Под красным камнем. Часть I

Савельевич — запомните это имя. Ваш «лессе-пассе» французы могут в любой момент аннулировать. Со мной такое уже случалось… Всего доброго, Самуил, и, надеюсь, до встречи!» Провожая взглядом направлявшегося к выходу Эренбурга, отец подумал, что эта встреча явно была неспроста — он вдруг явственно почувствовал, что находится на пороге неведомых перемен. 151

Глава XLVI. Встреча в Ротонде Неожиданная встреча странным образом вывела отца из душевного оцепенения. Мир, который прежде казался ему глухой стеной людского одиночества, отчужденности, равнодушия и непонимания, теперь представлялся ему длинным коридором со множеством дверей — и если закрывается одна из них, то всегда открывается другая… После разговора с новым знакомым отец вначале почувствовал огромное облегчение. Неподдельное внимание, с которым Эренбург выслушал его «исповедь» и проявленный искренний интерес к его судьбе, как будто сняли камень с его души. Воистину правы были древние, когда говорили: “Dixi — et animam levavi”. [“Сказал — и облегчил душу”]. Но вскоре его стали мучить угрызения совести из-за того, что за все эти годы он ни разу не попытался узнать о судьбе своих родителей и брата. И теперь, когда его мысли были заняты только воспоминаниями детства, неожиданно возникло незнакомое чувство ностальгии по стране, в которой он родился, — хотя прежде отец и не думал о возвращении в Россию… И он решил во что бы то ни стало позвонить своему новому знакомому в самое ближайшее время — с тем, чтобы сообщить ему имена своих родителей и предполагаемое их местонахождение. Возможно, тот сможет что-нибудь узнать о них. Однако многочисленные попытки связаться с Эренбургом не увенчались успехом — в течение двух недель на звонки никто не отвечал. Отец уже совершенно отчаялся, когда, наконец, воскресным утром, на другом конце трубки прозвучало короткое «Oui?» Эренбург предложил встретиться в три часа пополудни — в «Ротонде». Отец много слышал об этом знаменитом кафе, которое в начале века было настоящей Меккой не только парижской, но и мировой богемы — постоянным местом встреч известных художников, писателей и поэтов того времени. В те годы там царили весьма свободные нравы — художники часто приводили натурщиц и устраивали конкурсы красоты, на которых девушки демонстрировали свои прелести в виде «ню». По воспоминаниям современников тех лет, «в эту богемную эпоху владелец кафе Либион позволял бедствовавшим голодным художникам часами сидеть в своём заведении за чашкой кофе по десять сантимов и отворачивался, когда они отламывали кусочки от багета в корзине с хлебом. Персонал кафе не требовал у малоимущих обновления заказа. Если художник не мог оплатить счёт, хозяин заведения «папаша Либион» часто принимал в качестве оплаты рисунок, который возвращал автору, когда тот расплачивался. Таким 152

образом, были времена, когда стены кафе украшала коллекция произведений искусства, которые сегодня могли бы заставить кураторов величайших музеев мира «пускать слюни от зависти». Не было ни одного хоть сколько- нибудь значительного художника, скульптора, композитора, писателя или поэта, который бы не прошёл тогда через горнило «Ротонды» — принадлежность к сообществу, обитавшему в этом кафе, была своего рода «орденом почётного легиона», которого удостаивались только по- настоящему талантливые творческие люди… Но наступившая вскоре война раскидала обитателей «Ротонды» по всему свету — кто-то ушёл на фронт, а кто-то вернулся к себе на родину. Завсегдатаями кафе стали теперь не столько богема, сколько случайные люди — солдаты, проститутки и даже уголовные элементы. А по окончании войны Либион, после обвинений в контрабанде, был вынужден его продать. Да и полиция стала рассматривать кафе как не совсем благонадёжное — поскольку оно стало прибежищем различного рода политических авантюристов, анархистов и революционеров всех мастей… Слава «Ротонды» закатилась, хотя случалось, что бывшие постоянные обитатели кафе продолжали посещать его — то ли по привычке, то ли испытывая ностальгию по прежним славным временам… Ровно в три часа отец пришёл в кафе, расположенное на углу бульваров Распай и Монпарнас. Пройдя через вертушку, он очутился в довольно тесном и даже показавшемуся ему грязноватым помещении. Пол был выложен чёрными и белыми кафельными плитками и напоминал шахматную доску. Посетителей было очень мало, и отец сразу отыскал глазами столик, за котором сидел Илья Эренбург. Он был не один — рядом с ним сидел приятной внешности мужчина средних лет. Увидев отца, Эренбург немного привстал и поманил его взмахом правой руки, в которой была зажата дымящаяся трубка. Отец подошёл и поздоровался по-французски. «С моим другом вы можете говорить по-польски… Возможно, вы даже знакомы…» Высокий лоб, орлиный профиль, зачёсанные назад волнистые каштановые волосы… Отец стал всматриваться в лицо, и в самом деле показавшееся ему знакомым, но где и когда он мог видеть этого человека, он припомнить не мог… «Тувим… Юлиан» – представился спутник Эренбурга. И тут отец вспомнил, где он его видел: осенью 1926 года этот человек читал свои стихи на вечере поэзии, проходившем в библиотеке Варшавского университета. Стихи, в основном, были написаны для детей, но взрослая публика приходила в восторг от искромётного юмора и доброты, которые исходили от них. У поэта была запоминающая, благородная внешность и удивительная манера читать стихи немного нараспев, почти без пауз… Отец тогда увлекался 153

древнеримской поэзией – одами Горация, «Буколиками» Вергилия, элегиями Овидия — и на вечер принёс свои переводы некоторых из «Буколик» на польский… «Вы… Тувим?!» — пораженный, спросил отец. Тот, вместо ответа, продекламировал: Och, bog Meliboee. Tak, zawsze bedzie jego oltarz Czesto od naszej owczarni. Jego laski moje krowy wedruja, jak widac, i bedzie * Когда Тувим остановился, отец тут же продолжил, но уже на латыни: O Meliboee, deus nobis haec otia fecit. namque erit ille mihi semper deus, illius aram saepe tener nostris ab ovilbus imbuet agnus. ille meas errare boves, ut cernis, et ipsum… ** «Так вы запомнили мой перевод?» — с удивлением произнёс отец. Тувим улыбнулся: «Трудно было не запомнить — вы так вдохновенно его читали тогда…» Эренбург с удивлением слушал этот странный польско-латинский диалог… Когда отец и Юлиан Тувим обменялись крепким рукопожатием, он, довольно улыбаясь, произнёс: «Я хотел устроить встречу просто двух земляков, а получилась встреча двух поэтов!» «Трёх поэтов» — поправил его Тувим — «Не скромничай, Илья!» «Нет-нет, я себя поэтом никак не считаю» — со смехом ответил Эренбург — «Кем угодно, но только не поэтом. Тем более — после Маяковского, Марины, Анны Андреевны, Осипа, Бориса…» «А уж я совсем не поэт» — сказал отец — «Я не пишу стихов. Просто иногда пробую себя в переводах…» «Вы оба открещиваетесь от поэзии, как от чумы!» — засмеялся Тувим — «Что ж, я остаюсь в гордом одиночестве…» Беседа текла оживлённо — говорили о поэзии, о технике перевода, о сложностях, возникающих при переводе с романо-германских языков на славянские. «У меня не так много в этом опыта» — признался Тувим — «Я в основном перевожу с русского на польский… Вот совсем недавно я издал сборник переводов из Пушкина. Если бы знал, что встречу вас, непременно захватил бы с собой экземпляр…» «А я, увы, плохо знаю русский» — вздохнул отец — «Несмотря на то, что это язык моего детства». Эренбург подозвал официанта и заказал всем еще по рюмке коньяка. Они 154

заговорили с Тувимом об общих знакомых… «Она очень бедствует, едва сводит концы с концами — живёт где-то в пригороде и редко появляется в Париже… Её почти не печатают…» Речь шла о какой-то русской поэтессе, имя которой отцу было незнакомо. Как, впрочем, и другие имена, которые те упоминали… Но потом постепенно перешли к политике… «С приходом Гитлера к власти, война становится неизбежной» — говорил Тувим — «И первой жертвой новой немецкой экспансии скорее всего станет Польша». «Боюсь, что так» — согласился Эренбург — «И самое печальное, что Англия и Франция пытаются заигрывать с Гитлером, не понимая всей чудовищности нацистского режима… Вот, кстати, Самуил уже успел побывать в застенках гестапо…» Тувим сочувственно взглянул на отца и произнёс: «Вы самый молодой из нас, но уже успели хлебнуть столько горя… После окончания учёбы вы планируете вернуться в Польшу?» «Я еще не решил» — ответил, запнувшись, отец. Он понял, что Тувим — ярый польский патриот, но, вспоминая свои гимназические годы, отец не разделял его энтузиазма. «Родители Самуила остались в России» — пояснил Эренбург. Заговорили о Советском Союзе, о Сталине… «Советские достижения впечатляют» — говорил Эренбург — «я много поездил по стране, побывал на Украине, в Поволжье, на Урале, в Сибири… Грандиозные стройки и бешеный энтузиазм… Газеты вовсю славят гений Сталина, а народ его считает чуть ли не богом. Похоже, извечная мечта русского человека о мудром, добром и сильном царе начинает осуществляться. Сталин практически уже сосредоточил в своих руках всю полноту власти, постепенно избавляясь от всех своих оппонентов… Мне кажется, он планомерно организовывает своё обожествление: по его указанию создаётся легендарная история, в которой он играет роль, не соответствующую действительности; по его заказу художники пишут огромные полотна, посвященные канунам революции, Октябрю, первым годам Советской республики, и на каждой из таких картин Сталин изображён рядом с Лениным; в газетах теперь чернят других большевиков, которые при жизни Ленина были его ближайшими помощниками… Мне, «европейцу», трудно ко всему этому привыкнуть, а, тем более, смириться с тем, что подобно тому, как Великая Французская революция была в конце концов узурпирована Бонапартом, так и Великая Октябрьская революция завершилась деспотией Сталина… Я разговаривал со многими «интеллигентами» — все они живут в постоянном страхе. Говорят, НКВД может арестовать кого угодно за анекдот или даже одно неосторожное слово, сказанное против Сталина или его политики…» «Мне это слишком 155

знакомо…» — печально подумал отец. Он внимательно слушал Эренбурга. После такой его оценки ситуации в Советском Союзе, он понимал, что возвращение туда сопряжено с риском для жизни — не меньшим, чем возвращение в Германию. Как же быть? Срок его «лессе-пассе» истекает через два года, после чего французские власти смогут его депортировать в любой момент. В Польшу он возвращаться не хотел, а теперь выясняется, что и вариант с возвращением в Россию не сулит ничего хорошего… «Я завтра еду в Москву» — прервал его размышления Эренбург — «Думаю, я могу вам помочь узнать о судьбе ваших родителей… если, конечно, вы хотите…» «Я написал здесь их полные имена, годы рождения… И даже наш последний адрес в Екатеринославе — как это ни странно, но я его запомнил…» — отец протянул Эренбургу конверт — «Там же есть и мой нынешний парижский адрес — и телефон пансиона…» «Екатеринослав теперь называется Днепропетровск… что ж, это уже кое-что…» Эренбург подозвал официанта и попросил счёт. «Сейчас мы с вами простимся, Самуил» — объявил он — «А нам с Юлианом предстоят сегодня еще несколько встреч в Париже… Я был очень рад с вами познакомиться… Мы живём в такое время, когда никто ничего знать наперёд не может. Но вот вам, на всякий случай, мой московский адрес…» Он протянул отцу сложенный вчетверо листок… «Погодите» — остановил его Тувим — «Давайте, и я напишу вам свой адрес в Варшаве — если вы всё же решите вернуться в Польшу, можете на меня рассчитывать…» Растроганный, отец простился со своими новыми друзьями… _________ * Польская орфография не сохранена ** Перевод \"Буколики\" на русский: Мелибей, нам бог спокойствие это доставил — Ибо он бог для меня, и навек, — алтарь его часто Кровью будет поить ягненок из наших овчарен. Он и коровам моим пастись, как видишь, позволил 156

Глава XLVП. Честный полицейский Йозеф Вельде попал в следственный отдел криминальной полиции Гейдельберга совершенно случайно. По окончании войны он – демобилизованный капрал 16-го стрелкового батальона – без дела болтался по родному городу в поисках заработка, когда прочёл объявление о наборе на курсы полицейских молодых людей, имеющих фронтовой опыт. Йозефу повезло – он прошёл всю войну без единой царапины. Такое редко, но случается. Он с детства был настолько неприметным, невзрачным и ничем не выдающимся – ни внешностью, ни способностями подростком, – что, когда он вырос и стал солдатом, видимо, даже пули и снаряды его не замечали – и пролетали мимо. До войны он успел закончить гимназию – но оценки в аттестате по всем предметам были настолько низкими, что о поступлении в университет не могло быть и речи. И отчим устроил его завхозом в музыкальной школе, директором которой он был. Родного отца своего Йозеф ни разу не видел – даже на фотографии. Ему было всего два года, когда его матушка вышла замуж за старого холостяка Франца Левингера, у которого поначалу работала домработницей. Левингер был настолько поглощён музыкой и работой в школе, что никого и ничего вокруг себя не замечал. Говорили, что когда-то он был выдающимся пианистом, но после травмы руки был вынужден отказаться от карьеры исполнителя и посвятить себя преподаванию. Будучи совершенно беспомощным в быту, одинокий музыкант по достоинству оценил способность своей новой служанки создавать уют в доме и умение вкусно готовить. Увидев в этом свой шанс, практичная Эльза Вельде быстро «прибрала к рукам» стареющего музыканта, и вскоре они поженились. Левингер усыновил Йозефа, и тот до 16 лет носил его фамилию. Но затем ему пришлось сменить её на свою прежнюю – Вельде – когда в местном отделении националистического молодёжного общества “Wandervoegel” [“Перелётные птицы”] ему отказали в приёме на основании того, что он, якобы, еврей… Тем не менее, Йозеф сохранил самые тёплые чувства к своему отчиму, который относился к нему, как к родному сыну, проявляя доброту и терпение. Мужа своего Эльза не любила и потихоньку изменяла ему направо и налево. Долгие годы она делала это достаточно осторожно и умело – так, что тот ни о чём не догадывался. Но однажды в городе появился некий господин по фамилии Вестрайхер, называвший себя «промышленным магнатом». Он объявил о намерении построить в городе ткацкую фабрику и открыл 157

«акционерное общество» «Гейдельвебер». Вестрайхер сумел убедить местных бюргеров, что будущее предприятие сулит баснословные выгоды, и те с охотой стали покупать акции несуществующей фабрики. Скоро «магнат» стал заметной фигурой в городе, и его всё чаще и чаще видели в обществе Эльзы Вельде – несмотря на то, что ей уже было под 40, она выглядела очень молодо, эффектно одевалась и переняла – видимо из кинофильмов – манеры «светской львицы». Вскоре она объявила своему мужу, что собирается выйти замуж за Вестрайхера и потребовала развод. Для Левингера это был тяжёлый удар – он был уже очень немолод, сильно привязан к Эльзе и оказался совершенно не готов к подобного рода жизненным потрясениям. Он пытался уговорить её остаться, но Эльза устраивала скандалы, всячески оскорбляя мужа. В результате они всё-таки разошлись, и Эльза переехала к Вестрайхеру. Йозеф остался с Левингером, которого считал своим отцом. Он осуждал поступок матери и полностью прервал общение с ней... А затем разразился громкий скандал – акционерное общество «Гейдельвебер» лопнуло, и Вестрайхер, прихватив деньги вкладчиков, скрылся в неизвестном направлении – вместе со своей «молодой» «женой». Полиция объявила розыск, но так и не смогла выйти на след мошенника. Спустя несколько месяцев Франц Левингер скоропостижно скончался – видимо, от сердечного приступа. Йозеф в это время был на работе – когда он вернулся домой, то обнаружил уже окоченевший труп отчима… Это случилось в феврале 1914-го года, а в июне разразилась война – и Йозеф Вельде ушёл добровольцем на фронт. По возвращении с войны он поступил в полицейскую школу во Франкфурте. Во время учёбы неожиданно раскрылись его, прежде дремавшие в нём таланты. Оказалось, что он буквально рождён быть следователем, обнаружив в себе качества, столь необходимые в этой профессии: острую наблюдательность, цепкую память, склонность к аналитике и умение находить связь между, казалось бы, совершенно разрозненными фактами и явлениями. Йозеф с лёгкостью решал самые сложные головоломки, которые задавались им на практических занятиях в школе. Он с удовольствием изучал современную криминалистику, постигал химию, дактилоскопию, судебную медицину, психологию. Осваивал методы дознания и опроса свидетелей, сбора улик, штудировал право и даже судебное делопроизводство. Он уделял огромное внимание и физической подготовке, часто побеждая во всевозможных спортивных соревнованиях и турнирах. Полицейскую школу Йозеф Вельде закончил с отличием и был направлен помощником инспектора в следственный отдел криминальной полиции родного Гейдельберга. 158

Но в тихом университетском городке молодого честолюбивого следователя постигло полное разочарование – криминальная обстановка была настолько благополучной, что полицейский участок можно было смело закрыть за полной ненадобностью. Со времени вступления Йозефа Вельде в должность самым крупным преступлением была кража садового инвентаря с одного из приусадебных участков, да однажды пришлось «усмирять» разошедшихся во время вечеринки пьяных студентов… Он подал прошение о переводе в более «бойкое» место, а в ожидании ответа коротал время за чтением старых нераскрытых дел. Так он вышел на папку об акционерном обществе «Гейдельвебер». Это дело было закрыто после многочисленных попыток обнаружить следы мошенника с фамилией Вестрайхер, забравшего деньги наивных вкладчиков и скрывшегося в неизвестном направлении. Запросы, посланные тогда во все крупные города Германии, результатов не принесли. А затем началась война – и полиции стало не до обманутых акционеров… Йозеф Вельде поразился «топорной» работе следователей, даже не потрудившихся тогда вызвать его в полицию. А ведь он был сыном любовницы Вестрайхера, Эльзы, и регулярно получал от неё письма. Письма приходили и после войны – последнее пришло из Монте-Карло. Йозеф редко отвечал матери – обида за то, что она его бросила, не утихала в нём… Не простил он ей и измену отчиму, косвенно ставшую причиной его смерти… Вельде задумался… Письма матери были той ниточкой, с помощью которой он мог с удивительной лёгкостью распутать клубок этого дела. По сути дела, Вестрайхер был в его руках, но арест мошенника подставлял под удар и его мать. Йозеф долго колебался, дать ли новый ход закрытому делу. Однако чувство долга и верность присяге, которую он принёс Германии, закону и порядку, превысили личные соображения – и он подал рапорт начальству. Вскоре Вестрайхер был пойман и предстал перед судом. Эльза, сильно постаревшая, присутствовала на процессе. После вынесения приговора, она подошла к сыну и дала ему звонкую пощёчину. Больше они не виделись… Таков был Йозеф Вельде, старший полицейский инспектор, расследовавший в начале 1933 года дело о покушении на оберфюрера СА Курта Шютцмайера. Он прекрасно понимал, что несчастный польский студент, арестованный штурмовиками на месте преступления, не имел к инциденту никакого отношения. Вызванные в качестве «поручителей» Гюнтер Хоффман и Йоханнес Швабауэр только укрепили его в этом мнении, хотя оба настоятельно рекомендовали признать студента виновным – и на этом 159

закончить расследование. «В этом деле правда никому не нужна» – сказал ему тогда Гюнтер Хоффман, руководитель местной ячейки НСДАП. А Швабауэр добавил, что лучше пожертвовать одним евреем, чем подозревать всех немцев. «Вы вторгаетесь на чужую территорию, инспектор» – предупредил его Хоффман – «Занимайтесь уголовниками – а политику предоставьте нам». Тем не менее, Йозеф Вельде отпустил студента – за неимением доказательств его вины… …Они вошли в здание полицейского управления поздно вечером. Йозеф Вельде уже собирался уходить домой и запирал сейф с документами. «Почему вы отпустили студента?» — неожиданно услышал он за своей спиной. Вельде обернулся – и узнал в неожиданных «гостях» Хоффмана и Швабауэра. — Почему вы отпустили студента? — повторил свой вопрос Хоффман. — Потому, что он невиновен — и вы это прекрасно знаете, — тихо ответил Вельде. — Допустим… И что вы собираетесь делать дальше? — Дальше? Продолжу расследование. Дело не закрыто. — Вы кого-то подозреваете? — не унимался Гюнтер Хоффман. — Я не обязан вам докладывать. Разрешите, я пройду — меня ждут дома. Но Хоффман и Швабауэр плотно сдвинулись, заслонив собою выход из кабинета. — Если вы не закроете дело, вас ждут неприятности, инспектор. Студент был вашим единственным шансом, и вы упустили его. Но еще не поздно исправить ошибку… — Я совершил ошибку тогда, когда оставил вас на свободе, Швабауэр! Если вы думаете, что мне неизвестно, кто стоял за теми 20 килограммами морфия, исчезнувшими из университетской больницы, то вы глубоко заблуждаетесь. Следы вели в аптеку вашего дяди – видимо поэтому меня и отстранили тогда от расследования. Но еще не поздно исправить ошибку... Швабауэр рванулся в сторону Вельде, но Гюнтер удержал его со словами: «Погоди, Ганс!» — Вы очень пожалеете, Йозеф Левингер – и о том, что отпустили студента, и о том, что только что сказали… — Моя фамилия Вельде! — Для нас вы Левингер… Человек, предавший родную мать. Иуда, 160

играющий роль «честного полицейского». Защитник евреев и сын еврея… Но времена изменились – странно, что вы до сих пор это еще не поняли… Прощайте! Ганс, уходим! Они удалились. Йозеф запер кабинет, спустился вниз и, оставив ключи дежурному полицейскому, вышел на улицу. Был тёплый майский вечер. В воздухе стоял пьянящий аромат цветущей липы. «Да, тяжелый выдался денёк» – подумал Вельде, вдохнув полной грудью – «И ведь обещал же Анне вернуться пораньше сегодня». Анна ждала ребёнка и очень тяжело переносила беременность. Доктор Зайднер, наблюдавший за ней, сказал, что у неё вполне может оказаться двойня. Йозеф ускорил шаг – он жил недалеко от полицейского управления, буквально в трёх кварталах от него… Когда он свернул за угол, его внезапно ослепил яркий свет фар несущегося навстречу грузовика… Гюнтер Хоффман, вызванный в качестве свидетеля на суде над бывшим его хозяином – Теодором-Генрихом Фридлендером – приехал во Франкфурт в начале января 1934 года. Он остановился у Марты – вдовы своего бывшего приятеля, оберфюрера СА Курта Шютцмайера. Она уже вполне оправилась после смерти мужа, застреленного «неизвестным убийцей» в Гейдельберге, и даже пыталась улыбаться. Гюнтер на правах «близкого друга» часто навещал её. Марта ему очень нравилась – похоже, что он влюбился в неё еще во время их первой встречи, когда он приехал во Франкфурт из Гейдельберга. Он вспомнил, как внутренне негодовал оттого, что такая прекрасная девушка досталась такому ничтожеству, как Шютцмайер. Видно было, что и Гюнтер – высокий, стройный, светловолосый – ей тоже тогда приглянулся… …Гюнтер сидел за столом, покрытым белоснежной накрахмаленной скатертью и с удовольствием поглощал воздушные эклеры, испечённые Мартой, и запивая их горячим ароматным кофе. Комната буквально сияла чистотой. В буфете сверкал сервиз саксонского фарфора, на комоде громоздились фарфоровые статуэтки – балерина, застывшая в фуэте, ангелочки, воздевшие к небу свои лица, китайские слоники… Начищенный до блеска паркет был накрыт цветным ковриком, на бежевых шёлковых обоях – рисунок из сплетённых роз… Гюнтер почувствовал сзади лёгкие шаги. Но не успел он оглянуться, как нежные ладони коснулись его лица. «Закрой глаза…» – ласково сказала Марта – «А теперь открой!..» Она стояла перед ним – совершенно обнажённая, ослепительно белая и прекрасная, очень похожая на фарфоровую статуэтку – и только кокетливый кружевной передничек прикрывал её «причинное место»… «Я тебе нравлюсь?» – спросила его Марта, лукаво улыбаясь и игриво принимая различные 161

картинные позы. «Безумно!..» Гюнтер с восхищением смотрел на неё. Он был счастлив. <Продолжение следует> 162