Под красным камнем. Часть I

безумие в сердцах их пока они живы; а затем отпраляются – к мертвецам. Ибо тот, кто сопричастен жизни, имеет надежду, ведь живому псу лучше, чем мертвому льву; ибо живые знают, что умрут, но мертвые ничего не знают, и,уже нет им воздаяния, так как и память о них предана забвению…» 51

Глава XVII. Dejavu Отец вернулся в пансион на Рю де Шарон к полудню. Мадам Броссар, хозяйка пансиона, – пышная дама лет сорока пяти, – тут же начала рассыпаться в извинениях. Оказывается, клерк всё перепутал – и апартаменты мсье М. были готовы к его приезду. Виновный уже наказан – выплатой денежного штрафа за невнимательность и неучтивое обращение с клиентом. «Наказанный» клерк стоял тут же за стойкой и нахально ухмылялся – было очевидно, что хозяйка плетёт небылицы на ходу. Она говорила без умолку: мсье будет очень доволен – это самое тихое место в Париже, расположено близко и к университету, и к центру города. Здесь живёт почтенная публика, нет ни клошаров, ни пьяных забулдыг, можно спокойно ходить по улицам в любое время суток… Комната мсье очень понравится – о да, она расположена на самом верху, но окна выходят во двор, так что тишина и спокойствие гарантированы… Поднимаясь с чемоданом наверх (хозяйка пыталась разыскать консьержа, но «негодный мальчишка опять куда-то запропастился»), отец сосчитал около десяти пролётов довольно крутой лестницы, хоть и покрытой коврами, но едва освещенной тусклыми электрическими лампочками. Он удивлялся странному выбору доктора Зайднера, рекомендовавшего ему этот пансион. Но когда хозяйка открыла ключом массивную дверь, сделанную из цельного дерева и инкрустированную медными виньетками, отец буквально обомлел: за ней оказалась просторная комната с невероятно высокими лепными потолками, стены, покрытые небесно-голубыми обоями китайского шёлка, два огромных окна в мраморном обрамлении и широкими подоконниками и полами, сверкавшими начищенным до блеска паркетом. Вся мебель была «под старину», барочного типа, а в глубине комнаты оказался альков, в котором стояла широкая кровать с балдахином. «Пятьдесят франков в месяц, как мы с вами и договаривались» - услышал он голос хозяйки – «Я думаю, за эту цену ничего лучшего вы в Париже не найдёте». Не привыкший к роскоши, отец подумал было отказаться и найти себе что-либо попроще и подешевле, но, как бы угадывая его мысли, хозяйка добавила: «Неустойка – трёхмесячная плата». И он остался. Париж с первых же дней буквально ошеломил отца не столько небывалым размахом, невероятной архитектурой, бесконечными потоками людей и машин, кипением шумной городской жизни, которая не затихала ни днём, ни ночью – сколько удивительной атмосферой, столь отличной от 52

патриархальной и размеренной жизни Гейдельберга, или мрачной, будничной суетливости Варшавы. Казалось, что на улицах царит вечный праздник: никто никуда не спешил, нарядно одетые люди беззаботно фланировали по бесконечным проспектам и широким бульварам, везде слышались весёлые разговоры и смех, а влюблённые парочки целовались у берегов Сены. Отец с сожалением подумал, что слишком поздно он приехал в этот Вечный Город: душа его опустошена потерями и пережитыми страданиями, «жизненный вектор» утратил направление, а мрачные мысли не оставляли его ни днём, ни ночью. И только повинуясь какой-то непонятной силе, он почти механически совершал действия, необходимые для достижения когда-то намеченной цели. И эта цель привела его в деканат медицинского факультета Сорбонны. Были летние каникулы, и величественное здание университета, колоннадой напоминавшее греческий Парфенон, а куполом и башней часовни святой Урсулы – римский Капитолий, внутри было совершенно безлюдно. Тем не менее, в приёмной деканата царило столпотворение – желающих подать заявление на учёбу было предостаточно. Отец отметил, что между собой большинство молодых людей переговаривались по-немецки, по-польски и на идиш. Звучала и почти забытая им русская речь. Французский язык его также оставлял желать много лучшего, но, когда дошла его очередь подать документы, он сумел довольно сносно объясниться с секретарём, быстро вспомнив уроки своей матушки, Евы Самойловны, которая параллельно с немецким, обучала своих сыновей языку Верлена и Рембо. Дожидаясь ответа из университета, отец решил всё-так взять несколько уроков французского. Спустя несколько дней, он шёл по Рю-де-Риволи, зажав в руке листочек с адресом, который ему дала мадам Броссар. Увидев нужный номер дома, он вошёл в просторный вестибюль, поднялся на третий этаж и позвонил в дверь. Ему открыла высокая девушка со строгой причёской, одетая в длинное тёмное платье. В полумраке прихожей он не разглядел её лица. Но едва они вошли в небольшую светлую залу, девушка обернулась к нему – от неожиданности, он едва не «лишился чувств»: перед ним стояла Элизабет Фридлендер… 53

Глава XVШ. Уходи! «Вот и ты…» – после недолгого молчания произнесла Элизабет – «Я думала, что больше тебя никогда не увижу… Боже мой, опять ты! Ты – злой гений нашей семьи, с твоим появлением в нашем доме начались все несчастья… Мне даже иногда кажется, что и Гитлера привёл к власти ты…» Отец молча слушал эту горькую отповедь, почти готовый с ней согласиться. Лизхен говорила тихо, в её глухом голосе ему почудилась хрипотца… Она изменилась почти до неузнаваемости – некогда волнистые, чёрные волосы были гладко зачёсаны и собраны сзади в пучок… Лицо землистого цвета, бледные тонкие губы, потухший взгляд… Она была одета в застёгнутое наглухо тёмное, почти чёрное, длинное платье и теперь была похожа скорее на приходящую гувернантку, нежели избалованную дочь богатого финансиста… Подойдя к столу, она вынула из пачки «Голуаз» сигарету и закурила. Отец был шокирован этим «новшеством» - и даже не потому, что до сих пор ему не приходилось встречать курящих девушек из «приличной семьи»: он вспомнил ту Элизабет, которую видел в последний раз на Рождество, на балу в их особняке, - сияющую, счастливую, ослепительно красивую… Да, он исчадие ада, он приносит несчастья людям – и при этом сам глубоко несчастлив… Пробормотав что-то невнятное, отец собрался, было, уйти, но Элизабет его остановила со словами: «Ты должен всё знать». У Ирен был не выкидыш, как думал старик Фридлендер… Уже в Ницце, испытывая приступы дурноты и другие незнакомые неприятные ощущения, она рассказала об этом доктору, который лечил её сердечное заболевание. Доктор без труда распознал беременность. Ирен очень испугалась и спросила его, возможно ли это «остановить». На этой стадии – безусловно, ответил доктор, – но он кардиолог, и подобными вещами не занимается… Ирен буквально умолила доктора пока ничего не говорить родителям. К счастью, во время того визита врача, мамы рядом не было – и Ирен рассказала всё сестре. «Ты любишь его?» – спросила Элизабет. «Безумно!» «Тогда ничего предпринимать не надо – просто расскажем обо всём родителям. Не вижу препятствий твоему счастью – вы поженитесь, и всё». Но вскоре из Германии стали приходить дурные вести, и Фридлендер решил, что всей семье возвращаться туда не стоит. Он съездит в Гейдельберг и во Франкфурт один, закончит кое-какие дела, и вернётся во Францию, в которой, он рассчитывал, они смогут переждать смутные времена… 54

Прошло несколько недель, а Ирен всё медлила с «известием» - она очень боялась гнева отца. Но когда старик Фридлендер объявил, что они остаются во Франции, Ирен решилась и объявила родителям, что ждёт ребёнка. Как она и опасалась, реакция отца была очень бурной. «Кто отец ребёнка?» - в гневе вопрошал он – «Неужели этот польский голодранец?! Да как он посмел, негодяй?!» Мириам Фридлендер, как могла, старалась успокоить мужа, но тот всё больше распалялся – не о такой «партии» он мечтал для своей дочери… И к тому же ей едва исполнилось 17 лет, она почти ребенок и очень нездорова... Ирен замкнулась в себе… И однажды, даже не сказав об этом сестре, решилась на отчаянный шаг – взяв у отца крупную сумму – якобы на новое платье, она исчезла из дому… «Больше мы живой её не видели… Это был сплошной кошмар… Прибежал посыльный мальчишка, сказал, что она умирает…Мы нашли Ирен в каком-то странном заведении на окраине города, что-то вроде больницы для бедных… Она была без сознания... Приехал наш доктор, но сделать ничего уже было нельзя…» «Зачем она это сделала, зачем?» – задавал себе этот мучительный вопрос отец всё время, пока слушал рассказ Элизабет… И тут он отчётливо вспомнил, как, получив письмо Ирен, очень испугался, узнав о её беременности. Он еще тогда подумал, что как хорошо было, если бы это был только сон… Но ведь Ирен об этом знать не могла – не была же она ясновидящей, в самом деле… И опять привиделся ему тот древний раввин из варшавской синагоги: «Запомни, сынок, Бог видит всё: все наши поступки, угадывает все наши желания, читает все наши мысли. И за всё, за всё человек ответит – если не в этом мире, «эйлам азэ», то в будущем – «эйлам абэ». Никто не уйдёт от Божьего суда – ни праведник, ни грешник, ни злодей… Всё ляжет на чашу весов – как добрые наши дела, мысли и намерения, так и злые наши дела, все наши нечистые помыслы и грешные мысли… И если когда-либо ты в отчаянии спросишь Его: «За что мне все эти испытания?» – вспомни о том, что совершил ты в прошлом, и какие грешные желания и мысли ты впустил в своё сознание – и, возможно, тебе станет очевидным ответ… Помни – ты всегда стоишь перед Богом…» «Ирен похоронили в Ницце…Родители просто обезумели от горя… А я… как будто, я сама умерла… Но через две недели папа уехал в Германию…» – продолжала Элизабет, – «Сказал, что ненадолго, от силы дней на десять… По дороге в Гейдельберг, он снял нам в Париже эту квартиру, и велел, чтобы мы переехали сюда, поскольку предстоят хлопоты с французской визой и видом на жительство. Первое время мы получали от отца телеграммы, но вот уже около месяца от него ничего нет. Мы слали телеграммы, звонили домой – но никакого ответа… Связались с доктором Зайднером, он тоже несколько раз 55

звонил отцу, посещал наш дом, но на его звонки никто не ответил… Возможно, папа уехал во Франкфурт, но почему он не пишет? Мы с мамой буквально сходим с ума – столько несчастий свалилось на нас за это время, что мы опасаемся самого худшего…» Элизабет замолчала и снова потянулась за сигаретой… Отец всё это время стоял – и чувствовал себя так, словно он присутствует на Страшном Суде… «Доктор Зайднер сообщил нам, что ты в Париже, назвал пансион и адрес… Я послала записку мадам Броссар, просила её передать тебе, будто я даю уроки французского для немцев. Я не хотела, чтобы ты знал, что идёшь к нам… ко мне… Не была уверена, что ты придёшь… Но мне надо было тебе всё сказать» «Скоро вернётся мама» – произнесла Элизабет – «Она ушла навестить свою школьную подругу, которая уже давно живёт в Париже… Я не хочу, чтобы вы встретились… Знаешь, ты не поверишь – а я была очень увлечена тобой… Удивительно, что ты этого не заметил – и выбрал Ирен… Наверное, этим ты меня и поразил: все молодые люди, приходившие в наш дом, непременно влюблялись в меня… А ты… Ты не от мира сего, странный, неприкаянный… И, наверное, очень добрый – иначе Ирен никогда бы тебе не доверилась… Но… после всего… ты понимаешь: видеть я тебя больше не могу... и не хочу… Уходи!..» Возвращаясь в пансион, отец зашёл в небольшой бар на углу Рю-де-Риволи и Руайаль и впервые заказал себе водки. 56

Глава XIX. Фридлендер - часть 1 Окна кабинета были задёрнуты светонепроницаемыми шторами из тёмной материи, на столе горела высокая лампа с зелёным абажуром. Теодор-Генрих Фридлендер, погружённый в самые мрачные мысли, сидел за своим огромным письменным столом, опустив голову и оперев её на руки. Его дворецкий только что выставил вон этого негодяя, выскочку, соблазнителя его дочери, который в одночасье разрушил всё, что чего он добивался и строил долгие годы – счастье, семью, благополучие, самою жизнь, наконец… Фридлендеру исполнилось 63 – из них без малого 30 лет он прожил – вначале в глубокой бедности, а затем, в тяжелых трудах – во имя достижения материального благополучия и положения в обществе… Он родился в маленьком еврейском местечке в Галиции, его отец был местным раввином, суровым и бескомпромиссным ревнителем Торы. Своих восьмерых сыновей и трёх дочерей он воспитывал в мрачной атмосфере религиозной аскезы и часто бил мальчишек смертным боем за любую незначительную провинность, за каждое, даже малейшее, нарушение «Галахи» [религиозного свода законов и правил, регулирующих все стороны жизни иудея] или же за лень, проявленную в изучении Торы… Их матушка, тихая и незаметная Эстер- Брайна, не осмеливалась ни в чём перечить мужу, но едва тот уходил из дому - в синагогу или по делам - тут же обильно одаривала своих бедных деток нежностью, ласками и слезами жалости… Она извлекала откуда-то тайком припрятанные леденцы и пряники и раздавала их детям. Жили они в полуподвальном помещении, в ужасающей тесноте и нищете. Дети спали вповалку на топчанах, сваленных в крошечной «спальне», родители обитали в «столовой». Отец будил сыновей ни свет, ни заря и гнал на утреннюю молитву, а затем на учёбу в «хедер». В «хедере» обстановка была не менее суровой – старый меламед [учитель], который, казалось, уже «на ладан дышит», обладал, однако, недюжинной силой и ловкостью, когда нужно было высечь какого- нибудь ленивого или непослушного ученика. Будущий Теодор-Генрих носил тогда еврейское имя Тодрос-Гдалья – он был старшим ребёнком в семье, и ему больше всех доставалось от отца. Когда ему исполнилось 13, он был отправлен на учёбу в закрытую ешиву в Лемберге – как старший сын, он должен был наследовать раввинский «трон» отца. Но вбиваемая с детства ударами кнута Тора вызывала у него всё меньше энтузиазма. Его манил совсем иной мир – мир дворцов, экипажей, элегантных мужчин и нарядно одетых женщин. Лемберг считался столичным городом, его 57

барочная архитектура поразила местечкового подростка своей роскошью. Театры, соборы, особняки … Праздная публика, фланирующая по широким тротуарам - галантные мужчины в цилиндрах, изящные женщины в огромных шляпах вызывали у него нескрываемую зависть… И, хотя увидеть всё это ему удавалось крайне редко – ведь из ешивы учеников практически не выпускали – но тем сильнее это будоражило его воображение и рождало буйные фантазии. Мальчик с содроганием думал о возвращении в унылую затхлость и нищету родного местечка. Он не хотел быть раввином, он мечтал быть богатым буржуа, иметь собственный дом, роскошный экипаж… Есть в Торе такое выражение: «Бог ведёт человека теми путями, которыми тот хочет идти». Наступили пасхальные каникулы, и учеников ешивы распустили по домам. Но Тодрос не хотел возвращаться в местечко. Более того, он решил оставить и ешиву. Он давно заприметил неподалёку бакалейную лавку, которую держал старый еврей по имени Леви-Ицхак. Бакалейщик уже еле справлялся с делами, и явно нуждался в помощнике. Он был бездетным, жена давно умерла, а сам он едва сводил концы с концами. Торговля шла кое-как, покупателей день ото дня становилось всё меньше. И вот Тодрос предложил ему свои услуги – за питание и проживание. Леви-Ицхак обрадовался – помимо всего прочего, он очень страдал от одиночества, особенно длинными вечерами, когда не с кем и словом перемолвиться… Тодрос с энтузиазмом взялся за дело. Он начал с вывески: расспросив соседей, нашёл художника, который за головку сахара намалевал на ней аппетитные куриные окорока, колбасы, сладости и прочие деликатесы. Затем он вымыл пыльные стёкла витрины, по-особому расставил не ней образцы товаров и с помощью небольшого зеркала создал эффект изобилия. Внутри лавки он тоже сделал существенные перестановки – выставив вперёд товары, которые годами залёживались на дальних полках. Расторопный, словоохотливый юноша, он быстро обслуживал покупателей и для каждого находил комплимент или добрую шутку… Он мог убедить клиента купить тот или иной товар, даже если тот в нём совсем не нуждался. Дела пошли в гору, от покупателей не было отбоя. Леви-Ицхак не мог нарадоваться, и даже как-то помолодел. Он сделал Тодроса своим компаньоном, прибыли от продажи товаров теперь делились пополам, и у юноши стали накапливаться довольно крупные сбережения. Но вся эта идиллия вскоре закончилась – едва на пороге лавки возник высокий старик в засаленном лапсердаке, в круглой меховой шапке – «штраймл», с окладистой серой бородой и суровым взглядом из-под кустистых бровей. Это был его отец. Завидев юношу, старик, недолго думая, стал лупить его своей тростью. Потом состоялся разговор. Он был недолгим. 58

Тодрос заявил, что ни в ешиву, ни в местечко он больше не вернётся. Старик плюнул ему прямо в лицо, и, осыпая его проклятиями, удалился… Однако в Лемберге юноша уже не чувствовал себя в безопасности. Он был уверен, что отец так легко от него не отступится – и поэтому решил бежать в столицу. Тепло распрощавшись с Леви-Ицхаком, он сел в вагон третьего класса и отправился покорять Вену. Роскошная столица «лоскутной империи» еще больше поразила его воображение. Но Тодрос помнил, для чего он сюда приехал, и не поддавался соблазнам великого города. Упорно идя к своей цели – богатству, – он переменил десятки мест. Тактика у него всегда была одна и та же – он находил убыточный магазин или близкое к разорению мелкое предприятие – и вскоре превращал его в доходное и процветающее дело. Затем, забрав свою долю, он пускался на поиски новых объектов приложения своего коммерческого таланта. Но он понимал, что без образования, без научных знаний в области экономики, торговли и финансов, он долго не продержится. И в 1898-м году он поступил во вновь открывшуюся в Вене «Экспортную академию», которую, спустя четыре года, блестяще закончил, получив степень «магистра коммерческих наук». Он решил себя попробовать в области финансов и ценных бумаг. И здесь его экономический гений проявил себя с новой силой. В качестве финансового директора различных предприятий он в кратчайшие сроки добивался их прибыльности и эффективности. Но основной свой капитал он заработал, играя на бирже – он обладал абсолютным чутьём на изменения курсов акций… Так постепенно он вошёл в круг самых известных финансистов Австро- Венгрии, его капитал составлял более 50 миллионов крон, но при этом он жил очень скромно, снимая квартиры в дешёвых пансионатах, покупая одежду в магазинах готового платья и передвигаясь по городу на трамвае или нанимая извозчика. Как-то он съездил в своё родное местечко с целью вытащить из нищеты своих родителей, братьев, сестёр – купить им просторный дом, оставить деньги на безбедное существование... Приехав, он с горечью узнал о смерти матушки. Братья и сёстры его уже давно оставили «дом», переженились и нарожали кучу детей… Сильно постаревший отец еле передвигался – но сыну своей дрожащей руки не подал, а указал ему ею на дверь… Оставленные на столе деньги старик выбросил в окно. 59

Он называл себя уже не Тодрос-Гдалья, а на немецкий лад – Теодор-Генрих. Он достиг всего, о чём мечтал в юности. Но для него богатство оказалось не столько самоцелью, сколько какой-то странной, увлекательной игрой. Ему нравилось чувствовать себя всемогущим, чуть ли не богом – ибо в области финансов для него невозможного не было. И это ощущение доставляло ему внутреннее, как сказали бы сегодня, «эзотерическое» наслажденье. При этом его по-прежнему не привлекал роскошный образ жизни, не манил «высший свет», он не был падок ни на женщин, ни на прочие «развлечения». И хотя он начал интересоваться недвижимостью, скупая особняки и доходные дома, сам он в них не жил, продолжая ютиться в скромном пансионе. В 1910 году Фридлендер перебрался во Франкфурт, где ему предложили пост директора отделения «Дойче Банка». После весёлой Вены холодный и деловой Франкфурт казался серым и неприютным. Приступы одиночества и депрессии всё сильнее одолевали его по вечерам – особенно зимой. Ему исполнилось уже 40 лет, и он был совершенно один на свете. Он серьёзно задумался о женитьбе… Подходящий случай представился довольно быстро – однажды он помог директору местной гимназии распутать какой-то сложный финансовый вопрос. Благодарный директор пригласил Фридлендера к себе на обед. Там он и познакомился с дочерью директора – Мириам, которой едва исполнилось 20 лет. Девушка чем-то ему напомнила его мать – то ли хрупкостью, то ли кротостью своей улыбки… Как бы то ни было, Теодор-Генрих буквально через неделю сделал девушке предложение, а через месяц они уже сыграли скромную свадьбу. Он не ошибся в своём выборе – Мириам действительно оказалась во многом похожей на его мать. Она буквально излучала нежность и доброту. Фридлендер впервые почувствовал себя на вершине блаженства. Огорчало только то, что несмотря на все старания у них не было детей. Хождения по врачам особых результатов не принесли. Супруги уже смирились со своей участью, когда в начале 1913 года, вернувшись от своего врача, Мириам радостно сообщила своему мужу, что она ждёт ребёнка. Когда родилась Элизабет, а спустя полтора года – Ирен, супруги были, как говорится, «на седьмом небе от счастья»… Лишь одно не давало ему покоя – из головы всё никак не выходили давние проклятья его отца… 60

Глава XX. Фридлендер - часть 2 После рождения дочерей в нём произошла разительная перемена – он полностью растворился в семье и стал постепенно терять интерес к финансам. До женитьбы он был последним, кто покидал здание банка, и первым, перед кем облачённый в китель с галунами швейцар кланялся по утрам, почтительно сняв с головы форменную фуражку. Теперь, по окончании делового дня, он ни минуты не задерживался в своём кабинете и спешил домой – к жене и детям. Он купил просторный дом на Кёниг-штрассе, обставил его дорогой и удобной мебелью, завёл автомобиль с водителем. В доме появились слуги и даже дворецкий – почтенный седой господин с осанкой и манерами английского лорда. По возвращении домой, Фридлендер, едва переступив порог, сгорая от нетерпения, спешил в покои жены, чтобы заключить её в объятья. Затем бежал в детскую. Он сажал девочек на колени, нежно гладил их, целовал - и пытался спеть им какую-нибудь детскую песенку. Но песен он не знал. Он вообще, если разобраться, кроме экономической и финансовой сфер, во всём остальном был полным невеждой. Детство его прошло в изучении Торы, талмудических и галахических штудиях – но и эти познания, приобретённые из-под палки, вскоре улетучились из его головы. Фридлендер не интересовался ни литературой, ни музыкой, ни театром. Единственная его связь с искусством заключалась в покупке дорогих картин – но и это был лишь один из способов надёжного помещения капитала. Поэтому он преклонялся перед своей женой, выросшей в высокоинтеллектуальной семье директора гимназии и получившей превосходное и всестороннее образование. Мириам в совершенстве знала несколько европейских языков, превосходно играла на фортепиано, была очень начитана. Они великолепно дополняли друг друга и в психологическом плане – мягкая, спокойная, уравновешенная Мириам своей улыбкой и ласковыми увещеваниями в считанные секунды могла погасить внезапные вспышки гнева вспыльчивого и экспансивного мужа… Несмотря на картинную, почти кукольную красоту Элизабет, его любимицей была Ирен – поскольку была почти полной копией его покойной матушки. Но он неистово любил обеих своих дочерей, дрожал за их жизнь и здоровье, и места себе не находил, когда кто-нибудь из них заболевал. Поэтому, когда у Ирен обнаружили неизлечимую болезнь сердца, он впал в глубокую депрессию, решив, что гневные проклятия его отца начинают сбываться… 61

А между тем, в Европе шла война, которая с каждым днём втягивала новые страны и становилась всё более ожесточённой. Вся Германия встала под ружьё, экономика и финансы переходили на военные рельсы. За свои капиталы Фридлендер не боялся – большая их часть была надёжно спрятана в швейцарских банках. Но его очень беспокоила непредсказуемость военных действий и опасность того, что они могут перенестись на территорию страны. Все его мысли и действия были направлены на то, чтобы защитить свою семью от возможных превратностей войны. Он подумывал о том, как бы перебраться за океан – в Америку. Но Европа была объята огнём, и выезд из Германии был сопряжен с такими неимоверными трудностями, что они казались непреодолимыми даже при его практически неограниченных финансовых возможностях. Но вскоре война закончилась, Германия капитулировала, и в стране началась неразбериха – как политическая, социальная, так и финансовая. Монархия пала, в стране царили анархия и хаос. То там, то здесь возникали вооруженные восстания и путчи, как грибы росли всевозможные политические партии, одно за другим сменялись правительства. Величайший кризис и депрессия охватили эту некогда стабильную и могучую страну. Народ стремительно нищал, росла безработица, началась безумная инфляция. Экономика была парализована. В стихийных выступлениях толпы всё чаще звучали антисемитские лозунги и призывы к свержению власти еврейской буржуазии. Евреи почему-то стали считаться главными виновниками поражения Германии. Фридлендер не особенно разбирался во всех этих политических перипетиях – его единственным желанием было оградить от опасностей свою семью. Поэтому он снова стал подумывать о переезде в Америку – но врач, лечивший Ирен, посоветовал повременить: её слабое сердце может не выдержать долгое и утомительное плавание через Атлантику. И он решил отложить переезд, приняв «компромиссный» вариант – выйти в отставку и поселиться в каком- нибудь «затерянном» уголке Германии, до которого еще не докатились все эти социальные бури. Так был выбран Гейдельберг, тихий и спокойный университетский городок… Но, видимо, от судьбы не скрыться нигде. Он стал фаталистом. Неожиданно ему вспомнилась талмудическая «аггада» [притча], в которой рассказывалось о том, как двоим людям стало известно, что ангел смерти ждёт их в некоем городе, в который они как раз собирались по своим делам. Тогда эти двое переменили свой «маршрут» и направились в другой город – у ворот которого и были встречены ангелом смерти: тот специально распустил ложный слух, с тем, чтобы его «подопечные» как можно скорее прибыли к нему… 62

Глава XXI. Сделка Фридлендер нажал кнопку вызова дворецкого – и тот вскоре явился в кабинет… — Гюнтер, приготовьте мне чемодан: завтра я уезжаю во Франкфурт… — Слушаю, хозяин… И надолго вы уезжаете? — На несколько дней… Но в Гейдельберг я больше не вернусь… Сделав небольшую паузу, он продолжил: — И вот что, Гюнтер, я хотел вам сказать… Нам придётся с вами расстаться: я покидаю Германию — по крайней мере… на несколько лет. Моя семья уже в Париже. Я вам благодарен за все эти годы работы у нас, но, увы, теперь в ваших услугах нет нужды… Расчёт вы получите сегодня же — надеюсь, и вы не будете на нас в обиде… Старик поднял голову и взглянул на дворецкого с тем, чтобы увидеть какова будет его реакция на сказанные слова. Фридлендеру было нелегко всё это ему сообщить – Гюнтер верой и правдой служил их семье долгих восемь лет, хотя тёплых отношений между ними так и не возникло: дворецкий был аккуратным исполнителем воли хозяина, но при этом делал всё, надев непроницаемую маску равнодушия и даже высокомерия. Никакой благодарности за то, что когда-то хозяин спас его от суда, он, похоже, не испытывал. Вот и новость об увольнении дворецкий встретил с полным равнодушием… — Слушаюсь… хозяин… Извините за вопрос: а как вы распорядитесь своим домом? — Особняк переходит под опеку агентства по недвижимости «Адлер и сыновья»… Если через год мы не вернёмся, дом будет выставлен на продажу. Дворецкий молча кивнул головой и направился к выходу… Но в дверях он неожиданно остановился. — Вы свободны, Гюнтер… Или вы что-то хотите мне сказать? — Да, хозяин… Вы помните ту злополучную сумку инкассатора, пропавшую во франкфуртском отделении банка восемь лет назад? — Да, конечно, полиция тогда подозревала вас — но я всегда верил в вашу невиновность, Гюнтер! 63

— Сумку украл я, хозяин… От неожиданности старик закашлялся и откинулся на спинку кресла… — Что?! Ты… Ты украл эти деньги?! — Да, хозяин, восемьсот тысяч рейхсмарок – такая сумма оказалась в той сумке. Деньги до сих пор целы – я не потратил ни пфеннига. — Но где же ты хранил сумку? Полиция хорошо искала, но ничего не нашла… — В вашем кабинете… хозяин, в книжном шкафу на нижней полке – я её книгами заставил… А когда вы подали в отставку, и мы все переехали в Гейдельберг, я её незаметно вынес и… привёз сюда… — Это неслыханно! Нет, ты всё это выдумал… Зачем?! Гюнтер подошёл к книжному шкафу, открыл дверцу, вынул с нижней полки несколько томов \"Экономической энциклопедии\" и извлёк сумку… Фридлендер схватился за сердце… — Так ты, оказывается, вор? Бесчестный человек, обманывавший меня и полицию все эти годы? — Нет, хозяин! Я взял эти деньги не для себя, а по заданию партии! — Какой еще партии?! — Национал-социалистической рабочей партии Германии, господин еврейский финансист! Правящей и единственно законной партии истинных немецких патриотов! Последнюю фразу Гюнтер произнёс резко, с металлом в голосе… Фридлендер почувствовал, как всё плывёт у него перед глазами, а в средостении пульсирует резкая боль… Но он всё же взял себя в руки… — Прошу вас, оставьте меня… У меня слишком много… неприятностей, чтобы со всем этим сейчас… разбираться… Дайте мне спокойно уехать.. — Ваши неприятности только начинаются, господин Фридлендер… Но я хочу предложить вам сделку… Старик удивлённо посмотрел на своего — теперь уже бывшего — дворецкого… — Сделку? Мне? — Да, вам… Я хочу купить у вас этот дом. Вот деньги — и Гюнтер цинично указал на сумку инкассатора. 64

— Вы хотите купить этот дом за восемьсот тысяч украденных старых марок?! Да вы знаете, что их номинальная стоимость упала с тех пор в два раза, а этот дом стоит по меньшей мере два миллиона новых рейхсмарок? И зачем вам мой дом? Вы ведь, как я знаю, даже и не женаты? — Дом нужен не мне, а партии… Так вы согласны? — Уходите, — захрипел старик… Он чувствовал, как кровь приливает к голове, боль в области сердца усилилась, перед глазами поплыли чёрные круги… — Уходите… И заберите… Это… — Как вам будет угодно, господин финансист, — с усмешкой произнёс Гюнтер и вышел из кабинета. 65

Глава XXII. Magnificum! В первых числах августа 1933 года отец получил, наконец, ответ из деканата медицинского факультета Сорбонны – его приглашали в университет на собеседование и экзамен… Пробудившись утром назначенного дня, он вдруг ощутил безотчётный панический страх – из-за того, что не успел как следует попрактиковаться во французском. Он был убеждён, что его ожидает полный провал… «Странно устроен человек», – с горечью подумал он – «Пережить смерть своей любимой, узнать об аресте близкого человека, самому побывать в застенках гестапо – и волноваться из-за какого-то экзамена…» Собеседование проходило в большой лекционной аудитории, которая представляла собой подобие древнегреческого или римского амфитеатра – поднимающиеся кверху сиденья располагались полукругом вокруг «сцены» на которой стоял длинный стол, с одной стороны которого сидели трое экзаменаторов и секретарь деканата, а с другой – экзаменуемый. На «сцене» также были расставлены стенды с цветными анатомическими рисунками и схемами, изображениями различных человеческих органов, какие-то графики, диаграммы, таблицы… Экзамен был организован по непривычной для отца «билетной» системе – такое в Гейдельберге не практиковалось. Экзаменуемый подходил к столу, под неусыпным оком секретаря «вытягивал» билет и садился на любое свободное место для подготовки. Секретарь отмечал в длинном списке фамилию и вписывал напротив неё номер билета. На подготовку давали от 20 минут до получаса. Затем секретарь вызывал претендента и тот представал перед комиссией… Когда отца вызвали – коверкая и с трудом произнося его длинную польскую фамилию - он с несгибающимися коленями направился к экзаменационному столу. Он превосходно знал материал – но, понял, что изложить его по- французски не в состоянии… «Прошу вас, начинайте» - обратился к нему один из экзаменаторов – красивый пожилой профессор с роскошной копной волнистых седых полос… Отец молчал… «Начинайте же!» И вдруг его осенила неожиданная и странная идея: он начал излагать материал билета …на латыни! Отец обожал этот язык с детства, еще с гимназических лет, и знал его в совершенстве. Торжественное звучание од Горация, 66

«Буколик» Вергилия, элегий Овидия его буквально завораживало. Он многое заучивал наизусть и, оставаясь один, часто декламировал вслух. Однажды его услыхал Макс – и восхитился тем, как вдохновенно и звучно он читает древнеримских классиков. «Да ты прирождённый актёр!» - восклицал он – «Тебе бы играть в греческих трагедиях!» Для Макса особой разницы между греками и римлянами не существовало… «Magnificum!» – улыбнулся профессор – «Perge in eodem spiritu…» [«Великолепно!... Продолжайте в том же духе…»]. Остальные экзаменаторы переглянулись в недоумении, но профессор успокоил их плавным жестом руки… Отец был принят на третий курс – правда, пока лишь на отделение общей медицины: вакансий на кафедре хирургической неврологии медицинского факультета Сорбонны не было… Но профессиональные амбиции уже давно его оставили. Единственной целью было получить диплом врача и как можно скорее приступить к медицинской практике. Он помнил английскую поговорку: «Работа – лучшее противоядие от горя». До начала занятий оставалось меньше месяца, и отец решил основательно заняться французским языком. Он купил несколько учебников, словарей, старался побольше разговаривать с людьми, слушать радио, читать газеты… Как-то, сидя в кафе, он развернул свежий номер «Paris Soir». На одной из страниц ему попалась коротенькая заметка под заголовком «Банкир ограбил собственный банк»: «Франкфурт, Германия. Известный австрийско-немецкий финансист предстанет перед судом по подозрению в ограблении собственного банка». Далее сообщалось о том, что в особняке бывшего директора франкфуртского отделения «Дойче-Банка» была найдена сумка инкассатора с крупной суммой денег. Сумка пропала восемь лет назад, но тогда полиции не удалось выйти на след грабителя. И вот недавно один из слуг финансиста случайно обнаружил её в книжном шкафу хозяина – и сообщил об этом полиции… Имя финансиста не сообщалось, но отец отчётливо вспомнил историю дворецкого Фридлендеров – Гюнтера, и его охватили самые дурные предчувствия… Первой мыслью, которая мелькнула в его голове, была немедленно отправиться к Элизабет и сообщить ей эту новость. Но вспомнив сказанное ему на прощание суровое «Уходи! Я больше не хочу тебя видеть!» - он решил поступить по-другому: вырезать заметку из газеты и отправить её «инкогнито» 67

по почте. Заплатив за ужин и за газету, отец отправился к себе, в пансион на Рю де Шарон. В гостиной не было никого, не считая господина в модном сером костюме и надвинутой на лоб элегантной шляпе. Господин сидел в кресле и читал газету, не вынимая сигары изо рта… «Доктор? Доктор Зайднер?!» - удивлённо воскликнул отец. «Да, коллега, вы не ошиблись! Как говорят французы: “Все лисы встречаются в лавке меховщика!”» 68

Глава XXШ. Клятва Гиппократа Они шли по бульвару Капуцинов прогулочным шагом. Заломив шляпу на затылок, доктор Зайднер весело озирался вокруг, с наслаждением вдыхая вечерний воздух, в котором странным образом смешались всевозможные городские запахи: пары бензина проезжающих автомобилей, ароматы духов проходивших мимо женщин, запахи листвы платановых деревьев, растущих вдоль бульвара, скошенной травы, гнили из подворотен, молотого кофе из многочисленных кафе и дразнящего ноздри запаха жареного мяса из ресторанов… Доктор с несвойственной ему экзальтацией восклицал: «Париж! Какое счастье – я снова здесь! Город моей юности, моей мечты, моей любви!.. Да-да, мой друг, не удивляйтесь – и меня не минула чаша сия… Но об этом когда-нибудь потом, не сейчас…» Доктор вкратце поведал историю своего «бегства» из Германии. Из университетской больницы его уволили – еще в бытность отца в Гейдельберге. Затем он стал терять пациентов, одного за другим – видимо, из-за «неарийской» фамилии, которую он таки унаследовал от дедушки-еврея. «Вы не поверите, коллега, но вскоре мои доходы настолько упали, что мне пришлось пойти по вашим стопам – и попросить опеки у нашего праведника и святого (говорю это без тени иронии!), доктора Иоахима Вильновского… Мне повезло (если тут вообще уместно говорить о везении): один из врачей оставил хоспис, и я заступил на его место…» Но и в хосписе доктору не удалось поработать слишком долго. В одно прекрасное утро к воротам больницы подъехала небольшая кавалькада из легковых автомобилей. Несколько человек, одетых в штатское, в окружении штурмовиков подошли к воротам и потребовали, чтобы их пропустили в здание хосписа. Главным в этой группе оказался господин, который представился как «доктор» Эрнст Хаазе, уполномоченный Национал- Социалистическим Союзом Врачей проводить инспекцию больниц и других медицинских учреждений Гейдельберга. Штурмовики окружили больницу снаружи, а доктор Хаазе со своими «коллегами» вошли в здание. Они быстрым шагом обошли палаты, заглянули в лабораторию, процедурный кабинет и комнату персонала, а затем проследовали в кабинет главврача. «Вы знакомы с новыми инструкциями и циркулярами Министерства здравоохранения по отношению к душевнобольным и неизлечимым пациентам, находящихся в медицинских учреждениях?» - безо всяких 69

предисловий обратился «уполномоченный» к доктору Вильновскому. Тот ответил отрицательно. Хаазе достал из своего портфеля какой-то документ и протянул его главврачу со словами: «Прошу немедленно ознакомиться». Доктор пробежал глазами документ и вернул его Хаазе: «Я всё понял, но это частное закрытое заведение, которое содержится исключительно на средства самих больных и их родственников. К нам поступают также пожертвования от частных лиц. Но мы не получаем ни единого пфеннига из государственного бюджета». «Мне кажется… коллега… вы ничего не поняли. В документе речь идёт не только – и не столько – о бюджете, сколько о новом подходе, идеологии, если хотите, по отношению к бесполезным и бесперспективным членам немецкого общества. Речь идёт о здоровье нации…» «Нация состоит из людей – в том числе и больных» - парировал Вильновски – «Насильственное умерщвление больных – это дикость, варварство, нарушение врачебной этики и человеческой морали… Я давал клятву Гиппократа…» «А какие клятвы вы еще давали? Может, вы давали клятву и своему богу Яхве, господин Вильновски?» Доктор внезапно побледнел, но, сдержав свой гнев, тихо произнёс: «Я немец, господин… уполномоченный… И я не позволю…» «Какой вы немец, разберутся позже… другие органы. Готовьте больных к отправке – на следующей неделе». «Все мы понимали, что наши пациенты обречены покинуть этот мир даже раньше, чем это назначил им… Господь. Сделать было ничего нельзя – охрана из штурмовиков круглосуточно дежурила вокруг больницы, телефонную линию отключили – у нас даже не было возможности сообщить родственникам больных о грозящей им опасности. Доктор Вильновски категорически запретил всем нам – врачам, медперсоналу, сеять панику среди больных. Всё должно было происходить, как обычно – утренние обходы, лечебные процедуры, кормление... Главврач по-прежнему шутил с больными, улыбался… Ей Богу, Самуэль, это …был воистину святой человек…» «Был?» - переспросил отец… «Да, увы… В ночь с воскресенья на понедельник к хоспису подъехало несколько автобусов с окнами, занавешенными непроницаемыми шторами, - в окружении эскорта мотоциклистов. Приехал на машине и Хаазе – с группой штурмовиков, переодетых санитарами. По его команде начали выносить больных и грузить их в автобусы. Доктор Вильновски их успокаивал, и говорил, что это лишь временный переезд – здание находится в аварийном состоянии, и его необходимо срочно ремонтировать… Когда последний автобус скрылся за поворотом, из кабинета Иоахима Вильновского раздался выстрел…» 70

Отец часто вспоминал доктора Вильновского с благодарностью, и переживал оттого, что так и не успел с ним проститься – он покидал Гейдельберг в безумной спешке, опасаясь нового ареста. «И уже не успею…» - с горечью подумал он. «Как долго будет длиться весь этот кошмар?..И сколько еще жертв будет принесено во имя амбиций кровавого маньяка?» И, как бы прочитав его мысли, доктор Зайднер произнёс: «Это только начало, дружище… так сказать, лишь первый круг Дантова ада… Наци находятся у власти всего семь месяцев, но несчастную Германию уже не узнать…» «Сон разума рождает чудовищ… И мы имеем дело с таким чудовищными явлением, которого еще не знала человеческая история, поверьте мне, дружище… Если бы я был верующим человеком, я бы сказал, что на Землю явился Антихрист… Грядёт апокалипсис, новый Армагеддон… Да, это хороший урок всем нам, но главное, этим снобам – Гинденбургу, Людендорфу, Папке, Шляйхеру… Жалкие политиканы, оторванные от реальности, от народа, от страны. Они считали его ничтожным выскочкой, назойливым комаром, которого смогут в любой момент прихлопнуть… А он оказался гением… Да, дружище, не удивляйтесь – гением. Увы, гений и злодейство вполне совместны... Это падший ангел, пресловутый Сатана. Он пробуждает в людях всё самое низменное, жестокое, грязное, необузданное. Он сексуальный маньяк, цель которого – вызвать всеобщий массовый оргазм немецкой нации...» «Объединить нацию на основе ненависти – это ли не конгениальный ход?! Ведь ненависть, ксенофобия – самый ходовой товар, она всегда под рукой – просто мы не отдаём себе в этом отчёт. Кто-то сказал – всё гениальное просто. И он был чертовски прав! Еще Оккам говорил – не ищите сложностей там, где всё можно объяснить по-простому… И гениальность не всегда бывает со знаком плюс… Гитлер разыгрывает еврейскую карту и делает это очень грамотно и профессионально. Евреи – идеальный юниверсум для ненависти, вы не находите? Это то, что может объединить не только немцев, но и все остальные народы Европы… да что там - всего мира! Евреи хороши там, где другие плохи, и плохи там, где другие хороши… Они всегда чужие, не такие, как все… Им всегда больше всех надо, они ходячая максима во всём – и в дурном, и в хорошем… И они всегда под боком, вот что удобно! И все их ненавидят... Но главное – и мы всегда забываем об этом,- что как ни крути, это народ Завета, народ Торы, народ пророков… Они способны предсказывать будущее, прекрасно помнят прошлое – но, увы, часто не видят настоящее, вернее – не хотят его видеть… Они живут иллюзиями, что есть что-то такое, что надобно совершить, чтобы народы их, наконец, полюбили… Слепцы! Их 71

никто никогда не полюбит – включая их самих… И ничто не спасёт их от ненависти – ни стремление стать такими, как все, ни желание отделиться от всех… Фюрер это чётко уловил! И потому все психологи мира перед ним – жалкие пачкуны…» «И что мы можем предложить в качестве альтернативы национал-социализму? Христианство, в том виде в котором оно существует, уже давно себя исчерпало, превратившись в красивую бутафорию. За прекрасным фасадом здания, на фронтоне которого выписаны самые светлые и прекрасные идеалы, скрывается в лучшем случае пустота, а в худшем – зловонная выгребная яма лжи, лицемерия, стяжательства, похоти, низменных человеческих страстей… Самые жестокие и кровавые преступления последнего тысячелетия совершались во имя «любви к ближнему» и под знамёнами Христа. Они убивали Бога, с Его именем на устах…» «Коммунизм? – но это самая худшая, чудовищная форма христианства – христианство без Бога… И, воистину, «свято место пусто не бывает» - они создают себе новых богов… Но опять, увы, выбирая их из племени иудейского – как будто в Небесном отделе кадров иных не сыскать…» «Что есть человек? Ангелоподобный зверь – или звероподобный ангел? Я, увы, предполагаю первое… Я уверяю вас, мы с вами скоро станем свидетелями таких событий, от которых содрогнётся весь мир. Море крови снова зальёт всю Европу, прошедшая война покажется нам детской игрушкой. И я боюсь, что нынешняя цивилизация исчезнет с лица земли. Но человечество перемелет и это – и, как падшая женщина, встанет, отряхнется – чтобы с новой силой предаваться блуду…» Доктор говорил долго и возбуждённо… Отец слушал его внимательно, но мысли всё время крутились вокруг судьбы несчастного Фридлендера… Он признался в этом Зайднеру и спросил, известно ли ему что-либо о судьбе банкира… «Очень немногое, увы! После происшедшего в хосписе и самоубийства Вильновского, я принял окончательное решение – покинуть Германию… Я продал за бесценок свой дом маклеру, при условии, что деньги получу уже во Франции – нацисты всячески препятствуют вывозу капитала из страны… Долговая расписка маклера при мне… Но как бы ни сложились обстоятельства здесь, я счастлив что вырвался из того ада, что могу дышать парижским воздухом и иметь такого чудесного собеседника, как вы…» 72

Глава XXIV. Гюнтер - часть 1 У Гюнтера Хофманна было счастливое детство… Его отец – Клаус Зигфрид Хофманн – относился к третьему поколению дворецких знаменитого замка Херренкимзее — загородной резиденции баварского короля Людвига II, раскинувшейся на острове Херрен в озере Кимзе, самом крупном в Баварии, в 60 км к востоку от Мюнхена. В момент рождения Гюнтера – в 1903 году – замок формально принадлежал императорской семье, но, поскольку на нём висели огромные долги, использовался для коммерческих целей – туризма и сдачи внаём апартаментов семьям богатых аристократов, желавших провести романтический летний отдых на живописном острове, посреди одного из красивейших озер у отрогов Баварских Альп. Гюнтера с детства окружали роскошь внутренних покоев замка, огромный английский парк, поражавший воображение великолепными фонтанами, удивительными по красоте коврами цветочных клумб, идеально подстриженными газонами и уютными аллеями, в тени которых прятались многочисленные мраморные статуи королей, античных героев и мифологических богинь. Замок часто навещали августейшие особы, иностранные послы и дипломаты, отпрыски королевских семей, финансовые воротилы и видные политики. Среди всех этих аристократов Гюнтер себя чувствовал, как рыба в воде. Хоффманы занимали скромную квартирку в левом крыле дворца, предназначенном для прислуги, но Гюнтер почти в ней не бывал – вместе с детьми других служащих замка, он носился по парку, купался в озере, удил рыбу, собирал грибы и ягоды в тенистой роще, окружавшей дворцовый комплекс. Зимой, как все дети, бегал на лыжах, катался на коньках по замёрзшему пруду и веселился вокруг огромной рождественской ёлки, которую его отец вместе с прислугой замка наряжали каждый год. Идиллия детства закончилась, когда Гюнтеру исполнилось 11 лет: началась война. Конечно, до этого воистину райского уголка, расположенного посреди цветущей Баварии, не долетали ни выстрелы орудий, ни взрывы бомб, ни стоны раненных. Клаус Хофманн числился служащим императорской фамилии и вполне мог уклониться от фронта. Но, будучи немецким патриотом, он посчитал для себя позором трусливо отсиживаться в тихом уголке, когда решалась судьба Германии. И, крепко обняв и поцеловав жену и сына, он добровольцем отправился на призывной пункт в Мюнхене. 73

Вначале от отца приходили письма, в которых он скупо писал о своём фронтовом житье-бытье. Иногда в письма были вложены любительские фотографии – отец среди своих боевых товарищей в форме артиллериста, отец на церемонии вручения наград и присвоения звания капрала… Отец на фоне развалин какой-то французской деревни... Последнее письмо пришло в конце февраля 1916 года из-под Вердена… «Здесь сущий ад, дорогая» - писал он жене – «Французы постоянно атакуют. Но я верю – мы победим». Извещение о его геройской гибели и посмертном награждении Железным крестом пришло уже в ноябре 1916 года. За годы войны замок Херренкимзее сняли с довольствия императорской семьи, и служащие постепенно стали его покидать. В некогда роскошном дворцовом комплексе царили упадок и запустение. Пока Клаус находился на фронте, его жена Линда получала небольшое пособие. Но после смерти мужа выдачу пособия прекратили – в официальном уведомлении было сказано, что ей, как вдове героя, положена пожизненная пенсия, на оформление которой, однако, может уйти несколько месяцев. Лишившись средств к существованию, Линда, взяла сына и отправилась к своему отцу во Франкфурт. Старик снимал тесную двухкомнатную квартирку в одном из доходных домов на южной окраине города. Когда-то он жил в деревне, но, овдовев, перебрался в этот богатейший из немецких городов, крупный финансовый и промышленный центр, поскольку вероятность найти там работу была наиболее высока. И Франкфурт не обманул его надежды - несмотря на преклонный возраст, он устроился швейцаром в отделении одного из ведущих банков Германии – «Дойче Банк». Место оказалось «хлебным» - помимо скромного жалования, он частенько получал чаевые от служащих и посетителей банка. Вполне довольный своей участью, он даже стал подумывать о женитьбе на какой-нибудь вдовушке. Но началась война, и положение резко ухудшилось. Поток чаевых прекратился, постепенно урезали даже его мизерное жалованье. И в довершение ко всему, ему на голову «свалилась» потерявшая на фронте мужа младшая дочь со своим сыном- подростком… Нет, он конечно любил свою дочь и обожал внука, однако содержать их был не в состоянии… Вскоре Линда устроилась в расположенную неподалёку прачечную. Неприспособленная к тяжёлому физическому труду, она очень быстро поняла, что долго не продержится на этой адской работе. Но другой пока не было – женщин, искавших место прислуги или кухарки в богатых домах, было 74

невероятное количество, а «вакансий» в связи с военным положением не было. Стояла холодная зима 1917 года. В стране начались перебои с продовольствием, ощущалась нехватка угля и дров. Прачечная практически не отапливалась – нагревалась только вода для стирки. Измученные женщины, по десять часов стоявшие чуть ли не по колено в воде, постоянно переходили от дышащих паром лоханей на морозный задний двор, где развешивали бельё, и возвращались обратно, в напоминавший преисподнюю подвал для стирки. Болезни буквально косили работниц. Вскоре слегла и Линда. Вначале доктор диагностировал у неё острый бронхит и прописал отхаркивающие средства. Но это не помогло. Кашель становился всё более ожесточённым, резко поднялась температура. Линда часто впадала в забытье, бредила по ночам, металась в горячке… Доктор опасался, что началась пневмония и настаивал на немедленной госпитализации. Но средств на лечение в больнице у неё не было – о чём она и сообщила врачу. Тот пообещал найти ей место в бесплатной, благотворительной больнице – и быстро сдержал своё слово. Линду перевезли в небольшую больницу при каком-то католическом монастыре, но ночью произошёл отёк лёгких, и, не приходя в сознание, она умерла. Гюнтер очень болезненно перенёс трагические перемены, произошедшие в его жизни за столь короткий срок. За три года он потерял всё – безоблачное детство, любимых родителей, надежды на будущее. В неполные 14 лет он оказался совершенно один, если не считать почти незнакомого деда, с которым они с самого начала не поладили. А после смерти матери Гюнтер, словно волчонок, забился в угол и только огрызался на все попытки деда как-то наладить с ним контакт. Дед не был злым человеком, он понимал состояние мальчика, но не знал, как ему помочь. Он молча ставил тарелку с едой перед дверью внука и, постучав в неё, и тихо удалялся. Но постепенно лёд растаял – они начали понемногу разговаривать, а затем даже подружились. Каждый день дед уходил на службу, а мальчик прибирал в доме, ходил за покупками и даже пытался приготовить нехитрый обед. Но прокормить двоих дед был не в состоянии. Однажды рано утром, почтительно кланяясь и сняв с головы форменную фуражку, он открывал двери перед директором банка – господином Теодором-Генрихом Фридлендером. «Как дела, Дитрих?» - по своему обыкновению спросил директор. «Осмелюсь доложить, неплохо, господин директор… Вот только…» «Говори, Дитрих!» 75

«Вы знаете, у меня ведь дочка три месяца, как умерла…» «Да, конечно, я помню это – я ведь тогда выразил тебе своё соболезнование, распорядился организовать похороны и выплатить единоразовое пособие». «Премного благодарен, господин директор! Вот только с внуком не знаю, что делать… Ему уже 14 лет исполнилось… Пристроить бы куда его…» «Хорошо, Дитрих, я подумаю». Через неделю Гюнтер Хофманн приступил к работе курьера во франкфуртском отделении «Дойче банка» 76

Глава XXV. Гюнтер - часть 2 Прошло шесть лет. Гюнтер по-прежнему работал курьером в «Дойче Банк». Эта работа, как ни странно, доставляла ему огромное удовольствие: любознательному юноше нравилось бывать в новых местах, встречаться с различными людьми и, особенно, ездить со срочной почтой в другие города – Мюнхен, Нюрнберг и даже Берлин. Это было тяжелое послевоенное время – страна бурлила политическими и социальными бурями и страстями, и напоминала кипящий котёл. Во всех крупных городах постоянно происходили политические митинги, пикеты, стачки, забастовки, столкновения различных групп и партий – и с полицией, и между собой. Часто возникали драки между враждующими группировками и даже перестрелки. Простому 20-летнему парню, который даже не закончил начальную школу и с трудом умел читать и писать, разобраться во всех этих социальных перипетиях было совершенно невозможно. Да он и не пытался это делать. Нередко Гюнтер, из чистого любопытства, просто стоял в стороне и внимательно слушал ораторов, пытаясь понять, о чём они говорят. Но для него это была почти непосильная задача. Однако, про себя, он давно уже выделил из всех групп две наиболее агрессивные. Первая выступала под красными знамёнами и лозунгами, написанными на красном кумаче, носили портреты каких-то вождей: один, совершенно лысый, с прищуренным взглядом и острой бородкой; другой – как бы компенсируя недостаток растительности у первого – с мощной львиной шевелюрой и окладистой седой бородой. Участники этих пикетов и демонстраций были одеты по-рабочему: холщовые рубахи навыпуск, опоясанные кожаным ремнём, брюки, заправленные в сапоги, на голове – рабочие кепки с мягкими козырьками. У многих на груди был пристёгнут красный бант. Речи их ораторов отличались особенной «непонятностью» и изобиловали огромным количеством неизвестных ему слов вроде «коммунизм», «социализм», «революция», «пролетариат», «интернационал» и многих других. Митинги и демонстрации этих людей разгонялись полицией с особой жестокостью, а стычки с той, другой, группой всегда вливались в кровавые потасовки. Вторая группа больше была похожа на военных – они носили особую форму: тёмно-коричневое галифе, заправленное в офицерские сапоги, светло- коричневую рубаху, опоясанную портупеей с кобурой, скаутский галстук и кругла форменная фуражка с жестким козырьком. На рукавах – нашивки с 77

непонятными символами. Они и шли парадным строем по улицам, чеканя шаг, часто вскидывая правую руку, как бы приветствуя кого-то. Речи их ораторов были весьма эмоциональными и более доступными пониманию Гюнтера: в них звучали призывы к объединению всей немецкой нации против внешних и внутренних врагов, к возрождению Великой Германии и возращению достоинства немецкому народу, униженному поражением в прошедшей войне. Внешними врагами объявлялись «прогнившие европейские демократии», прежде всего Англия и Франция, а внутренними – «коммунисты» и евреи. Судя по всему, «коммунистами» называлась та, первая группа… А вот кто такие «евреи»? Выросший на острове Херрен, посреди озера Кимзее, и практически до 11 лет его не покидавший, Гюнтер вообще не имел ни малейшего понятия о таких вещах, как «национальность», «раса», «свои», «чужие», «враги»… Он был глубоко убеждён, что Германия и весь мир – это одно и то же, и что всё человечество единообразно и говорит исключительно по-немецки. Он был этаким «благородным дикарём» – образом, некогда столь восторженно воспетым философами Просвещения: Вольтером, Монтенем, Дефо... Его душа была абсолютно девственна и начисто лишена таких человеческих пороков, как зависть, ненависть, ксенофобия, вражда. Но война внесла первые коррективы в его мировоззрение – оказывается, есть и другие страны, в них живут люди, говорящие на других языках – и все они враги Германии. В это он свято верил – иначе бы его любимый отец, благородный, сильный и мужественный человек, не оставил бы его и мать и не пошёл воевать против них. Изгнанный из кимзейского рая, потерявший отца и мать, Гюнтер затаил злобу на внешних врагов Германии, которые лишили его самого дорогого в жизни… Однажды, будучи по поручению в Мюнхене, он оказался на митинге «коричневорубашечников», спонтанно возникшем на Мариенплатц, расположенной в центре баварской столицы. На импровизированной трибуне стоял невысокий щуплый человек в коричневой форме и, заламывая руки, резким голосом произносил зажигательную речь, из которой выяснилось, что самый главный и страшный враг Германии – не внешний, не Англия, не Франция, не Америка и не Россия – а внутренний, разлагающий благородную немецкую нацию изнутри, как ржавчина разлагает сталь. И именно этот тайный, внутренний враг и втянул Германию в кровопролитную войну с другими странами. Это он виноват в том, что Германия потерпела поражение в войне, и это из-за него страдает и нищает немецкий народ. Он виноват в том, что жены лишились мужей, а дети - отцов. И имя этому врагу – «евреи» 78

… Оратор говорил громко и резко, оперировал самыми простыми понятиями и всем понятными словами, проникавшими в душу слушателей, его немигающий взгляд навыкате как будто гипнотизировал толпу, косая чёлка развевалась на ветру, а узкая щёточка усов буквально врезалась в память… Гюнтер пытался представить себе, каким это образом, находясь внутри, пресловутые «евреи» могли натравить на Германию внешних врагов, и не смог. Однако слушая речь, он на всякий случай опасливо оглянулся вокруг, как бы желая убедиться, что кровожадных и подлых «внутренних врагов» рядом нет. Но больше всего ему запали в душу слова оратора про жён, лишившихся мужей, и детей, потерявших отцов. Как будто этот странный человек говори именно о нём. Вернувшись во Франкфурт, Гюнтер первым делом спросил деда, кто такие «евреи». Дед на минуту задумался и неуверенным голосом произнёс: «Евреи?.. Ну, это люди… Они такие же, как мы… но только другие…» «А в чём другие, в чём?» - не унимался Гюнтер. «А черт его знает… вера, вроде, у них другая… волосы чёрные… горбатый нос… но не у всех, у некоторых...». Путаный ответ деда его не удовлетворил. Он решил зайти «с другой стороны» и спросил, знаком ли его дед с кем-либо из евреев… «Ну как же… вот доктор, который твою маму лечил... и вот, наш директор, господин Фридлендер, вроде бы из них будет…» Гюнтер совершенно опешил – он всегда считал господина директора образцом величия, благородства и великодушия… Помимо обязанностей курьера Гюнтер иногда исполнял и личные просьбы директора, например, доставить к нему домой купленную вещь, книги, или даже букет цветов для фрау Фридлендер. Гюнтер выполнял эти просьбы с особой охотой – и даже не потому, что супруга директора его всегда одаривала щедрыми чаевыми – ему приятно было снова оказаться в обстановке роскоши, уюта и покоя, которой ему так не хватало с тех пор, как они с матерью покинули замок на Кимзее. Он безумно скучал по родителям, по своему счастливому и беззаботному детству, и по той тёплой семейной атмосфере, которая царила в их скромной квартире в левом крыле дворца Херренкимзее… Фрау Мириам была очень добра – и в этом она была похожа на его мать. Если Гюнтер приходил во время чаепития или даже обеда, она просила прислугу поставить на стол еще один прибор, и приглашала посыльного присоединиться к ним… Гюнтеру очень нравилась старшая дочка директора – Элизабет. Ей едва исполнилось 10 лет, но она уже обладала удивительной красотой и грацией маленькой женщины… Иногда сёстры приглашали его принять участие в их детских играх, но Гюнтер всегда отказывался – несмотря на их 79

доброе отношение, он испытывал неловкость и чувствовал себя в этом доме чужим… Всякий раз, покидая дом директора, Гюнтер снова вспоминал слова мюнхенского оратора «коричневорубашечников» о «внутреннем враге» … Получалось так, что во всех его несчастиях виноваты господин Фридлендер, его очаровательная жена и милые дочери… Что-то не складывалось в его голове… Между тем, политическая обстановка в стране менялась стремительно. Одно за другим происходили события, которые до неузнаваемости меняли «политическую карту». Провалившийся «пивной путч» и последовавший за этим суд над зачинщиками только прибавили популярности нацистам, а об их лидере, Адольфе Гитлере, заговорила вся страна. После провала путча нацистская партия оказалась под запретом, но спустя короткое время нацисты возобновили свою пропаганду. В банке работал младшим конторщиком некий Курт Шютцмайер. Они были с Гюнтером ровесники, оба потеряли отцов во время войны. Но Курт жил с матерью, и Гюнтер ему завидовал. Он знал, что Шютцмайер сочувствует нацистам и ходит на их собрания. После долгих колебаний, Гюнтер всё же решил обратиться к нему с вопросом о «внутреннем враге», который давно его мучал. Вместо ответа, Курт предложил ему пойти вместе на очередное собрание. Собрание франкфуртской ячейки национал-социалистов происходило по традиции в пивном баре «У 12 Апостолов» на Розенбергштрассе. В полутёмном зале было полно народу и было сильно накурено. Стараясь перекричать гул голосов, Шютцмайер пытался что-то объяснить Гюнтеру, но слов его нельзя было разобрать… Вдруг все находившиеся в зале встали по стойке «смирно», и в зале воцарилась мёртвая тишина. Вошедший в пивную человек в полувоенной форме, в сопровождении то ли охранников, то ли соратников прошёл быстрыми шагами на освещенное место в глубине зала и встал за небольшую трибуну, вытянув в нацистском приветствии правую руку. Стоявшие в зале, повторили жест с криками «Зиг хайль!» После чего стоящий на трибуне человек начал своё выступление. По смыслу и употребляемым речевым оборотам, оно мало чем отличалось от некогда услышанной Гюнтером в Мюнхене речи Гитлера, только эмоциональный накал был далеко не тот. Звучали уже знакомые лозунги об объединении нации, возрождении 80

великой Германии, происках внешних и внутренних врагов и о всемирном еврейском заговоре. Гюнтер откровенно заскучал и даже хотел уйти, но Шютцмайер уговорил его остаться. После выступления он подвёл Гюнтера к оратору. Тот пожал ему руку и, потрепав по щеке, спросил кто его родители. «Курт говорил мне о тебе… Ты повторил судьбу десятков тысяч невинных арийских детей, отцы которых проливали кровь и умирали ради защиты еврейского капитала. Они обманули, оболванили наивный, честный и трудолюбивый немецкий народ, втравив Германию в бессмысленную кровавую бойню. Сколько было твоему отцу, когда он погиб?» «Почти 46» - ответил Гюнтер. «Вот видишь! Он ровесник твоему директору, однако же господин еврейский финансист не спешил отправиться на фронт – он делал свои гешефты, наживаясь на народном горе. У евреев нет родины, им наплевать на Германию – для них главное - деньги. И вот ты остался сиротой, нет у тебя ни кола, ни двора… А господин банкир живёт себе, как король, купается в роскоши, сам счастлив, счастлива его жена, счастливы его дети… А народ подыхает с голоду и нет утешения сиротам… И это ты называешь справедливостью?..» Нацист еще долго разглагольствовал на тему коварства и жадности евреев… Гюнтер вернулся в свою каморку с сильной головной болью… Он долго не мог уснуть… Ему всё время казалось, что кто-то шепчет в темноте: «Евреи… евреи…» 81

Глава XXVI. Экспроприация Гюнтер решил больше не посещать собрания нацистов. Откровенно говоря, его мало интересовали идеи объединения нации перед лицом врагов, возрождения великой Германии и соблюдения чистоты арийской расы. А евреи ему вообще казались выдумкой, фантазией наподобие сказочных эльфов и троллей, о которых в детстве ему рассказывала мама… «Ты опять вчера не пришёл!» - с утра налетел на него Шютцмайер – «Хайнке спрашивал о тебе!» «Я не мог… я был занят» - оправдывался Гюнтер. «Я знаю, чем ты был занят!» - ехидно произнёс Курт – «Ты опять сидел у своих жидов и кушал мацу с гефильте-фиш!» «Че-го я ел?» - не понял Гюнтер… «Послушай, Хофманн, сейчас решается судьба нации, и мы не можем быть в стороне – как не могли отсиживаться дома наши отцы, когда началась война. Мы немцы, мы великий народ, когда-то мы захватили и разрушили Римскую империю, а потом правили почти всем миром… И настало время вернуть былое величие нашему народу и Германии…» Шютцмайер говорил, как заправский нацистский оратор. «Да он законченный коричневорубашечник!» – подумал Гюнтер. «Хайнке ждёт тебя сегодня в восемь. Если не придёшь – пеняй на себя!» - отрезал Курт и удалился. Гюнтер не собирался идти к Хайнке, тем более, что он давно обещал деду заняться починкой буфета, который уже буквально разваливался на глазах. Но наступил вечер, и ему стало не по себе: он вспомнил последние слова Шютцмайера, от которых веяло угрозой. Гюнтер знал, что нацисты слов на ветер не бросают и скоры на расправу. Однажды он сам был свидетелем, как в одном из переулков штурмовик выстрелом в спину ранил (а, может, и убил) убегавшего от него парнишку… На выстрелы тогда сбежались люди, но Гюнтер почёл за лучшее исчезнуть, чтобы не «влипнуть» в историю… Он поёжился, вспомнив этот страшный эпизод. И в назначенное время отправился на встречу по указанному Шютцмайером адресу. Алоиз Хайнке был один. В комнате царил полумрак. На столе горела лампа, но Хайнке сидел спиной к свету, так что черт лица его было не разобрать. Гюнтер вошёл, поздоровался, но сидящий не отреагировал. В воздухе повисла напряжённая пауза. И вдруг Хайнке вскочил, и вытянув вперёд правую руку истошно выкрикнул: «Зиг хайль!» «Зиг… хайль…» - неуверенно ответил Гюнтер. «Повторить!» - приказал Хайнке. «Зиг хайль!» - уже более громко и уверенно произнёс Гюнтер. «Повторить!!!» - заорал Хайнке. Набрав воздуха в 82

лёгкие, Гюнтер щёлкнул каблуками ботинок и, встав по стойке смирно с вытянутой вперёд правой рукой, что есть мочи выкрикнул: «Зиг хайль!!!». На этот раз Хайнке остался доволен. «Садись, мой мальчик, и запомни навсегда – только так должен приветствовать своего командира и товарищей по партии истинный национал-социалист». Потом Хайнке долго говорил, но ничего нового для себя Гюнтер от него не услышал. Всё те же лозунги, всё те же проклятия в адрес социал-демократов, коммунистов и евреев. «Мы должны стать реальной силой, способной навести порядок в этой стране. И это вполне достижимо – Муссолини в Италии это наглядно нам всем показал. Главное, отринуть от себя эту прогнившую буржуазную мораль и лживую христианскую доктрину о всеобщем равенстве и милосердии. Никакого равенства между людьми никогда не было, нет, и быть не может. Всегда были сильные и слабые, богатые и бедные, господа и рабы. И подобно тому, как в дикой природе действуют законы естественного отбора, когда сильные выживают, а слабые погибают, так и в человеческом обществе власть должна принадлежать сильнейшим. Но лицемерная иудео- христианская доктрина поставила всё с ног на голову и на долгое тысячелетие заморочила нам голову, превратив немцев из героического народа-воина и завоевателя в жалких фарисеев. Мы обязаны положить этому конец и восстановить естественный порядок вещей…» Гюнтер чувствовал сильную усталость и уже давно перестал вслушиваться в то, что говорил Хайнке… И поэтому не заметил, как тот неожиданно «сменил пластинку»: «Но для достижения великих целей необходимы и великие средства – а все капиталы сосредоточены в руках еврейских банкиров, этих пауков-кровопийц… Нам необходимо экспроприировать все эти капиталы. И мы это сделаем, когда придём к власти. Но деньги нужны сейчас – и ты нам должен в этом помочь…» Гюнтер не знал, что означает слово «экспроприировать», но понял его смысл из разглагольствований Хайнке. «Наша партия на мели» - наконец, после долгих предисловий, перешёл к делу Хайнке – «После случившегося в Мюнхене все наши счета арестованы. Пожертвования перестали поступать в партийную кассу, и ячейка практически бездействует…» Гюнтер настороженно слушал его, пытаясь понять к чему он клонит… И вдруг Хайнке без обиняков спросил, хорошо ли организована охрана банка… Да, я думаю, очень хорошо, – ответил Гюнтер… Полицейские и служащие внутренней охраны дежурят круглосуточно, все сейфы и банковские ячейки запираются на кодовые замки. Хранилище расположено в забетонированном 83

подвале и закрывается на двойные стальные двери… Есть электрическая сигнализация… Хайнке помрачнел… «Партии срочно нужны деньги для продолжения борьбы…» - тихо сказал он – «На вооружение, обмундирование, листовки… Я даю тебе ровно месяц… Считай, что это твоё первое партийное задание. Иди, сынок, и помни – твоя жизнь в твоих руках… И не вздумай бежать – мы разыщем тебя везде, хоть под землёй… Зиг хайль!» …Он возвращался домой поздно ночью, под проливным дождём, не разбирая дороги, наступая прямо в лужи и сталкиваясь с редкими прохожими… Промокший и продрогший, он пришёл домой, скинул на пол мокрую одежду, завернулся в шотландский плед, и, как подкошенный, повалился на свою кушетку… Проснулся он около полудня – было воскресенье. В доме было тихо – дед, вероятно, ушёл в кирху: с годами он становился всё более набожным. Дед сильно сдал в последнее время – и уже год, как оставил службу в банке. Ему назначили скромную, но достаточную для того, чтобы свести концы с концами пенсию. Гюнтер стал главным добытчиком… И вот его жизнь поставлена на карту. Он снова и снова перебирал в памяти события вчерашнего вечера, отчётливо понимая, что попал, как говорится, «в переплёт». Начался обратный отсчёт… Теперь каждое утро, идя на работу в банк, он уже ощущал себя преступником – ему казалось, что всем известно о его планах. Вначале он хотел рассказать обо всём самому директору. Но то ли нацистская инъекция ненависти уже подействовала на него, то ли сработала его давняя зависть к счастливой жизни господина Фридлендера и его семейства, но с некоторых пор он стал испытывать к своему патрону какую-то внутреннюю враждебность, смешанную со страхом. Он как бы оказался меж двух огней… Но недаром существует выражение «Его Величество случай». И он неожиданно представился – за несколько дней до окончания срока, поставленного Хайнке для проведения «экспроприации». Обычно бронированная машина, перевозившая деньги и драгоценности, подъезжала к зданию банка рано утром, задолго до появления служащих и клиентов. Инкассаторы, держа в обеих руках тяжелые сумки с деньгами и валютой, в сопровождении охранников направлялись в подвал, где их ждал кассир, заранее открывавший двери в хранилище. После необходимых формальностей – проверки пломб, сопровождающих документов, соответствия сумм, кассир выдавал инкассаторам расписку, скреплённую печатью, и «выпускал» их наружу. Затем, поместив сумки в специальный объёмный сейф для 84

последующей сортировки, он выходил сам, заперев стальные двери на несколько замков… Однако в тот день машина приехала с большим опозданием – в дороге случился прокол. В здании банка было уже довольно людно. Гюнтер увидел, как инкассаторы направляются в хранилище – но по непонятным причинам охранников рядом с ними не было. И тогда он незаметно последовал за инкассаторами. А дальше произошло уже совсем невероятное – кассира у входа в хранилище тоже не оказалось, и дверь была заперта. Посовещавшись с напарником, один из инкассаторов опустил свои сумки на пол и стал подниматься по лестнице – видимо, искать кассира, – а второй остался их охранять. Но скоро и он устал держать в руках тяжелые сумки и тоже решил опустить их на пол. Когда же он выпрямился, то вдруг обнаружил, что одна из сумок, оставленных его товарищем, исчезла. Инкассатор стал истошно кричать, на крик прибежала охрана, здание банка в считанные минуты было оцеплено, а прибывший вскоре полицейский инспектор начал поиск пропажи. Завернув украденную сумку в пиджак, Гюнтер стремглав понёсся по лестницам наверх – на четвёртый этаж, где располагался кабинет директора. Пользоваться лифтом было опасно – лифтёр мог обратить внимание на странный свёрток в руках у курьера. Он надеялся, что Фридлендер, как обычно в это время, находится в зале для совещаний, на встрече с вкладчиками – и не ошибся. Он быстро нырнул в кабинет – разбиравшая бумаги секретарша не обратила на него никакого внимания, тем более, что Гюнтер часто входил к директору без доклада… В глубине кабинета стоял огромный дубовый книжный шкаф, занимавший целую стену. Шкаф был полностью заставлен книгами – всевозможными сводами законов, литературой по экономике и финансам, юридическими справочниками, словарями, энциклопедиями… В нижней части шкафа книги располагались в два ряда, и, недолго думая, Гюнтер вынул снизу несколько книг, освободил пространство в заднем ряду и в образовавшуюся нишу поместил украденную сумку. Затем он плотно заставил её фолиантами «Экономической энциклопедии». Оставшиеся же «лишние» книги, он кое-как рассовал по другим полкам… Скандал получился невероятный. Три дня полиция обыскивала здание, допрашивала сотрудников банка и оказавшихся в здании посетителей… Все говорили разное, но толком никто ничего не видел. И только один из теллеров сказал, что, якобы, видел курьера, несущегося со странным свёртком куда-то наверх. Гюнтера допросили, но он убежденно заявил, что ничего не знает и не имеет к ограблению никакого отношения. Его продержали в полицейском 85

участке двое суток – и отпустили за неимением улик. Когда же он вернулся в банк, начальник отдела кадров объявил ему, что он уволен – без выходного пособия. «За что?» - с деланным удивлением спросил Гюнтер. «Знаешь, дружище, дыма без огня не бывает…» - ответил кадровик - «Отправляйся-ка отсюда подобру-поздорову…» Фридлендер был возмущён увольнением Гюнтера, но в дела кадров вмешиваться не стал. Он был убеждён в непричастности Гюнтера к ограблению, поскольку знал его уже шесть лет – и с самой лучшей стороны. Испытывая чувство вины за то, что не смог его защитить, Фридлендер предложил бывшему курьеру место помощника дворецкого в своём доме. Гюнтер обрадовался предложению, но спросил, а как быть с дедом? – ведь тот был уже совсем беспомощным и нуждался в присмотре и уходе. Директор решил и эту проблему – нашёл довольно приличную богадельню, и вскоре старик перебрался туда. Так, самым неожиданным образом, Гюнтер пошёл по стопам своего отца. Вскоре он занял довольно просторную комнату в задних покоях особняка Фридлендеров и постепенно стал перенимать бразды правления хозяйством у престарелого дворецкого банкира... Прошло около месяца после ограбления, но Гюнтера очень удивляло и даже беспокоило, что Алоиз Хайнке не напоминает о себе и не требует передачи украденных денег. И он решил навестить Курта Шютцмайера. Когда приятели встретились, Гюнтер осторожно стал выяснять, известно ли его товарищу что- либо о полученном им «задании». Но едва он упомянул имя Хайнке, Шютцмайер удивился: «Как, ты ничего не знаешь?» «Нет…» «Три недели назад его нашли застреленным в собственной квартире… Говорят, самоубийство. Но я в это не верю…» 86

Глава XXVП. Воспитание чувств Осенью 1925 года Теодор-Генрих Фридлендер подал официальное прошение об отставке в правление «Дойче Банка». Финансовая деятельность совершенно перестала его интересовать – он понял, что главное в его жизни – это семья, и ей он хотел посвятить остаток своих дней. Банкир не нуждался в средствах – накопленного капитала хватило бы ему и на десять жизней. Учитывая политическую и экономическую нестабильность в стране, он путём сложных многоступенчатых финансовых комбинаций перевёл все свои активы в швейцарские банки, оставив в Германии лишь пятую часть своего капитала. Фридлендер очень хотел покинуть континент и перебраться за океан – в Америку. Опасность новой войны постоянно витала над Европой. Но из-за обнаружившейся у младшей дочери – Ирен – неизлечимой болезни сердца, планы о долгом путешествии пришлось на время отложить. Тогда и родилась идея поселиться в Гейдельберге – подальше от политических баталий. Фридлендер приобрёл просторный двухэтажный особняк на восточной окраине Гейдельберга, неподалёку от знаменитого городского замка. Дом пустовал уже два года – прежние хозяева, выставившие его на продажу, упорно не соглашались снизить непомерную по тем временам цену в 2 миллиона рейхсмарок ни на пфенниг. Бывший банкир купил дом, не торгуясь – он был просторным, окружён садом и находился в весьма уединённом месте. Внешний ремонт и внутренняя отделка здания заняли полгода. После чего Фридлендеры оставили шумный и деловой Франкфурт и поселились в буколическом уголке тихого Гейдельберга. Гюнтер принимал самое деятельное участие в подготовке семьи к переезду; он же вызвался помочь хозяину с разбором книг в книжном шкафу и бумаг в его кабинете в здании банка – и бывший директор был ему весьма благодарен. Незадолго до Рождества, Фридлендер собрал всех слуг и объявил им, что семья покидает Франкфурт. Разумеется, это давно ни для кого не было новостью – многие из прислуги уже подыскали себе место. Хозяин спросил, не желает ли кто переехать с ними в Гейдельберг. Но большинство слуг были люди семейные и предпочитали не покидать насиженное место. Только незамужняя горничная фрау Мириам пожелала остаться с хозяйкой. «Гюнтер, а каковы ваши планы?» - осведомился Фрилендер. «Как будет угодно господину директору» - ответил молодой дворецкий – «Вы же знаете, что я один и никем не связан…» «В таком случае, вы поедете с нами – я вполне доволен вашей работой». 87

Жизнь в уединенном особняке на окраине Гейдельберга разительно отличалась от суматошной и суетливой жизни во Франкфурте – своей размеренностью, однообразием и полной бессобытийностью. Как это ни странно, но у Гюнтера возникло ощущение, что вернулось его детство, и он опять живёт в замке на острове посреди озера. Он снова почувствовал себя в родной стихии, и только непреходящая тоска по родителям омрачала его существование. Обязанностей по дому было не так уж много – единожды заведенный порядок работал, как часы. Только по праздникам и в дни рождения, когда ждали гостей, начиналась весёлая суматоха и беготня. Но в обычные дни у Гюнтера была масса свободного времени – и он, как в детстве, проводил его в прогулках по окрестным рощам или сидел с удочкой на берегу реки. Ему уже исполнилось 23, он превратился в рослого молодого человека, со светлыми, как у отца, волосами и карими, как у матери, глазами. Он безусловно нравился девушками, но чувствовал себя с ними очень скованно. Еще во Франкфурте, заметив этот «недостаток», его единственный приятель Курт Шютцмайер решил его «исправить». Однажды он повёл Гюнтера в одно «весёлое заведение» на окраине города. Это оказался жуткий притон, расположенный в подвале обшарпанного дома на улице, едва освещённой редкими тусклыми фонарями. Спустившись с приятелем вниз по крутым ступеням, Гюнтер очутился в настоящем аду: в полутёмном, накуренном, душном грязном помещении стоял невообразимый шум – смех, крики, обрывки музыки, звон пивных кружек, звуки разбитой посуды… Но что более всего поразило Гюнтера, это обилие полуголых – а то и полностью голых – женщин, которые разносили пиво по столам, потом садились на колени подвыпивших мужчин, и те начинали их грубо тискать… Женщины отвечали им безудержными ласками и поцелуями… Иногда к такой парочке подходил какой-то пьяный посетитель, пытаясь вырвать женщину из объятий счастливчика – и начиналась драка… Гюнтер рванулся к выходу, но Шютцмайер преградил ему дорогу: «И долго ты собираешься в девственниках ходить, недотрога? Вон сколько девок – выбирай любую, стань, наконец, мужчиной!» «Эй, красавчик, а ну иди ко мне!» - высокая девушка с распущенными рыжими волосами, в длинной юбке, но с обнажённой грудью подбежала к Гюнтеру и повисла у него на шее. Гюнтер пытался её оттолкнуть, но та обняла его мёртвой хваткой. «Не отпущу! Сразу видно – не целованный! Обожаю таких!». Она, как пиявка, вцепилась в него своими грубо накрашенными губами и стала неистово осыпать поцелуями… Гюнтер перестал сопротивляться… 88

Неожиданно прервав свои ласки, она тихо шепнула: «Идём!» - и, схватив его за руку, потащила куда-то наверх… «А ты действительно оказался девственник… Что творится на свете! Такой хорошенький… Хочешь, я буду твоей подружкой? Клаус, конечно, убьёт меня, если узнает… Но ведь он ничего не узнает, правда?» Она стояла перед ним совершенно обнажённая и безо всякого стеснения втирала в промежность ног какую-то мазь… Он восхищённо любовался ею – она так была похожа на тех удивительных женщин, которых он видел на картинах в музее, куда изредка наведывался по выходным. «Суламифь…» - вдруг всплыло в голове название одной из картин… «Аника, меня зовут Аника!» - произнесла девушка, и стала одеваться… «Гюнтер... Гюнтер Хофманн...» Девушка засмеялась: «Очень мне нужна твоя фамилия! Я ведь замуж за тебя не собираюсь!..» «Да?» - удивился Гюнтер – «А почему?» «Слушай, ты действительно такой блаженный или прикидываешься?.. Одевайся и уходи. И больше не приходи сюда, понял? Только скажи мне свой адрес – я тебя найду…» Они стали видеться… Встречи происходили всегда неожиданно для него – но тем радостней они были. Как правило, она подкарауливала его при выходе из банка, а иногда возле дома – и приложив палец к губам, незаметным жестом приглашала следовать за собой. Они садились на трамвай – через разные двери, сходили на одиннадцатой по счёту остановке и шли порознь к дому её слепой бабки, жившей на другом конце города. Их свидания были бурными и короткими – Аника всё время опасалась, как бы Клаус, хозяин притона, не прознал, что она встречается с постоянным «клиентом», да еще и «за так». О себе она ничего не рассказывала, да и Гюнтера ни о чём не расспрашивала… Так прошло несколько месяцев… Гюнтер всегда с нетерпением ждал новых встреч и каждое утро, просыпаясь, гадал - придёт Аника сегодня или нет… И всякий раз, когда он уже отчаивался, она, как всегда, неожиданно появлялась, и его радости не было предела… Но потом, видимо, что-то произошло – проходили дни, недели – но Аника больше не приходила… Как-то он решил отправиться к дому её бабки. Но когда он постучал в знакомую дверь, ему никто не открыл… Они сидели в небольшой пивной, расположенной недалеко от банка, и пили светлое баварское пиво. Курт Шютцмайер листал газету. И вдруг, отложив в сторону свежий номер «Франкфуртер Альгемайне», он резко повернулся к Гюнтеру. «Скажи, что у тебя было, с той рыжей… Помнишь, у Клауса? Вы 89

встречались потом?» Гюнтер вздрогнул от неожиданности. «А что?» «А то… Эх, зря я тебя не предупредил! У Клауса с этим строго… Вот, читай…» Он ткнул пальцем в небольшую заметку, напечатанную в рубрике «Уголовная хроника». Гюнтер прочёл – и похолодел… Но время шло и постепенно зализывало «сердечные» раны. И хотя Гюнтер часто с тоской вспоминал Анику, он не мог определённо сказать, любил ли он её… Да и что такое любовь, он толком не знал. Но с тех пор, как он встретил её, в его жизнь вошло нечто такое, без чего он уже не мог обойтись и что стало неотъемлемой потребностью его существования. И это была женщина. Сам того не осознавая, Гюнтер превратился в охотника. И, как опытный охотник, он всегда выбирал добычу себе по зубам. Вскоре он овладел довольно нехитрым искусством соблазнения тех женщин, которые сами охотно принимали правила этой незатейливой игры. Это были представительницы т.н. «низшего» класса – горничные, служанки, фабричные работницы, деревенские девушки, приехавшие в город в поисках заработка… Он не был разборчив – ему было достаточно «простой» «пищи», главное, чтобы эта пища была каждый день, вернее, каждую ночь… Гюнтер совершенно не воспринимал этих женщин, как возможный объект приложения своих чувств – ему было просто необходимо удовлетворить физическую потребность. О том, что среди них могла оказаться та, что при иных обстоятельствах была бы ему прекрасной женой, верной подругой, любовницей, наконец, - он совершенно не думал. Его нельзя было назвать ни ловеласом, ни развратником – он просто перестал видеть в женщинах людей, равных себе по статусу и интеллекту… Но всё переменилось, когда он поселился в доме у Фридлендеров в качестве помощника дворецкого… Ежедневно наблюдая, с каким благоговением и нежностью относится хозяин к своей жене, он с удивлением обнаружил, что женщина не только не является бесчувственным объектом, единственным назначением которого является удовлетворение мужских инстинктов, но представляет собой существо наивысшего порядка, почти божество… Он невольно вспомнил, с какой теплотой и уважением относился отец к его матери, как дрожал за её хрупкое здоровье и оберегал от всех тягот… И, странным образом, постепенно, Гюнтер полностью охладел к былым своим «подружкам» - им впервые овладело смутное и еще не осознанное желание обрести в этом мире кого-то, кто внёс бы в его существование нечто большее, чем просто физическое удовлетворение – ему безумно захотелось гармонии, покоя, тепла и ощущения счастья… 90

Уже после переезда в Гейдельберг, во время какого-то праздника, Гюнтер, по обыкновению, стоял посреди огромной столовой, и давал указания официантам, занятым обслуживанием гостей… Неожиданно, его взгляд упал на ту часть стола, за которой сидели дочери хозяина – Элизабет и Ирен… На Элизабет было светло-розовое платье из тончайшего китайского шёлка, густые волнистые чёрные волосы были прибраны ажурной серебристой диадемой, в которой поблескивали какие-то яркие камешки, а её нежное лицо с тонкими чертами буквально светилось, как икона… Весело улыбаясь, она о чём-то оживлённо разговаривала с сестрой… Гюнтер стоял, как заворожённый, и неотрывно смотрел на неё… Вероятно, и Элизабет почувствовала его взгляд – на какое-то мгновение она подняла на него свои огромные голубые глаза – и тут же опустила их. Но с этой минуты, Гюнтер ощутил в себе нечто абсолютно новое и неизведанное, что совершенно перевернуло его жизнь… 91

Глава XXVШ. Ночной кошмар Элизабет уже исполнилось 16. Она с детства обладала удивительно яркой, казавшейся многим кукольной, красотой… Но иногда бывает так, что очаровательные дети, по мере взросления, становятся людьми с весьма заурядной внешностью. Случается и наоборот – «гадкие утята» превращаются в «прекрасных лебедей». Элизабет, которую родители и сестра называли «Лизхен», принадлежала к тому счастливому типу женщин, которые поражают воображение окружающих с детства – и на протяжении всей жизни. И каждый возраст привносит в это очарование что-то своё, неповторимое. И если существуют в этом мире абсолютные красота и совершенство, то это в полной мере можно было отнести к Элизабет. Помимо яркой внешности, она обладала живым характером, эмоциональной подвижностью и незаурядными способностями к музыке, пению, живописи. Её отец не жалел средств на учителей и преподавателей музыки, вокала, танца… И те с удовольствием занимались с очаровательной и способной ученицей… Теодор-Генрих Фридлендер безмерно гордился своей старшей дочерью, обожал её до безумия, но, в то же время, волновался за неё не меньше – если не больше – чем за свою неизлечимо больную младшую дочь Ирен. Так владелец уникального драгоценного камня, находится в постоянном страхе за его сохранность. Он часто со с грустью думал о том времени, когда она выйдет замуж и покинет дом. Но еще больше он опасался, как бы она не стала жертвой какого-нибудь соблазнителя или, не дай Бог! насильника, которые, как ему казалось, табунами бродят за воротами их дома. Как у большинства людей, ставших родителями в позднем возрасте, его страх за жизнь и здоровье детей носил параноидальный характер. И поэтому, даже когда дочери подросли, отец всё равно запрещал им покидать пределы усадьбы в одиночку – без матери или кого-либо из слуг. Но и в кошмарном сне он не мог себе представить, что главная опасность таится именно внутри дома… С того памятного вечера Гюнтер совершенно лишился покоя. Несмотря на богатый «мужской» опыт, он был абсолютным невеждой в том, что касалось области чувств, и не отдавал себе отчёт, в том, что происходит. Он знал Элизабет с детства и всегда относился к ней, как к ребёнку. Что же дало толчок его внезапному «озарению»? Гюнтер не был склонен к аналитике и совершенно лишён привычки разбираться в происходящем – как вокруг себя, так и «внутри». Окружающую действительность он воспринимал, как некую данность, к которой просто необходимо адаптироваться, чтобы продолжать 92

существование. Но пока речь шла о неких внешних обстоятельствах, от него не зависящих, он вполне успешно справлялся с этой задачей. Когда же странные изменения стали происходить «внутри», в его сознании, ощущениях, мыслях, желаниях, он утратил всякую ориентацию и способность действовать осмысленно. Но природа наградила его бесценной способностью сохранять внешнюю невозмутимость при любых обстоятельствах. Ему незнакомы были понятия «судьба», «провидение» и прочая «метафизика» - но то, что он оказался в доме Фриндлендера и полюбил (а это было именно так) Элизабет, каким-то странным образом он относил на счёт чьей-то немыслимой воли. Как-будто в его сознании замкнул какой-то невидимый контакт, и вся его жизненная программа изменилась. Гюнтера тянуло к этой девушке, как магнитом. Но в то же время – опять же на чисто интуитивном уровне – он понимал, что она никоим образом не может быть предназначена ему. И, как и в случае отношений хозяина с его женой, Гюнтер воспринимал Элизабет, как существо высшего порядка, принадлежащее к совершенно иному, неведомому ему миру. Собственно, не только Элизабет, но и вся её семья – сестра, родители, немногочисленные гости, время от времени посещавшие дом Фридлендеров, принадлежали к какой-то странной общности людей, которые, хотя и говорили на одном с ним языке, но чем-то неуловимо отличались от привычного Гюнтеру окружения - не только внешне, но и своей манерой одеваться, поведением, жестикуляцией… Их речь была по большей части ему непонятной из-за обилия в ней незнакомых ему слов. В ней совершенно отсутствовали грубые и простонародные выражения, не говоря уже о ругательствах. Смысл самих бесед был, как правило, для него весьма туманен. В круг знакомых Фридлендеров входили в основном университетские профессора, врачи, местные коммерсанты. Всех их неуловимо объединяло нечто общее, только им доступное и близкое - но что именно, Гюнтер понять не мог. И несмотря на их безукоризненную вежливость и предупредительность по отношении к нему и к другим работающим в доме людям, он чувствовал себя среди них бесконечно чужим и одиноким. А их доброе отношение он воспринимал как скрытую форму унижения. Гюнтер не забыл речи нацистских вождей об евреях. Они называли их чужаками, «пятой колонной», заговорщиками, врагами немецкой нации, эксплуататорами и кровопийцами. Он вспомнил и свою попытку выяснить у деда, кто такие евреи. Но только сейчас он вдруг ясно осознал, что, видимо, 93

речь шла именно о таких людях, как Фридлендеры, и подобных им. «Кто они, и что они делают в моей стране?» - как-то подумалось ему – «Почему они так сказочно богаты, а я нищ и вынужден им прислуживать?» Его непонимание и недоумение постепенно переходили во враждебность и неприязнь. «Всегда были сильные и слабые, богатые и бедные, господа и рабы» - вспомнил он слова покойного Алоиза Хайнке. «Сегодня они сильны, богаты и властвуют над нами… Но придёт день – и всё изменится. Единственным хозяином Германии станет немецкий народ…» Однако, изменившееся отношение Гюнтера к хозяину и его семье не только не повлияло на его страсть к Элизабет, но наоборот, еще больше её подогревало. Она превратилась буквально в навязчивую идею. Он искал любой повод увидеть её - и даже пытался выслеживать, но это было не так просто – большую часть времени девушка проводила либо у себя в спальне, либо в классной комнате – во время занятий. Иногда она с сестрой выезжала на прогулку или за покупками, но всегда в сопровождении матери и её горничной… Но природа человека – даже самого изощрённого – весьма ограничена в своих проявлениях. Какие бы высокие чувства по отношению другому человеку, предмету или явлению нами ни овладевали, они в конце концов всегда трансформируются в осознанное – но чаще всего, неосознанное желание – обладать объектом нашей страсти. И чем примитивнее личность, тем быстрее она ищет способ его удовлетворить… Двери в комнатах Фридлендеров никогда не запирались… Гюнтер бесшумно проник в спальню Элизабет, когда та готовилась ко сну. Не подозревая, что за ней следят, она сняла с себя верхнее платье и, оставшись в нижнем белье, подошла к платяному шкафу, чтобы достать ночную рубашку – как вдруг в зеркальной двери шкафа она увидела крадущегося к ней дворецкого… Девушка от ужаса закричала, что есть силы – и Гюнтер почёл за лучшее выскочить из комнаты. Прибежавшим на крик матери и её горничной, Элизабет сказала, что ей просто приснился кошмар… Наутро ей и самой показалось, что так оно и было. Но с тех пор она всегда запиралась на ночь в своей спальне… Гюнтер проклинал себя за этот нелепый и бессмысленный поступок, совершенный в состоянии полной невменяемости. Не дожидаясь скандала, он решил покинуть дом Фридлендеров. Но ни утром, ни во все последовавшие 94

дни ничего особенного не произошло. Видимо, сама Элизабет решила, что всё это ей только померещилось… Но дворецкий так и не смог забыть выражение ужаса и брезгливости на её лице в ту ночь. От его былой страсти не осталось и следа… Попросив у хозяина недельный отпуск, он поехал во Франкфурт. На самом деле, он решил, что больше уже не вернётся в Гейдельберг. 95

Глава XXIX. Метаморфозы Дед его умер два года назад, поэтому, приехав во Франкфурт, Гюнтер отправился к Курту Шютцмайеру, единственному своему знакомому, у которого рассчитывал остановиться. Но дверь ему открыла симпатичная блондинка, лет двадцати. Гюнтер знал, что Курт – единственный сын у матери, ни братьев, ни сестёр у него не было… «Я жена Курта – Марта» - представилась девушка, как бы отвечая на недоумённый взгляд Гюнтера – «Мы поженились полгода назад»… Ну да, конечно, время летит… Вот уже и Шютцмайер остепенился, не то что он – всё в прислугах ходит… Марта напоила Гюнтера чаем с бисквитами… Затем объяснила, где найти Курта: «Он в пивной “У 12 Апостолов”» «Да, я знаю это место…» В пивной на Розенбергштрассе царила боевая обстановка, да и сама она напоминала военный штаб. Люди в коричневой форме штурмовиков СА сновали туда-сюда, был слышен стук пишущей машинки, а из радиолы раздавались бравурные звуки марша. Он не сразу узнал Шютцмайера – тот очень заматерел, расширился в кости и выглядел гораздо старше своих лет. Он тоже был одет в коричневую форму. Судя по петлицам на воротнике рубашки и нашивке на рукаве, он имел звание командира. «Унтерфюрер СА» - с гордостью объявил своё звание бывший приятель – «Командир франкфуртской унтергруппы СА… Преемник Алоиза Хайнке…» Гюнтера очень впечатлили метаморфозы, произошедшие с бывшим младшим конторщиком «Дойче Банка». «Ну а ты как?» - поинтересовался Шютцмайер – «Всё в прислужниках, на побегушках у еврея?» Гюнтер не ответил… «Пора определиться, Хофманн! Кто не с нами – тот против нас! Недалёк тот час, когда Адольф Гитлер займёт место канцлера Германии в Берлине… Не опоздать бы тебе, дружище!» Прежде Гюнтера раздражала манера нацистов произносить трескучие речи по любому поводу и без повода. Но сегодня он слушал Шютцмаера внимательно. «Да, пора уже принимать решение» – подумал он – «Во всяком случае, эти люди знают, что делают. У них есть ясная и благородная цель – возрождение Германии и её былого величия…» И насколько он чувствовал себя чужим и униженным в особняке Фридлендеров, настолько он вдруг почувствовал себя здесь своим – среди своих… «Кстати, Хофманн, а что стало с теми деньгами, которые ты украл в банке?» Гюнтер от неожиданности вздрогнул – этот Шютцмайер сущий дьявол. 96

«Послушай, Гюнтер, мне всё известно – ведь это была моя идея… Вначале Хайнке хотел поручить это дело мне… Но ты отлично справился с заданием… Так где же деньги?» «Они на месте – я не трогал их с тех пор и не потратил ни одной марки…» «Я всегда верил в тебя, дружище! Ты честный малый… Вот решительности у тебя ни на грош!» Через неделю Гюнтер возвращался в Гейдельберг. Новоявленный кандидат в члены НСДАП, он получил от Шютцмайера задание организовать нацистскую ячейку в этом тихом университетском городке. Тогда же и возник план «национализации» особняка Фридлендеров… 97

Глава XXX. Сорбонна В сентябре 1933 года отец приступил к занятиям на медицинском факультете Сорбонны. В дополнение к основным, профильным дисциплинам, он записался на семинар по истории германо-романских языков: лингвистика была его давним увлечением. В те годы многоязычие было нормой в среде еврейских «просвещенцев» - его мать, Ева Самойловна, помимо русского и идиш, знала в совершенстве три европейских языка (немецкий, французский и английский) и три древних (латынь, греческий и иврит). Отец владел русским не очень хорошо, а идиш не знал совсем – зато прекрасно говорил по-польски. Но помимо естественного интереса к языкам, запись на семинар была вызвана его желанием загрузить себя полностью, не оставляя ни минуты свободного времени – чтобы отрешиться от грустных воспоминаний и угрызений совести, которые преследовали его и днём, и ночью. Он безусловно считал себя виноватым в смерти Ирен, и никакие доводы и уговоры доктора Зайднера не могли его в этом разубедить. Атмосфера, царившая в парижском университете, разительно отличалась от той, к которой он привык, учась в Гейдельберге. Вместо суровой, почти спартанской «муштры», железной дисциплины, бесконечных «штудий» и обязательного посещения лекций, семинаров и практикумов, здесь царила почти полная анархия. Посещение лекций было свободным, присутствие на занятиях было делом личного выбора каждого студента, никакого контроля за дисциплиной со стороны деканата не было. Привыкшего к строгому порядку отца раздражало и то, что расписание самих занятий – как и место их проведения – часто нарушалось. Он уже наслышался о безалаберности и необязательности французов от многих бывших «немцев», с которыми успел познакомиться. «Это называется демократией, коллега, привыкайте!» - посмеивался в ответ на его недовольное ворчание доктор Зайднер – «Личная ответственность и самодисциплина – главное и непременное условие так называемого “свободного общества”. Я понимаю – вам не хватает немецкой палочной дисциплины и прусского казарменного «орднунга». Согласен, что так жить проще… Но вам не приходило в голову, что вся эта рабская тоска по железной руке и привела Германию к катастрофе? Лишившись монархии, немцы уподобились бездомному псу, который был готов служить любому хозяину – лишь бы у него была сладкая кость на обед и мягкая подстилка на ночь… Повторяю, этот плебей и выскочка Шикльгрубер во сто крат умнее всех этих 98

утончённых интеллектуалов и аристократов, вроде Гинденбурга, Папке или фон Шляйхера – он, в отличие от них, точно знал, что нужно «простому народу»: ведь он сам плоть от плоти тупой бюргерской черни, для которой поворот мозговой извилиной – самое суровое наказание… Вы можете ругать французов сколько вам вздумается, но знайте, что здесь этот фокус с диктатурой мелких лавочников не пройдёт: они слишком тяжело выстрадали своё “Liberté, egalité, fraternité”» И еще одно отличие от Гейдельберга сразу бросилось отцу в глаза – на факультете училось очень много девушек – они составляли чуть ли не половину от общего количества студентов. Он еще не решил для себя, радоваться этому обстоятельству, или огорчаться, но уже частенько ловил себя на том, что совершенно не слушает преподавателя, заглядевшись на какую- нибудь хорошенькую студентку... И всякий раз после этого он с горечью думал о том, с каким упорством человеческая натура стремится исторгнуть из себя самые тяжелые и трагические жизненные воспоминания и заменить их новыми впечатлениями. Безусловно, способность забывать перенесённые страдания и боль – физическую и душевную – есть величайший дар, ниспосланный человеку Богом: иначе и жить было бы невозможно… Но как жестока эта данность по отношению к тем, кто любил нас – и надеялся, что будет жить в наших сердцах и в нашей памяти вечно… Он часто думал об Элизабет, её несчастном отце и справлялся о них у Эриха Зайднера... «Ничего утешительного, друг мой, увы! Хотя, учитывая очевидную нелепость обвинения, а также высокий общественный статус и по- прежнему огромный вес Фридлендера в финансовых кругах, нацисты не осмеливаются заключить его под стражу: пока он находится под домашним арестом во Франкфурте. Вероятнее всего, его будет защищать сам Фридрих Нортке – известнейший в Германии адвокат и профессор права Геттингёнского университета. Но есть слухи, что он симпатизирует нацистам, и поэтому исход дела я предсказать не берусь… Элизабет собирается ехать во Франкфурт, чтобы быть вместе с отцом… Я пытаюсь её отговорить…» «Не дайте ей ехать в Германию!» – заволновался отец – «Объясните ей, что это чистейшее безумие: помочь она вряд ли сможет, а вот шансы оказаться в застенках гестапо весьма велики…» Зайднер развёл руками: «Делаю всё, что в моих силах… Но против моих аргументов – её безумная любовь к отцу и сильная воля… Фрау Мириам в отчаянье... Я атеист, но иногда так хочется воззвать к небесам с вопросом – за что, за какие грехи ниспосланы столь страшные испытания этой достойнейшей и еще совсем недавно счастливейшей семье…» 99

В декабре, накануне еврейского праздника Ханука, отец получил странное письмо, отправленное из Гейдельберга. Но когда он вскрыл конверт, в нём оказался другой конверт – весь измятый, на котором корявым почерком был выведен его гейдельбергский адрес. Отправитель не был указан, но, судя по штемпелю, письмо было отправлено из польского города Белостока… 100