Борьба в степи

— Мой друг Тарас —твой брат? Всю жизнь отныне Я буду на руках тебя нести! — И Сагынай в слезах рванулся к Нине: — Прости меня, любимая, прости!

БОРЬБА В СТ1ЩИ *И85і * Поэма с



Отель моя! Молчат поэты про тебя. Век прожив, тому причины знаю я. Есть в степи и бугорки и ямы есть: Конь оступится и рухнет, пыль всклубя. И хотя иной поэт и скачет в степь, С полпути свернет, дорогу измени. А ведь ж аль, что не разгадана ты, степь, Не воспета, не рассказана ты, степь, Ароматом напоила б ты стихи, Задушевные, как ты, родная степь, И любой поэт влюбился бы в тебя, В ковыли твои, в тюльпаны твои, степь! БЗ

В ширь зовешь ты, горизонт вокруг стеля, И щ едра твоя чуть вл аж н ая земля. В обрала в себя ты зап ах горьких трав, Зной груди своей ветрами утоля. Кто ж не рад тебя увидеть, степь моя, И кого ты не утешишь, окрыля? Серебром неярким вспыхивает даль, И родник блестит, как острой сабли сталь. П о траве разбросан зыбкий лунный свет, Голубеет, как старинная эмаль. Посмотри на это, степью вдохновись — И растают в сердце горечь и печаль. А когда в степи распустятся цветы Целомудренной и свежей красоты, Степь пленит, как самый ценный из ковров, Где узор волшебен, линии чисты. Хорошо лежать весной, к цветам припав, Ароматы их целебные густы. Есть черта — земля и небо там слились И зим а с весною, встретясь, обнялись. Л иш ь в степи так необъятен горизонт, И над ним, как нити жемчуга, сплелись Паутины, улетающие вдаль. И м ираж встает, и синью блещет высь... Солнце, лей лучи свои! Пусть все вокруг цветет, Где степной великодушный мой народ 54

Счастливо живет, объятья всем раскрыв. Щедр душой, трудолюбив из рода в род. Степь в трудах его проснулась, расцвела. Разве это не волнует, не зовет? Я — степной, я — степью вскормленный ггоэт, И в словах моих ее струится свет. Степь лежит вдали от шумных городов. Д ля меня, для сына, тайн у степи нет. Вот стихи — в них размышления мои В год, когща Октябрьской буре сорок лет. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Летний зной. Он плавит камни, говорят. Степь желта. В ней травы чахлые горят. На тропе ты различишь следы овец, Словно клинопись на плитах, вставших в ряд. Суховей на крыльях огненных летит. Пыль и сушь. Все Приуралье — сущий ад. В блеклый день, под небом тусклым и пустым, В суховей, когда клубится серый дым И когда за знойным днем и ночь душ на,— Пас овец чабан-мальчишка, и за ним Не бежал с репьем в хвосте лохматый пес. Шел пастух, жарой и жаждою томим. Он босой. На пальцах ссадины видны. В дырах все на нем — рубаха и штаны. 55

И арм як овечьей шерсти грязно-сер. П ал к а — чересчур большой длины. Кто ж е он, в армяк укрытый от жары, Из какой степной округи и страны? Он — Салим. Совсем недавно пас ягнят. Был отец его незнатен, небогат. О тнял бай Мукан отца его и мать. Бы л отец его хранитель байских стад. И Салим, прямой наследник пастуха, С тал пасти овец, храня степной адат. Затян ул он грустно песню чабана. В ней излил он горе детское сполна. Т яж ела его судьба и доля зла. От пинков хозяйских ноет вся опина. У него, юнца, на шее малыши — Б р а та два. Забот по горло. Жизнь трудна А М укан, он управитель волостной, За в л а д ел он всем — травою и водой. У правляет он всем родом Байулы. Н равом он угрюм и лют, как волк степной Он живет, как хан, в прохладе и тиши, Н а коврах лежит он в юрте расписной. Пастухов учить пинками он охоч, В гнев войдет — и б атрака он гонит прочь Лиш ь овцу с ягненком платит за год он. Ж аден бай, и батракам совсем невмочь.

В изголовьях их — верблюжьи хомуты, Грязный войлок им постелью служит в ночь. А на взгорье волк матерый поднял нос, И по ветру ему сразу донеслось, Как остер отары запах, как манящ. А чабан? Уснул, не вытер даже слез. Хищник лег, пополз на брюхе, чуть дыша. Наконец-то поживиться довелось! На овец разбойник смелый прыгнул вдруг. Охватил отару жирную испуг. Зверь рванул одну овцу за пах, потом У другой поранил бок и, сделав круг, Резать стал бегущих в ужасе овец. И, устав, он стал кльгками рвать курдюк. Волк рычит. Отара с блеяньем бежит, Под копытами овец земля дрожит. Жир и шерсть скоту мешают мчаться вдаль, Пыль столбом, и у отары страшен вид. Кто сумел бы тут овец остановить? До горы домчался гурт. А мальчик спит. На живот обвислый руку положа, А другой рукой от солнца зонт держа, Бай Мукан свою отару узнает. «Разорил чабан! Зарезал без ножа!» В страшном гневе брату он дает приказ: — Где чабан? Дави копытом, как ужа! 67

Н а каурого вскочил Альм ага мбет. Д ля него убить — утехи выше нет. Плетью в шесть ремней он яростно взмахнул. — Бей, хлещи до смерти! — слышит он совет. Что-то волчье было в облике его. Конь рванул. Лишь на траве остался след. Посерел Альмагамбет, душой нечист, Заорал (о*н только в брани и речист). Плеть (ее зовут в степи «телячий зуб») И здала в его руке зловещий свист. Налетел он на Салима — мальчик опал, А проснулся, задрожал, как в бурю лист. — Овцы где? — взревел, трясясь от злости бай. — Ты проспал отару, грязный негодяй! — Пал Салим перед Альмагамбетом ниц: — Ради братьев, бай, меня не убивай!.. Двое и х... Погибнуть моігут малыши. — Нет, пощады ты теперь не ожидай! И нанес удар злодей, насупив бровь. Потекла со лба Салима струйкой кровь. Бай хлестал его с оттяжкой по спине. Р аз хлестнет, рубец проверит, хлещет вновь. С плети кровь о гриву вытер. Поскакал С криком: — Сам себе могилу приготовь! 58

До утра лежал истерзанный чабан. Запеклась на теле кровь из рваных ран. Вот заря черту по небу провела, Луч пробился через тающий туман. С неба жаворонка песня полилась, И Салим, придя в себя, расправил стан. Вот подул с востока свежий ветерок, Поднял пыль, качнул тюльпан— степной цветок. Гром вдали зарокотал, и молний блеск Возвестил, что летний ливень недалек, И гроза над желтой степью пронеслась. Дождевой воды запенился поток. Хлещет дождь, а по аулам шум велик: — Где аркан? — Водой снесло мой жаулыкЧ — Колья где? — Гляди, ребенок под кошмой!. . — Всюду гвалт, нестройный говор, визг й крик. От грозы пришел в смятенье люд степной. А Салим к потоку мутному приник. Из-за туч еще не блещет бирюза, Не летит над камышами стрекоза. Дождь утих, а гвалт в аулах не умолк — Здесь овца в грозу пропала, там ко за ... А Салим от ливня вновь в себя пришел, Чабану была спасительной гроза. 1 Ж а у л ы к — женский головной убор.

Он пошел к жилищу, голодом влеком, А в ушах еще гремел недавний гром; Голова разбита, сломана рука... Ничего! Хоть и далек его был дом, Он решил дойти, а н ад о—-доползти. Трудно? Что ж! Он с детства с трудностью знаком. Горький дым валит из юрты. Дым родной! Олжабай Салима встретил: — Что с тобой? — Олжабай был многолетний друг отца, Человек с открытой, доброю душой. Умирал отец Салима и сказал: «Жить, сыны, вам с Олжабаем, как со мной». Вид Салима Олжабая поразил: — Мой Салим! Ты окровавлен, весь в грязи. Кто в степи тебя обидел — расскажи! — А Салим не возмущался, не грозил. Рассказал все — ничего не утаил, Зарыдал, упал, лишась последних сил... ЧАСТЬ ВТОРАЯ Годы шли, как в ледоход проходят льды. На душе от них — глубокие следы. Ж изнь—река. Не каждый может смело плыть 60

Против волн весной, в разлив большой воды. Только тот плывет, кто смел и любит жизнь, Кто глядит в лицо напасти и беды. Смел Салим. Он рано в жизни возмужал И обиды ни одной не забывал, Клятву дал за все Мукану отомстить. Он джигитов подходящих подобрал, Среди гор в ущелье жил он и не раз Табуны Мукана с гиком угонял. Был судим и сослан в дальние края И в тюрьме сидел, кляня закон царя, Никогда он и нигде не унывал, Месть в душе к Мукану-баю затая. Эта месть горела в нем, вела его, И была в том философия своя. Наконец настало время в бой вступить, Белый меч о синий камень наточить. Год шестнадцатый пришел, и молодежь Из степей погнали кровь на фронте лить За царя, за пошатнувшийся престол... — Нет, — неслось, — царю не будем мы служить! Вожаком степных повстанцев стал Салим. — За народ, джигиты, жизнь мы отдадим! — Прокатился по степи Салима клич, 61

И пошли джигиты храбрые за ним. Н е один он — многотысячная рать Подняла во тьме костров мятежный дым. 2 В белой юрте — канцелярия. Туман Густ, как вата. Кони, люди — целый стан. — Надо дать царю джигитов! — Не дадим! — Спор кипит водой, наполнившей казан. Н а одном краю — разгневанный Салим. Н а другом — еще разгневанней Мукан. — Придержи язык! — Салиму закричал Б ай Мукан. Но тот бесстрашно отвечал: — Не пугай! Ты не отрежешь мне язык. — Что язык? Убью я пулей наповал. — Лучше смерть, чем ненавистный царский фронт! — Кровь кипела. Спор костром у них пылал. Горбонос и остроглаз, джигит Салим О глядел аульный люд, пришедший с ним, И сказал Мукану: — Ты, предатель, знай: Мы теперь себя в обиду не дадим. Списки черные ты нам добром отдай, Или мы тебя, М укан, «е пощадим. Гнев горел в душе Салима. Он глядел На Мукана — и таиться не хотел. Полон он давнишней ненависти был,

И на лбу его багровый шрам горе*.. — Размышляй не больше дня, — сказал Салим, И Мукан от озлобленья посерел. з Пыль клубит. Солдаты бравые идут И про «пташку-канареечку шют. Объявил всему уезду офицер — Всех, кто белого царя не признают, Ждет тюрьма, а коновода их — Сибирь. Пусть смирятся и оружие сдают. И пошел в уезде бурный разговор: — Не дадим сынов! — Укроем их средь гор! — О аллах! О мощи предков! Д айте сил! Может, царь нам даст амнистию? — Позор! — Нас, как рыб в воде, хотят запутать в сеть! — Бай Мукан джигитов предал. — Трус он! — Вор! Что им всем до императорских угроз! На устах у них давно один вопрос: — Заберут или оставят сыновей?— Ропщет степь. В ней возмущенье началось.

Н а душе у всех сегодня тяжело. Вечера полны печали, ночи —слез. Будто ты схватил холодную змею, Будто ты теряешь молодость свою, Будто ты вздохнуть не можешь в духоте, Будто ты стоишь у бездны на краю, И орел двуглавый крылья распластал, И зловещ орлиный клекот: «Заклюю!» .. .Сабель блеск, мельканье пик, винтовок строй. Эскадрон под звон подков уходит в бой. Впереди Жарков. Он выставил эфес Драгоценной своей сабли именной. Канты, ментики, погоны, галуны — Режут глаз своей дешевой пестротой. Перевал, овражек, брошенный карьер... Зол Жарков, он поправляет револьвер. Тяжело дыша, нагайкой бьет коня, Конь взвивается, летит во весь карьер, Эскадрон, звеня уздечками, спешит. Позади, глотая пыль, рысит курьер. 5 Бунтари! Они отбили байский гурт. Порох есть у них, кошма походных юрт. Поклялись они бороться до конца, 64

Разломив на половинки белый Курт !. Только сон у них потерян и покой — Сладко спать им ночью думы не дают. В казанах сурпа 21 желтее янтаря, Значит, гурт отбит у бая был не зря. Скакуны грызут стальные удила, На дыбы встают, тавром своим горя. Нет! Казахские джигиты не дадут Обуздать себя уздечкою царя. 6 Красный диск встает над тусклою землей, И лучи вступают в битву с дымной мглой. И обитель солнца — огненный восто-к Чуть прикрыт белесо-серою золой, И не чист над дальней степью небосклон — От одет савраоо-рыжей пеленой. Утром все 'повстанцы сели на коней, На подбор он и —'не скажешь, кто сильней. Степь вскормила и испоила удальцов. Так орлы перед охотою своей Точат когти, крылья пробуют с л егка... В Колькамыс повстанцам надо поскорей. 1 К у р т — сушеный творог. Разломить и есть курт — поклясться в верности. 2 С у р п а — мясной бульон. 5 к. Джумалиев 65

Что у них? Дробовики былой поры, Колья, дедовские сабли, топоры. Косы, наспех обращенные в мечи. Это все — аулов добрые дары. Звон подков. Джигиты тронулись в поход. Эй, Мукан! Глаза Салимовы остры! Бай Мукан барашка кушал, а жена Красовалась, как на пир, наряжена. Вдруг вдали — повстанцев строй с гряды холмов! Бай вскочил, за ним вскочила и она. Д елать что? Бежать куда? Как жизнь спасти? В юрте стало слышно ржанье скакуна. Бай — к коню. Вот Кетебер пред ним стоит. Серебром нагрудник редкостный блестит. И потник не дешев — бархат первый сорт. Корпус весь попоной шелковой покрыт. Н а коня вскочил Мукан, и плеть взвилась.. . Ж аркий храп. Шуршанье шелка. Стук копыт. Что з а конь! Летит— в ушах лишь ветра звон. Грива — дым. А шерсть лоснится шелку в тон. Бег его — полет иопытанной стрелы. Д л я больших побед на скачках он рожден.

О таких конях казахи говорят: «Не устанет в шестидневной скачке он». А Салим ему летит наперерез. Конь Салима Ак-Моншак забыл свой вес. То не конь, а дух коня степной страны. Он, как беркут, камнем надает с небес — И удар по шее чувствует Мукан. Плеть толста. Салим силен. Не жди чудес! Вновь удар! Глаза Мукана кроет мгла, Чуя смерть, он шепчет в ужасе: — Алла! — В лоб удар — из глав снопы горячих искр, Ноют лоб и рассеченная скула. И на шерсть его высокого коня Кровь струей со лба Мукана потекла. Каракол — повстанцев кротость. Там они Стали жить, вдали от дома и родни. Нет ковров у н и х— на выжженной траве Сели в крут, молчат дружинники в тени, Будет речь держ ать сейчас их друг Салим, С нетерпеньем этой речи ждут они. — Льется кровь, — сказал Салим, —> в степи родной. Пастухи да баи спорят меж собой — Узел здесь всех девяти больших дорог. Нас разбить хотят — расчет у них простой. 67

Н ас — на фронт, а Майских деток — по домам. Мир ушел с реки Урала. Примем бой! Все молчат. И, словно клятвой круговой. Их молчание роднит между собой. И Салим среди дружинников сидит. Удальцы все, да и сам он удалой. Ни один из них его не подведет, Все они, его друзья, готовы в бой. На слова сясупа степных аулов рать: — Мы умрем, коль надо будет умирать. — Н а глазах у стариков, детей и жен Примем смерть, но не дадим нас в грязь втоптать. — А один джигит корана вспомнил стих: — «Умереть в час битвы — праведником стать!» А Ж арков меж тем поспешно в Каракол Эскадрон свой в триста сабель ночью вел, Лошадей пырей за брюхо задевал. Был Ж арков в ту ночь с похмелья хмур и зол. — Погоди, Салим, — шептал он, — как овец, Погоню я всех повстанцев на закол. Впереди шли два лазутчика. У них Тонок нюх и глаз остер, как у волчих. Виден им как на ладони весь отряд...

Эх, Салим! Ты не поставил часовых... И Жарков, разведку выслушав, велел Слезть с коней, идти пешком меж трав густых. Не шумя, солдаты спешились, пошли, А потом чг по-пластунски поползли. У солдат в душе тревога, страх и муть. Так, томясь, они в засаду залегли. Что за честь повстанцев в спины расстрелять? Но Ж арков махнул рукой и гаркнул: «Пли!» Плотный залп. Салим, застигнутый врасплох, Никуда людей своих укрыть не мог. Лошадей глухое ржанье. Крик и стон. Сотни пуль Ж арков рассыпал, как горох. Отходить повстанцы стали кто куда, Но Салим от этих залпов не оглох. Как махнул клинком! И отдал свой приказ: — Ты, Арстан, прикрой, отстреливаясь, нас, Ну, а мы зайдем им с тыла и тогда С двух сторон начнем атаку. В добрый час! Кто за мной? — Джигиты сели на коней, И охота на Ж аркова началась.

Был Арстан броваст, плечист, звонкоголос, Он джигитам сердце верное принес. Он плечом к плечу с Салимом вел отряд, Не страшась ни вражьих козней, ни угроз. Весь отряд Арстана чтил и уважал. Опыт в нем от боя к бою быстро рос. Пели пули все тревожнее и злей. Завы вая в ненасытной ярости своей, Из ружейных дул летела смерть сама. Но Арстан сумел укрыть своих людей, И они, потерь не зная, залегли, Отбиваясь от ползущих к ним цепей. А меж тем Салим, уйдя на левый край, Вел своих джигитов сквозь густой курай. Ак-Моншак под ним тревожно гарцевал. Вот и цель. Салим подумал: «Не зевай!» И он поднял знамя пестрое свое С боевым могучим кличем: — Майлыбай Ч Звон подков. Сверканье сабель. Крик сплошной «Майлыбай» — и рукопашный начат бой. Сам Салим искал Ж аркова. Где Жарков? Вот он, хищник, узколицый и тупой. Пика — в дело! Острие насквозь прошло. И упал Жарков, издав звериный вой. 1 М а й л ы б а й — боевой клич рода. 70

В бой вступил в засаду скрытый вражий взвод. Дождь свинца. И больше нет пути вперед. Кони ржут, джигиты падают с коней. Слышен стон, дымятся раны, кровь течет. Ни один джигит вернуться не сумел — Покосил их беспощадный пулемет. По степи «ура» плывет, клубится дым, Никогда не встать джигитам молодым. Среди них Салим лежит. Две пули в нем. Еле жив. М укан склоняется над ним. — За тебя возьмусь я сам, — бормочет бай,— Буду бить, пока не станешь ты седым. Вот он хлещет, в сердце радость затая, Хлещет он, и крови теплая струя Обагрила рукоять из серебра. Плеть свистит, о сладкой мести вопия. Как шайтан стоит он в мрачном торжестве — Плеть своя, рука своя и месть с в о я ... ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ И весна, и лето жаркое прошли. Осень. Д ож дь. Летят, курлыча, журавли. Всех, кто летом в окружение попал, 71

Взяли в плен, в тюрьму под стражей увели. И Салим в тюремной камере сидит. Арестант! И степь я битва— все вдали... ■Под тюремной крышей ночи так длинны! Так томят в тюрьме мучительные сны. Узник ждет восхода солнца поутру, Будто луч растопит лед его вины, Словно день грядущий волю принесет И взорвет устои каменной стены. Кто сынка там вспоминает, весь в слезах, Кто зовет свою любимую во снах, Кто рассказывает другу о жене. Кто за мать свою испытывает страх, Кто друзей на помощь кличет, а друзья За сто верст кочуют в выжженных степях. И Салим смиряет гнев не без труда, И к нему тоска приходит иногда. Вот уже прошло три месяца, как он После многих избиений без суда Заключен и все считает день за днем. Уходящие без пользы, без следа. А в степных аулах — слезы и галдеж. На войну берут степную молодежь. 7?

Усмирен мятеж нагайкой и штыком, Кто восстал, тот пропадает ни за грош. Страх объял аульный люд. И стар и млад Прячут все — ружье, копье и даж е нож. Нет повстанцев. Кто в могиле, кто в тюрьме, Кто пропал без вести в этой кутерьме, Кто, махнув рукой, с повинной шел к царю. Не вместить ни в честном сердце, ни в уме Тот позор, с каким джигиты, покорясь, В Калмыковку, пункт призывный, шли во тьме. Шли во тьме, а вслед им плыл тележный скрип, Голос псов от воя в эти дни охрип. Словно на смерть, шли джигиты по степи, Провожал их ветра плачущего всхлип, Да тоска, да причитания родни: Раз зачислен в черный список — ты погиб... Ты, джигит, возможно, сгинешь на войне. Ну, а мать? А ей страдать вдвойне. Легче ей лишиться жизни, чем узнать, Что сынок погиб на дальней стороне. Плачет мать, седые пряди в плаче рвет И грозит царю, М укану и войне. Калмыковка. Рекрута и их родня. Пункт призывный для джигитов— западня.

С бая брал Мукан пятьсот — шестьсот рублей, Д а ковер, да с ним верблюда иль коня — Байокий сын освобожденье получал, А бедняк в солдаты шел, судьбу кляня. Кончен обор. Мобилизованных солдат Гонят в край, где в красном золоте закат. Где война, где бьют орудья, льется кровь. Вслед с тоской старухи матери глядят, А отцы и братья слез своих не льют, Зубы их в бессильной ярости скрипят. Что солдат там ожидает? Раны. Смерть. И земля чужая, жесткая, как медь. Подбирать придется пищу с той земли, Чтобы там, в чужой стране, не умереть. А сыны богатых баев? Дома все. Им скакать на аргамаках и жиреть. А полки джигитов степью шли и шли. Каждый брал с собою горсть родной земли И ронял свою горячую слезу, Взгляд бросал на мать, на братьев. И вдали Голоса невест, сестер, любимых жен Песню-гимн в честь милой родины вели. 74

ЧА СТЬ ЧЕТВЕРТАЯ В степь пришла зима <х> свистом снежных вьюг, С тишью стуж, с волчиным воем у яруг, С красотой одетых инеем ресниц... Мертв аул. Его сковал немой испуг. Старики лишь в нем, старухи, детвора. Весь в снегу. И снег лопатить нету рук. Был джигит — была еда и был огонь. А теперь нужда в семье, некормлен конь. Взят джигит — и нет кормильца у семьи. Не сумел народ сказать царю: «Не тронь Молодых отцов, братанов, сыновей!» Где они? В огне обстрелов, битв, погонь. Бесбармаком сыт и пловом гладкий бай. На ковре, кряхтя, он пьет фамильный чай. Байский сын девиц обхаживать горазд. За него, надев овчинный малахай, На войну пошел обиженный чабан. Как ты мог такой неправдой жить, мой край? Как ты маг терпеть века, мой Казахстан, Ненавистников таких, как бай Мукан? Родовитостью он горд и нравом лют, И ему не мил бедняк, а мил баран. Сколько их, муканов? Горсть. А бедняков Больше звезд, когда с небес сойдет туман. 75

Лес дремуч. В нем не видать дорог и троп Под огнем джигит-казах крепит окоп. Не один он. Много их, и все они Так бледны, худы, что можно класть их в гроб. Измотала их вконец в окопах жизнь: Пули, мины, жажда, голод и озноб. Край родной! Ты, как звезда, теперь далек! Нет к тебе с полей войны путей-дорог, А война на всей планете губит люд. Кто здесь был — один убит, другой — без ног. А за что? За веру в бога и царя? Избавленья нам не даст ни царь, ни бог. И на фронт из недр земных, из тайников Шли слова больших людей — большевиков. Шли слова в сердца солдат: «Долой войну!» За слова такие —суд и звон оков. Но они, большевики, презрели страх, С каждым днем звучал сильней их страстный зов. 2 Наступил февраль. То оттепель, то снег, То мороз, а то ручьев шумливый бег. Затряслась в России твердая земля, Поднялся, воспрянул бедный человек, На царя пошел, на царских верных слуг — Снять ярмо. Оно висит не первый век. 76

Это что? Землетрясение? Ледоход? Это Русь. Ее разгневанный народ Рушит трон и, стягом красным зашумев, «Марсельезу» полным голосом поет. Нет царя, схватились хижина с дворцом. Рухнул трон, как на реке февральский лед. А тюрьма скучна, безмолвна и темна. Хворь и смерть приносит узникам она. В кандалах Салим полгода просидел. На висках, как соль, белеет седина. Звуков нет, коль кандалами не гремишь, Глушит звук кирпично-красная стена. Все молчат. Им говорить уже невмочь. Д а и можно ль разговором тут помочь? Видят степь, весну и волю лишь во сне. Эх, скорее бы решетки с окон прочь! Вдруг зам ок с противным лязгом зашумел — На допрос Салима взяли в эту ночь. Как хитер и ловок следователь-змей! Честь продав, невинных губит он людей. У него в ходу обман, подлог и брань. Пытку он пускает в ход во тьме ночей. Он ведет свой незаконный протокол, Чтоб в Сибирь сослать подследственных скорей. 77

То, смеясь, он вдруг расскажет анекдот. То, вздохнув, табак и спички подает, То к виску приставит черный револьвер, То кривит улыбкой лживой тонкий рот, То стыдит, как сына младшего отец, То чего-то быстро пишет в свой блокнот. Н о Салим сидел бесстрашно перед ним. Не такие виды видывал Салим. «Ворон ты, но я — не падаль», — думал он, Сердцем чист, в своих словах неколебим. Ночь прошла, а протокол допроса пуст. Так в портфель он и засунут был пустым. День за днем идут бесплодно, день за днем... Тает снег под ветром, дышащим теплом. Пар идет от влажной почвы, воздух чист. Скоро степь зеленой станет, грянет гром. Но в тюрьме все та ж е сырость, тот же смрад, Рухнул трон, но все повстанцы под замком. Как всегда, мрачна темница, царство тьмы, Но дошли сквозь стены вести до тюрьмы... «Нет царя! Зачем же нам, его врагам. Пропадать? Должны на волю выйти мы». С каждым днем протесты громче и смелей. Неспокойны стали узников умы. 78

Ночь темна. Й все объято крепким сном. В темноте лишь три фигуры под окном, Чуть дыша, решетку пилят. Пилку их Назовешь, не ошибаясь, и ножом. Смельчаки! И всех смелей из них Салим. У него баігровый шрам горит огнем. Пилкой что есть сил работают друзья, Им бы спеть степную песню, да нельзя. То Салим той пилкой водит, то Иван, То Грицко, и пилка ходит не скользя, До зари успеть бы выйти! Но заря Ближе, б ли ж е.. . День идет, бедой грозя. Наконец снята решетка, и окно Распахнулось. К ак запылено оно! Пред зарей они покинули тюрьму, В час, когда и не светло и не темно. Лишь угла тюрьмы достигли — в тишине Загремел ружейный выстрел. Вот оно! Началось! Теперь спасайся кто куда. Впереди блестит свинцовая вода. То Урал-река. Салим и с ним Иван В воду бросились с размаху. Не бедаі Нет, беда! Ивана пуля догнала — Лоб ® крови, скула, щека и борода. В берег бьют, дробясь, высокие валы, Обнажив кривые корни у ветлы. Раненый Иван в воде похолодел. Но Салим — он в дружбе выше похвалы — 79

Греб и. греб. Вниз по теченью их Несло, Где берез виднелись белые стволы. Стал синеть Иван и молвил наконец: — Брось меня, Салим, я. больше не жилец. И не трать из-за меня последних сил, Отомсти за н ас... — И стал он как мертвец. Вал покрыл его, теченье отнесло, Он ко дну пошел, тяжелый, как свинец. Как нырял за ним Салим и как кричал! Н ад рекой Уралом ветер все крепчал. И, вскипая белой пеной и гремя, Шли в неистовстве своем за валом вал. День померк. Сгустился мрак. Устал Салим, Но Ивана не нашел. Иван пропал... Синий май. Гогочут гуси в камышах. Лебединый трубный клич звучит в ушах. Чаек крик над светлым озером звенит. Уток кряк им вторит. Сотни малых птах Рассыпают трели, щебеты и свист В небесах, высоких травах и кустах. Маки — жар. Тюльпаны — пламя. Стригунцы Ржанье звонкое несут во все концы. От цветка к цветку летают сотни пчел, М ать земля щедра. Пищат ее птенцы. Так, когда и верблюжонка нет в живых, Молоком текут верблюдицы сосцы.

Пир горой вблизи озерных ясных вод. Оживлен, шумлив и радостен народ. Пар валит от м яса в медных казанах, Хохот слышится от шуток и острот, А блеснет с л е за — от радости она. «Как луну в руках держу»,— акын поет. Почему такое пиршество идет? Отчего кругом кончай, кумыс и мед? И вовсю пошла борьба на поясах? В честь 'кого, достав домбру, акын поет? Кто они, и з-за кого горят костры И шумит от ликования народ? Кто они? Сыны земли своей родной, Те, чей путь был полит горькою слезой, Те, кого гуртом овечьим гнал Мукан, Кто царю служил и был знаком с войной И теперь, «се пережив, перетерпев, В степь домой вернулись солнечной весной. Много их уже не числится в живых. По пути погибли многие из них, Позади у них — страданье и тоска, Нет царя теперь в чертогах золотых. И они вернулись. Степь горит в цветах, И народ сынов встречает дорогих. Завтра в бой вступать джигитам молодым С баем-псом, с продажным бием волостным. 6 К. Джумалиев

Пир «едя, джигиты знают про себя: «Пир пройдет — с Муканом мы поговорим!» Тут вопрос, читатель, вправе ты задать: Ну, а где теперь знакомец наш Салим? Не нашел он друга. Труп на дне реки. Он нырял на дно, а там одни пески. И лишь поздно ночью, выбившись из сил, Разглядел — спешат погони челноки. Вот беда! Урал-реку покинул он, В лес пошел, усталый, темный от тоски. Л ес дремуч. Гнетут усталость и тоска, Но нельзя уснуть: погоня так близка!.. И Салим побрел, качаясь на ходу, По тропе; она, как лезвие, узка И куда ведет — неведомо. Он шел, У ручья попив воды из туеска. 5 Что ж Салим нашел на родине своей? Нет царя, но бай М укан владеет ей. Степь с травой и воду держит он в руках, Нет его сильней, кичливей и важней. Вкруг него, как прежде, баи-богачи, Что же, степь, не свергнешь ты своих царей? 82

Бай Мукан хранит Керенского портрет. Речь ведет — вольнолюбивей бая нет! В опоре он заставит льдину плыть назад. У него — толмач, послушный чтец газет, У него опять в ауле власть в р у к а х —. Как была она когда-то много лет. в Копоть, дым. В дырявой юрте — вечный мрак, И размер той юрты мал, почти с кулак, Бечева ее связал а, не канат. И глядит та юрта ветхая в овраг. Нет скота — одна корова без телка. Видно всем: здесь горе мыкает бедняк. В юрте той ж ивет не знающий утех Олжабай. Ем у совсем неведом смех. Бел, как лунь, старик, сутул и хил. Тот старик Салиму ближе всех людей: Малыши, С алима братья, с ним живут. Делит дед с Салимом горе и успех. Что за. жизнь? Вокруг страдает бедный люд. Горя кладь несет он кротко, как верблюд. Неужели по законам бытия Богачам — почет и власть, а бедным — труд? Почему и кровь, и мускулы, и мозг Бедняки богатым даром отдают?

Вон Мукан: людей согнул в бараний рог, Бедняков он не пускает на порог, Д л я добра душа М уканова глуха, — Взятку взял и прячет деньги под замок. Р азве он, сказать по правде, человек? Нет, он— волк. И бог у бая — волчий бог. Вон цветы на летнем стойбище цветут, К ак ковер ворсистый, травы там растут. Бай Мукан угодье это взял себе — Чабаны там скот мукановский пасут. Это что? Сказать по совести — грабеж. А скажи-ка — над тобой засвищет кнут. Нет царя, а баи жизнь ведут в пирах, Бедняков, как прежде, сковывает страх. Ничего, мятеж поднимет беднота. Байский дух она повыветрит в степях. «Разорим мы их разбойничье гнездо И с золой смешаем черный байский прах!» — Я клянусь! — Салим поднялся в полный рост И взглянул на небо, яркое от звезд. — Отомщу Мукану-баю я сполна, Или пусть меня уносят на погост. Капля — месть моя, народа месть — река. Путь народа к мести прям, суров и прост. Заш агал он к черной юрте. Небосвод Потемнел. И гром обрушился с высот. Молний блеск как будто резко осветил

Смуту чувств Салима, мыслей быстрый ход: «Окуну я. руку в кровь его, иль он Руку в кровь мою, ликуя, окунет». .. .Жил среди былых соратников Салим Как надежный друг и давний побратим, Но они не понимали, почему В степь уходит он, раздумьями томим, За орлом следит в небесной высоте, Словно хочет улететь куда-то с ним. Как-то раз Салим с Арстаном шли вдвоем. — Расскажи,— спросил Салим, — как русский гром Трон царя разрушил в мелкую щепу? — И Арстан поведал другу обо всем, Что в Москве и Петрограде видел сам, Что услышал по пути в родимый дом. (ЧАСТЬ ПЯТАЯ Белый флат над белой юртою висит, Весь аул от флага белого дрожит. Этот флаг — зловещий знак Алаш-орды, Он по ветру развевается, шумит. «Где налог? — напоминает грозно он .— Сдай налог, не то ты плетью будешь бит». 85

Стонут все — Уил, Кыйыл, Калды-гайты, Стонет люд в кибитках дымных Булдырты, Ходит слух, что в М ангистау не цветут У озер степные нежные цветы. Гонят скот со всех сторон в Алаш-орду, Пыль столбом стоит— идут, идут гурты. Обмелел Иртыш, иссяк водой Сагыз, Н а Кайнар взгляни — то отмель там, то мыс, И Урал-река, как слух идет, мелка. Гонят скот в Алаш-орду с нагорий вниз. В Жымпыйты идут гурты, в Семей, в Тургай — В центр Алаш-орды, где баи собрались. 2 В ханской ставке словопрения каждый день, Болтуны на ясный день наводят тень, Краснобай в очках и шляпе держит речь. А о чем? Его дослушать хану лень. Все равно, что краснобай ни бормочи, А налог в руке у хан а— к а к кистень. Стонет люд везде — вблизи и вдалеке: Ныне сливок больше нет на молоке, Вон аул — одной коровы не сыскать, Всех угнал надменный бек с бичом в руке. З а налог Алаш-орде угнал он скот, Напоив его в мелеющей реке. 86

А не дай, т а к руки свяжут и — айда! Не простит тебе того Алаш-орда. Будешь ты под плети брошен нагишом И сгорать от жгучей боли и стыда. Безлошадный платит с баем наравне. Тяжело? Невыносимо? Д а, беда! Если ж ты позорной порки избежишь, То взамен в остроге ханском посидишь, Будешь жить и без воды и без еды, Станешь худ ты, как скелет; а там, глядишь, В срок вносить налог ты будешь и сполна — Только тем Алаш-орде и угодишь. • Осень. Дождь. Готовят печи бедняки — У своих зем лянок ставят кизяки. А у жен забота просо ободрать. Починить мужьям треухи, армяки. Прибрала к рукам проклятая нужда, И пусты стоят в землянках сундуки. Чтоб зимой в сырых землянках не пропасть, Стал Салим с Арстаном печи поправлять, Запасать муку и желтое пшено. Кизяки, сухой камыш заготовлять. Спор и скор у них поры осенней труд, Д а и сил им у людей не занимать. 87

3 Вновь вдет большой отряд Алаш-орды Брать подушный сбор — вот все его труды. Снова плач по всем аулам, гвалт и вой, Горя стон, глухая жалоба нужды. За рога коров выводят со дворов, А бока коров ребристы и худы. Как-то раз, когда в степи горел закат И Арстан курил пахучий самосад. Прискакал с казахской песней «Кыз-айдай» Из Алаш-орды разбойничий отряд; Прискакал к Арстану прямо, и Арстан Устремил на молодцов пытливый взгляд. Молодцы шумят, галдят, и все сильней, Не сойдя с горячих, взмыленных коней, Все приличья, все обычаи поправ. Тут Арстан метнулся к лошади своей, Но накинутый насильником аркан Уже сдавливал худую шею ей. Не один Арстан в ту осень пострадал. Тут стригун, а там баран с овцой попал, Тут телка угнали прочь, а там коня... И народ, кляня бесправье, зароптал — И решил послать Салима ходоком, Чтобы он всю правду хану рассказал. 88

Жымпайты, где ставка ханская была, Как ковчег: там хитрый бий, скупой мулла, Доктор, чтец, толмач, лукавый адвокат. Челядь ест объедки с ханского стола. Хан суров. Блестит, как иней, седина, И одежда повелителя бела. Часовой стоит у ставки под ружьем, И чужой мундир топорщится на н ем ... Как кичлив он, спесью налитый болван! Он, петух, вообразил себя орлом И орет на всех, кто к ставке подойдет, Видно, мнит, что жидкий голос его — гром. И Салим воякой тем обруган был — И два дня к приемной ханской не ходил. Пропуск выправил на третий только день. Хан сидел, мечтал, ни с кем не говорил. Худощав, высок, костист, суров на вид, На Салима все ж вниманье обратил. — Говори! — он разрешил и сразу смолк, Показав оскал зубов, совсем как волк. Встал Салим и т а к подумал про себя: «Правду я окажу, хоть вряд ли выйдет толк». И, подняв свои глаза, заговорил, Как подсказывал ему гражданский долг: — Властный хан! Меня послал к тебе народ, Кто в степи из века в век разводит скот,

Кто у рек с водою мутной сеет хлеб, У кого слеза горька и солон пот. Я принес к тебе, о хан, его мольбу — Пусть же правда до ушей твоих дойдет. Братство нам, свободу, равенство ты дал... Братства нет: меня собакой обругал Твой солдат, хотя послал меня народ. Твой отряд урок свободы всем нам дал: Грабит он людей, насильничает, бьет И давно в степи свободу растоптал. Не мешает и о равенстве сказать... Ты сумел нас, хан, действительно сравнять: И бедняк с одной коровой и овцой, И богач, кому скота не сосчитать,— Стали все равны: налог у них один. Как же, хан, тут голытьбе не зароптать? Братство ты, свободу, равенство сулил, Только, хан, ты их природу извратил,— Бедный люд клянет твою Алаш-орду... — Хан вспылил — его пришелец разъярил: — Как ты смеешь, мелкотравчатый, мечтать, Чтоб казахов я на классы разделил? Хан стоял. Был серым цвет его лица, Походил он в этот миг на мертвеца. Отведя глаза, Салиму он сказал: — Убирайся вон из ханского дворцаі — 90

Тут Салим «опылил: — Не хан ты, а палач! — Хлопнул дверью и, дрожа, сошел с крыльца. Хан нашел в себе еще немного сил — Тронув гонг, он офицера пригласил: — Вон, гляди, пастух. Он враг Алаш-орды. Арестуй его! — Приказ исполнен был. Вновь в тюрьму попал Салим. На этот раз Он уснул — и был тот сон, как в детстве, мил. Вот она, алаш-ордынская тюрьма. Та же грязь, как в царских тюрьмах, та ж е тьма. Каждый ждет, что скажет суд, но нет суда; Не умрешь, так, год прождав, сойдешь с ума. Много их, попавших в ханскую тюрьму. Их отец— протест, а мать их— степь сама. Темный 'слух идет про ханскую тюрьму. От нее нельзя отречься никому. Камни вдоль и поперек испещрены: В именах они, в проклятиях тому, Кто послал сюда на муки, на позор; Стены все в проклятьях хану своему. 91

Горечь дум с раздумьем узников скрестив, Вспомнишь гы седой истории архив, Встанут в памяти твоей десятки тех, Кто казнен, за правду жизнью заплатив. За любым из слов, начертанных в тюрьме, Видишь ты и гнев, и слезы, и порыв... Дни, года пройдут. Повержен будет враг. Сбросишь с плеч твоих ты, степь, кромешный мрак, Стихнет стон, не будет шрамов и рубцов От витых плетей тюреімщижов-собак. Речь свою очистим мы от слов таких, Как «тюрьма», «острог»... Скорей бы стало так! Мысль летит: когда ж такие дни придут. Что везде темницы мрачные падут? Лишь при строе без рабов и без господ Люди братьями друг друга назовут. Лишь тогда неомраченной станет жизнь, Без острогов, без решеток и без пут. Мысль летит — она обшаривает мир. В Тегеран летит, в Калькутту и в Каир, Ей рисуется заманчивый м ираж ... А очнись — и видишь: мир от крови сыр. Утешался ты мечтой? Нет, не мечтой! Знай, Салим, что Крыша мира — не Памир. 92

Крыша м и р а — это город на Неве, Летом — в зелени, зимою — в серебре. Там заводы, арсеналы и дворцы, Там нав-стречу расцветающей заре Встал рабочий класс и свергнул навсегда Власть богатых. Это было в Октябре. На большие эти, смелые дела Трудовые массы Партия вела, Ленин вел — философ, вождь, великий ум. Может быть, тысячелетия ж дала Вся земля такого гения, как он. Д ождалась! И раздались его слова. И в словах его народы всей земли Путь к победе, правду светлую нашли. И повел он на Октябрьский грозный штурм Шахты, фабрики, казармы, корабли. И бразды правленья в руки взял народ, И Советы свет маячный нам зажгли. Ленин! Он своими мыслями велик — К сердцу каждого казаха он приник, Знает он нужду узбеков и армян, И мечты свои открыл ему таджик, Д о него дош ел карела тяжкий стон, И Салима он услышал слабый крик.

Осень шла неслышной, мягкою стопой. День был ясен, грел последней теплотой. Облака, за горизонт откочевав, Скрылись там, растаяв в дымке золотой. В этот день разведчик хану весть принес: Войско видел — вел его солдат простой. Войско шло. Блистали острые штыки, Как штыки, блистали светлые клинки. Как клинки, блистали пушки батарей. Войско шло от Волги матушки-реки, С песней шло, чеканным шагом войско шло — Пушкари, саперы, конники, стрелки... Что им смерть? Они беседу с ней вели. Командир — солдат Е го р — кричал им: «Пли!» Пули их летели дружным роем пчел И врагов сметали начисто с земли. Объявив в степи: «Долой Алаш-орду!» — В «гости» к хану звездоносны строем Ночь настала. Город пламенем объят, Пушек гром. Ж ужжанье пуль. И треск гранат. Страх трясет во мраке ханскую орду. Хан бежит. За ним охранников отряд. И плывет многоголосое «ура» — От него и камни древние дрожат. 94

Ближе г р о м ... Н е спят в тюрьме. Там не до сна, Как давно тюрьма всем узникам тесн а!.. Все они та к долго ждали, что придет День, когда сквозь камни стен дохнет весна. Дождались! Все ближе выстрелы и шум. Здравствуй, день! Твоя заря, как кровь, красна... Бой идет. И дет солдатская страда. «Эх бы, — держ ит в мыслях узник, — мне туда!» Стражи нет. Она ушла за ханом вслед. И «ура» в решетки хлещет, как вода. Вот зам ка ж елезны й скрежет, л язг и треск. Настежь дверь. Теперь свобода! Навсегда! Здравствуй, жизнь! Их всех охватывает , дрожь, Кто в тюрьме был на покойников похож, Всем им хочется смеяться, петь, п л ясать... Матерей, сестер целует молодежь И друзьям своим от счастья руки жмет, Камень снят с души. Как в детстве, мир хорош. А Егор, чье слово может греть и жечь, Перед узниками встал и держит речь. У него в гл а за х сверкает острый у>м, По-сибирски он кряжист, широкоплеч, 95

И душа его бушует от огня, И в речах он не привык огня беречь. Рассказал он, как в степях идут бои. И, забыв про злоключения свои. Стали все, кто за решеткою сидел, Прославлять бойцов — друзей своей земли. И Алаш-орда, и Дутов, и Толстов Им, бойцам, сопротивляться не смогли. В травяную степь, в пустой ее простор. Отступив, ушли враги. .. И рад Егор, Что народ бойцов встречает как гостей, И к бойцам, под их брезентовый шатер, Из тюрьмы освобожденные идут, И звучит их голосов нестройный хор: «Дайте нам винтовки, сабли дайте нам, Как заправским Красной Армии бойцам. С вами будем мы громить Алаш-орду...» И Егор оружье раздавал друзьям, И могли джигиты многие сказать: «Узник был — солдатом стал на страх врагам!» И Салим солдатом стал. Он горд и рад — У него теперь ружье и шесть гранат, Он одет в красноармейскую шинель, Выбрит он, подтянут, строг — хоть на парад! Для души больной лекарство он нашел, И теперь он не оглянется назад. 96

И парад иастал. Бойцы в строю стоят. Трубачи трубят. И, радостью объят, Городок, от ханских пут освободясь, Весь пришел на этот праздничный парад. И Салим омотрел, как острые штыки От лучей степного солнышка горят. На парад пришел и песню спел ж и р ш и ', И слова его звучали от души. Поднесли бойцам, как водится, хлеб- соль, Звали их на беобармак и беляши. Весь народ красноармейцам честь воздал, Только бай молчал да жмоты-торгаши. Где же хан? Успел уйти за перевал. Бай Мукан, как хану преданный вассал, Скрылся с ним, своих людей к нему увел. Видел хан, как алый флаг затрепетал Н ад его бы лою ставкой. И всю ночь Он не спал, терзал усы и горевал. В край песков, на солнце выжженных, в Буйрек Скрылся хан, чтоб совершить ночной набег, Но не смог. Его людишек страх объял. Было их семьсот двенадцать человек — 1 Ж и р ш и — певец. 7 К. Джумалиеа 97

Все они под знамя Дутова пошли, Пыль неслась из-под скрипящих их телег. Степь моя! Как можно дутовцев назвать? Были сабли их в крови по рукоять. Окрестил их «белой бандою» народ. Грабежом жила разбойничья их рать. Пепел, кровь и слезы — вот ее следы, И всегда в степи их будут проклинать. У Алаш-орды и Д утов а— союз, Дутов рад и на чалму сменить картуз, Грабить врозь опасно стало. Дутов — волк И, как вея родня шакалов, подлый трус. Ну, а ты, Алаш-орда, его подлей, У тебя к словам продажным больший в Над былою ханской ставкой —красный флаг, Пышет он, как в день июньский жаркий мак. Дал приказ Егор, и войоко в степь ушло — Ж ив еще в песках, в оврагах лютый враг. И Салим ушел. Народ их провожал И желал успешных штурмов и атак. День и ночь в походе войско. Ночь и день. Где ж е Дутов? Где его кривая тень?

Под конем Егора пыль серей золы, Да и сам он сер от пыли, как кремень. С ним Салим не отрываясь в степь глядит, Зорок он и насторожен, как олень. Заалел рассвет, роняя лепестки. Войско шло, вступая в красные пески. Перед ним открылся белой банды стан. И Егор, приподнимаясь на носки, Так сказал Салиму: — Будь проводником. Этот сброд изрубим скоро мы в куски ... И повел Салим — бесстрашный проводник; Знал он степь — где куст, где камень, где родник. Прямо вел, не отклоняясь ни на шаг, С малых лет к степным приметам он привык. Банда тут! Винтовки вскинули бойцы, А Егор к биноклю черному приник. Он бойцам скорее спешиться велел, Не стрелять впустую, верный брать прицел, И бойцы, барханы видя, залегли. И Салим зал ег, хоть был он с детства смел. Началась стрельба — объял бандитов страх Каждый знал: коль попадется — ждет расстрел. 99