История древнегреческого мышления - 3

История древнегреческого мышления. Часть 3. Константин Рыжов/Библиотека Проекта «Галактический Ковчег», серия Царство Мудрости, 2019 г., кол-во стр. 86 © Константин Рыжов Оформитель Феана 1

Об авторе Рыжов Константин Владиславович - известный российский историк, писатель, генеалог, энциклопедист масштаба общечеловеческого. Автор увлекательнейших исторических, мистическо-приключенческих книг, среди которых наиболее популярна «Звезда Маир», автор энциклопедических серий «Все монархи мира», «Краткая история человечества с древнейших времен до наших дней». Наибольшее распространение получила серия «Сто Великих»: 100 великих библейских персонажей, 100 великих изобретений, 100 великих имен Серебряного века, 100 великих монархов, 100 Великих Пророков и Вероучителей, 100 великих россиян. В мастерской автора на Проза.Ру наиболее читаемые разделы: 209 миниатюр по истории литературы, 122 миниатюры по истории философии и религии, 513 миниатюр по истории искусства, 16 миниатюр по истории науки, Краткий реестр великих изобретений – 172. Поистине галактический размах творчества автора восхищает читателей. Мастерская автора на Проза.Ру Краткие сведения Константин Владиславович Рыжов родился 26 ноября 1964 года на Урале, в Челябинске. В 80-х годах приехал в Москву, получил образование в Московском областном педагогическом институте имени Крупской (ныне Московский государственный областной университет МГОУ), с успехом закончив его в 1990 году, получив специальность преподавателя истории и обществоведения. Со студенческих лет активно интересовался генеалогией, создал обширный генеалогический справочник, посвященный родословной российских правителей. Работал преподавателем истории в школах города Щелково, в Щелковском краеведческом музее. Творчество автора отличают глубокие знания истории и исследовательский характер в освещении исторической науки, высокохудожественная форма изложения материала, отражённая в увлекательных романах и коротких очерках. 2

История древнегреческого мышления - 3 (От Эпикура до Прокла) Эпоха эллинизма Завоевания Александра и последовавшая затем эпоха эллинизма привели к глобальным сдвигам в греческом мышлении. Невиданный дотоле космополитизм новой цивилизации, распад старого порядка в маленьких городах-государствах и последовавшие за этим столетия постоянных политических и общественных переворотов вносили крайнюю сумятицу. Частная свобода и ответственность перед полисной общиной теперь оказались подорваны масштабом и неразберихой нового политического устройства. Личные судьбы стали определять скорее безличные крупные силы, нежели индивидуальное волеизъявление. Былая ясность ныне представлялась недоступной, и многие почувствовали, 3

что теряют почву под ногами. Философия, обратившись к этим переменам, отразила их. Платона и Аристотеля продолжали изучать и все еще им следовали, однако две главенствующие философские школы, зародившиеся в эллинистическую эпоху, — школы скептиков, стоиков (которые заняли место киников) и эпикурейцев (сменивших киренаиков) — имели совершенно иной характер. Эти новые школы, хотя во многом и обязаны грекам-предшественникам, были, прежде всего, нацелены на этические увещевания относительно того, к каким философским укрытиям следует прибегать, чтобы пережить беспокойные, смутные времена. Этот сдвиг в природе и назначении философии отчасти явился следствием нового интеллектуального обособления, возникшего сразу же вслед за распространением идей Аристотеля и классификации наук, — обособления, которое постепенно отделило науку от философии, сведя последнюю к неким нравственным положениям, опирающимся на определенные метафизические или физические учения. Однако, помимо этого отгораживания философии от более широких интеллектуальных вопросов, для эллинистических философских школ характерно то, что ими двигала не столько страсть к постижению мира во всем его величии и таинственности, сколько потребность предоставить людям устойчивую систему верований и тем самым дать им некое внутреннее спокойствие перед лицом окружающего хаоса и враждебности. Подобные побуждения и привели к возникновению таких философий, которые значительно сузили свои рамки и оказались более подверженными фатализму, нежели предшествующие философии классической поры. Главный выбор был сделан в пользу освобождения от мира и от собственных страстей: и в том, и в другом отношении философия обретала все более догматический характер. 4

1) Зенон и стоики Основатель школы стоиков Зенон был по происхождению финикийцем. Он родился в Китиуме на Кипре во второй половине IV века до Р. Х. Кажется вероятным, что семья, к которой он принадлежал, занималась торговлей и что именно деловые интересы впервые привели его в Афины. Здесь у Зенона появилось желание изучать философию. (Согласно сообщению некоторых авторов, побуждением к этому послужила потеря вследствие кораблекрушения всего его состояния). Зенон посетил последователей различных сократических школ. Воззрения киников пришлись ему больше по душе, чем учения любой другой школы, хотя он и не принял их целиком. Тем не менее, в продолжение всей истории стоиков Сократ оставался для них главным примером; его поведение во время суда над ним, его отказ от бегства, его спокойствие перед лицом смерти, его утверждение, что несправедливость наносит больше вреда тому, кто ее совершает, чем жертве, – все это целиком отвечало их учению. Такое же впечатление производили безразличие Сократа к жаре и холоду, простота в отношении пищи и одежды и полное пренебрежение ко всякого рода удобствам. В 308 г. до Р. Х. Зенон выступил в качестве самостоятельного учителя. Ученики его собирались под стоей (портиком) Пэкиле, украшенной собранием картин на мифологические и исторические темы; по этому помещению школа Зенона получила название стоической (от греч. Stoa Poikilē - Расписной портик). 5

От творений Зенона сохранилось лишь несколько фрагментов, поэтому судить о нем приходится по более поздним источникам. Тертуллиан сообщает, что, согласно учению Зенона, Бог наполняет собой весь материальный мир, как мед наполняет пчелиные соты. По Диогену Лаэрцию, Зенон утверждал, что Общий Закон (который является в то же время наполняющим все Подлинным Разумом) есть то же самое, что и Зевс (Верховный Глава управляющий Вселенной). Подлинный разум есть господствующая, т е порождающая, во всем распространенная, лежащая в основании всех естественных образований субстанция и деятельность. Это правящее начало в его разумной деятельности стоики называли Богом. «Ничего не происходит во вселенной, ни в эфирном полюсе неба, ни в море без тебя, о демон, - писал ученик Зенона Клеанф, - кроме того, что злые делают вследствие их собственного неразумия. Но ты умеешь также превратить кривое в прямое и приводить в порядок то, что не имеет порядка, и враждебное дружественно тебе. Ибо, таким образом, ты все соединил в одно, соединил благое с дурным, так что во всем лишь единое понятие, которое всегда существует и которого избегают те, которые являются дурными среди смертных. О несчастные, они всегда желают обладать благом, но не уразумевают божьего общего закона и не внимают тому, подчиняясь чему разумно, они жили бы хорошей жизнью». Стоики считали очень важным изучение природы, ибо благодаря такому изучению познается ее всеобщий закон, который есть Всеобщий разум, а это познание нужно, дабы мы познали из этого закона также и наши обязанности, и жили согласно всеобщему закону природы. «Зенон, — говорит Цицерон, — считает этот естественный закон божественным, и этот закон имеет силу повелевать, совершать правое и мешать совершению противоположного». В остальном стоики приняли преимущественно идею Гераклита, так как Зенон его особенно тщательно его изучал. Огонь они делали реальным понятием, активным началом, переходящим в остальные элементы, как в свои формы. Мир возникает следующим образом: сам по себе сущий Бог гонит всеобщую материальную субстанцию, заставляя ее перейти из огня в воздух, а из последнего в воду. Элементы — огонь, вода, воздух и земля — являются, следовательно, первоначальным. О них стоики высказывались следующим образом: «Когда толстая часть мира сходится вместе, то получается земля; более тонкие части становятся воздушными, а если последние части становятся еще тоньше, то порождается огонь. Из смешения этих элементов получаются растения, животные и другие роды». Мыслящая душа, согласно стоикам, есть также 6

нечто огненное, и все души людей, животное начало жизни, а также и растения суть части всеобщей мировой души, всеобщего огня; и этот центр является господствующим, движущим. «Все вещи, - утверждал Зенон, - суть части единой системы, называемой Природой». Индивидуальная жизнь хороша лишь тогда, когда она находится в гармонии с Природой, то есть, когда воля индивида направлена к целям, которые являются также целями Природы. То, что согласно с природой, и есть добродетель. Жить согласно с природой — значит жить согласно с тем, чему учит нас опыт относительно законов как всеобщей, так и нашей природы, не делая ничего того, что запрещается Всеобщим законом, т. е. Правильным всепроникающим разумом, и этот разум пребывает в Зевсе, распорядителе системы вещей. Исполнение человеком своей цели есть счастье, оно есть согласие своего понятия, своего гения со своим бытием или своей реальностью. Так как это следование определениям разума противоположно удовольствию, то мы ни в чем ином не должны искать своего назначения или удовлетворения, кроме как в том, чтобы находиться в согласии со своим разумом, быть внутренне удовлетворенным, а не искать этого удовлетворения в чем-либо внешне обусловленном. Принцип стоической морали состоял в согласии духа с самим собою. Стоики учили: следует искать лишь добродетели; но вместе с добродетелью мы находим счастье, не ища его, так как добродетель сама по себе наполняет блаженством. Это счастье есть истинное счастье, оно ненарушимо, хотя бы человек находился в несчастье. Великое в стоической философии состоит, таким образом, в том, что в волю, когда она так сосредоточена в себе, ничто не может ворваться со стороны, и все другое остается вне ее. Страдания, боль и т. д. не суть зло, которым могло бы быть нарушено мое согласие с самим собою, моя свобода; я в связи с собою стою выше всех подобного рода явлений, и хотя я могу их чувствовать, оно все же не должно меня внутренне расколоть. Это внутреннее единство с собою есть счастье; и это счастье не нарушается внешними бедствиями. Тиран может заключить человека в темницу, но во власти заключенного продолжать жить в гармонии с Природой. Он может быть приговорен к смерти, но в его воле умереть благородно, как Сократ. Поэтому каждый человек обладает совершенной свободой при условии, если он освободится от мирских желаний. Только по ложному суждению такие желания являются превалирующими; мудрец, чьи суждения истинны, – хозяин своей судьбы во всем том, что он ценит, поскольку никакая внешняя сила не может лишить его добродетели. 7

Таким образом, в стоической философии имеется свобода, имеется самостоятельность, способная отказаться от всего, но самостоятельность не как пустая пассивность и отсутствие эгоизма, когда у нее можно отнимать что угодно, а самостоятельность, способная добровольно отказываться от другого, не теряя при этом своей сущности, ибо ее сущностью является для нее именно простая разумность, чистая мысль о самой себе. «Мудрец свободен даже в цепях, ибо он действует из самого себя, не подкупаемый страхом или вожделением». Все, что входит в область вожделения и страха, он не причисляет к своему «Я», отводит ему положение чего-то чуждого по отношению к себе, ибо никакое особенное существование не признается им прочным. 2) Эпикур Две знаменитые философские школы эллинистического периода – стоиков и эпикурейцев – были основаны фактически одновременно. Их родоначальники, Зенон и Эпикур, родились примерно в одно время. Об Эпикуре существовала легенда, согласно которой его мать была жрицей-знахаркой, о чем сообщает Диоген Лаэрций: \"Они (по- видимому, стоики) уверяют, что он обычно бродил от дома к дому со своей матерью, которая читала очистительные молитвы и помогала отцу в преподавании основ знаний за грошовую плату\". Отец Эпикура был бедный афинский переселенец на Самосе. На этом острове он, по-видимому, и родился в 342 или 341 году до Р. Х., здесь же прошла его юность. Сам Эпикур утверждал, что пристрастился к изучению философии в 14-летнем возрасте. 18 лет 8

от роду, примерно в момент смерти Александра, он поехал в Афины, видимо, для того, чтобы установить свое гражданство, но, пока он там находился, афинские переселенцы были изгнаны с Самоса (в 322 г. до Р. Х.). Семья Эпикура нашла убежище в Малой Азии, где он присоединился к родным. В Таосе либо в это самое время, либо немного раньше его обучал философии некий Навзифан, по- видимому последователь Демокрита. Хотя в своей философии в ее окончательном виде Эпикур больше обязан Демокриту, чем какому- либо другому философу, он никогда не выражал к Навзифану ничего, кроме презрения. В 311 году до Р. Х. Эпикур основал школу, вначале в Митилене, затем в Лампсаке, а с 307 года – в Афинах. После трудных лет юности жизнь Эпикура в Афинах была спокойна, и покой нарушался только болезнями. Он всю жизнь страдал из-за плохого здоровья, но научился переносить это с большой стойкостью. Именно он, а не стоики, первый утверждал, что человек может быть счастлив на дыбе. Эпикур владел домом и садом (по-видимому, расположенным отдельно от дома), и именно в саду обучал учеников. Три его брата и некоторые другие с самого начала состояли в его школе, однако в Афинах община эпикурейцев увеличилась не только за счет обучающихся философии, но и за счет друзей и их детей, рабов и гетер. Эпикур обладал исключительной способностью к чисто человеческой дружбе и писал милые письма юным детям членов общины. Жизнь общины была очень проста, скромна – частично из принципа, а частично (без сомнения) из-за недостатка денег. Пища и питье у эпикурейцев состояли преимущественно из хлеба и воды, что Эпикур считал вполне удовлетворительным. \"Я ликую от радости телесной, питаясь хлебом с водою, я плюю на дорогие удовольствия, – не за них самих, но за неприятные последствия их\". В финансовом отношении община зависела, по крайней мере частично, от добровольных даяний. \"Пришли мне горшечного сыра, чтобы мне можно было пороскошествовать, когда захочу\", – писал он своему другу. Философское учение Эпикура было прежде всего предназначено для поддержания спокойствия. Пишут, что Эпикур умер в Афинах в 270/271 г. до Р.Х. на семьдесят первом году жизни от каменной болезни; перед смертью он попросил перенести его в теплую ванну, выпил там бокал вина и убеждал своих друзей не забывать его учения. 9

Ученики сохранили об учителе преисполненную уважения память. Они носили с собою повсюду его изображение, выгравированное на кольцах и кубках, и оставались вообще в такой степени верными его учению, что у них считалось чем-то вроде проступка, если кто- нибудь вносил в него какое-нибудь изменение. Поэтому нельзя указать на какого-нибудь знаменитого в научном отношении последователя Эпикура, оригинально разработавшего и развившего дальше его учение. Эпикур написал за свою жизнь бесчисленное множество сочинений, но от творений его ничего не осталось, кроме нескольких писем, некоторых фрагментов и изложения \"Основных доктрин\". Для знакомства с его учением главным источником служит достаточно бессодержательная десятая книга Диогена Лаэрция. От него мы узнаем, что Эпикур был материалистом. Он следовал Демокриту в том веровании, что мир состоит из атомов и пустоты; но он не верил, как Демокрит, в то, что атомы всегда подчиняются законам природы. Атомы у него имели вес и постоянно падали – не по направлению к центру Земли, но вниз в некоем абсолютном смысле. Однако временами какой-то атом, побуждаемый чем-то вроде свободной воли, слегка отклонялся от прямого пути вниз и тем самым вступал в столкновение с каким-то другим атомом. Начиная с этого момента, с зарождения и развития вихрей, его учение о природе следовало за Демокритом. Так как рассеянные атомы и пустота представляют собою сущность, то из этого непосредственно следует, что Эпикур отрицал отношение атомов друг к другу, как в себе сущих в смысле цели. Единство цели природы принадлежало по его воззрению к некоей внешней связи конфигураций атомов, и они, таким образом, были лишь случайным событием, следствием случайных движений атомов. Иначе говоря, Эпикур вообще отрицал всякое всеобщее как сущность, а так как всякое возникновение являлось для него случайной связью, то эти связи так же расценивались им как случайные. Тем самым случайность или внешняя необходимость становилось господствующим законом всякой связи. Согласно с таким воззрением Эпикур объявил себя противником предположения о существовании всеобщей конечной цели Вселенной, противником всякого целеотношения вообще и, следовательно, противником, например, телеологических представлений о проявляющейся во Вселенной премудрости ее творца и его мироправства. 10

Душа материальна и состоит из частиц, подобно дыханию и теплу. («Душа состоит из тончайших и круглейших атомов, - писал Эпикур, - представляющих собою нечто совершенно иное, чем огонь, представляющих собою некий тонкий дух, рассеянный по всему скоплению атомов тела и сопричастный теплоте последнего»). Душа подвергается внутри себя многочисленным изменениям, вследствие тонкости ее частей, которые могут очень быстро двигаться. Она чувствует то, что происходит в другом скоплении, как это нам показывают мысли, душевные движения и т. д. Когда же мы лишаемся этих тончайших атомов, мы умираем. Со смертью душа растворяется, и ее атомы, которые, безусловно, переживают ее, теряют способность к ощущениям, потому что они более не связаны с телом. Практическая философия Эпикура имеет такую же цель, что и у стоиков, а именно — достижение невозмутимости духа, или, говоря определеннее, незамутненного чистого наслаждения самим собою. Эпикур считал наслаждение благом и придерживался с удивительным постоянством всех последствий, вытекающих из этого взгляда. \"Наслаждение, – говорит он, – есть начало и конец счастливой жизни\". Диоген Лаэртский цитирует и другие его слова из книги \"О цели жизни\": \"Я со своей стороны не знаю, что разуметь мне под благом, если исключить удовольствия, получаемые посредством вкуса, посредством любовных наслаждений, посредством слуха и посредством зрительных восприятий красивой формы\". И еще: \"Начало и корень всякого блага – удовольствие чрева: даже мудрость и прочая культура имеет отношение к нему\". Но, признав удовольствие критерием счастья, Эпикур все же требовал высокоразвитого сознания, зрелого размышления, которое соображает, не связано ли удовольствие с большими неприятностями, и согласно этому правильно оценивает его. Диоген Лаэрций (X, 144) приводит относительно этой точки зрения Эпикура следующие его слова: «Счастью обязан мудрец малым; величайшего и важнейшего достигает разум, и мудрец упорядочивает это достижение и будет упорядочивать его в продолжение всей своей жизни». Единичное удовольствие, таким образом, рассматривается Эпикуром лишь в связи с целым, и ощущение не есть весь принцип эпикурейцев. Делая удовольствие принципом, они вместе с тем делали принципом приобретенное, могущее быть приобретенным посредством разума, счастье. Этого счастья следует искать таким образом, чтобы оно было чем-то свободным и независимым от внешних случайностей, от случайностей ощущения. Подлинный мудрец ищет лишь удовольствий как чего-то всеобщего. 11

«Должно принять во внимание, - писал Эпикур, - что из влечений одни естественны, а другие суетны. И из естественных одни необходимы, а другие только естественны. Из необходимых же некоторые необходимы для счастья, другие — для спокойствия тела, а третьи — для жизни вообще. Безошибочное учение научает нас выбирать то, что связано со здоровьем тела и спокойствием души, и отвергать то, что служит им помехой, так как они являются целью блаженной жизни. Мы совершаем все свои действия ради того, чтобы не страдать телесно и не испытывать душевного беспокойства. Как только мы достигаем этого, тотчас утихает всякая душевная буря, так как тогда жизни уже больше не нужно стремиться к чему-то такому, чего ей недостает, и искать чего-то другого, что осуществило бы благо души и тела. Но хотя удовольствие есть первое и врожденное благо, мы все же не выбираем всякое удовольствие, но отказываемся от многих удовольствий, если они имеют своим последствием большие неприятности. Мы даже отдаем предпочтение перед удовольствием многим страданиям, если из них возникает большее удовольствие. Довольство тем, что имеем, мы признаем благом не для того, чтобы при всех условиях пользоваться малым. Так это делают киники, а для того, чтобы довольствоваться малым в том случае, если мы не имеем многого, зная, что наибольшее удовольствие от роскоши получают те, которые не испытывают нужды в ней, и что то, что естественно, легко остается, а то, что суетно, приобретается с трудом. Простые яства, когда они утоляют голод, доставляют такое же удовольствие, как и изысканные блюда. Таким образом, если мы признаем целью жизни удовольствие, то это — не удовольствие прожигателей жизни, как нас ложно понимали; удовольствие, которое мы признаем целью, состоит в том, чтобы не страдать от телесных тягот и не испытывать душевного беспокойства. Такую блаженную жизнь доставляет нам один только трезвый разум, исследующий причины всякого выбора и всякого отвергания и изгоняющий ложные мнения, благодаря которым душу чаще всего охватывает смятение. Мы должны предпочитать быть несчастными с разумом, чем быть счастливыми с неразумием, ибо лучше правильно судить о наших поступках, чем быть благоприятствуемыми счастьем. Началом всех вещей и величайшим благом является разумность, которая поэтому еще превосходнее, чем философия; из нее рождаются прочие добродетели. Ибо она учит, что нельзя жить счастливо, не живя рассудительно, прекрасно и справедливо, равно как нельзя жить рассудительно, прекрасно и справедливо, не живя приятно». 12

Естественным выводом из его принципов было то, что Эпикур советовал воздерживаться от общественной жизни, так как чем выше власть, достигнутая человеком, тем пропорционально больше число завистников, жаждущих причинить ему зло. И если он даже избежит неудачи извне, в таком положении невозможно спокойствие ума. Мудрый постарается прожить незаметно, чтобы не иметь врагов. Сам он вел правильный и в высшей степени умеренный образ жизни и, не занимаясь ничем другим, всецело отдавался наукам. Половая любовь как одно из самых \"динамических\" наслаждений, разумеется, попадает под запрет. \"Половое сношение, – писал Эпикур, – никогда не приносило добра человеку, и счастлив он, если эти сношения не принесли ему вреда\". Вместе с тем он любил детей, видимо, в противовес собственному высшему суждению, ибо считал брак и деторождение отвлечением от более серьезных стремлений. Самое благоразумное из общественных наслаждений, по мнению Эпикура, – это дружба. При поверхностном знакомстве со взглядами Эпикура можно подумать, что он просто развивает философию Аристида. Однако Диоген Лаэрций (X, 136—137, 139) указывает следующее различие между ними: киренаики делали целью удовольствие скорее как некое единичное; Эпикур же, напротив, признавал единичное удовольствие средством, так как утверждал, что безболезненность является удовольствием, и не признавал никакого срединного состояния. «Киренаики, кроме того, не признают удовольствия в покое, а признают лишь удовольствие в движении», или, иными словами, они признают удовольствие лишь как нечто утвердительное, состоящее в наслаждении приятным; «Эпикур же, напротив, признает оба вида удовольствия: как телесное, так и душевное удовольствие». Удовольствие в покое является именно отрицательным удовольствием, как отсутствие неприятного, а затем также и внутренним довольством, благодаря которому сохраняется спокойствие духа в самом себе. Эпикур точнее объяснял эти два вида удовольствия следующим образом: «Свобода от страха и вожделения, отсутствие тягот суть покоящиеся удовольствия, удовольствия, состоящие в том, чтобы не связывать себя ни с чем таким, относительно чего нам угрожает опасность потерять его. Напротив, чувственные же удовольствия, как, например, «радость и веселье суть удовольствия, связанные с движением». Первый вид удовольствия Эпикур считал существенным и высшим. «Кроме того, киренаики полагают, что телесные страдания хуже душевных. 13

Эпикур же придерживался противоположного взгляда». Основные учения Эпикура о морали содержатся в письме к Менойкею, которое сохранилось благодаря Диогену Лаэрцию. В этом письме Эпикур высказывается следующим образом: «Ни юноша не должен медлить философствовать, ни старцу философствование не должно казаться слишком трудным. Ибо никто ни слишком молод, ни слишком стар, чтобы заботиться о выздоровлении своей души. Итак, должно заботиться о том, что доставляет нам счастливую жизнь. Следующее является элементами такой жизни. Прежде всего следует признавать, что бог есть живое неразрушимое и блаженное существо, как это предполагает общее представление о нем. Следует также признавать, что ему недостает ничего такого, что необходимо для бессмертия и блаженства. Боги же существуют, и знание о них очевидно. Однако они не таковы, какими представляет их толпа. Безбожником поэтому является не тот, кто не признавает богов толпы, а тот, кто приписывает им то, что думает о них толпа». По-видимому, боги были для Эпикура идеалами блаженной жизни. Они являются существующими вещами, состоящими из наиболее тонких атомов, но вместе с тем представляют собою чистые души, не смешанные с более грубыми атомами, и поэтому не подверженные труду, заботам и страданиям. Их наслаждение собою не сопровождается никакой деятельностью. С этим находится в связи также и то, что Эпикур отводил богам местопребывание в пустых пространствах, в промежуточных пространствах мира, где они не настигаются ни дождем, ни ветром и снегом или чем-нибудь подобным. Он был убежден, что боги не утруждают себя делами нашего человеческого мира. Они следуют своим заповедям и избегают общественной деятельности; управлять было бы для них излишнем трудом, заниматься которым они в ходе своей полной блаженства жизни не чувствуют желания. Поэтому нет почвы для страха перед тем, что мы можем навлечь на себя гнев богов или что мы можем страдать в аду после смерти. Чрезвычайно важным пунктом в учении Эпикура являлось рассмотрение смерти, этого отрицания существования, гордости человека. Он стремился к тому, чтобы создать правильное представление о смерти, потому что в противном случае это представление нарушает наш покой. Он именно говорил следующее: «Затем свыкайся также с мыслью, что смерть совершенно не касается нас, ибо все хорошее и дурное лежит в ощущении, смерть же есть некое лишение ощущения. Правильная мысль, что смерть нас ничуть не касается, превращает смертность жизни в 14

наслаждение, так как эта мысль не прибавляет бесконечного времени, а избавляет нас от надежды бессмертия. Ибо ничто в жизни не страшно тому, который поистине познал, что и в том, чтобы не жить, нет ничего страшного. Таким образом, нелепо бояться смерти потому, что не ее наличие, а ожидание ее наступления причиняет страдание. Ибо как может заставить нас страдать ожидание того, наличие чего этого не делает? Смерть, следовательно, нас совершенно не касается. Ибо, пока мы существуем, смерти нет; а когда существует смерть, тогда нас нет. Смерть, следовательно, не имеет никакого касательства ни к живым, ни к мертвым». Из всего сказанного видно, что эпикурейство была философия болезненного человека, предназначенная для того, чтобы соответствовать миру, в котором рискованное счастье стало вряд ли возможным. 3) Скептицизм и Новая академия Историю скептицизма обыкновенно начинают с Пиррона, хотя обстоятельства его жизни выглядят столь же скептично, как и его учение: в них отсутствует связь, и, по-видимому, всякая достоверность. Если верить легендам, Пиррон был родом из Элиды. Определенно не известно, где он провел большую часть жизни. Как доказательство уважения, которым пользовался этот философ, приводится тот факт, что родной город избрал его верховным жрецом, а Афины пожаловали ему право гражданства. Сообщается также, что он сопровождал Александра Великого в его походе на Азию; там биографы Пиррона заставляют его много общаться с магами и браминами. Рассказывают, что Александр решил предать его казни за то, что он пожелал смерти одного персидского сатрапа, и эта судьба постигла Пиррона на девяностом году его жизни. Если все это верно, то Пиррон отправился сопровождать Александра в Азию не раньше, чем на семьдесят восьмом году своей жизни. Пиррон, как можно предположить, не выступал публично как учитель, а оставил после себя лишь несколько друзей — учеников. Теперь трудно отделить собственные взгляды Пиррона от взглядов его последователей. Но, видимо, по сути они мало разнились. Все скептики, стремились к тому, чтобы никто не мог изобличить их в высказывании существования чего-то. Поэтому, например, в высказываемых ими предложениях они всегда ставили «кажется» вместо «существует». Согласно Сексту Эмпирику, «скептик пользуется произносимыми им положениями, как, например, \"ничего 15

не устанавливать\", \"ничего больше\", \"ничего не истинно\" и т. д., не в том смысле, что эти положения вообще существуют. Ибо он думает, например, что положение: \"все ложно\", утверждая ложность всех других положений, утверждает также и ложность самого себя и само себя ограничивает. Таким образом, относительно всех скептических положений мы должны твердо помнить, что мы вовсе не утверждаем, что они истинны, ибо мы говорим, что они могут сами себя опровергать, так как их ограничивает то, о чем они высказаны». В общем скептицизм характеризуется тем, что благодаря исчезновению всего предметного, считаемого истинным, существующим или всеобщим, всего определенного, всего утвердительного и благодаря воздержанию от согласия само собою возникает для самосознания неподвижность и уверенность души, ее невозмутимость, и у скептиков, таким образом, получается тот же самый результат, который получался в современных скептицизму философских учениях (стоицизме и эпикурействе). «Действенным принципом скептицизма, — говорит Секст Эмпирик, - является надежда на невозмутимость. Выдающиеся люди, обеспокоенные непостоянством вещей и недоумевая, которым из них отдать предпочтение, пришли к исследованию, что в вещах истинно и что ложно. Но, занявшись вплотную этим исследованием, человек приходит к сознанию, что \"противоположные определения\", склонности, привычки и т. д. \"обладают одинаковой силой\" и, следовательно, разрушают друг друга. Так как он, таким образом, не может решить спора между ними, не может сказать, какое из них истинно, то он будет в состоянии достигнуть невозмутимости лишь в том случае, если будет воздерживаться от одобрения. Ибо, если он будет придерживаться мнения, что то-то и то-то по своей природе хорошо или дурно, то он всегда будет находиться в беспокойстве, либо потому, что он не обладает тем, что он считает прекрасным, либо потому, что ему кажется, будто его терзает то, что по своей природе дурно. Тот же, кто не имеет определенного мнения относительно этого, не знает, что по природе хорошо и прекрасно, он ни от чего не бежит и ничего не ищет ревностно, и, таким образом, остается невозмутимым». Общий способ рассуждения скептицизма заключается, как выражается Секст Эмпирик, «в способности каким бы то ни было образом противопоставлять друг другу ощущаемое и мыслимое, противопоставлять то чувственное чувственному и мыслимое мыслимому, то чувственное мыслимому или мыслимое чувственному, 16

т. е. способность показать, что всякое из них обладает такой же ценностью и значимостью, как и противоположное ему, и, следовательно, ничего не дает для положительного или отрицательного убеждения. Благодаря этому возникает воздержание от одобрения, соответственно которому мы ничего не выбираем и ничего не отрицаем, а из этого воздержания возникает затем свобода от всякого душевного движения. Свой общий прием противопоставлять каждому отдельному утверждению противоположное ему утверждение скептики выразили не в положениях, а в известных формах. Секст говорит поэтому, что скептицизм не представляет собою выбора определенных догм, предпочтения, оказываемого известным положениям, а есть лишь приведение или, вернее, руководство к правильной жизни и правильному мышлению. Он, таким образом, является лишь манерой, лишь способом, указывающим нам общие методы противопоставления друг другу разных взглядов, о котором мы говорили выше. Так как выбор мыслей, о которых ведет речь скептицизм, случаен, то случаен также характер и способ их опровержения, ибо в одном высказывании противоречие обнаруживается так, а в другом — этак. Эти определенные способы противопоставления, посредством которых получается воздержание от одобрения, скептики называли оборотами. Эти обороты применялись скептиками ко всему мыслимому и ощущаемому, чтобы показать, что данная мысль или данное ощущение таковы не в себе, а лишь по отношению к чему-то другому, что они, таким образом, сами являются видимостью в чем-то другом, и то другое является видимостью в нем, что, следовательно, все, что существует, является лишь видимостью, и это вытекает непосредственно из самой сути, а не из чего-то другого, которое мы предполагаем истинным. Суть скептического учения состоит в искусстве обнаруживать противоречия с помощью особого рода аргументов, которые именуются скептическими тропами. Секст приводит десять тропов, принадлежащих древним скептикам и, главным образом, Пиррону, и пять тропов, прибавленных позднейшими скептиками — согласно Диогену Лаэрцию (IX, 88) — Агриппой. Первым тропом является различие организации животных, благодаря которому у различных тварей возникают различные представления об одном и том же предмете и одним и тем же предметом вызываются различные ощущения. Так, например, 17

страдающие желтухой видят желтым то, что другим представляется белым, и зеленым то, что последним представляется голубым. Второй троп указывает на различие между людьми в отношении их ощущений и состояний. Так как между людьми существуют такие значительные телесные различия, а тело есть образ души, то люди должны являть столь же большие духовные различия и отстаивать самые противоречивые суждения, так что мы не можем знать, кому верить. Кроме того, люди различаются между собою по своим вкусам, религии и т. д.; религия должна быть предоставлена индивидуальному решению каждого человека, каждый человек может составить себе свое религиозное мировоззрение, исходя из своей индивидуальной точки зрения. Третий троп указывает на различное устройство органов чувств, указывает, например, на то, что на картине известная ее деталь кажется глазу выпуклой, а осязанию это кажется не выпуклым, а гладким и т. д. Четвертый троп касается различия условий в одном и том же человеке соответственно переживаемым им состояниям, происходящим в нем переменам, — различия, которое необходимо должно привести к воздержанию от суждения о чем бы то ни было. Одному и тому же человеку одно и то же являет себя разно, смотря по тому, находится ли он, например, в покое или движется, спит ли он или бодрствует, испытывает ли он чувство любви или ненависти, трезв ли он или пьян, молод ли он или стар и т. д. При различии этих условий мы часто судим очень различно об одном и том же предмете. Мы поэтому должны о чем-либо таком говорить лишь как о явлении. Пятый троп относится к занимаемым нами различным положениям, расстояниям и местам, ибо из каждого пункта наблюдения предмет кажется иным. Что касается зависимости от положения, то колоннада тому, который стоит у одного ее конца, кажется суживающейся у другого конца. Более всего различны взгляды на движение. Шестой троп заимствован от смешения, так как ничего не воспринимается, например, чувствами само по себе и обособленно, а воспринимается лишь в смешении с другими вещами. Но это смешение воспринимаемого с другими вещами кое-что в нем изменяет; так, например, запахи сильнее при солнечной теплоте, чем в холодном воздухе, и т. д. Такое смешение, далее, получается 18

также благодаря самому воспринимающему; глаза состоят из различных оболочек и влаги, уши обладают различными отверстиями и т. д. Они, следовательно, не могут доводить до нас ощущения — света, звука — в чистом виде, а чувственное доходит до нас лишь в смешении с этими оболочками глаз или с отверстиями ушей. Седьмой троп касается связи частей, величины или количества вещей, благодаря различию которых сами вещи также кажутся различными. Стекло, например, прозрачно, но теряет эту прозрачность, когда мы его растолчем, изменим, следовательно, сцепление его частей. Восьмой троп почерпнут скептиками из относительности вещей, он, следовательно, представляет собою всеобщий троп о соотношениях. Девятым тропом является довод, основанный на том, что вещи встречаются редко или часто, а это также изменяет суждение о вещах. Десятый троп касается преимущественно области этического и относится к нравам, обычаям и законам. Очень близко к учению скептиков стояли представители Новой академии, начиная с Аркесилая и его последователей. Аркесилай родился в эолийском городе Питане в 318 г. до Р. X. и был современником Эпикура и Зенона. Хотя он первоначально принадлежал к старой академии, однако дух времени и прогрессирующее развитие философии уже больше не позволяли держаться простоты платоновской манеры. Обладая значительным состоянием, Аркесилай всецело посвятил себя изучению тех предметов, которые требовались для законченного образования благородного грека: красноречия, поэзии, музыки, математики и т, д. Он приехал в Афины главным образом, чтобы упражняться в красноречии, познакомился там с философией, и с тех пор посвятил свою жизнь исключительно ей. Он общался также и с Теофрастом, Зеноном, и древнегреческие авторы спорят между собою по вопросу о том, был ли он или не был слушателем Пиррона. В конце концов Аркесилай занял кафедру в академии и стал, таким образом, преемником Платона. Это свое дело он продолжал, пожиная похвалы и славу, до своей смерти, которая последовала на семьдесят четвертом году его жизни в 244 г. до Р. X. 19

Основные моменты философского учения Аркесилая сохранились для нас благодаря Цицерону. Учение это представляет собой диалектику, направленную против стоицизма, на спор с которым Аркесилай потратил много сил. Вывод, к которому приходит эта диалектика Аркесилай выразил следующим образом: «Мудрец должен удерживаться от одобрения или согласия». Более определенное развитие учения Аркесилая, сохранившееся для нас в противопоставлении учению стоиков, дает Секст Эмпирик: «Аркесилай в противоположность стоикам утверждал, что все непостижимо». Основное возражение Аркесилая против стоиков формулировалось следующим образом: «Мыслимое нами представление не является критерием, позволяющим различать между наукой и мнением, ибо оно встречается либо у мудрецов, либо у глупцов, но у первого оно является наукой, у второго — мнением. Если оно вне них ничего не представляет собою, то на его долю остается лишь пустое название». Знание именно есть вообще, согласно стоикам, развитое сознание, исходящее из оснований; но, говорит Аркесилай, эти основания, как мыслимое нами представление, такие же мысли, какие мы находим и у глупца. Они, следовательно, действительно являются тем конкретным, господствующим, которое составляет главное содержание нашего сознания, но не доказано, что это содержание является истинным. Таким образом, эта средина как являющаяся судьей между разумом и мнением составляет достояние как глупца, так и мудреца, может быть столь же заблуждением, сколь и истиной. Мудрец и глупец обладают, следовательно, одним и тем же критерием, и, однако, они по учению стоиков отличаются друг от друга в отношении истины. Далее Аркесилай говорит: «Если постижение есть согласие с мыслимым нами представлением, то оно не существует. Ибо, во- первых, это согласие относится к основаниям, а не к представлениям, так как это согласие находит место именно лишь по отношению к аксиомам». Вообще мышление может находить себя соответствующим лишь некоей мысли, только в ней оно находит себя. Таким образом, только всеобщая аксиома способна выразить такое согласие, ибо лишь подобного рода абстрактные основоположения есть непосредственно чистые мысли. Аркесилай, следовательно, выдвигает против стоиков возражение, что их принцип содержит в себе противоречие, так как мыслимое нами представление есть, согласно им, мышление чего-то другого, между тем как мышление может мыслить лишь само себя. Но если вещи есть нечто другое, чем «я», то каким же образом я могу доходить до вещей? Одно находится по сю сторону, а другое — по ту сторону; субъективное и объективное не могут доходить друг до друга. Из 20

этого Аркесилай делает именно тот вывод, что мудрец должен удерживать свое согласие, т. е. это не означает, что мудрец не должен мыслить, а лишь означает, что он не должен рассматривать мыслимое им как нечто истинное. «Ибо, так как ничто не постижимо, то он, соглашаясь с чем-то, будет соглашаться с непостижимым. Так как такое согласие есть мнение, то уделом мудреца будет лишь мнение». Цицерон выражает это следующим образом: «Ни ложное, ни истинное не могли бы быть познаны, если бы последнее было как раз таким, как и первое». Относительно практического поведения Аркесилай говорит: «Но так как нельзя устраивать свою жизнь без критерия истинного и ложного, и цель жизни, счастье, может быть определена лишь посредством таких оснований, то мудрец не будет воздерживаться от одобрения по отношению всего на свете, а будет руководствоваться вероятностью в своем суждении о том, что ему нужно делать и чего не нужно делать». Феокрит Расцвет классической греческой поэзии приходится на VI – начало V вв. до Р.Х. Вторая половина V и весь IV в. до Р.Х. – время, когда поэзия процветала только в драматических формах. Проза – философская, ораторская и историческая – безусловно, занимали в это время господствующее положение. Новый расцвет поэзии начался в III в. до Р.Х., после восточного похода Александра Македонского и образования крупных эллинистических государств, прежде всего в Сирии и Египте. Крупнейшим центром 21

эллинистической культуры сделалась в это время молодая столица Египта – город Александрия. Все великие поэты той эпохи были так или иначе связаны с ней. Самый выдающийся поэтический талант александрийского направления Феокрит родился около 305 г. до Р.Х. Он был уроженцем Сиракуз, но деятельность его протекала в различных частях эллинистического мира, в том числе и в Александрии, при дворе Птолемея Филадельфа. Все то новое, что принесла с собой эллинистическая литература: чувствительное восприятие природы, поэзию любовной тоски, тягу к интимному, малому и обыденному, внимание к деталям быта и незначительным людям, – все это получило в лице Феокрита поэтического выразителя, умеющего сочетать рельефность изображения с музыкальным лиризмом. Главным вкладом Феокрита в мировую культуру стало создание поэтического жанра идиллии (в буквальном значении это слово значит «картинка», «песенка»). То специфическое значение изображения простой, тихой жизни, которое у нас связывается с этим термином, возникло гораздо позже, уже в новоевропейской литературе, но возникло именно в связи с тем, что таков преобладающий характер стихов Феокрита. Размеры их были различны. Так шутливая идиллия XIX содержит в себе всего несколько строк. Другие разрастаются до размеров маленьких поэм в сотню строк и более. Идиллия изначально была условным жанром. Реальные пастухи, грубые и невежественные, отнюдь не пользовались уважением в греческом обществе, но фольклорный образ пастуха-певца, носителя любовного томления, был воспринят поэтами александрийцами как маска, пригодная для того, чтобы мотивировать чувственную поэзию на фоне сельского пейзажа. Идиллические стихотворения Феокрита представляют собой сценки, содержащие беседы пастухов, их перебранки, состязания, чувствительные излияния, песни о героях пастушеского фольклора. Действие происходит обычно в Сицилии или Южной Италии. Сценки разнообразны. Феокрит умел изображать не только комическую, но и трагическую любовь. Широко используя приемы народной песни, Феокрит создает нежный, певучий стих. Он был подлинным мастером в описании томления одинокой любви. Не менее значительно его искусство в картинах природы. 22

ВОРИШКА МЕДА (идиллия XIX) Эрос однажды, воришка, сердитой был пчелкой ужален. Соты из улья таскал, а она ему кончики пальцев Больно ужалила вдруг. Дул себе он на ручку от боли, Топал ногами об землю и прыгал; потом Афродите Ранки свои показал и, жалуясь, - «вот, мол, какая Крошка-пчела, - говорил, - нанесла мне ужасные раны!» Мать же его засмеялась: «А ты разве сам-то не пчелка? Тоже ведь крошка совсем, а какие ты раны наносишь!» ПАСТУШОК (идиллия ХХ) Как надо мной насмеялась Эвника, когда с поцелуем Сладким хотел подойти; с насмешкой: «Уйди! – мне сказала. – Вздумал, несчастный пастух, целоваться! На лад деревенский Я целовать не умею, я губ горожан лишь касаюсь. Ты и во сне целовать бы не смог мой хорошенький ротик. Как ты глядишь! Что болтаешь! И шутки твои грубоваты! Как меня «нежно» зовешь! До чего твои речи изящны! Больно мягка борода, какие чудесные кудри! Губы твои – как зараза; смотри, как черны твои руки. Как ты воняешь ужасно! Уйди, чтоб меня не запачкать!» Это сказав и себе троекратно за пазуху плюнув, Взглядом окинув меня от земли и до самой макушки, Губки поджала с презреньем и искоса взором метнула. После, красою своею гордясь, надо мною с насмешкой Вдруг рассмеялась надменно. Вся кровь у меня закипела. Вспыхнул я весь от обиды, как алая роза в росинках. Так я остался, она же ушла. Теперь я рассержен, Что надо мной, над красавцем, смеялась какая-то девка!... Другую группу стихотворений Феокрита составляют городские сценки, участниками которых являются обычно представители простонародья. Таковы, например, «Женщины на празднике Адониса». Легкими штрихами, без всякой грубости или карикатурности, нарисованы две обывательницы; окрики на прислугу, жалобы на мужей, неизбежный разговор о платье, испуг в уличной давке, любезная помощь одного незнакомца, перепалка с другим – все это подано живо и непринужденно, в бойкой болтовне на дорийском диалекте. Это редкое для античности произведение, где литература нисколько не загораживает подлинную жизнь. Главное достоинство произведений Феокрита – их жизненность и наглядность. Он не описывает своих героев, не рассказывает о них, а показывает их: наемные пастухи и работники, солдаты и кутилы, 23

горожанки различных слоев, обиженные судьбой девушки и гетеры – все они изображены ярко и наглядно в их собственных речах и поступках. Феокрит отвергал подражателей Гомера, которые «за старцем Хиосским гонясь, тщетно пытаются петь, а выходит одно кукованье». В ряде небольших стихотворений на мифологические сюжеты он рисует знаменитых героев в неожиданных ситуациях и ракурсах: в промежутке между их подвигами, в лоне семьи или изображает их детьми. Героическое низводится здесь до интимно- бытового уровня. Умер Феокрит около 245 г. до Р.Х. Александрийская наука В эпоху эллинизма в Александрии переживали расцвет не только грамматика и поэзия, но также и науки: медицина, география, физика, математика и естествознание. Все они достигли здесь самой высокой в древности степени развития. Уже в III -м столетии до Р. Х. Евклид написал здесь своё классическое сочинение по геометрии. Астрономы этой школы отличались с самого её начала от своих предшественников тем, что оставили в стороне всякие метафизические спекуляции и посвятили себя всецело наблюдениям. Как физики, математики и географы отличались: Архимед, Эратосфен, Аристарх Самосский, а позже – Птолемей. 1) Евклид Успехи логики (впервые систематическое изложение этой науки было дано в трудах Аристотеля) оказали огромное влияние на математику. Последняя стала рассматриваться как логическая 24

усложняющаяся система, покоящаяся на первых началах. То есть ее начинают излагать как последовательность вытекающих друг из друга теорем и задач на построение, в основе которых лежат некие исходные положения, принимаемые без доказательств. Сочинения, выстраивавшие первые системы математики, назывались в то время «Началами». Первые «Начала», о которых дошли до нас сведения, были написаны Гиппократом Хиосским (470 – 410 гг. до Р.Х.). Встречаются упоминания о «Началах», принадлежащих другим авторам. Однако все эти сочинения оказались забытыми и утерянными практически с тех пор, как появились «Начала» Евклида. Последние получили всеобщее признание как система математических знаний, логическая строгость которой оставалась непревзойденной в течение свыше двадцати веков. Об авторе «Начал» - Евклиде (ок. 325 г. до Р. Х. – до 265 г. до Р. Х.) – сохранилось очень мало сведений. Известно, что он жил в Александрии, где при египетских царях Птолемеях возник крупнейший для той эпохи научно-учебный центр – Музейон. При написании «Начал» Евклид, по-видимому, не стремился составить энциклопедию математических знаний. Его целью было изложение основ математики в виде логически завершенной математической теории, исходящей из минимума исходных положений. «Начала» состоят из тринадцати книг, каждая из которых представляет собой последовательность теорем. Первой книге предпосланы определения, аксиомы и постулаты. Определения – это положения, с помощью которых автор вводит математические понятия путем их пояснения. Например, «точка есть то, что не имеет частей», «куб есть телесная фигура, заключающаяся между шестью равными квадратами» и т.п. Аксиомы, или общие понятия, у Евклида – это предложения, вводящие отношения равенства или неравенства величин. Аксиом в «Началах» пять: 1. Равные одному и тому же, равны между собой; 2. Если к равным прибавляются равные, то и целые будут равны; 3. Если от равных отнять равные, то и остатки будут равны; 4. Совмещающиеся друг с другом равны между собой; 5. Целое больше части. 25

В число исходных положений «Начал» входят также постулаты (требования), т.е. утверждения о возможности геометрических построений. С их помощью Евклид обосновывает все геометрические построения и алгоритмические операции. Постулатов тоже пять: 1. Через две точки можно провести прямую; 2. Отрезок прямой можно продолжить неограниченно; 3. Из всякого центра любым расстоянием можно описать окружность; 4. Все прямые углы равны между собой; 5. Если две прямые, лежащие в одной плоскости, пересечены третьей и если сумма внутренних односторонних углов меньше двух прямых, то прямые пересекутся с той стороны, где это имеет место. Первые шесть книг «Начал» посвящены изложению планиметрии. Первая книга вводит основные построения, действия над отрезками и углами, свойства треугольников, прямоугольников и параллелограммов, сравнение площадей этих фигур. Завершают первую книгу теорема Пифагора и обратная ей теорема. На материале первой книги выявляются некоторые характерные особенности метода математического суждения и формы изложения Евклида. а) Метод рассуждений Евклида всегда синтетический. Для доказательства какой-либо теоремы он исходит из заведомо справедливого утверждения, в конечном счете опирающегося на систему основных положений. Из этого последнего он развивает последовательность следствий, приводящих к искомому утверждению. б) Доказательства строятся по единой схеме, состоящей из следующих частей: формулировка задачи, или теоремы; введение чертежа для формулировки задачи; формулировка по чертежу искомого; введение вспомогательных линий; доказательство в собственном смысле; объявление того, что доказано и что доказанное решает задачу. в) Средства геометрического построения – циркуль и линейка – принципиально не употребляются как средства измерения. Линейка не имеет мерных делений. Поэтому в «Началах» не идет речь об измерении длин отрезков, а лишь об их отношениях. Во второй книге рассматриваются соотношения между площадями прямоугольников и квадратов, подобранные таким образом, что они образуют геометрический аппарат для интерпретации 26

алгебраических тождеств и для решения задач, сводящихся к квадратным уравнениям. Третья книга толкует о свойствах круга и окружности, хорд и касательных, центральных и вписанных углов. Четвертая книга посвящена свойствам правильных многоугольников: вписанных и описанных, а также построению правильных 3 -, 5 -, 6 – и 15 – угольников. В пятой книге «Начал» развивается общая теория отношений величин, являющаяся прообразом теории действительного числа. Здесь же приводится теория пропорций. Геометрические приложения теории отношений включены в шестую книгу. В ней, например, доказаны теоремы об отношении площадей прямоугольников и параллелограммов, имеющих общую высоту, о пропорциональности отрезков, отсекаемых на сторонах угла парой параллельных прямых, о подобии фигур и отношении площадей подобных фигур и т. п. Следующая группа книг (книги 7 – 9) носит название «арифметических», так как Евклид отвлекается здесь на время от геометрии и излагает теорию чисел. Седьмая книга начинается с изложения алгоритма попеременного вычитания. Затем следует ряд предложений теории делимости. Наконец, книга содержит теорию пропорций для рациональных чисел. Последняя продолжается в восьмой книге, где рассматриваются непрерывные числовые пропорции (вида a:b = b:c = c:d = d:e=…), и заканчивается в девятой книге. В этой теории по существу вводятся геометрические целочисленные прогрессии (т. е. последовательность чисел, в которой каждое последующее число, начиная со второго, получается из предыдущего умножением его на определённое число - знаменатель прогрессии), находится среднее пропорциональное (среднее пропорциональное между двумя положительными числами, число, равное квадратному корню из их произведения), дается способ отыскания суммы геометрической прогрессии. Значительная часть девятой книги составляет учение о простых числах (т.е. тех, которые делятся только на единицу и самих себя), причем доказывается, что простых чисел бесконечно много. Десятая книга «Начал» интересна в первую очередь громоздкой и сложной классификацией всех 25 возможных видов биквадратичных иррациональностей (т.е. иррациональных чисел, которые являются вещественными корнями некоторого квадратного уравнения). 27

Последние три книги (11 – 13) «Начал» - стереометрические. Первая из них открывается большим числом определений, что вполне естественно, так как в предыдущих книгах вопросы стереометрии не рассматривались. Затем следует ряд теорем о взаимном расположении прямых и плоскостей в пространстве и теоремы о многогранных углах. Последнюю треть книги составляет рассмотрение отношений объемов параллелепипедов и призм. В двенадцатой книге «Начал» исследуются отношения объемов элементарных тел (пирамид, цилиндров, конусов и шаров). Они находятся с помощью метода, получившего впоследствии (в XVII в.) название метода исчерпывания. Он с успехом применялся древними для исчисления площадей произвольных фигур и объемов тел. Если, например, требовалось найти площадь какой-нибудь неправильной криволинейной фигуры, в нее начинали вписывать последовательность других фигур, площадь которых может быть определена (например, прямоугольников, треугольников или правильных многоугольников). Фигуры выбирались таким образом, чтобы разность между площадью искомой фигуры и суммой площадей вписываемых фигур стремилась к нулю. В последней, тринадцатой, книге «Начал» находится отношение объемов шаров и построения пяти правильных многогранников: тетраэдра (4-гранника), гексаэдра (6-гранника), октаэдра (8- гранника), додекаэдра (12-гранника), икосаэдра (20-гранника). В заключении доказывается, что других правильных многогранников не существует. «Начала» Евклида оставили неизгладимый след в истории математики и в течение многих веков служили образцом математической строгости и последовательности. Однако некоторые особенности «Начал» отражают ряд неблагоприятных моментов для дальнейшего развития математики. Прежде всего речь идет о геометрической манере изложения. Евклид оперирует не числами (которые представлены у него как отрезки), а фигурами. Средства геометрического построения по существу ограничены только циркулем и линейкой. Поэтому в «Началах» нет теории конических сечений (этой теме Евклид посвятил отдельное сочинение, которое не сохранилось), алгебраических кривых. Вычислительные методы здесь полностью отсутствуют. 28

2) Аристарх Самосский Аристарх Самосский, вопреки общепринятым в его время взглядам, утверждал, что Земля и многие другие планеты вращаются вокруг Солнца (значительно превышающего их своими размерами), при этом наша планета совершает полный оборот за 365 дней. Одновременно за 24 часа она также совершает оборот и вокруг своей оси. Что касается неба звезд, то его Аристарх (в отличие, к примеру, от Аристотеля) полагал неподвижным. К сожалению, о жизни самого ученого (кроме того, что он родился на острове Самос) ничего не известно. Можно предположить, что он родился не раньше 310 г. до Р. Х., а умер не позже 230. Косвенные факты указывают на то, что Аристарх длительное время прожил в центре эллинистической культуры - Александрии. Еще одним интересным фактом, характеризующим Аристарха, является обвинение его в безбожии. На данный момент не ясно, следуя каким фактам и убеждениям Аристарх выдвинул теорию о гелиоцентрической системе мира. Но совершенно очевидно, что гипотеза эта не была поддержана современниками, хотя авторитет Аристарха как великого математика никогда не подвергался сомнению. Его труд «О величинах и расстояниях Солнца и Луны» (единственный, который дошел до наших дней) тщательно изучался всеми последующими математиками и астрономами. Младший современник Аристарха Архимед неоднократно цитирует его в своих трактатах. 29

3) Архимед Архимед родился ок. 287 г. до Р.Х. в Сиракузах на острове Сицилия. Его отцом, возможно, был математик и астроном Фидий. По утверждению Плутарха, Архимед состоял в близком родстве с Гиероном II, тираном Сиракуз. Для обучения Архимед отправился в Александрию. Здесь он познакомился и подружился со знаменитыми учёными: астрономом Кононом и разносторонним учёным Эратосфеном из Кирены, с которыми потом переписывался до конца жизни (дошедшие до нас сочинения Архимеда написаны преимущественно в виде писем). По окончании обучения Архимед вернулся на Сицилию и всецело посвятил себя научным занятиям. Обласканный царем и окружённый вниманием сограждан, он не нуждался в средствах. Инженерный гений Архимеда с особой силой проявился во время осады Сиракуз римлянами в 212 году до Р. Х. в ходе Второй Пунической войны. Построенные Архимедом мощные метательные машины забрасывали римские войска тяжёлыми камнями. Римляне надеялись, что они будут в безопасности у самых стен города, но просчитались – здесь их забросали градом ядер лёгкие метательные машины близкого действия. Мощные краны захватывали железными крюками корабли, приподнимали их, а затем бросали вниз, так что корабли переворачивались и тонули. Римляне вынуждены были отказаться от штурма и перешли к осаде. По одной из легенд, во время осады римский флот был сожжён защитниками города, которые при помощи зеркал и отполированных до блеска щитов сфокусировали на них солнечные лучи по приказу Архимеда. 30

Однако, не смотря на все частные успехи осажденных, осенью 212 г. до Р. Х. римляне все-таки захватили Сиракузы. При этом Архимед был убит. По свидетельству Плутарха, Архимед был одержим математикой. Размышляя над очередной задачей, он забывал о пище и совершенно не заботился о себе. Работы Архимеда относились почти ко всем областям математики того времени: ему принадлежат замечательные исследования по геометрии, арифметике и алгебре. Так, он значительно развил учение о конических сечениях, дал геометрический способ решения кубических уравнений, корни которых он находил с помощью пересечения параболы и гиперболы. Однако главные математические достижения Архимеда касаются проблем, которые сейчас относят к области математического анализа. Греки до Архимеда сумели определить площади многогранников и круга, объём призмы и цилиндра, пирамиды и конуса. Но только Архимед нашёл более общий метод вычисления площадей и объемов благодаря усовершенствованию и виртуозному применения метода исчерпывания. (Изложение этого метода содержится «Началах» Евклида, составляя основную часть их двенадцатой книги). Другой метод античной математики может быть охарактеризован как «метод интегральных сумм». Наиболее яркие примеры его применения находятся в сочинениях Архимеда: «О шаре и цилиндре», «О спиралях», «О коноидах и сфероидах». Существо «метода интегральных сумм» в применении, например, к вычислению объемов тел вращения, состоит в следующем: тело вращения разбивается на части и каждая часть заменяется описанными и вписанными телами, объемы которых можно вычислить. Сумма объемов описанных тел будет больше, а сумма вписанных тел – меньше объема тела вращения. После этого остается расположить описанные и вписанные тела таким образом, чтобы разность их объемов была сколь угодно малой. Это достигается выбором в качестве указанных тел бесконечно малых цилиндриков. Наряду с «методом интегральных сумм» Архимед разрабатывал метод, который ретроспективно может быть назван как «дифференциальный». Примером его применения может служить способ нахождения касательной к спирали в сочинении Архимеда «О спиралях». 31

Опираясь на перечисленные методы (в дальнейшем они легли в основу интегрального и дифференциального исчисления), Архимед сделал несколько важных математических открытий. В сочинении «Квадратура параболы» он доказал, что площадь сегмента параболы, отсекаемого от неё прямой, составляет 4/3 от площади вписанного в этот сегмент треугольника. В сочинении «О шаре и цилиндре» Архимед сумел доказать, что объём шара равен 2/3 от объёма описанного около него цилиндра, а площадь поверхности шара равна площади боковой поверхности этого цилиндра — задача, которую до него никто решить не мог (именно это изображение - шар, вписанный в цилиндр – ученый завещал выбить на своей могиле). Архимед вычислил площадь поверхности для сегмента шара и витка открытой им «спирали Архимеда», определил объёмы сегментов шара, элипсоида, параболоида и двуполостного гиперболоида вращения. Он также нашел общий способ построения касательной к эллипсу, гиперболе и параболе. Архимед также прославил себя многочисленными открытиями в области механики. Изобретённый им архимедов винт (шнек) с тех пор имеет широкое применение в различных областях техники. Рычаг был известен и до Архимеда, но лишь Архимед изложил его полную теорию. Он также изучил механические свойства подвижного блока и применил его на практике. По свидетельству Афинея, «для спуска на воду исполинского корабля, построенного сиракузским тираном Гиероном, придумывали много способов, но механик Архимед один сумел сдвинуть корабль с помощью немногих людей; Архимед устроил блок и посредством него спустил на воду громадный корабль». Другая легенда, приведенная Паппом Александрийским, сообщает, что Архимед будто бы заявил при этом: «Будь в моём распоряжении другая Земля, на которую можно было бы встать, я сдвинул бы с места нашу» (в другом варианте: «Дайте мне точку опоры, и я переверну мир»). Из этих свидетельств видно, что Архимед не только изучил свойства простых механизмов, но и сделал следующий шаг – стал сооружать на основе них более сложные машины, преобразующие и усиливающие движение. Возможно, что корабль ему удалось сдвинуть с помощью системы подвижных и неподвижных блоков (подобной современным талям), позволяющих многократно увеличить прилагаемое усилие. Одним из самых выдающихся открытий Архимеда является закон гидростатики, носящий теперь его имя. Он гласит, что 32

выталкивающая сила, действующая на погруженное в жидкость тело, равна весу вытесненной им жидкости. Легенда гласит, что сиракузский царь Гиерон II попросил ученого определить, из чистого ли золота сделана его корона, не причиняя при этом вреда самому царскому венцу. Взвесить корону Архимеду труда не составило, но этого было мало — нужно было определить объем короны, чтобы рассчитать плотность металла, из которого она отлита, и определить, чистое ли это золото. Озабоченный этой проблемой, Архимед погрузился в ванну — и вдруг заметил, что уровень воды в ней поднялся. Тут ученый осознал, что объем его тела вытеснил равный ему объем воды, следовательно, и корона, если ее опустить в заполненный до краев таз, вытеснит из него объем воды, равный ее объему. Решение задачи было найдено и, согласно самой расхожей версии легенды, ученый побежал докладывать о своей победе в царский дворец, даже не потрудившись одеться. Таким образом Архимед открыл принцип плавучести. Если твердое тело погрузить в жидкость, оно вытеснит объем жидкости, равный объему погруженной в жидкость части тела. Давление, которое ранее действовало на вытесненную жидкость, теперь будет действовать на твердое тело, вытеснившее ее. И, если действующая вертикально вверх выталкивающая сила окажется больше силы тяжести, тянущей тело вертикально вниз, тело останется наплаву; в противном случае оно пойдет ко дну (утонет). Говоря современным языком, тело плавает, если его средняя плотность меньше плотности жидкости, в которую оно погружено. Закон Архимеда можно истолковать с точки зрения молекулярно- кинетической теории. В покоящейся жидкости давление производится посредством ударов движущихся молекул. Когда некий объем жидкости вымещается твердым телом, направленный вверх импульс ударов молекул будет приходиться не на вытесненные телом молекулы жидкости, а на само тело, чем и объясняется давление, оказываемое на него снизу и выталкивающее его в направлении поверхности жидкости. Если же тело погружено в жидкость полностью, выталкивающая сила будет по-прежнему действовать на него, поскольку давление нарастает с увеличением глубины, и нижняя часть тела подвергается большему давлению, чем нижняя, откуда и возникает выталкивающая сила. Такая картина выталкивания объясняет, почему судно, сделанное из стали, которая значительно плотнее воды, остается на плаву. Дело в том, что объем вытесненной судном воды равен объему 33

погруженной в воду стали плюс объему воздуха, содержащегося внутри корпуса судна ниже ватерлинии. Если усреднить плотность оболочки корпуса и воздуха внутри нее, получится, что плотность судна (как физического тела) меньше плотности воды, поэтому выталкивающая сила, действующая на него в результате направленных вверх импульсов удара молекул воды, оказывается выше гравитационной силы притяжения Земли, тянущей судно ко дну, — и корабль плывет. Библия Египетский царь Птолемей II Филадельф был очень любознательный человек. Он не жалел денег на приобретение различных редких рукописей и постарался, чтобы они были доступны для всех желающих. С этой целью он основал в Александрии первую публичную библиотеку и пожелал собрать в ней все существовавшие тогда книги. Его библиотекарь Деметрий Фалерский1 донес царю, что среди еврейских книг найдется немало таких, которые достойны царской библиотеки, однако перевод их на греческий язык доставит немалое затруднение, вследствие своеобразия еврейского шрифта и языка. Царя не смутили эти трудности и он написал в Иерусалим, к первосвященнику Елеазару, прося у него содействия в задуманном переводе. Первосвященник исполнил желание Птолемея, отправив к нему лучших знатоков Торы, в числе 72-х человек, одинаково сведущих в греческом и еврейском языках. Переводчикам отвели особый дом на острове Фарос, близ Александрии, и там, в полном уединении, они приступили к своему труду. Каждый переводил еврейский текст отдельно, но переведенные различными лицами отрывки ежедневно рассматривались всеми и, после тщательных сравнений, устанавливалась точная форма перевода. Сделанный таким образом 1 Эл. книга Деметрий Фалерский – Библиотека Ковчега 34

перевод по традиции именуют Септуагинтой или «переводом семидесяти толковников». В следующем столетии были переведены также книги Пророков и Писаний. В число переведенных попало и несколько совсем новых сочинений, написанных в III или даже во II вв. до Р.Х., которые не считались у евреев священными, вроде книг «Товита» и «Иудифи». В своей совокупности это собрание получило греческое название Библия. Оно происходит от названия финикийского города Гевал, которое по-гречески передавалось как Библос. Поскольку этот город служил посредником в продаже грекам египетского папируса (до изобретения бумаги он являлся основным писчим материалом), то название города перешло сначала на сам папирус, затем – на книги вообще и, наконец, - на собрание книг, единственное в своем роде, на величайшую «духовную библиотеку», умещающуюся в одном томе, которая и по сей день носит имя Библия. В то время интерес к ее содержанию проявили лишь немногие. Эпоха, когда Библия превратилась в Книгу книг и стала властительницей дум миллионом людей, была впереди. Писатели римской эпохи 1) Плутарх Уроженец маленькой Херонеи в Беотии, Плутарх (родился около 46 г., умер после 120 г.) принадлежал к греческой провинциальной знати. Он получил философское образование в Афинах, неоднократно посещал Рим, где у него завязались дружеские отношения с многими представителями официального мира, но всегда предпочитал жизнь в родном. городе и старался оставаться местным деятелем. Любитель чтения и домосед, он работал в узком 35

кругу друзей и учеников, которые образовали вокруг него небольшую академию, просуществовавшую не менее ста лет после смерти своего основателя. Деятельность Плутарха была отмечена многочисленными знаками внимания со стороны как сограждан, так и властителей империи. Римские связи и романофильские политические убеждения снискали ему благорасположение императоров Траяна и Адриана, высокое звание консуляра и на склоне лет пост прокуратора провинции Ахайи; граждане избирали его на местные должности, а около 95 г. он был принят в коллегию дельфийских жрецов. Дельфийцы и херонейцы совместно поставили Плутарху памятник, надпись которого была найдена при раскопках в Дельфах, а в Херонейской церкви поныне показывают мраморное «кресло Плутарха». Уже эта политическая и жреческая карьера свидетельствует о том, что в лице Плутарха мы имеем лояльного гражданина империи, человека умеренных и консервативных взглядов, и таким он действительно предстает перед нами в своих произведениях. Проводя жизнь в провинциальном уединении, в чтении книг и собирании материалов, он находится вне сферы модных литературных течений и во многом примыкает к прежней, эллинистической манере изложения. Античный список сочинений Плутарха содержит 227 названий, из которых сохранилось свыше 150 (в том числе и несколько неподлинных). Это огромное литературное наследие принято разделять. на две категории: 1) «моральные» трактаты (Moralia) и 2) биографии. Термин «Moralia» не точен. Плутарх пишет на всевозможные темы — о религии и философии, педагогике и политике, о гигиене и психологии животных, о музыке и литературе. Некоторые трактаты представляют собой простую сводку любопытного культурно- исторического материала. Преобладает все же этическая тематика (например: о любопытстве, о болтливости, о ложном стыде, о братской любви, о любви к детям, супружеские наставления и т. п.). Не представляя собой сколько-нибудь оригинального творчества, эти философские трактаты являются плодом огромной начитанности в разных областях; философская продукция прошлых веков широко использована и в пересказах и в прямых цитатах. Хотя Плутарх формально причисляет себя к школе Платона, он в действительности эклектик, интересующийся к тому же не столько теоретическими вопросами философии, сколько религией и моралью. Религиозные взгляды Плутарха заключают в себе уже все существенные черты поздне-античного миросозерцания: здесь и 36

«единый справедливый бог» и бессмертие души, и провидение, и иерархия добрых и злых демонов, посредников между божеством и людьми; в эту систему божественных сил разных рангов входят боги греческой народной религии, равно как и восточные божества. Плутарх старается обновить веру в оракулы, в частности в оракул дельфийского бога, жрецом которого он сам являлся. Религиозность Плутарха давала основание древне-христианским писателям считать его «полухристианином». Гуманно-филантропический характер имеет этика Плутарха, но она целиком заимствована у более ранних философов, включая даже ненавистных «атеистов» эпикурейцев, и приправлена личным благодушием автора, избегающего всяких крайностей и готового отыскать хорошую сторону даже в самых отвратительных явлениях. С примирительной эклектикой миросозерцания вполне гармонирует и характер изложения. Оно отличается таким же благодушием Плутарх несколько многоречив, избегает заострения трудных вопросов, но всегда занимателен. Рассуждения пересыпаны анекдотами, историческими примерами, цитатами из поэтов, меткими наблюдениями. Риторическая манера изложения остается Плутарху чуждой. В этом отношении он продолжает традиции эллинистической философской прозы, которым следует также и в художественном оформлении своих трактатов, применяя формы диалога, диатрибы или послания. Трактуя вопросы литературы, Плутарх подходит к ним как моралист. Поэзия представляется ему как бы преддверием к философии, поучением в доступной, украшенной вымыслом форме (трактат «Как молодому человеку читать поэтов»). Для эстетических взглядов Плутарха характерно «Сравнение Аристофана с Менандром». Плутарх отдает решительное предпочтение беззлобной комедии Менандра, в которой добродетель всегда торжествует, перед беспощадной насмешкой Аристофана. Значение Плутарха для Нового времени основано не столько на «моральных» трактатах, сколько на биографиях. «Параллельные жизнеописания» представляют собой серию парных биографий, причем всякий раз рядом поставлены греческий и римский исторический деятель. Заключительной частью такой биографии служит во многих случаях «сравнение», в котором сопоставляются оба деятеля. Кроме того, есть несколько отдельных биографий, принадлежащих, по-видимому, более раннему периоду литературной деятельности автора. Самая идея сравнительных жизнеописаний, в которых римские деятели приравнены к греческим, свидетельствует о сильном романофильском уклоне 37

такого поклонника греческой старины, как Плутарх. Подбор исторических фигур для сопоставления в иных случаях сам собой напрашивается (например Александр Македонский и Юлий Цезарь, Демосфен и Цицерон), но очень часто оказывается искусственным. Это не отразилось, однако, на самих биографиях, так как каждая из них составляет самостоятельное целое, и «сравнение» является лишь привеском. До нас дошли 23 пары, т. е. 46 биографий; эллинистические монархи и римские императоры в эту серию не вошли (в числе непарных биографий имеются и жизнеописания императоров). Плутарх является для нас крупнейшим представителем биографического жанра в греческой литературе, но самый жанр гораздо древнее: он восходит к IV в. и усиленно разрабатывался в эллинистическое время. Жанр этот имеет свои особенности, отличные от наших современных требований к биографии и связанные с античным пониманием индивидуальной личности. Очень популярными в то время были биографии-характеристики, воссоздающая образ деятеля. Для биографии этого типа внешние события интересны лишь постольку, поскольку они освещают «характер». В специфической установке на факты, характеризующие личность, древние видели отличие биографии от истории. Так понимает свою задачу и Плутарх. Во вступлении к биографиям Александра Македонского и Юлия Цезаря он предупреждает читателя, что многие значительные исторические события будут либо кратко изложены, либо вовсе опущены: «Мы пишем жизнеописания, а не историю; замечательные деяния далеко не всегда являются обнаружением доблести или порока. Незначительный поступок, словцо, шутка чаще лучше выявляют характер, чем кровопролитнейшие сражения, великие битвы и осады городов. Как живописцы, не заботясь об остальных частях, стараются схватить сходство в лице и в глазах, в чертах, в которых выражается характер, так да будет позволено и нам глубже проникнуть в проявления души и с их помощью очертить облик жизни обоих [т. е. Александра и Цезаря], а описание великих деяний и битв предоставим другим». Создание целостного и выпуклого облика с помощью мозаики мелких штрихов, «проявлений души», — таков художественный метод античной биографии. Этот метод, созданный еще в эпоху эллинизма, Плутарх применил с большим успехом и в широких 38

масштабах. В погоне за интересующими его деталями он не брезгает анекдотом, даже сплетней, но дает занимательный и наглядный рассказ, порою достигающий подлинного драматизма. Шекспир создавал «Юлия Цезаря» и «Антония и Клеопатру» по канве соответствующих биографий Плутарха, и ему очень мало пришлось изменить в драматической группировке фактов источника. Вместе с тем Плутарх и в «Жизнеописаниях» остается моралистом. Повествование нередко прерывается морализирующим размышлением. Биографии в большинстве случаев имеют назидательную цель — показать достойные образцы поведения, и автор нередко сознательно идеализирует своих героев. Он любит рисовать высокие моральные качества древних государственных людей, строгую добродетель и простоту нравов, свободолюбие, героизм, преданность родине. Однако Плутарх не ограничивается галереей добродетельных героев. Одна из самых сильных книг его серии — парная биография Деметрия Полиоркета и Марка Антония, которой предпослано замечание, что «великим натурам бывают присущи не только великие доблести, но и великие пороки». Моралист и мастер художественной характеристики, Плутарх не стремился быть историком. Как историк он и не стоит на высоте античной науки ни в смысле критического отношения к источникам, ни в понимании хода исторических событий. Немногие греческие писатели пользовались в позднейшее время такой популярностью, как Плутарх. Византийцы ценили его за богатство эрудиции и благочестивый образ мыслей, и благодаря этому сохранилось такое большое количество его произведений. С конца XIV в. он стал известен в Западной Европе. В XVI — XVIII вв. господствующее течение чувствовало себя ближе к литературе римской эпохи, чем к классической Греции, и Плутарх был в это время любимым греческим писателем. Как гуманный моралист, враждебный аскетизму, Плутарх привлекал внимание гуманистов (Эразм, Рабле), вождей реформации, философов (Монтень, Руссо). Особенный интерес вызывали, однако, биографии. Шекспир («Кориолан», «Юлий Цезарь», «Антоний и Клеопатра»), Корнель, Расии заимствуют из них сюжеты своих драм, в XVII в. создаются многочисленные жизнеописания «знаменитых людей» по образцу Плутарха. 39

2) Лукиан В \"золотой век\" Римской империи (в эпоху Антонинов) новый расцвет переживает искусство софистики. Эта \"вторая\" софистика имела мало общего с деятельностью софистов классической эпохи. Скорее ее можно рассматривать как своеобразный эстрадный жанр. Колыбелью ее стали греческие города Малой Азии. Отсюда дальние странствия софистов разнесли это искусство до последних пределов империи. Выступления совершались с великой роскошью, слава предшествовала оратору и шла за ним по пятам, рукоплескания на его выступлениях доходили до настоящей вакханалии. Софист был весьма желанным гостем на каждой публичной церемонии. Его выступление начиналось со «вступительного слова», прелюдии в легком стиле; оратор представлялся публике, давал образчик своего искусства – эффектное описание, интересный рассказ, защиту парадоксального тезиса. Затем следовала сама речь – «ораторское упражнение». Чаще всего софист развертывал перед слушателями какую-нибудь историческую фикцию, речь знаменитого человека в какой-нибудь сложной ситуации. Историческая точность здесь не требовалась. Нужны были представления о возвышенных мыслях и благородных героических чувствах. Культ эффектного слова и декламации был доведен здесь до крайних пределов. Особенно ценилось искусство импровизировать речь. Оратор старался воздействовать на слушателей красотой голоса, ритмом, пением, мимикой. Именно в этом жанре и в этой роли подвязался многие годы Лукиан, один из величайших мастеров античного комизма. Он был сирийцем, уроженцем Самосаты – небольшого городка на Евфрате – и происходил из семьи бедного ремесленника. Родился он около 120 г. Родители хотели обучить сына какому-нибудь ремеслу, однако того 40

властно влекла слава софиста. Лукиан покинул родину и отправился в ионийские города Малой Азии обучаться риторике. Упорно постигая классиков аттической прозы, он достиг того, что полностью овладел литературным греческим языком и получил необходимую подготовку для того, чтобы самому заняться преподавательской деятельностью. С этого времени он вел жизнь странствующего софиста: посетил Италию, побывал в Риме, занимал кафедру риторики в одной из общин Галлии. Некоторое время он жил в Македонии, где нашел богатых покровителей, участвовал в олимпийских состязаниях ораторов и неоднократно останавливался в Афинах. Вскоре он сделался одним из самых известных риторов и софистов своего времени. Достигнув известности и благосостояния, Лукиан вернулся на Восток и стал выступать с публичными чтениями в греческих и малоазийских городах. От этого времени дошли несколько его риторических упражнений и декламаций, составленных по всем правилам софистического искусства. Они блещут мастерством живого, легкого повествования, рельефными деталями, образным стилем. Но в сорокалетнем возрасте Лукиан, по собственному его свидетельству, почувствовал отвращение к риторике. Ему надоели обычные темы риторических упражнений – обвинение тиранам и панегирики героям. В его творчестве стала расширяться сатирическая струя. От составления речей он переходит к написанию комических диалогов. Здесь он сразу пошел своим особым путем, слив в единый жанр философский диалог и аттическую комедию. В «Дважды обвиняемом» Лукиан иронически изобразил обвинения, какие мог бы выдвинуть против него классический диалог, прославленный Платоном. «До сих пор мое внимание было обращено на возвышенное, - жалуется Диалог, - я размышлял о богах, о природе, о круговращении вселенной и витал где-то высоко над облаками… А Сириец (то есть, собственно Лукиан) стащил меня оттуда, когда я уже направил полет к своду мироздания…, он сломал мне крылья и заставил меня жить так же, как живет толпа. Он снял с меня трагическую и трезвую маску, и надел не меня вместо нее другую, комическую и сатирическую, почти смешную…» Первыми диалогами Лукиана были «Прометей, или Кавказ», «Разговоры богов», «Морские разговоры», «Разговоры гетер». Из них «Разговоры богов» - одно из самых известных произведений Лукиана - объединяет двадцать шесть небольших диалогических сценок, представляющих в своей совокупности всю «скандальную 41

хронику» Олимпа. Тут и распоряжения, которые отдает Зевс своему наперснику Гермесу по поводу той или иной земной красавицы, которую он собирается соблазнить, и забавное объяснение с похищенным Ганимедом, и препирательства с ревнивой Герой, фактически точный, но полный бесконечной иронии рассказ о рождении Афины из головы Зевса, еще одна сцена в том же духе предает насмешки Посейдона, узнавшего, что Зевс только что родил из своего бедра Диониса, жалобы Аполлона на свои любовные неудачи, известный рассказ о том, как Гефест ловко поймал в ловушку свою жену Афродиту, изменявшую ему с Аресом, изображение знаменитого суда Париса и т.д. и т.п. При этом Лукиан берет традиционные мифологические ситуации, зафиксированные в поэзии и трагедии и, ничего не меняя и не преувеличивая в соотношении отдельных фигур, достигает карикатурного эффекта самим фактом перенесения мифологического сюжета в бытовую, обыденную сферу. Миф оказывается нелепым и противоречивым, боги – мелочными, ничтожными и безнравственными небесными обывателями, чье существование сплошь заполнено бесконечными любовными шашнями, сплетнями и взаимными попреками. Из «РАЗГОВОРОВ БОГОВ» VIII. Гефест и Зевс Гефест. Что мне прикажешь делать, Зевс? Я пришел по твоему приказанию, захватив с собой топор, хорошо наточенный, - если понадобится, он камень разрубит одним ударом. Зевс. Прекрасно, Гефест: ударь меня по голове и разруби ее пополам. Гефест. Ты, кажется, хочешь убедиться, в своем ли я уме? Прикажи мне сделать что-нибудь другое, если тебе нужно. Зевс. Мне нужно именно это – чтобы ты разрубил мне череп. Если ты не послушаешься, тебе придется, уже не в первый раз, почувствовать мой гнев. Нужно бить изо всех сил, немедля! У меня невыносимые родовые муки в мозгу. Гефест. Смотри, Зевс, не вышло бы несчастия: мой топор остер – без крови дело не обойдется, - и он не будет такой хорошей повивальной бабкой, как Илифия. Зевс. Ударяй смело, Гефест; я знаю, что мне нужно. Гефест. Что же, ударю, не моя воля; что мне делать, когда ты приказываешь? Что это такое? Дева в полном вооружении! Тяжелая штука сидела у тебя в голове, Зевс, не удивительно, что ты был в дурном расположении духа: носить под черепом такую большую дочь, да еще в полном вооружении, - это не шутка! Что же, у тебя 42

военный лагерь вместо головы? А она уже скачет и пляшет военный танец, потрясает щитом, поднимает копье и вся сияет божественным вдохновением. Но главное, она настоящая красавица и в несколько мгновений сделалась уже взрослой. Только глаза у нее какие-то серовато-голубые, - но это хорошо идет к шлему. Зевс, в награду за мою помощь при родах, позволь мне на ней женится. Зевс. Это невозможно, Гефест: она пожелает вечно оставаться девой. А что касается меня, то я ничего против этого не имею… ХХ. Суд Париса Парис. …Кто ты? Откуда пришел к нам? Что это с тобой за женщины?.. Гермес. Это не женщины, Парис: ты видишь перед собой Геру, Афину и Афродиту; а я – Гермес, и послал меня к тебе Зевс… Зевс поручает тебе быть судьей в споре богинь о том, которая из них самая красивая… Парис. …Владыка мой Гермес, как же я, смертный человек и необразованный, могу быть судьей такого необыкновенного зрелища, слишком высокого для бедного пастуха? Это быстрее сумел бы рассудить человек тонкий, образованный. А я что? Которая из двух коз красивее или которая из двух телок – это я мог бы разобрать, как следует… Гермес. Не знаю; только должен тебе сказать, что исполнить волю Зевса ты обязан непременно… Парис. Попробуем; что ж поделать! Но, прежде всего я хотел бы знать, достаточно ли будет осмотреть их так, как они сейчас стоят, или же для большей точности исследования лучше, чтобы они разделись. Гермес. Это зависит от тебя как судьи; распоряжайся, как тебе угодно. Парис. Как мне угодно? Я хотел бы осмотреть их нагими. Гермес. Разденьтесь, богини; а ты смотри внимательно. Я уже отвернулся. Гера. Прекрасно, Парис; я первая разденусь, чтобы ты мог убедиться, что у меня не только белые руки и не вся моя гордость в том, что я – волоокая, но что я повсюду одинаково прекрасна. Парис. Разденься и ты, Афродита. Афина. Не вели ей раздеваться, Парис, пока она не снимет своего пояса: она волшебница и с помощью этого пояса может тебя околдовать. И затем, ей бы не следовало выступать со всеми своими украшениями и с лицом накрашенным, словно у какой-нибудь гетеры, но ей следует открыто показать свою настоящую красоту. 43

Парис. Относительно пояса она права: сними его. Афродита. Отчего же ты, Афина, не снимаешь шлема и не показываешь себя с обнаженной головой, но трясешь своим султаном и пугаешь судью? Ты, может быть, боишься, что твои серовато-голубые глаза не произведут никакого впечатления без того строгого вида, который придает им шлем? Афина. Ну вот тебе, я сняла шлем. Афродита. А я вот сняла пояс. Парис. О, Зевс-чудотворец! Что за зрелище, что за красота, что за наслаждение!.. В дальнейшем сатира Лукиана принимает ярко выраженный философский уклон. Главными ее объектами становятся религиозные суеверия, учения о божественном провидении и оракулах, пустота и ничтожество человеческих стремлений к богатству и власти, причуды богачей, вульгарные философы и их недостойный образ жизни. С этой целью он возрождает своего полузабытого сирийского земляка киника Мениппа, писателя III в. до Р.Х., и делает его героем фантастических диалогов, пародирующих философский диалог. Менипп то спускается в преисподнюю («Путешествие в подземное царство»), то взлетает на небо («Икароменипп или Заоблачный полет») в поисках философской истины. В первом диалоге Менипп, введенный в заблуждение многочисленными и противоречивыми философскими учениями о добродетели, решает вслед за Одиссеем совершить путешествие в Аид, встретиться там со знаменитым финикийским прорицателем Тиресием и узнать, в чем же на самом деле состоит добродетельная жизнь. С этой целью он отправляется в Вавилон, встречает мага Митробарзана и тот своими заклинаниями открывает ему вход в преисподнюю. Тут Менипп присутствует на суде Миноса. Перед героем открывается тщета богатства и никчемность пышных погребальных сооружений. Менипп видит карийца Мавзола, чей роскошный мавзолей считается чудом света, жалким оборванцем в толпе покойников, причем ему выделен для существование участок не более одного фута. Филипп Македонский чинит за плату прогнившую обувь, Ксеркс и Дарий – просят подаяния. А как же философы? Сократ продолжает свои бессмысленные теперь беседы и заговаривает с каждым встречным, киник Диоген целыми днями насмехается над коронованными покойниками, утратившими в Аиде все свое величие. Тиресий, которого Менипп находит в дальних закоулках преисподней, дает ему совет: «Лучшая жизнь – жизнь простых людей; она и самая разумная. Оставь нелепые исследования небесных светил, не ищи целей и причин и наплюй на сложные построения мудрецов. Считая все это пустым вздором, 44

преследуй только одно: чтобы настоящее было удобно; все прочее минуй со смехом и не привязывайся ни к чему прочно». В «Икаромениппе» тот же неугомонный Менипп решает подняться на небо дабы найти наконец разгадку тайны мироздания, ибо для него становиться ясно: философы, запутавшиеся в бесконечных спорах, бессильны помочь ему в этом. Он ловит большого орла и большого коршуна, отрезает у них по крылу, прилаживает петли для рук и взвивается в воздух. Прорвавшись сквозь густые облака, он добирается до луны. Отсюда, с огромной высоты, земля кажется ему маленькой и ничтожной. Во дворцах царей он видит бесконечный разврат, убийства, казни, грабежи, клятвопреступления. Жизнь частных лиц, схожая с вечной суетой муравьев, представляется ему просто смешной. Продолжая полет, Менипп добирается до обители богов и присутствует на их совете. Совет как раз посвящен возмутительной болтовне и беспутной жизни философов. Возмущенные боги выносят постановление уничтожить их всех. Разочарованием в философии проникнуты многие диалоги («Продажа жизней», «Рыбак»). Но своего апофеоза сатира Лукиана достигает в \"Пире\". Вообще, «Пир, или Лапифы» - одно из самых характерных произведений Лукиана. Диалог этот построен как пародия на знаменитый «Пир» Платона, где собравшись вместе с Сократом, приглашенные на пир, обмениваются утонченными рассуждениями о природе эроса. У Лукиана внешне все происходит точно так же. Богатый афинянин Аристенет выдает замуж свою дочь и среди многих гостей приглашает к себе на пир так же философов, представителей ведущих школ. Второе название диалога «Лапифы» рождает воспоминания о другой свадьбе – царя лапифов Пирифоя. Перепившиеся кентавры учинили на ней дебош, в результате чего свадебное торжество вылилось в кровавую бойню. В данном случае роль кентавров играют философы. Лукиан превращает философский спор в бурлеск. Все философы изображены остро сатирически. За фальшивой мудростью зримо проступают мелкие, жадные, распутные людишки. В конце концов пьяные философы затевают побоище из-за жирного куска курицы. Удивительно яркие зарисовки характеров, живой диалог, блестящая ирония, мастерски изображенное нарастание «драматизма» ситуации, разрешающейся дракой, - все это делает диалог Лукиана бессмертным творением. В последний период своей литературной деятельности Лукиан еще более расширяет поле своей сатиры. Его излюбленным жанром делается теперь не диалог, а диатриба, представляющая из себя род проповеди или живой беседы, где оратор, обращаясь к собравшимся, спорит с воображаемым оппонентом, защищающим расхожие ценности. Упадок старой философии и крах старой 45

религии – вот главная тема диатриб и посланий Лукиана. Против современных ему религиозных течений направлен «Александр, или лжепророк», где в форме пародийного жития изображается мошенническая деятельность популярного во II веке шарлатана- «чудотворца» Александра из Абонотиха. В «Кончине Перегрина» достается христианам, а «Сновидение или Петух» высмеивает пифагорейство и учение о переселении душ. Лукиан – мастер не только диалогического, но и повествовательного жанра. В числе поздних его произведений выделяется «Правдивая история» - бессмертная сатира на жанр авантюрно- приключенческой литературы. Герой этой замечательной повести решает совершить путешествие на запад, чтобы исследовать границы океана и добраться до расположенного за ним неведомого материка. Страшная буря подымает корабль в воздух и забрасывает на Луну. Здесь располагается большое царство, управляемое известным мифическим героем Эндимионом. Вскоре путешественники оказываются втянутыми в войну, которую Эндимион ведет с жителями солнца из-за другой планеты – Венеры. Грандиозная битва разворачивается в межпланетном пространстве, частично на паутине, сплетенной гигантскими пауками, частично в воздухе. С неистощимой фантазией Лукиан описывает множество чудовищ, участников этого сражения. Сначала жители Луны одерживают вверх, но появление огромных облакокентавров кардинально меняет ситуацию, и Эндимион терпит поражение. Оставив Луну и посетив по пути еще несколько удивительных миров, герой повести возвращается на землю. Но вскоре его корабль оказывается проглоченным гигантской рыбой. В ее колоссальном по размере желудке он так же открывает неведомый мир с островами, озерами и лесами, населенный мириадами неведомых и страшных существ. В конце концов, путешественникам удается убить рыбу и выбраться наружу. Вскоре они добираются до Острова Блаженных и наблюдают поразительную жизнь, которую ведут здесь умершие герои. Путешествуя дальше, они посещают Страну Сновидений, чудом избегают гибели на острове ослоногих женщин-людоедок и наконец достигают границ океана. Во время шторма их судно терпит крушение у берегов неведомого материка. Здесь Лукиан оставляет своих героев в самый драматический момент их приключений, обещая вскоре выпустить продолжение… Прелестная сказка Лукиана с увлечением читалась и перечитывалась на протяжение многих поколений. Явственные следы влияния его «Правдивой истории» мы находим у Рабле, 46

Сирано де Бержерака, Свифта и Вольтера. Особенно явно прослеживается оно у Распэ, который, описывая похождения своего барона Мюнхгаузена, заимствовал у Лукиана целые куски. Находим мы его и позже: в сказках Баума и фантастических романах Берроуза. Еще один знаменитый шедевр Лукиана новелла «Лукий, или Осел» - рассказ о необыкновенных приключениях молодого человека, превращенного в осла и затем, после многих опасных происшествий, пережитых им в облике животного, снова принявшего человеческий облик. (Как известно, новелла эта послужила сюжетной основой для другого гениального творения античности - романа \"Золотой осел2\" Апулея). Последние годы жизни Лукиан провел на императорской службе, занимая видный пост в канцелярии наместника Египта. В своем «Оправдательном письме» он писал: «Плату я получаю не от частного лица, а от императора, и плату не маленькую, а весьма значительную. Да и на будущее, если только дела мои пойдут, как следуют, у меня неплохие виды…» Трудно сказать, как «пошли дела» Лукиана в дальнейшем. Но известно, что в старости он опять вернулся к давно оставленному им жанру риторических декламаций (по его собственным словам, он вновь «спустил на воду давно уже стоявшее на суше суденышко»). К этому периоду относят поздние произведения «Про Диониса» и «Про Геракла». Умер Лукиан после 180 г. (Согласно христианским преданиям, Лукиан погиб, растерзанный собаками, но едва ли это так). 3) Лонг 2 Сказка о Психее по мотивам «Золотого осла» Апулея 47

Из всех античных романов наибольшая мировая слава выпала на долю «Дафниса и Хлои». Роман этот был написан в конце II или в самом начале III века неким Лонгом, о котором мы более ничего не знаем. Место действия «Дафниса и Хлои» перенесено в буколическую обстановку на остров Лесбос. Сначала рассказывается о том, как два пастуха – Ламон и Дриас – один за другим находят в лесу двоих детей – мальчика и девочку. Они были оставлены на верную погибель, но забота богов спасла их от неминуемой смерти – мальчика выкормила своим молоком коза, а девочку – овца. Мальчику дали имя Дафнис, а девочке – Хлоя. Когда они подросли, то стали помогать своим приемным родителям. Как и в остальных греческих романах, здесь есть обычный набор приключений, но не в них заключается главное. Природа в разные времена года, сельские работы и праздники, зимняя охота – все эти описания и по объему и по лиричности и по тщательности риторической отделки играют в романе Лонга настолько значительную роль, что его справедливо называли «пейзажным романом», «роман чувств» и «роман природы». И вот тут, на лоне природы, среди прекрасных полей и рощ зарождаются любовные чувства героев. Дафнис и Хлоя - подростки, почти дети. Полюбив друг друга, они должны пройти незнакомую им «науку любви», и последовательные этапы этого процесса, начиная от первого пробуждения неясных весенних томлений, составляют главное содержание романа. ЗАРОЖДЕНИЕ ЧУВСТВА (Из первой книги романа) …И вместе порою они пили молоко и вино, а еду, что с собой приносили из дома, делили друг с другом. И можно б скорее увидеть, что овцы и козы врозь пасутся, чем встретить порознь Дафниса с Хлоей. И пока они так веселились, вот какую беду измыслил Эрот против них… (Далее следует рассказ о том, как Дафнис свалился однажды в волчью яму, весь перепачкался и отправился к источнику в пещеру нимф, чтобы омыть свое тело). И, войдя вместе с Хлоей в пещеру нимф, он отдал Хлое стеречь свой хитон и сумку, а сам, став у ручья, принялся мыть свои кудри и все свое тело. Кудри у него были черные и густые, тело – загорелое, и можно было подумать, что тень от кудрей его делает смуглым. Хлое, глядевшей на него, Дафнис показался прекрасным, и так как 48

впервые прекрасным он ей показался, то причиной его красоты она сочла купанье. Когда же она стала омывать ему спину, то его нежное тело легко подавалось руке, так что не раз она украдкой к своему прикасалась телу, желая узнать, какое нежнее. Потом они стада свои погнали домой – солнце уже было на закате, и Хлоя ничего уже больше с тех пор не желала, кроме как вновь увидать Дафниса купающимся. Утром, когда на луг они пришли, Дафнис, как обычно, севши под дубом, стал играть на свирели… И вновь, на свирели играя, прекрасным он ей показался, и опять она решила, что причина его красоты – это прелесть напева… Она убедила его опять купаться пойти, и вновь увидала его во время купанья, и, увидав, к нему прикоснулась, и ушла опять в восхищении, и восхищение это было началом любви. Что с ней случилось, девочка милая не знала, ведь выросла она в деревне и ни разу ни от кого не слыхала даже слова «любовь». Томилась ее душа, взоры рассеяно скользили, и только и говорила она что о Дафнисе. Есть перестала, по ночам не спала, о стаде своем не заботилась, то смеялась, то рыдала, то вдруг засыпала, то снова вскакивала; лицо у нее то бледнело, то вспыхивало огнем… (Далее рассказывается, как за Хлоей начинает ухаживать пастух Доркон; однажды он затевает с Дафнисом спор о том, кто из них красивее; в судьи они выбрали Хлою, а наградой победителю должен был стать поцелуй девушки; Хлоя, конечно же, выбирает Дфниса). Хлоя не стала уже более медлить, но, вспыхнув от радости… да и сама давно желая Дафниса поцеловать, быстро вскочила и его одарила своим поцелуем – бесхитростным, безыскусным, но таким, что смог он всю душу его воспламенить… Дафнис же, будто его не поцелуем одарили, а укусили, тотчас сумрачным стал: часто вздрагивал он и сердца быстрые удары старался сдержать; хотелось ему на Хлою смотреть, а как взглянет – весь краской зальется. Тогда-то в первый раз он увидал с восхищением, что золотом кудри ее отливают и глаза у нее огромные, словно у телки, а лицо поистине молока его коз намного белей. Как будто тогда он впервые прозрел, а прежде будто вовсе не было глаз у него… Об одной только Хлое были речи его… Разжигала их и сама года пора. Был конец весны и лета начало, и было все в расцвете. Деревья в плодах, равнины в хлебах, нежное всюду цикад стрекотанье, плодов сладкое благоуханье, овечьих стад веселое блеянье. Можно было подумать, что сами реки сладостно пели, медленно воды катя, а ветры как будто на флейте играли, ветвями сосен шелестя; и, будто в томленье любви, падали с веток на землю; и солнце – любя красоту – всех заставляло снимать 49