное утро – за полчаса до назначенного времени. Будучи католичкой, она впервые попала в протестантский храм, и ожидала увидеть там суровую и мрачную пуританскую обстановку. Но к её удивлению, внутри готического здания, построенного из красного кирпича, оказались величественные белоснежные своды Зала для молитв, поддерживаемые высокими мраморными колоннами. Дневной свет проникал сквозь огромные окна с витражными стёклами, ярко освещая зал и создавая ощущение настоящего праздника. Звуки органа усиливали торжественность обстановки. Перекрестившись, Ядвига села на заднюю скамью справа от входа – как велел ей полицейский. Она очень волновалась, поскольку не запомнила своего «информатора» в лицо. Народу было не так уж много, что, с учётом воскресного дня, было довольно странно. В польском костёле во время воскресной службы яблоку негде упасть… Но, видимо, религиозный пыл немцев постепенно сошёл на нет, уступая место новым веяньям, завладевшим их воспалёнными умами… Охваченная непривычными впечатлениями, она скорее почувствовала, нежели увидела, как спустя некоторое время, кто-то сел рядом с ней… «Пауль» - представился он. «Ядвига». «Да-да, я вас видел в “Леди Макбет”. Вы играли с большим чувством… Вы и Макс – великолепная актёрская пара…» «…Он находится в камере для “политических” - рассказывал Пауль – «Впрочем, в Шпандау уголовников не держат… Условия довольно сносные – в камерах не больше шести человек, трёхразовое питание, дневная прогулка по внутреннему двору…» Он говорил об этом так обыденно, словно писал открытку с курорта. «Но как долго его будут там держать?» - спросила Ядвига. «Вот об этом я и хотел вам сказать… Судя по всему, всех польских евреев, содержащихся в тюрьмах, будут скоро депортировать – предположительно, в район Познани – на германо-польской границе…» «Откуда вам это известно?» «Я присутствовал в составе охраны на совещании, где обсуждали вопрос о возможной депортации заключенных-евреев за пределы Рейха… А вот когда это произойдёт – мне неизвестно. Но поверьте человеку, который за последние месяцы много всякого насмотрелся, это далеко не самый худший исход» * Ядвига выразила желание ежедневно «дежурить» возле тюрьмы в Шпандау, в 104

надежде увидеть Макса. Но Пауль сказал, что это неразумно: неизвестно, когда произойдёт высылка польских заключённых, да и произойдёт ли вообще. «Я каждое воскресение бываю в этой церкви – просто держите связь со мной». На том и расстались. Она стала посещать воскресные службы в церкви святой Марии. Для того, чтобы не вызывать подозрений, они договорились, что Пауль будет подходить к ней только в случае, если будут какие-либо новости. Прошло около двух месяцев, прежде чем они снова встретились. Пауль был мрачен: «Меня уволили из полиции» - сообщил он – «Была очередная “чистка”, и всех, у кого еврейские жены, отправили в отставку… Я мало могу вам теперь помочь… Но я по-прежнему держу связь кое с кем из своих друзей, оставшихся в полиции. Так что не будем терять надежды…» Прошло ещё около двух месяцев, прежде чем Пауль сообщил Ядвиге, что высылка польских евреев, содержавшихся в Шпандау, состоялась. «Это произошло совершенно неожиданно» - сказал он, как бы оправдываясь – «И мне стало об этом известно только вчера… В понедельник, рано утром, к тюрьме подъехали крытые грузовые машины. Заключенных, уже переодетых в гражданское, посадили в грузовики и отвезли на железнодорожную станцию. Охранником в одной из машин был мой приятель. Он мне обо всём и рассказал. На станции их ждал товарный состав… Судя по всему, поезд отправлялся на восток, по ветке Берлин – Познань. Был ли ваш муж среди заключённых, мне неизвестно… Но это всё, что я могу вам сообщить…» Ядвига сердечно поблагодарила Пауля, и они попрощались. Ядвига была на третьем месяце беременности. Она чувствовала себя виноватой по отношению к Максу, но не сожалела о содеянном. Ей уже было 34 года, и она страстно желала испытать радость материнства. Макс не был способен ей это дать, и она решилась на отчаянный шаг… Что ж, Шимек ей был, как родной, и она уже безумно любила этого еще не рождённого младенца… А вот как Макс воспримет эту «новость», Ядвига представить себе не могла. Но она гнала от себя эти мысли и только молилась про себя: лишь бы он был жив, лишь бы найти его… Спустя несколько дней, Ядвига уже садилась на поезд, отправлявшийся с Восточного вокзала по маршруту Берлин – Познань – Варшава. Но едва поезд пересёк польскую границу, она тут же сошла – на маленькой станции со странным названием Збоншинь. 105

Глава XXXШ. Так вот они какие... Ядвига шла со станции с небольшим чемоданом по пыльным улицам маленького захолустного местечка… Некогда добротные кирпичные дома имели плачевный вид – облупившиеся стены, ржавые крыши… Вдоль покосившихся деревянных заборов обильно росла лебеда, бродили куры, гуси и прочая птичья живность… Стайки белобрысых босоногих детей играли в придорожной пыли… Как отвыкла она за эти шестнадцать лет от родных деревенских пейзажей! Стояла середина июля, и было довольно жарко… В местечке оказалась единственная гостиница, которая располагалось в здании бывшей синагоги – евреев там уже практически не осталось со времён войны*… Оглядев Ядвигу с ног до головы, хозяин гостиницы спросил её по- немецки: «Что угодно фрау?» «Мне может понадобиться комната на несколько дней» – ответила она по-польски, к вящему удивлению хозяина, которого сбил с толку её берлинский наряд. «О, панна говорит по по-польски, да еще и с мазовецким выговором!» – восхитился он – «Меня не обманешь! Я сам родился недалеко от Белостока, в деревне Мостовляны – может, слышали?» Ядвига невольно вздрогнула. «Да, я родом из этих мест… Из-под Скиделя…» Только теперь она обратила внимание, что хозяин гостиницы – еврей. «Что ж, это Божье провидение» – подумала Ядвига, а вслух произнесла: «Мне нужна ваша помощь, пан…» «Збышек… так меня теперь называют… К вашим услугам» Ядвига решилась довериться хозяину гостиницы – она здесь никого не знала, и иного выхода у неё не было. «Пан Збышек, здесь есть место, где мы бы могли поговорить наедине?» – тихо спросила она, заметив, что за небольшим столиком в углу сидят двое мужчин, одетых по-городскому. Он её понял. «Стешка, побудь за стойкой!» – громко крикнул пан Збышек, и тут же из задней двери появилась белобрысая девчонка лет шестнадцати. «Прошу вас, пани!» – взяв чемодан Ядвиги, хозяин жестом пригласил её следовать за собой. «Я разыскиваю мужа» – тихо сказала Ядвига, едва они расположились в небольшой, но уютно обставленной комнате на втором этаже. «Он еврей, его зовут Макс Штилерман, он бывший актёр. Его и еще группу людей недавно выслали из Германии… Мне сказали, что их посадили на поезд, отправлявшийся по направлению к Познани…» «Не вы одна их ищите, пани…» «Ядвига…» «Пани Ядвига… Те двое в углу – тоже наводили справки. Думаю, они из полиции… Знаете, всех кого выдворяют из Германии, 106

подозревают в шпионаже. Вы умная женщина – я сразу это понял. Збоншинь – маленькое местечко, и все здесь друг друга знают. И если вы начнёте открыто ходить по домам и расспрашивать о своём муже, то сами не заметите, как окажетесь в полицейском участке. И оно вам надо?» Ядвига невольно улыбнулась – сколько раз она слышала от Макса это еврейское выражение «и оно тебе надо?» «Оставайтесь пока в гостинице, пани Ядвига… И вот мой совет – не ходите в этих берлинских “шматах” по улицам. Я пока дам вам платье моей жены. Здесь за углом есть лавка пана Кровецкого, у него вы найдёте себе наряд попроще…» «Да, есть большая вероятность, что ваш муж где-то поблизости» – продолжал пан Збышек, проявив удивительную осведомлённость – «Немецкие поезда с высланными евреями не идут вглубь страны… Очень важно, в чьи руки попадают эти несчастные… Но среди таможенников есть и наши люди…» «Наши?» – удивилась Ядвига. «”Наши” – я имею ввиду, евреи… Извините, пани… Мы живём в трудное время…» Ядвига осталась в гостинице. Стараясь не выходить на улицу, она томилась в четырёх стенах, изнывая от неизвестности. Прошло несколько дней, но никаких новостей не было. Ей казалось, что она зря теряет время в этой глуши. И тогда, вспомнив о том, как казавшийся опасным и бессмысленным открытый визит в берлинское гестапо, вывел её на след Макса, Ядвига решила обратиться прямо в полицию. Узнав об этом, пан Збышек пришёл в ужас: «Умоляю вас, не делайте это! Вы не представляете, с кем имеете дело! Вы сами окажетесь за решеткой. Мой кучер с утра отправился в Смигель – там большая еврейская община. Подождите до завтра!» …Уже наступил вечер, когда кучер пана Збышека остановил телегу возле смигельской синагоги. «Обождите тут, панна!» – сказал он – «Я скоро вернусь. Мне сказали, что нужного человека можно найти здесь». Ожидая кучера, Ядвига осматривалась по сторонам. Был канун субботы, и люди стекались к синагоге. Бородатые, библейского вида мужчины в долгополых чёрных лапсердаках и меховых шапках, седобородые согбенные старцы с клюками, худосочные, похожие на цыганят, подростки с длинными «пейсами» и черными ермолками на голове, женщины в длинных закрытых платьях и белых платках на голове шли нескончаемым потоком мимо неё… Ядвиге стало страшно – она никогда не видела вблизи «настоящих» евреев, да еще в таком количестве – она думала, что все евреи такие, как Макс и его артисты, как 107

Шимек, как пан Шимоновский, наконец… «Матерь Божья», – тихо прошептала она – «Так вот они какие…» Кучер вернулся в сопровождении высокого мужчины, с длинными пейсами, также одетого в долгополый сюртук и в чёрном картузе. «Езжайте прямо по главной улице, не сворачивая… Последняя изба справа – моя. Он там». Мужчина изъяснялся на идиш. Кучер кивнул, и стал переводить Ядвиге… «Я всё понимаю» – тоже на идиш сказала Ядвига… Взглянув на неё удивлённо, мужчина неожиданно расплылся в белозубой улыбке… …Она долго смотрела на него, пытаясь узнать в человеке, сидящем в глубине комнаты, своего великолепного, восхитительного, непостижимого и недосягаемого Макса, блестящего артиста, элегантного щёголя и нежного любовника… Но за грубо сколоченным столом сидел старик со спутанными длинными пегими волосами, изрезанным глубокими морщинами лбом, слезящимися глазами и дрожащими губами, обнажавшими беззубый рот… «Это ошибка» – с ужасом подумала она – «Этого не может быть. Это не он… Ведь Пауль говорил, что в тюрьме нормальные условия…» Старик хлебал деревянной ложкой суп из грубой миски. Его рука дрожала, содержимое ложки часто выплёскивалось мимо рта, и коричневая жидкость растекалась по его небритому подбородку… Почувствовав, что в комнате кто- то есть, старик отложил ложку и поднял голову… Потом посмотрел на неё немигающим взглядом и тихо прошептал: «Ядзя…» ___________ * Имеется ввиду Первая мировая война 108

Глава XXXIV. Cуббота в Cмигеле Произнеся её имя, старик, как ни в чём не бывало, снова принялся за свой суп. Казалось, он сразу же позабыл о присутствии жены и больше не замечал её. Совершенно пораженная увиденным, Ядвига опустилась на скамью, стоящую у входа, и, стараясь подавить душившие её рыдания, уткнулась лицом в платок. Но вскоре вернулся из синагоги хозяин – в сопровождении жены и оравы ребятишек – и дом наполнился смехом, шумом, весёлой вознёй и детскими ссорами… «Гут шабес!» [«Доброй субботы!»] – поприветствовал хозяин Ядвигу, но, взглянув вначале на неё, а затем на Макса, он тихо – уже по-польски – произнёс: «Прошу вас, пани, на несколько слов…» Они вышли во двор. «Его много били, пани… Били немцы, били поляки… Они привезли его к нам, в Смигель, из збоншиньской тюрьмы. “Можете хоронить своего жида” – так нам сказали полицейские. И он таки, казалось, был при смерти… Но – благословение Всевышнему – доктор Гольденберг оказался в тот день в нашем местечке: у ребецн* были тяжелые роды, и его вызвали аж из Познани…» «Но зачем полицейские его привезли сюда?» «Уговор у нас с ними есть, пани… Ведь в Збоншине даже раввина нет, чтобы похоронить по еврейскому обряду… И если вы думаете, что они соглашаются на это задаром? Как бы не так! Воистину, дерут – и с живого, и с мёртвого…» «Доктор милостиво согласился остаться на два дня. Ему помогал старый Лейб Гурвиц – он служил фельдшером еще во время войны… В общем, еле выходили вашего мужа, пани, – но он до сих пор не в себе…» Хозяина, приютившего Макса, звали Менахем-Мендл и был он местным портным. Ему – и его жене Рахили (он называл её ласково “Рохэлэ”) было чуть за тридцать, но они уже ухитрились нарожать восьмерых детей, и, похоже, ожидали девятого. Ядвига пыталась уговорить кучера пана Збышека отвезти её обратно в Збоншинь – она ведь приехала налегке, оставив свои вещи в гостинице. Но кучер наотрез отказался: «Извините, пани, не могу – Шабес!» И ей пришлось остаться в Смигеле на субботу. Макс обитал в небольшой пристройке, оставшейся от родителей Рохэлэ, но после вечерней трапезы Ядвиге постелили в тесном чуланчике в доме – Менахем-Мендл считал, что Ядвиге лучше пока не оставаться наедине с мужем: «Я присмотрю за ним, пани, не беспокойтесь… Вам еще надо привыкнуть… А у нас с Рохэлэ, увы, опыт есть – десять лет мы ухаживали за 109

её престарелыми родителями… Они умерли совсем недавно, один за другим…» В субботу утром, когда Менахем-Мендл, накинув на плечи белое молитвенное покрывало – «талес» – ушёл в синагогу, Ядвига незаметно вышла из дому и направилась к пристройке. Макс лежал на невысоком топчане, укрытый домотканым одеялом, и казалось, что он спит. Но когда она подошла к нему поближе, то увидела, что глаза его открыты, и он пристально смотрит на неё немигающим взглядом. Ядвиге стало страшно. «Не надо, пани, не смотрите – вам не надо его видеть таким…» - услышала она за спиной голос Рахили – «Пойдёмте в избу, стол уже накрыт…» Грубый стол, за которым вчера сидел Макс, еще с вечерней трапезы был покрыт белоснежной скатертью… На серебряном подносе лежали сдобные халы, накрытые шёлковой накидкой. Рядом стояли бутыль с вином и серебряный кубок на литой подставке. Все дети уже расселись вокруг стола, и только двое младших ребятишек бегали кругами друг за другом и визжали от восторга. Рахиль ласково прикрикнула на них, и они тут же угомонились. Вскоре вернулся из синагоги Менахем-Мендл. Он снял с себя талес, сел во главе стола, затем, наполнив кубок вином до краёв, произнёс благословение и выпил залпом всё содержимое кубка. Оставшиеся капли вина он выплеснул обратно в бутыль, и снова налил немного вина в кубок – и из него уже разлил вино жене и детям. Затем вся семья совершила омовение рук, хозяин произнёс благословение на хлеб и острым ножом разрезал халы, передавая ломти хлеба по кругу… Потом на столе появились деликатесы – «гефильте-фиш», «кугель», сырники, картофельные «драники»… После того, как всё это было съедено, трапезу завершил «король Субботы» - кипящий в чугунном казане золотистый «чолнт»… Ядвига поражалась удивительной способности этих худосочных ребятишек поглощать такое количество пищи… «Царица- Суббота, пани, это наш самый великий Божий дар – всю неделю хоть живи впроголодь, хоть ходи босиком – но в Шабес каждый еврей – король!» После трапезы вся семья затянула какие-то диковинные – но удивительно мелодичные – напевы на незнакомом ей гортанном языке… Они пели, раскачиваясь в такт мелодии, на лицах Менахема-Мендла, Рахили и их детей сияли блаженные улыбки, и сами они буквально светились от счастья… «Странный народ» - подумала Ядвига – «И за что их все так ненавидят?» Она вспомнила, как деревенский ксёндз называл их «порождением дьявола», «христопродавцами», «изуверами», которые убивают христианских младенцев, для того, чтобы их кровь добавлять в мацу – сухие хлебцы, которые 110

евреи пекли на свою Пасху… Все прихожане верили ксёндзу – и если встречали на улице еврея, крестились и переходили на другую сторону, … И за что на них так ополчился новый немецкий «фюрер» и его приспешники? И почему они все такие разные? Что общего у Макса, Шимека или пана Збышека – с этими странными обитателями Богом забытого местечка? Все эти вопросы мелькали у неё в голове, но мысли были заняты совершенно другим – что делать с Максом? Ей некуда было его забирать – дорога в Германию закрыта, а в Польше у неё ни кола, ни двора… Но нельзя ведь и бесконечно злоупотреблять гостеприимством этих симпатичных людей, которые, вероятно, и сами едва сводят концы с концами… Ядвига стала расспрашивать Менахем-Мендла о докторе Гольденберге. «О, это святой человек, хотя он и не соблюдает законы Торы… Но я верю, что на Высшем Суде Бог его простит – ведь стольким людям он спас жизнь, сколько безнадёжно больных вылечил – и при этом не взял с них ни гроша!..» И Ядвига приняла решение. В воскресенье утром, тепло попрощавшись с Менахем-Мендлом и Рахилью, она оставила им все деньги, которые у неё были – для ухода за Максом, а сама вместе с кучером пана Збышека вернулась в Збоншинь. А в понедельник она уже сидела в скромной приёмной доктора Зигмунда Гольденберга, на первом этаже невзрачного здания, расположенного на тихой и тенистой улочке на окраине Познани. _____________ * Ре́бецн (идиш) – жена раввина 111

Глава XXXV. Амнезия В тесной приёмной доктора Гольденберга было полно народу. Из-за недостатка кресел и стульев, многие пациенты стояли… Но как только Ядвига вошла в комнату, несколько мужчин одновременно вскочили со своих мест, предлагая ей сесть. Поблагодарив, она прияла приняла «приглашение» приятного молодого человека в гимназической форме – он так ей напомнил Шимека в юности… Но при этом воспоминании Ядвига помрачнела. Как всё, однако, запуталось в её жизни: безумно любя мужа, она носила в себе ребёнка его племянника… Ей пришлось ждать более двух часов, прежде чем она вошла в кабинет. К её удивлению, доктор оказался тщедушным лысоватым человеком невысокого роста, с характерным семитским носом и смешно оттопыренными ушами. Совсем иным она представляла себе доктора с таким звучным именем как «Зигмунд Гольденберг». Когда же он заговорил, открылся еще один его «дефект»: доктор немного заикался. Взглянув на неё внимательно, он произнёс: — О, пани ждёт ребёнка! Как проходит беременность? Ядвига очень удивилась – ей казалось, что внешне пока ещё ничего не заметно. — Не смущайтесь, пани! Вы ведь пришли к врачу, а не к ксёндзу… — Вы правы, доктор, я жду ребёнка… Но не по этому поводу я к вам пришла. Мне нужно посоветоваться с вами насчёт моего мужа… Вы лечили его… — Напомните его имя, пани, если вам не трудно… — Макс Штилерман. — Не припомню… Среди моих пациентов такой не числится. — Он не пациент, а бывший заключенный збоншиньской тюрьмы, вы лечили его в Смигеле… Доктор немного наморщил лоб, как бы напрягая свою память. Но по лицу его было видно, что он сразу понял, о ком идёт речь. — Макс Штилерман… Значит, так его зовут… Черепно-мозговая травма в результате побоев… Полная амнезия и нарушение речевой функции… Так вы его жена? 112

— Да… Его арестовало гестапо, он провёл почти полгода в берлинской тюрьме Шпандау, затем его депортировали в Польшу, а в Збоншине опять арестовали… — Всё сходится… Тогда, однако, объясните мне, каким же образом… О, прошу прощения, пани, я лезу не в своё дело… Да, так чем я могу вам помочь?.. Через неделю Макс был перевезён в Познань и помещён в частную психиатрическую лечебницу. Ядвига сняла комнату в пансионе неподалёку и ежедневно навещала мужа. Уход за больными в клинике был отменным, и стараниями врачей и медицинского персонала Макс стал быстро поправляться физически, вновь обретая прежнюю, столь любимую Ядвигой, внешность. Доктор Гольденберг рекомендовал ей хорошего дантиста, и тот буквально сотворил чудеса… Но одно оставалось неизменным – Макс по- прежнему всё время молчал, и память никак не хотела к нему возвращаться… Уже прошло три месяца с тех пор, как Макс находился в больнице. Ядвига постоянно допытывалась у главного врача, возможно ли восстановление речевой функции и возврат памяти, но тот только разводил руками: — Я не могу вас обнадёживать, пани, но и не хочу и повергать в отчаяние. Медицине известны разные случаи. Случаются и чудеса. Мы делаем всё возможное. Главное, восстановить полностью его физическое состояние… Была уже середина октября, когда Ядвига, едва войдя в помещение клиники, была встречена счастливо улыбающимся доктором Лешиком Волынским: — Он заговорил, пани Ядвига, он заговорил! — Кто «заговорил»? Ах, да – неужели Макс?! — Да, пани, ваш муж заговорил! Во время завтрака он попросил принести еще кофе… А заодно и спросил, который час! Не снимая пальто, Ядвига бросилась в палату Макса. Тот сидел за небольшим столиком и вертел настроечное колёсико радиолы… Увидев её, Макс спокойно произнёс: — Ядзя, где ты была так долго? Я уже начал волноваться… Это чёртово радио – я никак не могу поймать Берлин!.. Ядвига была счастлива: вновь обретя в прямом смысле дар речи, Макс болтал почти без умолку, забрасывал её вопросами… Он вспоминал театр, своих 113

актёров, спектакли… Спрашивал, как поживает племянник, и каковы его успехи в Гейдельберге… Хотел понять, где он сейчас находится и почему он здесь очутился… Но едва Ядвига пыталась заговорить о том, что случилось с ним после ареста, Макс тут же мрачнел и замыкался в себе… — Остаточная антероградная амнезия... – объяснил доктор Лешек, – Прошу вас пани, не задавайте ему больше ненужных вопросов… Поймите, в его положении это самое лучшее – избавиться от кошмарных воспоминаний… Спустя несколько дней Макса выписали из больницы. Оставаться в Познани, где у них не было никого, не имело смысла. Ядвига предложила вернуться в Варшаву и снова открыть театр – слава Богу, что она привезла с собой все деньги и паспорта, найденные в сейфе берлинской квартиры. Но Макс решил поехать в Белосток – там у него жили двоюродная сестра с мужем и гимназические друзья… Ядвига с радостью согласилась – ведь и её родные места были совсем близко. Уже давно пришло время навестить отца и братьев… Ядвига и Макс стали деятельно готовиться к отъезду – в основном занимаясь покупкой одежды, косметики и прочих бытовых мелочей… Вечером, накануне отъезда, Макс неожиданно спросил Ядвигу: — Ядзя, может, ты мне скажешь, наконец, от кого ты ждёшь ребёнка? Ядвига вздрогнула, хотя уже давно ждала этого вопроса… — Скажу, дорогой, но давай об этом потом – нам еще собираться, а завтра рано утром ехать на вокзал… — Нет, я хочу услышать твой ответ сейчас! – настаивал Макс. — Хорошо, любимый, я тебе всё расскажу… Весь оставшийся вечер Макс молчал… Ядвига понимала, что он должен испытывать, услышав её рассказ, и больше уже не докучала ему бесполезными извинениями. Ночью она мысленно терзала себя за то, что поддалась тогда, в Гейдельберге, своему безумному порыву и тем самым подвергла любимого мужа столь тяжкому испытанию… Но наутро Макс вёл себя, как ни в чём не бывало. Расплатившись с хозяйкой пансиона, они наняли извозчика и отправились на вокзал. Поезд шёл на Варшаву, где им предстояло сделать пересадку на поезд, идущий в Белосток. Когда они уже расположились в купе поезда, следовавшего по маршруту 114

Варшава – Белосток – Гродно, Макс вдруг вспомнил, что у него кончились папиросы, и помчался к выходу. Через минуту поезд тронулся. Больше Ядвига своего мужа не видела… 115

Глава XXXVI. Дочь «Макс бросил меня, Шимек, – и я сама во всём виновата… Но я так верила, что он простит меня… Мне было очень горько, больно и одиноко… И я оказалась совершенно одна в незнакомом и чужом городе… Но Бог милостив… Живу я у добрых людей – снимаю просторную комнату в доме на выселках… Пан и пани Цвилиховские заботятся обо мне и об Агнешке, как о родных – своих детей у них нет… Да, Шимек, твоя дочь Агнешка родилась 11 ноября. Она – вылитая твоя копия! Но о нас не беспокойся, дорогой – мы ни в чём не нуждаемся: Макс оставил мне все деньги и вещи… Часть вещей я продала, что мне делать с ними?.. И помни, дорогой, ты совершенно свободен – живи своей жизнью и не думай о нас… Господь справедлив – и Он дал мне в жизни всё, о чём я мечтала и о чём Его просила… И да хранит Он тебя, мой милый Шимек… Не поминай же меня лихом – и прощай... Твоя – Ядзя» Прочитав до конца это длинное письмо, отец сидел в глубокой задумчивости, совершенно потрясенный невероятными событиями, происшедшими с Максом и Ядвигой… И тут же вспомнилось то, другое письмо, которое прислала ему несчастная Ирен из Ниццы – всего каких-то десять месяцев назад… «Тень» отцовства, «нависшая» над ним тогда, теперь материализовалась столь странным образом… И сколько трагического и непостижимого произошло за этот неполный год! Приход нацистов к власти, смерть Ирен, арест Макса, его собственный арест, бегство из Германии, судебное преследование Фридлендера, злоключения Ядвиги и Макса… И вот теперь – рождение дочери… Такое ощущение, будто он спит и видит бесконечный и удивительный сон… Или смотрит длинный, нескончаемый фильм, снятый безумным режиссёром… Но как бы то ни было, всё происшедшее с ним за это короткое время, казалось, ничего общего с реальностью не имеет. Всё совершалось помимо его воли и желания… Словно он попал во временную воронку, которая захватила его и с нарастающей скоростью несёт к чему-то неизбежному, неотвратимому, некоей черте, за которой открывается бездонная черная пропасть… Как странно осознавать, что рождение и смерть, по сути, явления одинакового – и случайного – порядка… Ни то, ни другое не поддаётся вразумительному осмыслению… Возникновение жизни из ничего, и последующий уход жизни в ничто… А между этими превращениями - трепет трусливого, сладострастного и ненасытного животного эго, обманутого иллюзией бессмертия, и вместе с тем парализованного страхом неизбежного конца. Ибо 116

жизнь – это лишь короткая вспышка света среди кромешной тьмы… И где проходит граница между нашей волей и волей непостижимого Часовщика, который однажды завёл этот безумно сложный часовой механизм – с только Ему понятной целью. И как смешны и глупы мы со своими якобы осознанными резонами, когда предполагаем наличие некоей доступной нашему пониманию причинно-следственной связи между явлениями и событиями. Мы оперируем бесконечным количеством кажущихся нам очевидными «потому что», совершаем, как нам кажется, осмысленные поступки – не подозревая, что и у мухи могут быть свои «резоны» - но они не спасают её от мухобойки… И что муравей, раздавленный ботинком случайного пешехода, безусловно, вынашивал чрезвычайно важные жизненные планы… Первым побуждением отца было немедленно отправиться в Белосток, о чём он сообщил доктору Зайднеру – так уж получилось, что между ними установились доверительные, дружеские отношения, и отец считал его чуть ли не своим душеприказчиком, чей здравый смысл был достойным противовесом его собственной эмоциональности. Но доктор, как и ожидалось, охладил его пыл: «У вас, коллега, если не ошибаюсь, зимняя сессия на носу! Думаю, разумнее будет всё же повременить с этой поездкой, в которой, если признаться, я не вижу особой необходимости… Ваша… хм… бывшая няня сама вам написала, что она ни в чём не нуждается, и что вы свободны от каких бы то ни было обязательств по отношению к ней и к вашему ребёнку… Мне понятно ваше стремление увидеть дочь, но ситуация, мягко говоря, довольно щекотливая… Представьте себе, что вы случайно встретите там своего дядю – такой возможности я не исключаю…» «И потом, каким образом вы собираетесь пробираться в Польшу? Путь через Германию вам заказан… Через Италию, Австрию, Чехословакию? Но тогда вам понадобятся по крайней мере три транзитные визы, на оформление которых может уйти несколько недель, если не месяцев… Да и в Италии сегодня небезопасно – у «дуче» Муссолини с «фюрером» вроде как «междусобойчик» наметился… Или вы хотите морским путём через Балтику?.. Впрочем, вам решать – тут я не советчик…» Но отец уже сам решил отложить поездку до лета... 117

Глава XXXVII. Охота на вальдшнепа Слушанье по делу ограбления франкфуртского отделения «Дойче Банка», происшедшего в июле 1925 года, было назначен на 10 января 1934 года. Главным обвиняемым на процессе был бывший директор филиала Теодор- Генрих Фридлендер. Судьёй назначен Дитрих фон Энгельгардт, известный тем, что председательствовал ещё на суде над одним из убийц министра иностранных дел Веймарской республики Вальтера Ратенау – Эрнстом Вернером Теховом (двое других соучастников – Герман Фишер и Эрвин Кнауэр покончили собой, не дожидаясь ареста). Техов получил тогда 15 лет тюремного заключения, но впоследствии был освобождён досрочно… Прокурором назначили никому неизвестного Харальда Руге, а защищать обвиняемого согласился сам Фридрих Нортке – известнейший в Германии адвокат и профессор права Геттингёнского университета. Многие подозревали его в симпатиях к нацистам. Главными свидетелями обвинения должны были выступить Гюнтер Хофманн, дворецкий Фридлендера, а в прошлом – банковский курьер, и Курт Шютцмайер, оберфюрер франкфуртской ячейки СА, бывший младший конторщик банка. Но Курт Шютцмайер скончался в университетской больнице от ран, полученных в результате обстрела машины, в которой он ехал по тихой гейдельбергской улице Шлосс-Вольфсбрунненсвег… Одного свидетеля было недостаточно для того, чтобы предъявить обвинение, но эта проблема разрешилась самым неожиданным и удивительным образом: в прокуратуру явился некий Людвиг Функ, работавший счетоводом в банке, и заявил, что готов выступить свидетелем на процессе. …Незадолго до того, последнего, разговора с Фридлендером, в котором тот объявил дворецкому об его увольнении, Гюнтеру неожиданно позвонил Шютцмайер… «Будем брать старика», – без всяких предисловий заявил оберфюрер – «Срочно нужны деньги… Ох, и потрясём мы жирного каплуна, дружище! – ему придётся хорошо раскошелиться для того, чтобы снова оказаться на свободе…» Гюнтер осторожно спросил оберфюрера: «Скажи, Курт, а какие обвинения вы ему предъявите?» Шютцмаейер весело рассмеялся: «Как ты наивен, Хоффман! Сегодня мы правим бал, и для того, чтобы завалить этого еврейского кабана, никаких обвинений не требуется… Впрочем, ты прав – законность, хотя бы формально, должна быть соблюдена… Эврика! Мы скажем, что это он тогда украл сумку инкассатора…» «Но это же глупо! Даже идиоту ясно, что директор филиала не станет воровать в собственном банке – какие-то жалкие восемьсот тысяч 118

марок… Да у него капитал в несколько десятков миллионов…» «Ерунда!» – беспечно отпарировал Шютцмайер – «Всем известно, что еврей и за пфенниг удавится – будь у него хоть миллиарды… Не заморачивайся, приятель – готовь денежки, скоро нагрянем к тебе с визитом! И, вот что: не дури! – уж я- то всё знаю… Если что, мы и с тобой церемониться не станем…» После разговора с оберфюрером, Гюнтер крепко задумался… Конечно, старика Фридлендера не жалко – поделом ему… Но вот если начнут снова раскручивать это давнее тухлое дело, то быстро выведут его, Гюнтера, на чистую воду… Ему стало страшно – в последней фразе Шютцмайера он почувствовал скрытую угрозу… «Церемониться не станем…» Да-да, конечно, бывший приятель явно хочет избавиться от него и завладеть деньгами… Восемьсот тысяч марок – это целое состояние!.. Этот Шюцмайер – сущий дьявол… И тут Гюнтера осенило: ему вдруг стало совершенно очевидно, что именно Курт и убил Алоиза Хайнке – чтобы занять его место… Гюнтер стал нервно ходить из угла в угол своей небольшой спальни… Итак, Шютцмайер хочет его убрать… Этот бывший младший конторщик явно рвётся в фюреры, и буквально шагает по трупам… Но как бы не так! Ведь и Гюнтер Хоффман стал совсем другим – он давно уже не тот наивный деревенский паренёк, за которого его держит бывший приятель… Он вступил в ряды НСДАП, организовал первую нацистскую партийную ячейку в Гейдельберге – с помощью Йоханнеса Швабауэра, старосты медицинского факультета и члена Национал-социалистического союза студентов. Это они саботировали еврейских профессоров и преподавателей – и вынудили их покинуть университет. Это они переделали посвящение на фронтоне здания университета \"Духу живущему\" в лозунг \"Духу немецкому\". Это они, вместе с патриотически настроенными студентами и сотрудниками университета, жгли еврейские и коммунистические книги, устраивали факельные шествия… Это благодаря ему тихий университетский городок стал надёжным оплотом национал-социализма… Гюнтер отодвинул платяной шкаф – за задней стенкой, в небольшой нише, вделанной в стену, обнаружился целый склад оружия: несколько винтовок еще времён войны, карабин, два «вальтера»… Он достал снайперскую винтовку и щелкнул затвором. Оружие было в прекрасном состоянии – вычищено, хорошо смазано… Гюнтер был великолепным стрелком – еще в детстве они с отцом бродили с ружьишком в по окрестным лесам, и тот научил его метко стрелять… Он никогда не забудет свою первую добычу – юного вальдшнепа, который токовался с серой самочкой и не заметил 119

приближения охотников… Неожиданно в спальне зазвонил звонок – хозяин вызывал Гюнтера к себе. Окна кабинета были задёрнуты светонепроницаемыми шторами из тёмной материи, на столе горела высокая лампа с зелёным абажуром. Теодор-Генрих Фридлендер, погружённый в самые мрачные мысли, сидел за своим огромным письменным столом, опустив голову и подперев её руками. Гюнтер знал о его горе – две недели назад в Ницце неожиданно скончалась его любимая младшая дочь, Ирен – но никакого сочувствия к хозяину он не испытывал… — Гюнтер, вы знаете адрес того… студента… который… обучал моих дочерей латыни? — Да, хозяин! Он живёт на… — Мне это неважно… Вы пойдёте туда и приведёте его ко мне — немедленно! — Слушаюсь, хозяин! …Дворецкий подвёл учителя к двери кабинета Фридлендера, раскрыл её и жестом приказал войти. Затем, затворив двери, он быстро направился в свою спальню: полчаса назад ему позвонил с вокзала Шютцмайер и объявил, что скоро прибудет сюда с группой штурмовиков – «брать» банкира… Гюнтер зарядил снайперскую винтовку, и пряча её под полой ливреи, проследовал в столовую, окна которой выходили на улицу. Там он приставил винтовку к стене у окна, за шторой, и распахнул окно настежь… Он вернулся к двери кабинета Фридлендера как раз вовремя – учитель поспешно покидал кабинет под крики хозяина: «Уходите – и будьте прокляты, вы и ваш род до седьмого колена… Вон отсюда!» Гюнтер выставил его на улицу, запер входную дверь, а сам вернулся в столовую… Прячась в глубине комнаты, он наблюдал из рапахнутого окна, как учитель «пьяной» походкой вышел за ворота, прошёл несколько шагов вдоль улицы, и вдруг – схватившись за сердце – стал медленно оседать на землю… В эту минуту к воротам особняка подъехал грузовик с штурмовиками и остановился напротив дома. Едва оберфюрер Курт Шютцмайер, сидевший в кабине рядом с водителем, распахнул дверцу, раздался выстрел… 120

Глава XXXVIII. Юность эскулапа Доктор Эрих Зайднер сидел в скромном, но уютном салоне небольшой парижской квартиры Фридлендеров. Он расположился в мягком полу-кресле за круглым ломберным столиком, покрытом бархатной скатертью. Мирьям Фридлендер сидела напротив, опустив голову и закрыв лицо руками. И только по её вздрагивающим плечам можно было догадаться, что она плачет. Элизабет, одетая в длинное тёмное приталенное платье, стояла возле окна, отвернувшись и делая вид, что внимательно смотрит на улицу. Её чёрные волосы были гладко зачёсаны и собраны сзади в пучок, на бледном лице ни следа косметики. В комнате повисла гнетущая тишина, нарушаемая лишь равномерным тиканьем старинных напольных часов. Этой немой сцене предшествовало бурное «разбирательство» между матерью и дочерью, в котором доктор невольно оказался в роли \"третейского судьи\". Дело в том, что, узнав точную дату суда над Теодором-Генрихом Фридлендером, Элизабет твёрдо заявила, что она должна присутствовать на процессе, чтобы в трудную минуту быть рядом с отцом. И поэтому она немедленно выезжает в Германию. Мирьям впала в отчаяние и всячески пыталась отговорить свою – теперь уже единственную – дочь от этой чудовищно опасной поездки. Еще не оправившись от смерти Ирен, она поняла, что теперь рискует потерять и Элизабет – и буквально обезумела от горя… Доктор был целиком и полностью на стороне Мирьям, но его уговоры, основанные на логике и здравом смысле, неизменно разбивались о непреклонную волю и решительность Элизабет... ...Исчерпав все свои аргументы, доктор мрачно произнёс: «Конечно, вы поступите так, как вам заблагорассудится, и я не могу вам в этом помешать… Но, заботясь об отце, вы совершенно забываете о своей матери… И, с моей точки зрения, это непростительная жестокость – говорю вам об этом безо всяких обиняков. Вы оставляете свою матушку, хрупкую женщину, ещё совсем недавно пережившую невосполнимую утрату, в полном одиночестве, в чужой стране, без всякой моральной поддержки и слов утешения, погружённую в пучину отчаяния… Да, ваш отец также нуждается в поддержке, но он мужчина, опытный финансист, сильный и мужественный человек, закалённый в борьбе с жизненными невзгодами… К тому же, его защищает самый видный адвокат Германии, а в нелепость обвинения не верят ни судья, ни прокурор… Исход дела в пользу вашего отца очевиден. В самом 121

крайнем случае ему грозит денежный штраф – «за халатность». Я человек посторонний и не имею права вам указывать, как поступать – но как врач, в конце концов, десять лет преданно служивший вашей семье, я взываю к вашему милосердию… Прошу вас, Элизабет, хорошо и медленно подумайте еще раз, прежде, чем принять непоправимое, на мой взгляд, решение… И помните, что не только вашей матушке, но и… мне… вы бесконечно дороги». Произнеся эти последние, неожиданные для него самого слова, доктор смущённо закашлялся. Затем он встал, надел шляпу и, молча откланявшись, направился к выходу. Эриху Зайднеру уже исполнилось сорок три года. Он считал себя безнадёжным циником, отъявленным материалистом и убеждённым холостяком. Даже профессию врача он выбрал именно из духа противоречия вечному богоискательству своего отца, пастора евангелической церкви Святого Маврикия в Галле, сына крещенного еврея Соломона Зейднера. Дед Эриха Зайднера, богатый антиквар, был страстным поклонником философии Мозеса Мендельсона, активным проводником идей просвещения и убеждённым сторонником полной ассимиляции евреев в немецкой среде. Разочаровавшись в иудаизме, который, по его мнению, закоснел в своей многовековой закрытости, в догматизме и мракобесии, он решил креститься, однако, вовсе не из-за того, что вдруг уверовал в Христа или проникся идеями Нового Завета. Просто, как и многие немецкие евреи того времени, он воспринимал крещение, как пропуск в «цивилизованное общество». Но совсем иначе отнёсся к обряду крещения его двенадцатилетний сын Абрахам, который теперь стал именоваться Иоганн Готфрид Мария Зайднер. Торжественность обстановки во время обряда покорила юное воображение, и мальчик твёрдо решил стать пастором. Он закончил с отличием семинарию и поступил на теологический факультет Марбургского университета. Блестяще защитив дипломную работу на тему «О Божественном предопределении и непогрешимости Святого Писания», Иоганн Зайднер получил звание бакалавра и занял пост проповедника и аудитора церкви Святого Маврикия в Галле. Он женился на дочери местного пастора – Грете Нойбах, и вскоре на свет появился его первенец – Эрих. Пастор Зайднер мечтал видеть своего сына также в «ошейнике раба Господа», но мальчик не проявлял никакого усердия в учёбе, был непоседлив и смешлив, в отличие от своего серьёзного и задумчивого младшего брата Вальтера. И пастор перенёс свои чаяния на младшего сына, предоставив старшего самому 122

себе. Закончив обычную «светскую» гимназию, Эрих решил посвятить себя медицине и уехал учиться в Берлин. Учёба в университете ему давалась, как ни странно, довольно легко. В отличие от христианской казуистики, медицина привлекала его грубым практицизмом, конкретностью решаемых задач и своей «приземлённостью». Но главное, его воодушевляла мысль о том, что врачевание тела куда как важнее, чем «исцеление» души – категории, с точки зрения медицины, весьма сомнительной. Годы учёбы пролетели незаметно. Он был самым обычным студентом, вполне компанейским – и считался \"своим\" в среде однокашников, которые совмещали учёбу с буйными студенческими пирушками и посещениями «весёлых заведений». Ещё на первом курсе он потерял «невинность» в одном из берлинских борделей. Он подошёл к этому вопросу трезво, как истинный медик – для успешной учёбы просто необходимо снимать ненужное напряжение, не растрачивая своё время, энергию и эмоции на любовные коллизии… Получив, наконец, диплом и степень магистра медицины, Эрих Зайднер решил провести несколько месяцев в Париже – для того, чтобы «проветриться» перед тем, как надеть на себя пожизненное ярмо эскулапа. Приехав в Париж, он поселился в пансионе мадам Броссар, совсем юной еще тогда вдовы – ей едва исполнилось двадцать пять. Эрих Зайднер был также молод и обладал весьма привлекательной внешностью – высокий, статный, с гривой вьющихся каштановых волос, кареглазый, с правильными чертами лица… Он был элегантен, одевался по последней моде (дед Соломон души не чаял в старшем внуке и охотно финансировал все его «прожекты»), обладал удивительным обаянием и редким чувством юмора. Роман с молоденькой вдовушкой наладился довольно быстро. Но и он был лишь одним из многочисленных эпизодов в череде бесконечных любовных похождений магистра медицины. Эрих Зайднер еще долго срывал бы цветы удовольствия, проводя упоительные ночи с танцовщицами из Мулен Руж и Фоли Бержер, если бы судьба не приготовила ему неожиданный сюрприз… 123

Глава XXX IX. Любовный напиток Живя в Париже, Эрих Зайднер сделался большим поклонником оперы и старался не пропускать ни одного спектакля в Гранд-Опера. Сезон 1913 года открывался «Любовным напитком» Доницетти с очаровательной Амелитой Галли-Курчи, исполнявшей партию Адины. В здании Оперы собирался весь парижский бомонд, и билеты, несмотря на их баснословную стоимость, достать было совершенно невозможно. Но Зайднеру повезло — кузен мадам Броссар работал в администрации театра и сумел раздобыть для него контрамарку на место в последнем ряду партера. Сентябрьский вечер оказался на редкость дождливым. Конные экипажи и автомобили, бывшие тогда еще новинкой, сплошным потоком стекались к площади перед ярко освещенным зданием Оперы. Уже сам поход в этот величественный храм искусства, построенный непревзойдённым Шарлем Гарнье, для Эриха Зайднера всегда был настоящим праздником — он обожал фланировать в антрактах с бокалом шампанского в руке по утопающему в роскоши фойе среди нарядной публики — статных мужчин, затянутых в строгие фраки, красивых женщин, шелестящих шелками и кринолином. Да и сам будущий доктор не отставал по безупречности своего наряда от завсегдатаев Гранд-Опера. «Любовный напиток» Доницетти он считал одной из вершин творчества композитора. Насыщенная волшебными мелодиями, динамичная, опера буквально вдохновляла его самого на дальнейшие любовные «подвиги». Амелита Галли-Курчи в роли Адины была восхитительна — её блестящее колоратурное сопрано усиливалось великолепной акустикой концертного зала и повергало публику в состояние полной эйфории… По окончании спектакля Эрих Зайднер покидал здание Оперы в прекрасном настроении. Если бы не скверная погода, он бы, пожалуй, еще прошвырнулся по парижским бульварам, заглянул бы в парочку весёлых заведений… Но дождь лил, как из ведра, и выйдя на площадь, Зайднер, раскрыв зонт, направился к стоянке экипажей… И в этот момент возле здания Оперы возникло какое-то замешательство, начала собираться толпа, послышались крики: «Врача, врача!..» Протискиваясь сквозь толпу и повторяя «Я врач, прошу вас, пропустите меня!» он, наконец, оказался «на месте происшествия». Белокурая девушка, 124

лет восемнадцати, в плаще фисташкового цвета, накинутом на вечерний наряд, сидела на мокрых ступенях Оперы и корчилась от боли… Молодой человек склонился над ней, держа раскрытый зонт, и с сильным акцентом кричал: «Господа, прошу вас, помогите! Нужен доктор…». «Я врач!» — без предисловий произнёс Зайднер — «Что произошло?» Юноша рассказал: его сестра, садясь в экипаж, поскользнулась на мокрой ступеньке и упала на мостовую. Теперь она не может даже ступить левой ногой… Со словами «Позвольте!» доктор немедленно начал ощупывать ногу потерпевшей… Затем резким движением потянул на себя её ступню. Девушка вскрикнула от боли — но через несколько минут она уже улыбалась — боль совершенно прошла. «Обопритесь на меня, мадемуазель… Где ваш экипаж? Не бойтесь — я уверен, что вы уже можете ходить». Зайднер подвёл девушку к экипажу и помог ей сесть… Его первая в жизни пациентка только скромно улыбнулась и тихо произнесла: «Merci, monsieur!» Зато её брат никак не мог успокоиться: «Доктор, вы настоящий волшебник, вы наш спаситель! Вы добрый ангел, слетевший с небес…» Зайднер охладил пыл восторженного юноши: «Я всего лишь врач — и притом начинающий… Эрих Зайднер, к вашим услугам…» «Князь Корецкий… Дмитрий. А это моя сестра — Мари… Сделайте одолжение, доктор — поедемте с нами! Мы остановились в отеле “Савой”, тут недалеко… Прошу вас, мы вам так обязаны…» Просторный номер отеля “Савой” был обставлен с изысканной роскошью и напоминал королевские покои. Едва Эрих Зайднер, держа под руку Мари, вошёл в гостиную, им навстречу торопливыми шагами вышла красивая дама лет сорока пяти, и всплеснув руками, стала взволнованно что-то говорить на непонятном доктору языке. Вошедший следом князь Дмитрий произнёс пару фраз, после которых дама перешла на французский. «Я так волновалась, Мари, так волновалась!.. Что случилось, Димитрий, и кто этот господин?» «О, maman, это наш спаситель — доктор…» «Зайднер, мадам» — выручил князя доктор, поняв, что тот не запомнил его фамилию — «Эрих Зайднер — я начинающий врач и недавно приехал из Берлина». Князь Дмитрий вкратце рассказал матери о происшедшем, и та, протянув руку доктору, стала рассыпаться в благодарностях. Галантно поцеловав руку княгини, доктор скромно ответил: «Не стоит благодарности, мадам, я только выполнил долг врача… У вашей дочери был обычный вывих, слава Богу, ничего серьёзного...» «Пройдёмте в столовую» — предложила княгиня — «Скоро подадут ужин… Надеюсь, доктор, вы не откажетесь с нами отужинать?» ...Огромная столовая была выдержана в том же барочном стиле, что и гостиная. Овальный стол оказался сервирован на три куверта, но князь 125

Дмитрий что-то тихо сказал ливрейному слуге, и вскоре на столе появился ещё один прибор. Начали подавать закуски — изысканные салаты, паштет из гусиной печёнки, французский сыр, омаров, икру… Слуга разлил по бокалам вино — \"Chateau Lagrange\" урожая 1903 года… За столом доктор оказался сидящим напротив Мари, и наконец, он смог разглядеть её лицо. Оно поразило его безупречной правильностью черт, а белизна её кожи придавала девушке сходство с античной статуей, если бы не чрезвычайная живость взгляда огромных голубых глаз. Золотистые волосы были уложены в классическую причёску, и волнистые локоны ниспадали на хрупкие белоснежные плечи Мари… «Какая совершенная… и банальная красота» — мысленно, как бы иронизируя над собственным восхищением, пытался уговорить себя Зайднер. Но азарт охотника уже охватил его — понимая, что нарушает все приличия, он всё же не мог оторвать взгляд от прекрасного лица своей неожиданной пациентки. Однако Мари, кажется, это совсем не смущало — в свои 19 лет она, похоже, уже привыкла к восторженным взглядам мужчин. И к тому же доктор вызывал у неё явные симпатии — она, как бы исподволь, бросала на него любопытные взгляды, но никакого участия в общем разговоре не принимала. Глава семейства — князь Алексей Алексеевич Корецкий* — отсутствовал: будучи русским военным атташе в Париже, он находился в инспекционной поездке. Княгиня Елена Владимировна происходила из знаменитого рода Трубецких. Их сын, молодой князь Дмитрий Алексеевич, закончил кадетский, а затем пажеский корпуса в Санкт-Петербурге и, получив двухмесячный отпуск перед отправкой в армию, приехал в Париж, чтобы навестить родителей и сестру… Сообщив все эти сведения, княгиня стала расспрашивать доктора о его семье, родителях, о нём самом… «Я родился в Галле, в Германии, учился в Берлине, мой отец — скромный пастор, а я, как видите, врач… вернее, готовлюсь им стать…» «Вы им уже стали» — неожиданно вступила в разговор Мари, и добавила с лукавой, но обворожительной улыбкой — «И всё из-за меня…» «О да, мадемуазель — я благодарен судьбе, что моя первая пациентка оказалась такой очаровательной… особой, хотя искренне сожалею о том, что с вами приключилось…» Ужин был окончен. Доктор Зайднер встал, чтобы откланяться. Утомлённая посещением Оперы и последовавшим за ним происшествием, Мари пожелала всем спокойной ночи и, бросив на доктора странный взгляд, удалилась к себе. Княгиня, прощаясь, немного замялась, но всё же произнесла: «Еще раз 126

благодарю вас, доктор, за помощь… Боюсь Вас обидеть вопросом, но… Чем мы вам обязаны?» «О, что вы, мадам! Ничем… Рад был оказаться полезен… Если позволите, я бы хотел навестить вас завтра или послезавтра — чтобы убедиться в том, что всё благополучно и нет никаких последствий». «О да, конечно, monsieur, я и сама предполагала назавтра пригласить врача… Но если вы так любезны — милости просим…» Возвращаясь в пансион мадам Броссар в экипаже с гербом князей Корецких, Эрих Зайднер всё пытался понять, что означал этот странный прощальный взгляд Мари. И с несвойственной ему мечтательностью, он погрузился в сладкие фантазии… ________ * Фамилия и титул изменены: с 1912 по 1917 годы русским военным атташе в Париже был граф Алексей Алексеевич Игнатьев 127

Глава XL. Друг семьи Эрих Зайднер был достаточно умным и, несмотря на молодость, вполне циничным человеком для того, чтобы не испытывать склонность к каким бы то ни было иллюзиям, ни, тем более, к романтическим бредням. Он прекрасно осознавал ту социальную пропасть, которая лежала между ним – вчерашним студентом-медиком, сыном провинциального пастора и внуком крещеного еврея – и родовитой княжеской семьёй Корецких, принадлежавшей к высшей русской аристократии. Но в то же время, он понимал, что судьба предоставила ему редкий шанс встречи с такой необычной девушкой, как Мари. Желание обладать ею, даже не осознанное еще им самим, уже вошло в его плоть и кровь, подчиняя себе все мысли, фантазии и подвигая на дальнейшие действия. Он совершенно не думал о последствиях – ни так называемых этических, ни политических – ведь Корецкие были иностранцы (как и он), а глава семьи занимал официальный пост. Как бы то ни было, он с нетерпением ждал новой возможности увидеть её — благо, для этого ему не нужно было искать предлог… На следующее утро, доктор Зайднер явился в отель «Савой» ровно в 11 часов утра. К своему удивлению, он застал у Корецких другого врача, которого представили, как доктора Ришара Дюпре… Невысокого роста усатый господин с докторским чемоданчиком в одной руке, и тростью и котелком в другой, докладывал княгине о состоянии здоровья Мари. «Всё в порядке, ваше сиятельство» — говорил Дюпре – «Княжна совершенно здорова – её стопа вправлена вполне профессионально…» «Мы решили созвать... небольшой консилиум» — смущенно объяснил вошедшему Зайднеру князь Дмитрий – «Понимаете, вчера вы сами сказали, что у вас нет ни медицинского опыта, ни врачебной практики…» «Tres faciunt concilium» — мрачно произнёс Зайднер – «Трое составляют консилиум… Где же третий?..» «Видите ли, …господин…» «Зайднер» – снова подсказал свою фамилию князю Дмитрию… «Да, спасибо… Доктор Дюпре уже достаточно давно и успешно пользует моих родителей и сестру – с тех пор, как они в Париже… И у нас нет оснований ему не доверять…» «Безусловно, это доктор Дюпре спустился вчера к вам с небес, когда княжна стонала от боли на ступенях Оперы» — сухо ответил Зайднер – «Пожалуй, я тут лишний… Благодарю вас за вчерашний ужин. Рад был оказаться полезным». Зайднер направился к выходу, но услышал голос Мари: «Прошу вас, доктор Зайднер, не уходите!» 128

Он задержался в дверях… Доктор Ришар Дюпре прошмыгнул мимо него, засовывая пачку денежных купюр во внутренний карман сюртука. «Прошу вас» — повторила вслед за Мари княгиня — «Останьтесь… И простите нас великодушно за ту бестактность, которую мы допустили по отношению к вам. Поверьте, вызвана она отнюдь не недоверием к вашим профессиональным качествам – вы их доказали на деле – но единственно нежеланием вас обременять. Поскольку вы отказываетесь принять вознаграждение за свой труд, мы не сочли возможным в дальнейшем эксплуатировать вашу доброту и благородство. Но, очень надеюсь, что мы вполне загладим свою вину перед вами, если предложим вам стать нашим постоянным гостем: но не в качестве врача – а в качестве друга семьи. Тем более, что князь Дмитрий скоро нас покидает, и Мари будет скучно…» В своё время, Эрих Зайднер прочёл немало «благородных» романов и теперь, почувствовав себя участником странного спектакля из светской жизни, он, как и полагалось в романах, отвесил лёгкий поклон и вежливо произнёс: «Почту за честь, сударыня!» Но внутри у него всё ликовало: он будет видеться с Мари! И Зайднер стал бывать у Корецких на правах «друга семьи». Как правило, его приглашали на небольшие «суаре», которые устраивались по четвергам – но тогда ему приходилось участвовать в общей беседе, проводить время за карточным столом, обмениваться бессмысленными фразами с гостями, не имея никакой возможности остаться с Мари наедине. Случалось, что князь Дмитрий приглашал его на конную прогулку в Булонском лесу или в парке Тюильри. Прежнее ликование доктора Зайднера постепенно сменялось полным разочарованием, светские обязанности по отношению к Корецким стали его тяготить, и он потерял всякую надежду на близкое общение с Мари. Наступил декабрь – последний месяц его пребывания в Париже: Эрих Зайднер планировал вернуться в Германию к Рождеству – с тем, чтобы провести праздники вместе с родителями… Вчера, впервые, он отклонил приглашение Корецких на очередное «суаре», сославшись на срочные дела. Вместо этого, он провёл весь вечер в Фоли Бержер, затем отправился на дружескую попойку к одному из своих бывших однокашников по университету… Проснувшись поутру с дикой головной болью, он с удивлением обнаружил рядом с собою в постели совершенно незнакомую девицу… «Я Люси… ты меня не помнишь?.. Да, ты хорошо нализался вчера, красавчик!» Она встала с кровати, закурила пахитоску, и, совершенно голая, стала расхаживать по комнате, с любопытством рассматривая многочисленные китайские безделушки, расставленные на комоде. Затем, повернувшись к Зайднеру, спросила: «Я тебе ещё нужна сегодня?» Доктор отрицательно замотал головой. «Тогда гони 50 129

франков, и я пойду… А выпить у тебя найдётся?..» Зайднер отсчитал 50 франков. Люси залпом выпила полный бокал «Бордо», быстро оделась, и, засунув деньги в маленький ридикюль, вышла из комнаты. Приняв ванну и с трудом приведя себя в божеский вид, Эрих Зайднер спустился в вестибюль пансиона мадам Броссар, в надежде где-нибудь позавтракать. «Доброе утро… или добрый день, месье “Зюйд-Норд”» — насмешливо приветствовала его хозяйка — «Как почивали?» Он приготовился ей ответить что-то не менее ехидное и остроумное, но Клотильда (так звали хозяйку) уже отвернулась от него, ворчливо бросив через плечо: «Вас уже час дожидается юная дама… Воистину, “наш пострел везде поспел!”» Зайднер обернулся — в кресле, за небольшим столиком для гостей, сидела Мари… 130

Глава XLI. Безрассудство — Мари, как вы оказались здесь?! — удивлённо воскликнул Зайднер — И как вы узнали мой адрес? — Я справилась у нашего кучера. В тот вечер… вы помните… он отвозил вас домой… Доктор, у меня есть к вам разговор — Меня зовут Эрих – и вы мне доставите большую радость, если ко мне будете обращаться по имени… — Хорошо… Эрих… Где бы мы могли поговорить без посторонних? Зайднер уже обратил внимание, что Клотильда Броссар, делая вид, что вытирает пыль со стойки, внимательно прислушивается к их беседе. «И в самом деле, где в Париже можно поговорить с дамой без свидетелей, если на улице льёт проливной дождь?» — подумал доктор — «Не вести же Мари к себе номер, в самом деле… Кафе, ресторан? Но и это не самое подходящее место для свидания с русской княжной…» — Мы бы могли поехать в какой-нибудь музей, например, в Лувр – словно прочтя его мысли, тихо произнесла Мари, — Но у нас очень мало времени: к обеду я должна вернуться в «Савой»… Доктор попросил консьержа вызвать экипаж, и через полчаса они с Мари уже бродили по бесконечным залам Лувра. Некоторое время они молчали, но затем Мари всё же решалась начать разговор. — Вы не пришли к нам вчера на суаре, а я вас так ждала! — Сожалею, Мари, я был очень занят – срочные дела… — Я вас не виню… У вас своя жизнь, вы вольная птица… А я… И тут Мари резко повернулась к нему – всё лицо её покрылоcь красными пятнами, а голубые глаза сделались тёмно-серыми – в их взгляде Заднеру почудились признаки безумия… — Скажите, Эрих, вы способны на безрассудный поступок? Вы можете защитить честь женщины… лишив её чести?.. Зайднер совершенно опешил от неожиданности. — Что произошло, Мари, прошу вас, расскажите мне толком… — Мои родители собираются объявить о моей помолвке с князем 131

Кирилловым. — Князем Кирилловым?! Да ведь он же… почти старик! — Он давнишний друг и боевой товарищ моего отца – еще со времён последней Балканской кампании. Я слышала, что князь Кириллов, будучи молодым офицером, спас жизнь моему отцу в битве под Пловдивом… Два года назад он овдовел… А на прошлой неделе князь сделал мне предложение – и отец не смог ему отказать… — А вы, разве ваше желание в расчёт не принимается? Это же просто магометанство какое-то, форменное средневековье… — Увы… Родители и сами не в восторге от этой партии… Но отец обязан ему жизнью… И князья Кирилловы в дальнем родстве с царской фамилией… — Но чем же я могу помочь? — недоуменно спросил Зайднер. — Я думала… мне казалось… что я вам небезразлична… — запинаясь, произнесла княжна. — «Не безразлична»?! Да я по уши влюблён в вас, Мари, — и всё отдал бы за то, чтобы быть с вами до конца жизни! Произнеся это неожиданное признание, Зайднер тут же испугался собственных слов: он познал немало женщин, но признаний в любви он еще не делал никому… Мари безумно нравилась ему, и чем более она была недоступна, тем сильнее разгоралась его страсть к ней. Но это был, скорее, азарт охотника, которому попалась доселе невиданная дичь, нежели глубокие чувства, на которые, как он сам считал, Зайднер был неспособен. И к тому же, он никак не мог себе представить ту форму отношений, при которой они бы могли быть вместе. До сих пор Эрих Зайднер имел дело только с женщинами, чей род занятий и репутация не требовали соблюдения каких бы то ни было «формальностей». Но русская княжна – это совсем другое дело. Статус любовницы начинающего «безродного» доктора был бы унизителен для такой аристократки, как Мари… Но и о браке тут не могло быть и речи… — Признаюсь и я… — тихо сказала Мари. — Я влюбилась в вас без памяти в тот самый «роковой» вечер… Наверное, «Любовный напиток», который мы «выпили» тогда в Опере, опьянил нас обоих. Я не знаю, чем вы меня околдовали — все мои близкие всегда считали меня холодной и неспособной кого бы то ни было полюбить. Да и я сама так думала — за мной пытались ухаживать многие блестящие молодые люди — в том числе и товарищи моего брата… Но все они какие-то… одинаковые, что ли… Но вы — как будто пришли из совсем иного мира, воистину явились добрым ангелом, слетевшим с небес… С тех пор, как вы стали бывать у нас, я считала дни до очередного четверга — у нас почти не было возможности поговорить с вами 132

наедине, но я слышала ваш голос, ваши разговоры с другими, наблюдала вашу удивительную манеру непринуждённо держаться и на равных общаться с людьми «избранного круга», столь необычную для …простого доктора… В вас чувствуется врождённое благородство и необыкновенный аристократизм… Возможно вы, и сами не зная об этом, принадлежите к какому-нибудь знатному роду… — Ну почему же, — невесело усмехнулся Зайднер, — вполне может статься, что я царского рода… Потомок библейского царя Давида… — Вы шутите… А мне совсем не до смеха… Я совершенно запуталась в своих чувствах, и меня охватывает отчаяние при мысли о браке с князем Кирилловым и о том, что я больше никогда не увижу вас… Знаете, одна моя подруга, с которой мы учились в пансионе, как-то пыталась покончить собой от неразделённой любви. Сегодня я могу её понять… — У нас с вами не «неразделённая», а, скорее, «обречённая» любовь, дорогая Мари — мрачно заметил Зайднер — Вы русская аристократка, а я безродный докторишка, сын простого пастора и внук крещёного еврея… — Да, я сразу поняла, что вы не «чистый» немец… Но какое это имеет значение — в любом случае, мои родители никогда бы не согласились на мой брак с иностранцем и недворянином… И к тому же, помолвку с князем Кирилловым они считают вопросом решённым… Поэтому я и спросила вас — способны ли вы на безрассудство? — Что вы имеете ввиду, Мари? — Нужно сделать так, чтобы князь Кириллов сам отказался от своего предложения… Вот если бы он узнал, что у меня с кем-то любовная связь… Боже, что я говорю! — Мари закрыла лицо руками. Плечи её дрожали от плача… Доктор Зайднер порывисто обнял Мари, затем вдруг решительно произнёс: — Едем, немедленно, сейчас же! — Куда? — испуганно спросила Мари — В русскую церковь возле бульвара Клиши… У меня там есть знакомый священник — мы с ним часто беседуем на философские темы… Как-то случайно познакомились на бульваре, разговорились… Пора ему теперь переходить от слов к делу. Мы едем венчаться! Мари снова испуганно взглянула на доктора и стала медленно терять сознание… 133

Глава XLII. Воля Провидения Утреннее богослужение закончилось, и молящиеся стали покидать церковь. Настоятель Собора святого Александра Невского, протоиерей Иоанн Новицкий*, снял ризу и епитрахиль, сменил тёмно-синюю камилавку на обычную скуфью и, оставшись в подряснике, уже собрался удалиться во внутренние покои собора, когда в молитвенный зал вбежала молодая пара – высокий темноволосый мужчина и хрупкая белокурая, совсем ещё юная девушка. Оба тяжело дышали, запыхавшись от бега – казалось, что они спасаются от погони… Присмотревшись к ним, отец Иоанн с удивлением узнал в девушке дочь князя Алексея Алексеевича Корецкого, русского военного атташе в Париже, а в молодом человеке – начинающего немецкого врача, с которым он случайно познакомился пару месяцев назад неподалёку от входа в храм. «Странно…» — с недоумением подумал отец Иоанн – «Каким образом эти молодые люди оказались вместе?» Увидев настоятеля собора, Мари очень смутилась – она часто посещала воскресные службы вместе с родителями, и было очевидно, что отец Иоанн её узнал. В испуге она схватила своего спутника за руку и стала тянуть его к выходу. Но Эрих Зайднер уже заговорил с протоиереем: — Святой отец, извините нас за столь внезапное вторжение… Но просьба, с которой мы хотим к вам обратиться не терпит отлагательств. — Я вас внимательно слушаю, доктор... — Зайднер. Эрих Зайднер. А моя спутница… — Полагаю, я имею честь видеть княжну Марию Алексеевну Корецкую? Теперь настала очередь Зайднера удивиться: — Так вы знакомы с Мари, святой отец? — Разумеется!.. Князья Корецкие – одни из самых известных и именитых прихожан нашего храма. Меня больше поражает то, что я вижу вас вместе – да еще и в церкви!.. Что привело вас сюда, уважаемый доктор – неужели вы уверовали в Бога? — Я уверовал в любовь, святой отец! Разве не написано в Библии: «Бог есть любовь»? — В книге Иоанна Богослова сказано: «Бог есть любовь, и пребывающий в 134

любви пребывает в Боге, и Бог в нём…» Но в ней, как видите, речь идёт отнюдь не о плотской, земной любви – а о любви Всевышнего к своим созданиям… И любовь в данном случае является главным постулатом веры в Господа нашего, Иисуса Христа… Вы же, насколько я помню, придерживаетесь совсем иной точки зрения и вообще отрицаете существование Высшего Провидения... Зайднер вспомнил их долгие дискуссии о Боге, о вере, о Провидении и высшей справедливости. Они познакомились в тот вечер, когда доктор, направляясь пешком из Мулен Руж к площади Этуаль, случайно обнаружил православную церковь и с интересом рассматривал её, восхищаясь необычной архитектурой. Вышедший в эту минуту из храма настоятель предложил доктору войти. «Разве что, из любопытства» — с усмешкой ответил тогда Зайднер – «Я сын пастора и вырос при церкви, святой отец – и слишком много времени потратил на то, чтобы попытаться уверовать в то, чего нет…» Он еще тогда в пылу спора процитировал строки из стихов Беранже: Если к правде святой Мир дороги найти не умеет — Честь безумцу, который навеет Человечеству сон золотой! ** Теперь Зайднер очень сожалел, что был тогда так откровенен с отцом Иоанном... — Tempora mutantur — et nos mutamur in illis… — произнёс доктор — Людям свойственно меняться… И в том, что я стою перед вами под сводами православного храма вместе со своей возлюбленной, несомненно есть воля Высшего Провидения… — Очень хочется вам верить, доктор — ответил отец Иоанн — Но что означает в ваших устах слово «возлюбленная»? Я слишком хорошо знаю эту высоконравственную и верующую семью, для того, чтобы даже в мыслях предположить… невозможное… — О нет, святой отец, пока мы чисты перед совестью и перед… Богом. Поэтому мы и обращаемся к вам с просьбой… обвенчать нас… немедленно… 135

В воздухе повисла гнетущая пауза. Отец Иоанн медленно взглянул поочерёдно – на доктора и на Мари, после чего он тихо произнёс, обращаясь к Мари: — Известно ли их сиятельствам – княгине Елене Владимировне и князю Алексею Алексеевичу – о вашем намерении сочетаться браком с доктором Зайднером, дитя моё? Вместо ответа, княжна закрыла лицо руками и зашлась в беззвучных рыданиях — В таком случае, господин доктор, вы не только толкаете меня на преступление, но и посягаете на честь и достоинство русского дворянства. Князья Корецкие мои прихожане и известные в Париже представители высшей российской аристократии. Их безупречная репутация до сих пор ничем и никем не была запятнана – как и моя репутация священнослужителя… Тайный брак без благословения родителей допускается православной церковью, но только в очень крайних случаях… — Преступление совершится, если вы нам откажете, святой отец… Я не силён в теологии, но убеждён, что выдавать девушку замуж за нелюбимого человека, вдовца, который, к тому же почти втрое старше её – это воистину преступление перед Богом! — Я догадываюсь, о ком вы говорите… И тем не менее я вынужден вам ответить отказом, уважаемый доктор! На всё есть Божья воля – свершится то, чему суждено свершиться! Я настоятельно советую вам отказаться от своих пагубных намерений... Думаю, вам необходимо сейчас же расстаться с княжной и покинуть церковь немедленно… Мари останется со мной… Я отвезу её к родителям. А вам лучше уехать из Парижа – и как можно скорее – пока не разразился скандал… Зайднер понял, что совершил непростительную ошибку, приведя княжну сюда – теперь Мари потеряна для него навсегда. Тем не менее, он повернулся к ней и тихо произнёс: «Я ухожу, Мари… Вы со мной?» Княжна не ответила. Опустив голову, доктор медленными шагами направился к выходу. Через неделю в парижских газетах – в разделе светской хроники – было объявлено о помолвке княжны Марии Алексеевны, дочери русского военного атташе князя Корецкого, с героем Балканской кампании, генерал-лейтенантом от инфантерии, князем Кирилловым… Но уже на следующий день эти имена 136

фигурировали в разделе происшествий – вошедшая в спальню княжны горничная обнаружила Мари в постели без дыхания. Приехавший по срочному вызову доктор Ришар Дюпре констатировал её смерть. Следствие предполагает передозировку снотворного… _________ * Сан, имя и фамилия изменены ** Строки из стихотворения Пьера Жана де Беранже \"Безумцы\" (\"Les Fous\"). Перевод В. С. Курочкина (1831—1875) 137

Глава XLШ. Дуэль Декабрь в Париже выдался промозглым и дождливым. Небо над городом почти всё время было затянуто тяжелыми свинцовыми тучами, а зимние грозы беспрерывно сотрясали его вспышками молний и ударами грома… Имея привычку подсмеиваться над собой даже в самых неподходящих для этого обстоятельствах, Эрих Зайднер с горькой иронией подумал о том, что сама природа, в угоду ему, как нельзя более удачно подобрала погоду для мизансцены в произошедшей трагедии… Прочитав о смерти Мари в газетах, Зайднер впал в чёрную меланхолию – он заперся в своём номере и, опустошая имевшийся у него изрядный запас спиртного, несколько дней не выходил наружу. Напрасно Клотильда Броссар посылала консьержа справиться о его состоянии – жилец не реагировал на стук в дверь. Обеспокоенная хозяйка пансиона уже собиралась вызвать полицию, когда на исходе третьих суток доктор сам появился в гостиной пансиона, осунувшийся, с мешками под глазами и трёхдневной щетиной на лице. На нём был помятый шёлковый шлафрок, волосы его были всклочены, а во взгляде сквозило безумие… Хозяйка всплеснула руками – таким она его еще никогда не видела: всегда лощёный, гладко выбритый, одетый с иголочки и напоминающий лондонского денди Эрих Зайднер, неизменно вызывал у неё восхищение. — Что-то случилось, месье «Зюйд-Норд»? – пытаясь изобразить шутливый тон, приветствовала его мадам Броссар – «Вы нездоровы? Доктор Зайднер ей не ответил. Жестом подозвав консьержа, он сунул ему в руку несколько купюр и что-то шепнул ему на ухо. Консьерж кивнул, накинул плащ и, схватив зонт, выскочил на улицу… — Может, вы всё-таки потрудитесь мне объяснить, что с вами происходит, месье? – раздражённо спросила его Клотильда – и куда вы послали Жана? — Разве я обязан вам докладывать, мадам? – мрачно ответствовал Зайднер – а Жана я послал в винную лавку… — По-моему, вы уже и так достаточно выпили – от вас разит вином, как из бочки. А вид у вас… — Это не ваше дело – грубо ответил Зайднер – мой вид – это моя забота! — Ошибаетесь, месье! Мой пансион – приличное заведение, а вы своим видом… 138

— Дался вам мой вид!.. Клотильда – взмолился доктор – давайте обойдёмся сегодня без сцен. Мне и так тошно… — Да уж я вижу… Очередная неудавшаяся интрижка? Зайднер метнул в неё злобный взгляд: — Не смейте со мной разговаривать в таком тоне! И не вмешивайтесь в мои дела! Их диалог еще долго мог бы продолжаться подобным образом, но его прервал внезапно появившийся в дверях молодой господин в элегантном плаще и чёрном цилиндре. Зайднер узнал в нём князя Дмитрия Корецкого. Поздоровавшись, вошедший тут же обратился к мадам Броссар: — Сударыня, я разыскиваю молодого врача из Германии, который, по моим сведениям, проживает в вашем пансионе… — Вы, наверное, ищите меня, князь! – доктор Заднер отделился от колонны, на которую опирался во время разговора с хозяйкой и, пошатываясь, вышел навстречу Корецкому… — А, вы здесь! – удивлённо воскликнул молодой князь – Я бы вас и не узнал… Впрочем, ваш теперешний вид соответствует вашей истинной, низменной сущности… Вы подлец, сударь, мерзавец и негодяй – грязный соблазнитель и убийца моей сестры… — Полегче, князь! – осадил его Зайднер – я не меньше вашего скорблю о смерти Мари, но ваши оскорбления в мой адрес не имеют никаких оснований. Позвольте мне… — Не позволю! – неожиданно визгливо вскрикнул князь. – Не позволю вам даже произносить имя моей покойной сестры… И как еще поворачивается ваш язык! Мой визит сюда именно вызван намерением оскорбить вас! Более того, я хочу, чтобы вы своей кровью заплатили за то бесчестие, которое вы хотели нанести нашей семье… На панихиде по Мари отец Иоанн нам всё поведал о ваших коварных и грязных планах… Мы будем драться – я вызываю вас на дуэль! Князь снял с левой руки лайковую перчатку и швырнул её прямо в лицо Зайднеру: — Завтра в 10 утра я пришлю вам своего секунданта! – с этими словами князь Дмитрий развернулся и направился к выходу, столкнувшись в дверях с посланным за вином Жаном. Одна из бутылок выпала из рук консьержа и разбилась – на выложенном 139

белой плиткой полу образовалась кровавая лужа… Доктор выхватил из рук обескураженного посыльного оставшиеся две бутылки бренди и под крики мадам Броссар стал подниматься к себе наверх. Ночь Эрих Зайднер провёл без сна. Его вовсе не пугал предстоящий поединок – доктор был не из робкого десятка и на случавшихся во время учёбы в Берлине студенческих потасовках всегда оказывался в гуще событий и в первых рядах «бойцов». Но его мучила мысль о том, что он косвенно явился причиной самоубийства Мари, и проклинал себя за свой «благородный» порыв – попытку обвенчаться с княжной в Париже, вместо того, чтобы тайно бежать с нею в Германию… Только теперь он осознал, насколько сильно любил её – едва он закрывал глаза в попытке заснуть, как перед ним снова возникал её живой взгляд, и звучал нежный голос… Она доверилась ему, искала у него любви и защиты – а он так бездумно разбил эту хрупкую, как фарфоровая статуэтка, жизнь… Да и у него в душе как будто что-то сломалось… Что ж, эта дуэль как раз кстати – это именно то, что может его навсегда избавить от этих мучительных угрызений совести… Наутро он телефонировал своему приятелю, Густаву Брандту, с которым учился в университете, и попросил того быть его секундантом. Брандт с восторгом согласился. Ровно в 10 часов приехал и секундант Корецкого – молодой граф Иртемьев, знакомый Зайднеру по «суаре». Они обговорили время и место – завтра в 7 часов утра на заброшенном ипподроме в Фонтенбло. В качестве оружия выбрали револьверы. Как и предполагалось, ранним утром 10 декабря 1913 года на заброшенном ипподроме в Фонтенбло не было ни души. Экипажи участников поединка подъехали почти одновременно. Был пасмурный и ветреный день, но дождя не было… — Стреляться будете на 20 шагах – объяснял правила дуэли граф Иртемьев доктору Зайднеру и его секунданту Густаву Брандту … Право первого выстрела – по жеребьёвке. Первым оружие выбирает тот, кто стреляет вторым… Оба револьвера полностью заряжены – но выстрел с каждой стороны только один… Вы станете спиной друг к другу – каждый пройдёт 10 шагов и повернётся лицом к противнику. На счёте «три» получивший первенство стреляет… Затем по счёту «три» стреляет второй участник… если, конечно… Ну, вы понимаете… И еще – по правилам дуэли, должна состояться попытка примирения – одной из сторон, но князь предлагает избежать этой формальности… 140

— Да-да, обойдёмся без формальностей – нетерпеливо согласился Зайднер — давайте скорее приступим к делу: дождь собирается… Граф положил в шляпу две карты: «Выбравший туз «пик» стреляет первым!» Зайднер вытянул бубновую даму… — Что ж, вам выбирать оружие, доктор! Граф раскрыл кожаный чемоданчик, в котором лежали два серебристых восьмимиллиметровых «Лебеля» образца 1892 года. Доктор, не глядя, наугад выбрал один из них, со словами: «Только объясните мне, как снимают затвор, и как эта штука стреляет – я, видите ли, никогда в руках оружия не держал…» Иртемьев удивлённо взглянул на доктора. «Князь – лучший стрелок нашего выпуска и неоднократно завоёвывал призы на состязаниях по стрельбе… Если позволите, доктор, я всё же попробую уладить это дело…» «Я вас попросил объяснить, как стреляют…» «Что ж, воля ваша – как вам будет угодно…» Доктор медленно отсчитывал шаги, ступая по мокрому серому гравию, из- под которого пробивались пучки жухлой травы… «В сущности, дуэль – это полная бессмыслица» — рассуждал привыкший во всём искать логику Зайднер. «Ну, убьёт он меня – что это изменит? И что он докажет? Мари уже не вернуть… А вот дедушка Соломон точно огорчится. Зато всё его наследство достанется святоше Вальтеру… Ну, оно ему нужнее – у него вся жизнь впереди…» Отсчитав десять шагов, доктор Зайднер повернулся лицом к князю Дмитрию. Тот уже изготовился к выстрелу, держа револьвер на вытянутой руке. — Приготовиться! — громко крикнул граф Иртемьев – Один… два… три! Яркая вспышка молнии неожиданно осветила всё небо. Грянул оглушительный гром. Дрогнувшей рукой князь нажал на спусковой крючок… Хлынул проливной дождь. Князь Дмитрий со злостью бросил свой револьвер на мокрый гравий: «Вам повезло, герр доктор… Как это у вас… Schissen! Стреляйте!» «Я врач, а не убийца… Прощайте, князь… Поехали, Брандт!» 141

Садясь в экипаж, доктор Зайднер с усмешкой подумал: «Жаль, не присутствовали на дуэли мой батюшка-пастор и отец Иоанн – уж не сам ли Господь Бог, чтобы доказать о своем существовании, спас атеиста от неминуемой гибели?..» *** 23 декабря 1913 года доктор Эрих Зайднер по дороге в Галле вышел на перрон в Страсбурге, чтобы немного размять ноги и купить себе папирос. Накрапывал мелкий дождик, пассажиры суетливо сновали вдоль платформы. До отправления поезда оставалось десять минут. Доктор закурил папиросу, равнодушно глядя на снующих вокруг людей. И вдруг в толпе мелькнул знакомый женский силуэт. Его сердце бешено заколотилось… «Мари!» — громко вскрикнул Зайднер. Девушка обернулась… 142

Глава XLIV. И снова потери... «И это была Мари?» — с удивлением спросил отец, внимательно слушавший рассказ доктора Зайднера о днях его молодости. «Конечно же нет! Я думаю, это была просто галлюцинация… Эти странные “явления” ещё не раз посещали меня – и во сне, и наяву… Но всё проходит – и сегодня я почти уже не вспоминаю этот печальный… эпизод своей жизни. Да и рассказал я вам о нём только для того, чтобы вы поняли, насколько в этой жизни всё быстротечно, и старик Экклезиаст был чертовски прав, когда говорил: “Что было, то и будет, и что происходило, то и будет происходить, и ничего нет нового под солнцем...” Вы не первый и не последний… Конечно, и мне безумно жаль несчастную Ирен, её бедных родителей… и Элизабет…» «Вы любите Элизабет?» — неожиданно спросил отец. Доктор внимательно и удивлённо посмотрел на него и, после некоторого молчания ответил: «А вы не так просты и не так наивны, молодой человек, как могло бы показаться на первый взгляд! Что ж, я отвечу на ваш вопрос откровенно: да, я безумно люблю Элизабет – и уже давно. Но я не хочу подвергать – ни её, ни себя – новым испытаниям, предлагая “руку и сердце” девушке, которой сам гожусь в отцы… Хотя, признаюсь, роль просто “друга семьи” для меня становится всё более невыносимой…» Отец с нескрываемой завистью посмотрел на доктора Зайднера: «Как я бы хотел оказаться на вашем месте!» «Вы тоже влюблены в Элизабет?» — зажигая потухшую сигару спросил доктор… «Вы меня не так поняли» — ответил отец – «Если бы Ирен была жива… если бы…» «Не растравляйте себя! У вас всё ещё впереди – поверьте мне! Вы еще так молоды… А вот я… Конечно, мне далеко до семидесятилетнего старикана Гёте с его любовью к юной пастушке, но всё равно чувствую себя каким-то водевильным ловеласом… Однако что-то мы с вами сегодня совсем рассиропились, коллега… А не заказать ли нам ещё по рюмочке “Наполеона”?» Они сидели на открытой террасе кафе «Богема» на Монмартре – несмотря на зимнее время, был яркий солнечный день, и все столики были заняты многочисленными посетителями, вокруг которых сновали официанты, словно пчёлы над цветочной клумбой. Доктор Зайднер, щелкнув пальцами, поманил «гарсона», и вскоре на столе появились ещё две рюмки драгоценной янтарной влаги. «Прозит, дорогой Самуэль!» — сказал Зайднер, подняв свою рюмку – «Давайте выпьем за всё хорошее! Будем надеяться, что все ужасы в нашей 143

жизни уже позади… Хотя, честно говоря, мне в это не очень верится… Оглянитесь вокруг — как беспечно воркует милая парижская публика! Какие краски дарит нам этот великий и вечно юный город в этот воскресный солнечный день! Как прекрасна жизнь! И кажется, что так будет всегда… В древние времена лжепророков забрасывали камнями – но едва ли меня постигнет их участь, если я скажу, что не пройдёт и нескольких лет – и вместо модных дамских туфелек и мужских штиблет по этой площади будут топать прусские сапоги, а пение птичек в уютном скверике напротив будет заглушено рёвом моторов и лязгом танковых гусениц… Я знаю, эти тевтоны всё равно не успокоятся, до тех пор, покуда не отомстят англичанам, французам и русским за своё унижение...» Доктор Зайднер залпом выпил свою рюмку и достал новую сигару. «А знаете, если Мари потом являлась ко мне только в снах, то с её братом, князем Дмитрием Корецким, мне таки довелось еще раз свидеться… в военном госпитале под Гумбиненом – в Восточной Пруссии»… «Вы были на войне?» — удивился отец – «Я не знал об этом…» «Да, я был «унтерарцтом» — унтер- офицером медицинской службы в составе 8-й армии под командованием Гинденбурга, и мне пришлось участвовать в знаменитой “битве при Танненберге”… Это была жестокая бойня, в которой полегли десятки тысяч солдат и офицеров с обеих сторон. Русские, доложу я вам, дрались как звери. Но ценой неимоверных потерь, в конце августа 1914 года, нам всё-таки удалось их потеснить. А затем наши войска окружили и разгромили 2-ю армию русского генерала Самсонова...» «К нам, в военно-полевой госпиталь, на телегах стали свозить тысячи раненных и буквально сваливать их на землю вокруг госпиталя – немцев и русских вперемешку… Я пробирался сквозь груды этого искалеченного человеческого материала в сопровождении двух офицеров и нескольких санитаров – нам было приказано отделять, как говорится, «зерна от плевелов» — своих от врагов, мёртвых от живых… Они лежали вповалку на краю поляны – эти русские солдаты, забрызганные грязью и залитые кровью, большинство из них были без движения, но некоторые еще шевелились, напоминая огромных копошащихся земляных червей…» «Он сидел на земле, прислонившись к старой берёзе и склонив голову на грудь. В спутанных светлых волосах запеклась кровь. Китель его был разорван, но судя по погонам, он был офицер. Обе руки его были наспех обмотаны каким- то тряпьём вместо бинта, отсутствовала левая нога – видимо, оторвало 144

снарядом. Я поднял его голову – он был еще жив, но уже почти без сознания. «Дмитрий, вы меня слышите?» — спросил я его. Он приоткрыл глаза и, увидев меня, что-то прошептал — но затем снова впал в забытье. Я приказал его срочно нести в операционную палатку. Один из офицеров, сопровождавших меня, возмутился: «Нам приказано оперировать в первую очередь немецких солдат и офицеров!» «Это офицер русского Генерального штаба» – на ходу придумал я – «Мне он знаком ещё по Парижу. И если мы спасём ему жизнь, то можем получить важные военные сведения». Офицер, казалось, согласился с моими доводами, и санитары, положив князя на носилки, унесли его, как я думал, в операционную палатку. Но когда я прибыл туда через час, ни князя, ни еще кого бы то ни было из раненных русских в ней не оказалось. «Где русский офицер?» — спросил я одного из санитаров. «Наверное, там, господин унтер-офицер!» И он рукой показал в сторону леса. Я направился в указанном направлении – и вскоре увидел, как солдаты лопатами засыпают землёй огромный ров, вырытый на окраине леса…» Доктор Зайднер поднялся: «Мне пора, друг мой! Я должен зайти к Фридлендерам – Элизабет послезавтра возвращается в Германию… И Мириам едет с нею». «Не может быть — это безумие!» — воскликнул отец – «Остановите их!..» «Увы, поздно – дело решено. Эти отважные женщины не могут бросить родного человека одного – на съедение безжалостной нацистской \"Фемиде\"». Зайднер крепко пожал отцу руку. «Я очень привязался к вам… Бог знает, увидимся ли мы еще – я вызвался сопровождать Элизабет и её мать в поездке во Франкфурт… Давайте же обнимемся!..» «И снова потери» — с горечью подумал отец, глядя в след удаляющемуся доктору Зайднеру – «И сколько их еще будет?..» 145

Глава XLV. Вестник с родины Приближалось очередное Рождество, и студенты были распущены на каникулы, вслед за которыми начиналась зимняя экзаменационная сессия. После отъезда доктора Зайднера отец ощутил чудовищную пустоту — невыносимые приступы одиночества совершенно парализовали его волю. Он не находил в себе силы сесть за учебники и конспекты — и бесцельно бродил по мокрым парижским бульварам, погружённый в самые мрачные, порой суицидальные, мысли. Впервые в жизни он оказался в огромном и чужом городе совершенно один. Будучи замкнутым и застенчивым по натуре, за полгода пребывания в Париже и несколько месяцев учёбы в университете он так и не завёл ни с кем не только дружеских, но даже приятельских отношений. Не говоря уже об отношениях «романтических»: воспоминания об Ирен полностью подавили в нём былую чувственность и приучили его к мысли, что он «меченый» и способен приносить женщинам одни лишь несчастья… К тому же, в отличие от своего представительного «старшего друга» доктора Зайднера, отец обладал вполне «заурядной» внешностью. Невысокого роста, худощавый и узкоплечий, он не привлекал к себе внимания женщин, несмотря на правильные черты лица и роскошную «львиную» гриву светлых рыжеватых вьющихся волос. Выросший сиротой — при живых родителях — он был крайне стеснителен и не уверен в себе… «Сумеречное состояние души» ещё усугублялось и его постоянными размышлениями о своей чуждости этому миру, об отсутствии каких-либо корней и привязанности к месту, общине, стране. Он с ужасом думал о том, что в мире у него нет ни одного близкого человека, и что если бы он неожиданно умер, попал под трамвай или прыгнул с моста в Сену, то ни одна живая душа не пролила бы слезинки по нему… …Стояли необычные для зимнего времени года удивительно солнечные и морозные дни. Деревья уже давно расстались со своим осенним нарядом, и парижские бульвары выглядели так, как будто они сошли с полотен импрессионистов... Порядком устав и продрогнув от долгой прогулки по бесконечному городу, отец зашёл в небольшое уютное кафе на бульваре Распай и заказал себе кофе и коньяк. Он с утра ничего не ел, но совершенно не ощущал голода. В кафе было много народу, все столики были заняты сидящими парами или небольшими компаниями. Отец обратил внимание на круглый столик у окна, за которым в одиночестве сидел элегантный мужчина лет сорока, внешне чем-то похожий на доктора Зайднера — породистое волевое лице, высокий лоб, мощная шевелюра седеющих волос. На мужчине был добротный твидовый пиджак, накрахмаленная светлая рубашка, модный 146

галстук… Импозантный вид господина дополняла великолепная английская курительная трубка, попыхивая которой, тот читая свежий номер «Paris-soir». «Вы позволите?» — отец попросил у элегантного господина с трубкой разрешения сесть за его столик. «Пожалуйста» — не отрываясь от чтения, ответил тот и, выпустив клуб дыма, снова углубился в газету. Отец молча сидел в ожидании заказа, как всегда испытывая неловкость от соседства с незнакомым человеком. Но вскоре появился официант и поставил на стол чашку с дымящимся кофе. «Я заказывал еще коньяк» — напомнил «гарсону» отец. «Одну минуту, месье!» — кивнул головой официант и направился к стойке бара… «Вы не француз!» — неожиданно произнёс сидящий за столиком господин. Отложив в сторону газету, он стал внимательно вглядываться в лицо отца — «У вас странный акцент, но вот откуда вы, я определить не могу… Судя по костюму, вы немец, а вот внешне вы мне напоминаете… одного моего родственника… Вы не из России?» «Я родился в России» — ответил отец и тут же внутренне отругал себя за откровенность в разговоре с первым встречным: неизвестно что за птица, этот элегантный господин. «Так я и подумал» — ответил мужчина — вы родились в России, но давно там не живёте… Вероятно, вы приехали в Париж из Германии, а до этого…» Отец резко встал, положил на стол бумажку в пять франков и собрался уже уходить, когда вдруг услышал, как господин произнёс по-русски: «Вы не допили свой кофе… И что мне прикажете делать с вашим коньяком, когда его принесут?» «Можете выпить его за моё здоровье!» — тоже по-русски ответил отец — и уже на французском добавил: «Господин …ищейка». Сидящий за столом расхохотался: «Так вы приняли меня за шпика? Забавно! Успокойтесь, молодой человек, и не убегайте — в конце концов ведь это вы ко мне подсели, а не я к вам, так что по логике вещей это я должен был вас принять за шпиона… Прошу вас, присядьте!» Доводы господина показались отцу убедительными, и он снова сел за столик. В это время официант принёс коньяк, и господин попросил его принести рюмку и ему. «Давайте всё-таки познакомимся, молодой человек — ведь не каждый день случайно встречаются в Париже два бывших земляка… и соплеменника. Меня зовут Илья Эренбург. Я приехал в Париж из Москвы всего на пару недель, по своим журналистским делам… С кем имею честь?» Отец назвался. «Да, с такой фамилией и такой… внешностью в Германии сегодня жить неуютно… Вы давно оттуда?» Собеседник явно располагал к разговору, и изголодавшийся по простому человеческому общению, отец решился ему довериться… 147

Он говорил долго, мешая русский, немецкий и французский языки, а Эренбург внимательно слушал его и при этом думал: «Насколько разные — и вместе с тем удивительно похожие судьбы. И мне в юности пришлось покинуть Россию и долгие годы скитаться по Европе, оставаясь вечным апатридом… Германия, Франция, Турция, Греция, Испания, Польша, Чехословакия, Швеция, Норвегия, Дания, Англия, Швейцария, Румыния, Югославия, Италия… И вот, наконец, недавно вернулся в Россию, в СССР — надолго ли? «Кремлёвский горец» пока что мягко стелет — посмотрим, однако, каково будет спать… Он вспомнил эпиграмму на Сталина, написанную недавно его близким приятелем — Осипом Мандельштамом, которую автор самолично ему прочёл, но при этом попросил «об этом никому не рассказывать»: Мы живем, под собою не чуя страны, Наши речи за десять шагов не слышны, А где хватит на полразговорца, Там припомнят кремлёвского горца. Его толстые пальцы, как черви, жирны, А слова, как пудовые гири, верны, Тараканьи смеются усища, И сияют его голенища. А вокруг него сброд тонкошеих вождей, Он играет услугами полулюдей. Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет, Он один лишь бабачит и тычет, Как подкову, кует за указом указ: Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз. Что ни казнь у него — то малина И широкая грудь осетина. При этом Эренбург знал, что Осип читал эту эпиграмму всякому встречному- поперечному — прекрасно понимая, что кто-нибудь в конце концов донесёт на него властям. Казалось, он сознательно нарывался на неприятности. Что это — жест отчаяния? Бессмысленный бунт одиночки? Эпатаж? Но даже ему, Илье, приехавшему в «новую» Россию всего год назад, было очевидно, что Сталин победил — окончательно и бесповоротно, — и любое сопротивление его «мелкой восточной деспотии» (выражение Коли Бухарина) совершенно 148

бесполезно. Осип в свой эпиграмме очень точно схватил главный принцип этой деспотии: вовремя менять марионеток, пока они не возомнили себя актёрами или даже «действующими лицами» — и не стали помышлять о власти… Вернувшись в Россию, Эренбург, в качестве журналиста летом и осенью 1932 года совершил поездку по СССР, был на строительстве магистрали Москва — Донбасс, в Кузнецке, Свердловске, Новосибирске, Томске. Но чем больше он ездил по «стройкам социализма», тем явственней просвечивалась аналогия «энтузиазма трудящихся» с показным энтузиазмом древних рабов-иудеев при возведении египетских пирамид, а «народное обожание» генсека — с культом обожествлением фараона. Первое в мире социалистическое государство рабочих и крестьян всё больше становилось похоже на Древний Египет, а его вождь — Сталин — на какого-нибудь Тутанхамона… Да и само общество явно обретало «пирамидальную форму» — в основании которой была безликая масса рабов — «пролетариев» и «колхозников», по-прежнему влачащих нищенское существование, в середине — партийный, полицейский и чиновничий аппарат, жестоко подавляющий всякое инакомыслие, а ближе к вершине — грызущаяся за право быть у кормушки власти и ищущая благосклонности фараона кучка «тонкошеих вождей» и «полулюдей»... Несмотря на абсурдность поведения Мандельштама, Илья прекрасно понимал, что им двигало: желание обрести определённость, пусть даже самую страшную и жестокую. Ибо состояние неопределённости еще более невыносимо. Ему вспомнился собственный арест осенью 20-го года, когда ВЧК прихватило его и еще нескольких «интеллигентов» по подозрению в контрреволюции. Сидя в тюремной камере, Илья тогда вполне смирился с мыслью, что его могут расстрелять. Но не это приводило его в уныние — а бесконечно тянущееся время и полное неведение о том, когда это произойдёт... Счастье, что молодой следователь ЧК оказался порядочным человеком — и передал Коле Бухарину его «привет». Вскоре его выпустили… И он, решив больше не испытывать судьбу, эмигрировал во Францию… «Рассказ этого молодого человека о пребывании в гестапо очень напоминает мой эпизод с ВЧК» — с удивлением отметил про себя Эренбург — «Схожесть нацистского режима Гитлера и сталинской диктатуры становится всё более очевидной…». Внимательно слушая рассказ отца, Эренбург, тем не менее, невольно погрузился и в собственные воспоминания… …Прошло 12 лет с его побега из большевистской России. Некогда нищая, революционная «совдепия», благодаря умелой пропаганде и ловкой игре на патриотических чувствах оказавшихся заграницей бывших российских 149

граждан, стала обретать в глазах эмигрантов весьма привлекательный образ прогрессивной и демократической индустриальной сверхдержавы, а Сталин начал многим казаться новым Мессией — освободителем порабощённых империалистами народов. В Россию тонкой струйкой потекла волна обратной эмиграции. Наивные «сменовеховцы» жаждали снова оказаться в нежных объятьях любимой матушки-России — но по возвращении на родину, как правило, оказывались на Соловках или иных местах «не столь отдалённых». Эренбург был чужд этого прекраснодушия, не обольщался относительно чудесного перерождения большевиков в благородных рыцарей и не питал никаких иллюзий по поводу искренности их намерений: в принятом решении вернуться на родину им руководил вполне трезвый расчёт — желание обрести, как говорят в уголовном мире, надёжную «крышу». Он резонно полагал, что обладание советским паспортом и официальный статус корреспондента одной из центральных газет большевистской России, обеспечат ему более надёжное и комфортное существование в Европе. И он не ошибся — из бесприютного эмигранта с «птичьим» правами, кочующего из страны в страну, он действительно превратился в представителя великой державы; многие, прежде закрытые, двери раскрылись перед ним нараспашку, а советские посольства и консульства в любой момент могли оказаться надёжным убежищем. Что было весьма кстати — к концу 20-х — началу 30-х годов в Европе отчётливо стала просматриваться тенденция к поляризации, а мощные центробежные силы раскручивали маховик новой, неизбежной войны… «Что вы знаете о судьбе своих родителей? Живы ли они?» — спросил Эренбург отца, когда тот закончил свой рассказ. «Я ничего о них не знаю… У нас не было связи все эти годы». «А вы хотели бы о них узнать — и навестить, если они живы?» Этот вопрос застал отца врасплох. О своём детстве он сохранил самые тягостные воспоминания. И он так и не простил мать за то, что она не остановила отца — когда тот изгонял его и брата из дому «на заработки» в голодные годы Гражданской войны. Он никогда не питал тёплых чувств к своему отцу, но мать он буквально боготворил в детстве. Тем больнее казалась ему нанесённая ею обида… «Пожалуй, мне пора!» — Эренбург поднялся, накинул модное долгополое пальто, надел фетровую шляпу. Затем он вынул из внутреннего кармана небольшой блокнот, «вечное перо» — и что-то быстро написал на листке. Вырвав листок из блокнота, он протянул его отцу: «Здесь мой адрес и телефон — я пробуду в Париже до середины января… А вот это — номер телефона господина Довгалевского — советского посла в Париже. Если позвоните ему, скажите, что от меня — и вас соединят… Его зовут Валериан 150