Сказки на ночь

В самом нижнем ящике лежали инструкции ко всей технике в доме. Никаких коробочек с  украшениями, разными мелочами или еще чего-то, в чем мог храниться этот ключ, не было. Я перешла к  комоду, и  в  верхнем ящике нашла шкатулку с  украшениями. Украшения были красивые, но  не  ценные  — несколько золотых цепочек, а  в  основном серебро, натуральные камни, янтарь. То, что было на  ней в  момент смерти, мне вернули в больнице вместе с ее вещами, и это, пожалуй, было самое дорогое из всего, что я здесь увидела. Мама любила бусы, подчеркивающие ее стройную шею. Их было много: длинные и  не  очень, разноцветные и однотонные, сделанные из какого-то одного камня. Практически под каждое ее платье были свои бусы или брошь, идеально подходившие по  тону или, наоборот, вносящие контрастную ноту. Я пересмотрела всю шкатулку, подержала в руках каждую вещь, вспоминая, как они на  ней смотрелись. Мама была красивой. Нет, не  совсем правильное слово. Мама была неповторимой, ни на кого не похожей. Она была высокая и стройная, хотя с  годами немного прибавила в  весе, что ее нисколько не  портило. Довольно крупные черты лица, хорошо очерченные губы. Но  главным были глаза, большие, серые, с  темными ресницами, которые смотрелись, как обводка. Брови широкие, с  ними она регулярно боролась, формируя с  помощью пинцета их цивилизованную форму. Если посмотреть на  каждый элемент лица отдельно  — ничего особенного, а  все вместе  — красавица! Мама никогда не  придавала особого значения своей внешности, в  повседневной жизни предпочитала брюки и  трикотаж, но  когда они с  папой шли куда-нибудь, где надо было прилично выглядеть, от  нее невозможно было отвести взгляда. Правда, отцу для этого не  нужно было никаких особых ухищрений с  ее стороны. Если она была в комнате, то он смотрел только на нее. Мы с сестрой знали это с самого детства, и, если нам нужно было, чтобы он с нами поиграл, или нам почитал, то его нужно было изолировать от  мамы, иначе толку от  него никакого не  было, он все время отвлекался, глядя на нее. В шкатулке ключа не было. Проверила прикроватную тумбочку — тоже нет. Значит, спрятала в  какое-то только ей известное место.

А мне то что теперь делать? Замок ломать? Нет, до такого варварства я не опущусь. Нужно искать дальше. В спальне был большой, шкаф- купе, в  котором в  идеальном порядке висела ее одежда, стояли коробки с  обувью, на  верхних полках чемоданы и  несколько портфелей. Вот в  одном из  портфелей я и  нашла через пару часов поисков нужные мне бумаги. До  этого я пересмотрела все коробки с  обувью, все чемоданы  — нигде нет ключа. В  том портфеле, где лежали свидетельства о  рождении, браке, смерти, дипломы их с  папой, наши с  Катей, страховка на  дом и  на  машину, завещание и  все документы на  дом, ключа тоже не  было. Но  теперь он мне, собственно, и не был нужен. Когда я, наконец, увидела желтую бумагу с  водяными знаками и соответствующим заголовком, то, довольная, собиралась положить ее в  файл, но  работа с текстами была моей профессией, поэтому я сразу, даже не  читая, увидела, что в  завещании есть какие-то иностранные слова, написанные латиницей. Тогда я внимательно перечитала его содержание. Кроме того, что я уже знала — дом мне, драгоценности Кате, деньги пополам — там было написано, что мне завещается машина, половину стоимости которой я должна компенсировать сестре в  денежной форме, а  также мамина доля в апартаментах в г. Юрмала, дальше шел точный адрес, написанный по-русски и  по-латышски. По  поводу компенсации половины стоимости этой квартиры ничего не было сказано, что само по себе было странно, зная мамину щепетильность в  вопросах равного отношении к двум своим дочерям. Кроме того, ни я, ни Катя вообще не  знали о  наличии этой квартиры, вернее ее части (какой?). Мы знали, что мама обожала Рижское взморье, очень часто туда ездила, но  то, что она приобрела там недвижимость и  нам об  этом ничего не сказала, было так на нее не похоже! Что мне теперь с этой долей делать, как оформить это наследство, я не  имела ни малейшего представления. Первым поползновением было, конечно, позвонить Кате. Но  потом я подумала, что она расстроится, причем не  от  того, что мне досталась доля в какой-то квартире в Латвии, а ей — нет, а из-за того, что мама нам ничего об  этом не  сказала. Поэтому я решила сначала сама во всем разобраться, не привлекая к этому сестру.

После обеда я ушла наверх и  села работать, но  мысли мои постоянно уводили меня в  сторону, ситуация с  завещанием меня взволновала. Казалось бы, я должна была радоваться, что получила в наследство какую-то часть зарубежной недвижимости, что, скорее всего, стоит немалых денег, но  радости не  было. На  душе было неспокойно, и я никак не могла себе сформулировать, что меня так удручает. Кроме того, мне, почему-то, казалось, что все это как-то связано с  тем, что лежало в  закрытом ящике маминого стола. Интересно, а что там, собственно, может быть. Все необходимые для жизни документы я нашла в  портфеле в  мамином шкафу. Там было все, касающееся дачи, машины, даже договор на аренду банковской ячейки. Стоп! Там не  было ключа от  ячейки. Еще там не  было сберкнижек, банковских карт, наличных денег. Теперь понятно! В  этом ящике лежит все, касающееся денег. Конечно, зная, как она серьезно относилась к деньгам, нельзя было предположить, что она бросит их у всех на виду, тем более в доме за городом. В коттедже охрана, конечно, была, и, уезжая в Москву, она ее включала, но, если деньги будут лежать в доступном месте, то воры успеют их схватить и  убежать еще до  приезда наряда. Значит, их надо спрятать так, чтобы на их поиск ушло некоторое время. Я вспомнила, где родители держали деньги, когда мы жили в Москве. В нашем раннем детстве это был второй том двухтомника Марка Твена. Я их как-то обнаружила, когда искала, чего  бы мне почитать. Мне было лет семь, и  я пришла к  маме, страшно гордая своей находкой. Мама, почему-то, не  удивилась, деньги у  меня отобрала, и  вечером велела папе позаботиться, чтобы в  доме был сейф. «Вот видишь»  — сказала она папе, рассказывая о  дневном происшествии  — «твой Марк Твен спалился. Нужны другие адреса и явки». Я тогда так и не поняла, чему они так дружно смеялись. Конечно, оставался вариант, что мама держит наличные и  ключ где-нибудь на кухне, в коробке из под печенья или чая. Вариант был мало вероятный, но  возможный  — коробочки мама любила и использовала их для разных целей, например, держала там нитки с иголками, пуговицы, лекарство. А почему бы не деньги? Я закрыла крышку своего ноутбука, все равно не  могу сосредоточиться, и спустилась на кухню.

На  то, чтобы планомерно пересмотреть все баночки на  полках и  в  буфете, ушло не  меньше часа. Я нашла много интересного, например, кучу пакетиков со специями, но никаких денег и никакого ключа. Значит деньги, все-таки, в  столе. Оглядела на  всякий случай столовую, нет  ли там места, куда можно было  бы спрятать ключ, но  решительно ничего не  нашла: стол, стулья, диван, телевизор на стеклянной тумбе. Нет, кроме спальни ему быть негде. В  спальне села за  стол и  закрыла глаза. Представила маму, которая собирается на  работу. Она торопится, но  ей нужно взять деньги. Понятно, что ключ где-то рядом, не  побежит она на  кухню или на  второй этаж за  ним. Где-то рядом, здесь, в  этой комнате. Открыла глаза и  начала оглядывать все предметы. Вот кровать. Может под матрацем? Подняв его, поняла, что это невозможно  — под ним не  сплошное дно, а  реечные ламели. Может быть внутри диванных подушек? Не  нашла, хотя я, наверно, именно туда  бы положила ключ: и  близко, и  в  голову не  придет там искать. Прикроватную тумбочку я уже раньше проверяла. Стеллаж с  книгами, вазочками, игрушками. Может быть в  вазе? Я встала, сняла большую белую керамическую вазу с  нарисованными на  ней незабудками, заглянула внутрь. Я уже знала, что ключа там нет, он  бы звякнул, когда я вазу снимала с  полки. Поставила вазу обратно, задев при этом мягкую собачку, которую я привезла маме в  подарок из  какой-то командировки. Она еще очень смешно тявкала, внутри был динамик. Ставя ее обратно на  полку, нажала, чтобы услышать этот забавный звук, но  собачка молчала, хотя под пальцами было что-то твердое, то есть динамик в  ней остался. Я удивилась, потому что в  таких динамиках абсолютно нечему было ломаться, нажала еще раз и  поняла, что это не  динамик, а  ключ. Только тогда заметила очень аккуратно вшитую молнию точно в цвет шерсти мягкого зверька. Ну и  мама! Ай да конспиратор! Я достала ключ и открыла верхний ящик письменного стола, запертый на два оборота.

8 В ящике, как и везде в мамином доме, был идеальный порядок: несколько жестяных коробок разного размера и  большая синяя папка с  резинками. В  самой маленькой жестянке из-под швейцарского шоколада ручной работы лежал ключ от  банковской ячейки. Я это сразу поняла по  его сложной форме и  бирочке с  номером «50». В  другой коробке были, действительно, наличные деньги, около тридцати тысяч, и  две банковские карточки. В  синей папке лежала мамина медицинская карта и  результаты анализов. Еще в одной жестяной коробке из под печенья лежали письма. Уже закрывая эту коробку, я подумала, что это не папин почерк. Папин я знала очень хорошо — четкие округлые буквы, довольно крупный. Все записки в школу всегда писал он, потому что мама говорила: «Ты писатель, ты и пиши». После папиной смерти мы с мамой разбирали его бумаги, черновики его работ, сортировали, подшивали в  папки, поэтому его почерк я узнала бы из тысячи. Тот почерк, которым были написаны письма, был совсем другой, про такие говорят «идеальный». В  нашем доме был альбом со  старыми открытками, которые одно время собирал папа. Некоторые открытки были еще дореволюционными, они были написаны невероятно красивым почерком. Я помню, как спросила папу: «Это что, один и  тот  же человек их писал?», а  папа засмеялся и  ответил, что разные. «А почему так похоже?» не поняла я. Тогда он объяснил, что раньше всех учили писать по  прописям открытыми перьевыми ручками, поэтому у  людей вырабатывался очень хороший почерк, а  теперь этого нет, и  люди пишут «кто во  что горазд», и, сказав это, показал мне мазню в  моей собственной тетради. Так вот, почерк человека, который писал эти письма, был почти таким же красивым, как на тех открытках. Конвертов не  было, только листы бумаги, сложенные в четыре раза. Интересно, почему мама хранила эти письма в  ящике с  самым ценным? Во  мне боролись два чувства. С  одной стороны, нас с  сестрой всегда учили, что чужие письма читать не  просто

не  хорошо, а  категорически воспрещается, так  же, как подсматривать в  замочную скважину, говорить неправду и  брать чужие вещи, т.е. воровать. Когда ты слышишь это не просто с детства, а, практически, с младенчества, то эти ограничения становятся твоей сутью  — ты просто не  можешь этого сделать. Поэтому первым поползновением было положить письма обратно в  коробку, а  коробку обратно в  стол. Наверно, при другой ситуации я именно так и  поступила  бы, но  странная строчка в  завещании и  еще более непонятное мамино поведение давали повод предположить, что за всем этим кроется какая-то семейная тайна, которую мне, почему- то, совершенно необходимо было разгадать. Возможно, что это касается меня, ведь именно я унаследовала квартиру, о которой мы с сестрой ничего не знали. Поколебавшись немного, я заперла стол, положила письма в  коробку, и  с  этой коробкой подмышкой отправилась в библиотеку на свое любимое кресло под торшером. Письма были потертые на  сгибах, очевидно, что их много раз перечитывали. Дат не было, вместо подписи стояло «Твой В.». Взяла верхнее, вполне резонно предположив, что у  мамы все разложено по датам, и, как потом выяснилось, не ошиблась. «Моя любимая! Прошла всего неделя, как я посадил тебя в поезд, который умчал тебя в Москву, а мне кажется, что я не видел тебя вечность. Не могу ничего делать, ни есть, ни спать, ни дышать. Вообще не  понятно, как я живу без тебя. Нужно работать, а  мне везде мерещится только твое лицо таким, каким первый раз его увидел. Это было не  тогда, на  пляже, а  за  три дня до  этого, в  кафе. Я не  стал рассказывать тебе об  этом, но  сейчас расскажу. Я ел и  смотрел по сторонам. У окна сидела мать с очень симпатичной девочкой лет двух: голубые глаза, светлые кудряшки — чистый ангел. Она ела кашу и о чем-то тихо переговаривалась с матерью, которая сидела ко мне спиной. Стройная, в  открытом платье без рукавов, волосы собраны в  небрежный пучок. Я залюбовался этой прелестной картинкой, вынул из кармана блокнот и карандаш и начал рисовать девочку. Она, вероятно, почувствовала мой пристальный взгляд и  посмотрела

в мою сторону. Я ей улыбнулся, она улыбнулась мне и что-то сказала матери. Ты оглянулась и тоже посмотрела на меня. Господи! Как мне хотелось бы, чтобы этого не было в моей жизни! Я  бы жил спокойно, работал спокойно, встречался  бы с  девушками. Так нет! Вы тогда встали и ушли гулять, а я сидел, оглушенный тем чувством, которое испытал, встретившись с  тобой взглядом. Я думал, что это сказки, что так не  бывает. Дурак! Я потом бегал по  городу, как маньяк, выискивал вас во  всех кафе, в  магазине, на пляже. Только через три дня я увидел тебя у кромки воды. Ты была в  длинной юбке, которую поддерживала рукой, чтобы набегающие волны ее не  намочили. Девочка что-то строила из  песка, а  ты стояла по  щиколотку в  воде и  просто смотрела вдаль. Ну, дальше ты уже знаешь. Я спросил, как тебя зовут, ты удивленно на  меня посмотрела «А зачем вам?». Я ответил, что должен знать, как зовут занозу в  моем сердце, тогда ты засмеялась и  сказала, что занозу зовут Женя. Женя! Я даже не  знаю, прочтешь  ли ты это письмо. Возможно, что эта неделя, когда я практически ночевал под вашими с  Катей окнами и не отпускал тебя ни на минуту, для тебя ничего не значит. Может быть, ты просто так сказала «Пиши мне на  Главпочтамт, до востребования», чтобы я от тебя отстал. Я не могу. Я бы хотел, но  не  могу. Перед расставанием я спросил тебя, счастлива  ли ты, а ты ответила «Да, у меня прекрасный муж, он очень меня любит». Не  «я его очень люблю», а  поэтому я считаю, что все еще может быть по-другому. Я буду ждать от  тебя письма, а, если не  дождусь, то все равно найду тебя. Твой, В.» Теперь уже я сидела оглушенная. Это было, как в романе, только этот роман происходил в  жизни. Бедный! Я понимала, что он испытывал. Мою мать нужно было разглядеть, она не  бросалась в  глаза и  никогда себя не  демонстрировала, но, если уж тебе так повезло, то забыть ее было невозможно. Я помню, как допытывалась в  детстве у  папы, как они познакомились. Он только пожимал плечами «Вошел в  комнату, увидел и  пропал»  — скучно

и  не  интересно, как мне тогда казалось. Характерно, что мама рассказывала эту историю совсем по-другому. «Пришел автор, принес рукопись. Читаю и  понимаю, что идея мне нравится, а  как написано  — нет. Пришлось долго с  ним работать, чтобы из  этого сумбура что-то получилось». — «А  что получилось?» — спрашивала я. — «Получилась Катя» — смеялась в ответ мама. Я посмотрела на пачку сложенных листов в коробке. Неужели он так и  любил ее безответно, писал всю жизнь на  Главпочтамт? Как романтично! Второе письмо было совсем короткое, практически записка. «Женя, любимая! Ты мне не  ответила, но  я все равно надеюсь, что письмо ты получила. Скоро я буду в Москве, пробуду неделю. Начиная с 10 ноября, я буду стоять с 6-ти до 7-ми вечера у Главпочтамта и ждать тебя. Приходи, пожалуйста. Нам необходимо поговорить. Твой, В.» Да уж, упорный мужчина. И  ситуация точно, как в  «Неспящих в  Сиэтле», только там все заканчивается хорошо, герои воссоединяются и живут потом долго и счастливо. А здесь все не так, они, видимо, не встретились. О  том, что я была не  права, я поняла, когда прочитала третье письмо. Они встретились. Еще как встретились! «Любовь моя! Ну почему ты молчишь? Ты ведь обещала подумать и  принять решение. Я знаю, что тебе трудно, что у  тебя прекрасный муж, налаженная жизнь, что я не могу тебе ничего такого предложить — что такое провинциальный архитектор против столичного писателя. Но  разве то, что было между нами, не  перевешивает все твои материальные аргументы? Такая взаимная любовь встречается так редко, что не  узнать ее, отвергнуть  — страшное расточительство. Так прими же решение! Ты же знаешь, что я буду тебе отличным мужем и Катюше — прекрасным отцом. Чего же ты ждешь?

Твой, В.» Я задумчиво сложила письмо и  положила его в  коробку. Взаимная любовь. А  как  же папа? Она что, его совсем не  любила? Она изменила ему? Ну да, совершенно очевидно, что изменила, фраза «то, что было между нами» вполне красноречивая. Нет, я, конечно, не ханжа, но все-таки, как она могла так поступить с отцом? Но ведь она, все-таки не ушла от него. Значит любила? Мне было страшно читать дальше, но  я должна была понять, что  же все-таки тогда произошло. Было ощущение, что ты начал читать роман и заглянул в конец. Ты знаешь, чем закончится история, но надо узнать, что там было между началом и концом. Следующее письмо было даже без обращения. «Ты сказала «нет». Ты сказала, что остаешься с  мужем, потому что он без тебя пропадет, что уйти от него равносильно убийству. Это означает, что ты готова убить нашу с  тобой любовь, но  это убийство кажется тебе менее значимым. Возможно, что ты права. Любовь ведь не  имеет плоти и  крови, ее нельзя потрогать руками, можно только почувствовать. Убить чувство  — вещь не  подсудная, но помни, что это все равно убийство. Я знаю, дорогая, что ты в  трудном положении  — тебе надо выбрать между плохим и  очень плохим, и, главное, не  очевидно, что из них что. Я уважаю твой выбор. Но не проси меня о слишком многом. Я могу не  досаждать тебе своими письмами, но  не  могу разлюбить тебя. Об этом не может быть и речи. Твой, В». Значит вот в  чем причина — уход от  отца равносилен убийству. Да, это она правильно понимала. Папа этого не пережил бы. Если бы не  сразу наложил на  себя руки, то водка  — это извечное русское лекарство  — быстро  бы помогла избавиться от  душевной муки и от жизни вообще. Господи! Какой же страшный выбор ей пришлось сделать!

Было уже за полночь. Я легла в постель, но, естественно, не могла заснуть. Лежала и  представляла маму, которой было даже меньше лет, чем мне сейчас. Если Кате было два, когда они с В. встретились, а  видимо так и  было, потому что у  сестры день рождения в  конце мая, то маме 26. Она замужем за  человеком, который души в  ней не чает, но она не испытывает к нему такой же страсти. Нет в этом ничьей вины. Просто страсть — капризная штука, уходит, когда хочет, приходит, когда не ждут. И вдруг встречает того, кто разбудил в ней женщину, от  взгляда на  которого у  нее замирает сердце. И  что? И ничего. «Но я другому отдана и буду век ему верна», но не потому, что так принято в  обществе, или потому, что это грех перед Богом, а потому, что она понимает, что отец без нее не мог бы, ни работать, ни жить. И она делает этот свой выбор. А как же ее жизнь? А как этот В.? Как они жили друг без друга? Я лежала лицом в  подушку и  плакала. Мне было так безумно жалко их всех: и маму, и папу, и этого незнакомого мне человека, так безумно ее любившего, за то, что они не вовремя встретились друг с  другом, когда было поздно уже что-либо изменить, не  причинив кому-то смертельной травмы. 9 Ночью мне приснилась мама. Снилось, что я лежу здесь, на даче, уже взрослая, а мама жива и молодая, как в моем детстве. Я прошу ее  — «Мамочка, не  уходи, расскажи мне сказку», а  она смеется «Маша, ты же уже выросла. Ну, какие теперь тебе сказки на ночь?» и уходит, оставив за собой приоткрытую дверь. А дальше я вижу эту дверь, которая медленно, как бывает только во сне, закрывается, и я ничего не могу сделать, чтобы прекратить это движение. Я проснулась в  поту, стала шарить на  тумбочке в  поисках телефона, чтобы посмотреть, который час, но  не  нашла  — видимо

оставила в  маминой спальне, когда ключ искала. Лежала, прислушиваясь к ночной темноте, и вдруг вспомнила сказку, которую она мне рассказывала, когда мне было лет пять про Королеву и  Лунного Принца. Это была не  первая и  не  последняя ее сказка, но  сейчас, почему-то вспомнилась именно она. Это была даже не  сказка, а  сказочный сериал. Несколько дней подряд она останавливалась на  самом интересном месте и  говорила: «На  сегодня все, продолжение будет завтра». Начиналась эта сказка так. В  некотором царстве, в  далеком государстве жили Король с  Королевой. И  государство у  них было прекрасное, на  полях колосилась пшеница, гуляли тучные коровы, и  все жители этого королевства очень любили своих правителей. У  них было все, что необходимо человеку для счастья  — большой дом, великолепный сад, прекрасная дочь, голубоглазая и белокурая. — Как наша Катя? — спрашивала я. — Да, в точности как наша Катя — улыбнулась мама. Однажды над королевством взошла очень большая и  круглая луна. Была ночь, было тепло, легкий ветерок шевелил листья на  деревьях в  саду у  Королевы, и  она вышла на  балкон, чтобы вкусить аромат роз. Луна была такая большая, что серебряные лучи, которые шли от нее, освещали весь сад и даже балкон, на котором стояла Королева. И  тут она увидела, что по  лунному лучу к  ней спускается юноша. —  Красивый?  — я была заворожена картиной, которую описывала мама. —  Наверно, во  всяком случае, Королеве он казался очень красивым. Он был высокий и стройный, у него были широкие плечи, на  которые был накинут серебристый плащ. Его волосы были темные, и брови темные, а глаза были ярко зеленого цвета. — Таких не бывает — сказала тогда я. —  Бывают, доченька, бывают  — в  голосе мамы была уверенность, и  я поверила, что такие принцы с  зелеными глазами водятся в природе, хотя и не часто. — А зачем он пришел?

— Он пришел, чтобы научить Королеву танцевать. — А она не умела? — я была удивлена. — Нет, так, как он, не умела. — Почему? — Никто не научил. Когда мама выключила свет, я еще долго лежала, представляя этого Лунного Принца с зелеными глазами, сад, залиты серебристым светом, и  розы, которые обступали их, потому что вились высоко и доставали до самого балкона. На  следующий день я потребовала, чтобы мама продолжила сказку. Мама села на  мою кровать, выключила свет, взяла меня за руку. —  Пойдем танцевать  — предложил Принц Королеве, но  она не поняла его. Где же бальная зала? Где оркестр? Где придворные? — Ничего этого не надо — сказал ей Принц. — А что же тогда нужно? — спросила Королева. — Нужна только луна. — А музыка? — не поняла Королева. — Музыка будет — уверил ее Принц. — Нужно только встать вот на тот луч, который идет от луны, и ты услышишь музыку. —  Но  как  же я встану на  луч? Я умею только ходить по  земле, или плавать по озеру на лодке. Я не умею ходить по лучам. — Дай мне руку и доверься мне — сказал ей Принц. Мама замолчала надолго. — И она дала? — мне нужно было знать, что было дальше. —  Не  сразу.  — ответили мама. Ей было очень страшно упасть и  разбиться, она  же никогда раньше не  ходила по  воздуху. Но Лунный Принц был таким надежным, он смотрел на нее такими зелеными глазами, что Королева рискнула. Она вложила свою руку в его ладонь и встала в круг света, который образовался от лунного луча на полу балкона. — И полетела? —  Нет, не  совсем полетела  — сказала мама. Королева плавно поднялась в  воздух. Дворец с  балконом и  сад с  розами, все это осталось где-то внизу, а она парила над землей в объятиях Лунного

Принца и  танцевала под музыку, которая была слышна только им двоим. — И все? Она никогда не вернулась? — Нет, не все. Набежала небольшая тучка, прикрыла собой луну, и Королеве пришлось вернуться во дворец, потому что лунные лучи больше не могли их выдерживать. — И она больше не видела Лунного Принца? —  Об  этом завтра  — строго сказала мама, и  поцеловала меня в лоб. Я лежала, боясь вспугнуть нахлынувшие воспоминания. Конечно, теперь очевидно, что тогда мама мне, пятилетней, рассказывала свою историю. Теперь мне все понятно, я даже могу представить этого таинственного В., потому что именно его мама описывала под видом Лунного Принца. Конечно, она не могла в него не влюбиться, а, может быть, он и  не  был таким красавцем, просто ей таким казался, этого я не  знаю. Совершенно очевидно, что мама любила его, ведь в сказке Королева доверила ему свою жизнь, но потом ей все равно пришлось вернуться, так  же, как и  маме. Там было еще продолжение этой истории. Мне необходимо вспомнить ее в  подробностях, а  не  просто сюжет, ведь именно в  подробностях была самая суть сказки. Но в ту ночь я уже была слишком измучена, чтобы вспоминать, поэтому закрыла глаза и, как ни странно, смогла заснуть. Мне снился лунный свет, розы в саду, я пыталась разглядеть в воздухе танцующие фигуры, но так и не смогла. 10 Утром на телефоне я обнаружила несколько непринятых звонков от Бориса и смс-ку от него же «Ты там что, в снегу утонула?». Сегодня выходной, может быть он и  не  работает. Написала «Не  утонула,

телефон внизу оставила». Он перезвонил через пять минут. — Ну что у тебя там? — в голосе беспокойство. — Физически я здорова. — А морально? Тяжело? — Не в этом дело. Я расскажу тебе, но не сейчас, не по телефону. Когда вернешься? — Думаю, что к среде буду. Ты сегодня домой поедешь? — Да, ближе к вечеру. Интересно, он сказал «домой», но почему-то мне вдруг на минуту показалось, что это слово к  моей московской квартире не  очень подходит. Здесь, под лампой в  библиотеке я точно знаю, где мой дом. А  что тогда там? Там место, где я ем, сплю, работаю, но  это не  дом. Почему так? Может быть дом, это место, где живы наши воспоминания, а, возможно, это место, где есть человек, которому ты можешь доверить свою жизнь, так, как Королева доверила Лунному Принцу. А, интересно, есть  ли у  меня такой принц? Раньше я  бы точно сказала, что его нет. Ни один из моих кавалеров, ни даже мой бывший муж не  подходили под это определение. Они все были славными ребятами, с ними было хорошо, весело, приятно, но чтобы танцевать на  лунном луче — никогда. Я вообще всегда думала, что мне никакие романтичные вещи не нужны. Подумаешь, я и сама все могу, я умная, я профессионал, я люблю свою работу, и  мне, слава Богу, за  нее неплохо платят. Но  почему тогда меня волнует, когда Борис вернется из  командировки? Почему у  меня улучшается настроение даже после его колкостей? Почему я, не  задумываясь, вступила  бы с  ним на  любой луч, хоть лунный, хоть солнечный, если  бы он только мне это предложил? Это все имеет какое-то название? Наверно, имеет, но и название затасканное, и он никогда мне не  протягивал своей руки для того, чтобы научить меня танцевать. Грустно! Не буду об этом думать. Осталось всего полдня, нужно еще многое сделать по  работе. А  главное, меня тянуло, как магнитом, к письмам, которые лежали в жестянке из-под печенья. Коробку с письмами я забрала с собой в Москву. В понедельник освободилась поздно, но  целый день думала о  маме и  двух мужчинах ее жизни. Во мне уже не было такого чувства «Ну как она могла?!». Я понимала, на  какую жертву ей пришлось пойти ради

папы, и больше не осуждала ее. Мне даже в глубине души хотелось, чтобы они продолжали встречаться, хотя  бы иногда. О  том, что так оно и было, я узнала вечером. Женя, любимая! Ты ведь понимаешь, что такая жизнь  — не  выход. Ленинград, Волгоград, Ростов… Ты  же знаешь, что я готов лететь за  тобой на  край света, но  за  эти два года мы были вместе всего двадцать три дня. А сколько расставаний нам пришлось пережить? Я не знаю, как жить дальше без тебя. Работа  — единственное, что держит, а окружающие думают, что я просто трудоголик. Если бы они хоть отдаленно представляли реальную причину… Твой, В. Значит, все-таки встречались. Даже трудно представить, какую муку она испытывала, уезжая обратно в  свою налаженную столичную жизнь, которая, на самом деле, была наполнена ложью. Я знала, как мама терпеть не могла вранья, как нам с Катей попадало за  даже минимальные попытки схитрить, которые она всегда чуяла за  версту. Как  же тогда ей самой жилось с  этой постоянной необходимостью скрывать свою двойную жизнь, пусть даже из  самых лучших побуждений? Бедная, бедная, бедная мамочка! Этот В. прав, такая жизнь — тоже не выход. А в чем тогда этот выход? Есть ли вообще выход из этой патовой ситуации? Любимая! От  тебя не  было вестей пол года, а  я места себе не  находил, не  зная, что с  тобой. И  вот получаю от  тебя письмо, где ты пишешь, что у  вас с  Михаилом родился второй ребенок, девочка, и что ты больше не будешь встречаться со мной. Конечно, дорогая Женя, твое решение для меня закон, но  только кого ты пытаешься обмануть? Я считать тоже умею. И  память у  меня прекрасная. Ты думаешь, я забыл белые ночи, свет, проникающий в  окна гостиницы даже при задернутых шторах,

и  тебя в  моих объятиях? Эта девочка, которую ты родила  — мой ребенок, даже не думай это отрицать! Ты хочешь прекратить видеться — ладно, я согласен. Эта жизнь измотала и  меня тоже, не  только тебе трудно. Но  ты должна пообещать мне, что не сделаешь вида, что этот ребенок не имеет ко мне никакого отношения. Я должен знать о  ней все  — как она растет, что делает, как выглядит. Я должен регулярно получать ее фотографии. Прошу тебя, ведь это так просто  — положить в  конверт, наклеить марку и  бросить в  почтовый ящик. Я даже не  буду предлагать тебе деньги, потому что знаю, что ты рассердишься, накричишь на меня, а я так люблю тебя, что не хочу, чтобы ты расстраивалась. Просто знай, если когда-нибудь тебе или ей что-то будет нужно, то ты знаешь, к кому тебе обратиться. Люблю тебя, поэтому отпускаю. Твой, всегда твой, В. Строчки письма стали расплываться у  меня перед глазами. Он что, хочет сказать, что я — его дочь? А как же папа? Нет, этого просто не может быть! Папа всегда говорил, что я — точная копия его тетки по  материнской линии. Он действительно так считал, или хотел так думать? А  мне то что теперь делать? Нет, наверно это ошибка. Конечно, мама этому В. все объяснила. Я начала судорожно перебирать письма, которые еще не прочитала. «Спасибо, дорогая, за  фотографию. Наша девочка уже совсем взрослая.» «Какой славный человечек у нас получился! Горжусь» «Спасибо за то, что написала. Я места себе не находил, пока она была в  больнице»  — это, видимо, когда я лежала с  тяжелой скарлатиной, уже школьницей. Я медленно положила письма обратно в  коробку. Я не  хотела больше ничего знать. С  меня довольно. Я и  так узнала слишком много: моя мать вела двойную жизнь, мой любимый папа — не мой отец, весь мир, в  котором я выросла, который считала таким правильным, таким благородным, оказался основанным на  лжи

и  притворстве. Мне еще нужно понять, как дальше жить с  этим знанием. Я встала из-за стола и  начала мерить шагами кухню. Я должна была срочно что-то делать, куда-то пойти, чтобы не  оставаться наедине с  этими письмами, разрушившими мою жизнь, но  был двенадцатый час ночи, и  даже мне хватило ума не выходить на улицу в такое время. Тогда я перемыла всю грязную посуду, схватила тряпку и  начала истово оттирать кафель на  кухне от накопившегося жира, потом взялась за плиту. К трем часам ночи квартира блестела, как новенькая, полы были вымыты и  даже пыль со  шкафов стерта, чего я не  делала ни разу с  момента переезда сюда. От  тяжелой физической работы мне стало легче, я вновь обрела способность рассуждать здраво, но чувство, что внутри тебя все завязано тугим узлом горя, боли, гнева и любви не прошло, и я не  знала, сможет  ли хоть что-нибудь вернуть мне то мое детское ощущение разумности и  правильности устройства если не  всего мира, то лично моего — уж точно. 11 Больше всего меня мучил вопрос, знал ли папа о маминой связи, а главное, о том, что я не его дочь. В нашей семье дети не делились на «папиных» и «маминых». Никогда он не относился ко мне иначе, чем к  Кате. Он вообще был самым добрым, понимающим и  любящим отцом, из  всех отцов моих одноклассников. Я всегда с  изумлением слушала, как кто-нибудь из  них жаловался, что их ругают за отметки или плохое поведение, а, иногда, и бьют. В нашей семье такого быть вообще не  могло, при этом строгость была маминой прерогативой. Она не ругала, но могла так посмотреть, что лучше  бы сквозь землю провалиться, только  бы не  видеть этого взгляда. Мы с Катей знали, что от папы можно было добиться всего, чего угодно, он ни в  чем не  мог нам отказать, если только

не встревала мама со своим особым мнением. Ее «нет» всегда было последним. Отец тогда разводил руками и  говорил что-нибудь типа «Главнокомандующий запретил», и вопрос был закрыт. Между собой родители очень хорошо ладили, причем это касалось как бытовых вопросов, так и  профессиональных. Мама часто редактировала папины тексты, они могли о чем-то поспорить, но всегда приходили к компромиссу. Это не значит, что между ними не возникало ссор. Помню, как однажды меня удивил очень жесткий тон, с  которым папа сказал ей «Если ты не  понимаешь, почему так делать нельзя, то я ничем не  могу тебе помочь». Он тогда повернулся к ней спиной и ушел в библиотеку, а мама расстроилась, помрачнела и, молча, отправилась на кухню. Я не знаю, о чем тогда шла речь, но думаю, что вопрос был принципиальный, а папа в таких вопросах был непреклонен, и мама, подумав, поняла, что не права. Минут через двадцать она зашла к  нему в  кабинет и, пока дверь не  закрылась, я услышала, как она сказала «Миша, прости меня. Я действительно не подумала». Папа называл себя «подкаблучником», но, конечно, им не  был. Мама всегда считалась с  его мнением, часто в  спорных вопросах отсылала нас к  нему  — «Пусть папа решит». Словом, хорошо, достойно жили. Поэтому нас с  сестрой так и  удивили ее слова, что она была отцу плохой женой. Если она плохая, то кто  же тогда хорошая? Теперь то я понимаю, что она имела в  виду. Но, может быть он и не знал ничего? В комедии дель арте, а потом и у Мольера, муж-рогоносец — это всегда комический персонаж. Сейчас я поняла, насколько этот подход глуп и  примитивен. Я  бы, кажется, все отдала, чтобы папа не  знал ничего, как говорится, оставался в  блаженном неведении. Но, почему-то, у  меня было смутное ощущение, что это не  так. Я не могла точно сформулировать, откуда оно возникло и, только, уже выключив свет, в  надежде, что удастся поспать хотя  бы часа три до  того, как прозвонит будильник, я поняла, что права. Память  — странная штука. Иногда не допросишься у нее информации, которая должна, казалось бы, лежать на поверхности, а в другой раз то, что происходило почти четверть века назад, выплывает во всех деталях и подробностях, как будто кино смотришь про себя маленькую.

История про Лунного Принца не  давала мне тогда покоя. Я ждала вечера, чтобы услышать ее продолжение от мамы, а она, как назло, заболела, лежала в  гостиной с  температурой, и  меня укладывал спать папа. Естественно, я стала от него требовать, чтобы он рассказал мне сказку про Лунного Принца. Папа сказал, что такой сказки он не  знает.  — «Хорошо», сказала я,  — «тогда я тебе ее расскажу» и  рассказала со  всеми подробностями, которые запомнила. Заканчивалась сказка так. «Каждый раз, когда луна становилась круглой, Лунный Принц приходил к Королеве и они танцевали на лунном луче. Они уходили все дальше и дальше, пока не добрались до самой луны. Там у него был большой хрустальный дворец, который светился так, как будто в  нем горело множество огоньков. Но  на  самом деле никаких огоньков не было, а была только луна, которая освещала все вокруг. Королеве очень понравился этот дворец. „Оставайся в  нем со  мной“  — предложил ей принц. Здесь есть большой зал, где мы сможем танцевать каждый день, и  никакие тучи нам не  смогут помешать. Нам не  нужно будет ждать, когда луна станет круглой, потому что здесь она всегда круглая. Королеве очень хотелось остаться, она очень полюбила танцевать с  принцем и  поэтому каждый раз ждала полнолуния. Но  у  нее на  земле оставалось королевство, Король и  маленькая златокудрая принцесса с  голубыми глазами. Королева не  могла все это бросить и  остаться на  луне. Она понимала, что без нее Король будет тосковать, принцесса  — плакать, а  королевство придет в  упадок. Она поблагодарила Принца, но  отказалась от  его предложения. Принц очень огорчился, но потом сказал, что перед тем, как она уйдет, он хочет сделать ей маленький подарок. Он вынул свое сердце, которое оказалось из  хрусталя, и  бросил его на  пол. Сердце раскололось на две части. Одну он оставил себе, а другую протянул Королеве. „Когда вернешься на землю,“ — сказал он, — „закопай его в своем розовом саду“. Королева так и сделала, и в ее саду выросла прекрасная роза, самая прекрасная, которую только можно было представить. Все удивлялись, даже Король спросил, откуда такая замечательная роза, а Королева ответила, что она всегда там была».

По  мере того, как я рассказывала эту сказку, глаза папы становились все более печальными. Он не  перебивал меня и  ни о чем не спрашивал. Когда я закончила, он некоторое время сидел молча, а  потом сказал «Красивая сказка и  очень грустная. Я ее не знал». Я не поняла, почему грустная, но спрашивать не решилась. Дура, какая беспросветная, непоправимая дура! Ведь это я тогда все рассказала папе о  маме и  ее возлюбленном, это я сказала ему, что я не  его дочь! Ведь он  же был писателем, он и  сам умел жизненные коллизии облекать в разные литературные формы, а уж за  такой прозрачной историей увидеть реальную жизнь для него не составляло никакого труда. Что же я наделала! Я вскочила с  кровати и  бросилась на  кухню к  коробке с  письмами. Быстро нашла то, в  котором мама писала о  моем рождении, а  В. написал, что отпускает ее. В  следующем письме он сообщал ей, что женился. …Эта женщина приняла меня таким, какой я есть, с  моим разбитым сердцем, в  котором для нее почти нет места. Она все знает о  нас с  тобой и  готова мириться с  тем, что я никогда полностью не  буду ей принадлежать. За  это я обещал заботиться о ней и детях, если они у нас будут. У меня уже есть дочь, и я люблю ее всем сердцем, так же, как и ее мать, но я хочу еще детей, которых смогу сам растить. Прости, родная, если тебе больно это читать. Никто не виноват, ты же знаешь. Твой, В. Потом было письмо, в  котором он написал, что у  него родился сын Сашка. Я смотрю на  него и  понимаю, что, даже если  бы его матерью была ты, я все равно не мог бы его любить больше, чем люблю сейчас. Я горжусь, что у  меня теперь двое детей, значит, моя жизнь уже прошла не зря.

Еще было несколько писем, в  которых он пишет о  сыне и  обо мне. Видимо, мы для него действительно были очень важны, он гордился нашими детскими успехами, живо интересовался моей жизнью, рассказывал маме о своем сыне. Их переписка стала более дружеской, спокойной, в  ней больше не  было той горькой страсти, которая была раньше. Например, он писал: …Я вполне доволен своей жизнью, но, что бы я ни делал, я думаю о тебе. Я рассказываю тебе о работе, досаждаю рассказами о Сашке, даже хвастаюсь помидорами, которые растут на  участке. Скажи спасибо, дорогая, что все это я проделываю мысленно, иначе ты получала бы по несколько конвертов в день. Мне он ужасно нравился, этот таинственный В., мой биологический отец. Если бы не то, что из-за него страдал мой папа, я  бы точно смогла его полюбить: он был страстный и  нежный, веселый и  остроумный, надежный человек и  прекрасный отец. Я, почему то, была уверена, что он был еще и отличным архитектором. А почему, собственно, был? Может быть, он и сейчас жив, только где он? Как его найти? Было уже часов шесть утра, когда я открыла следующее письмо. Моя дорогая, любимая! Ты пишешь, что твой муж все узнал про нас, и  что он предоставил тебе свободу. Ты спрашиваешь меня, что тебе делать. Семь лет назад ты стояла перед той же дилеммой. Что изменилось сейчас? Ты думаешь, что теперь он легче переживет ваш разрыв? Или ты считаешь, что тогда ты допустила ошибку? Получив твое письмо, я не спал всю ночь. Я сидел около кроватки Сашки и  думал, что завтра его матери должен буду сказать, что я ухожу от нее, от них с Сашкой. К утру я понял, что не могу. Я никогда не смогу жить, не имея возможности вот так часами сидеть около его кровати, и смотреть, как он спит. Прости меня, родная, но только теперь я понял, как тяжело тебе пришлось, когда ты решала, уйти ко мне или остаться с мужем. Ты

очень мужественная женщина. Это еще одно достоинство в копилку твоих достоинств, может быть самое важное. Сейчас, когда, позови я тебя, ты, возможно, придешь, я уже не  могу этого сделать. Теперь на  мне груз обязательств, вернее одного обязательства  — быть рядом с  моим сыном, вырастить из него достойного человека. Прости, прости, прости. Я люблю тебя так сильно, что сердце разрывается при мысли о тебе. Если бы мы могли жить вместе — ты, я, девочки и мой сын, то не было бы никого счастливее меня. Но это невозможно, поэтому я надеюсь, что ты меня поймешь. Твой, В. Вот он, результат моего рассказа отцу двадцатипятилетней давности про Лунного Принца. Видимо, родители серьезно поговорили, и отец, который безумно любил мать и хотел, чтобы она была счастлива, сказал, что отпускает ее, что, если ей лучше с другим, пусть уходит. Но ей уже некуда было уходить. 12 Борис позвонил мне в  четверг, и  мы назначили встречу после работы в кафе, которое было примерно на полпути от наших с ним квартир. — Ты плоховато выглядишь, — сказал он, увидев меня. — Я плохо сплю. Он сидел молча и  ждал, когда я начну рассказывать, в  чем проблема. —  Вот как тебе такой сюжет «Девушка узнает, что ее любимая мать всю жизнь изменяла ее отцу, и что ее любимый отец ей вовсе не отец»?

— Ты что, бульварных романов начиталась? — Это не бульварные романы, Боречка, это моя жизнь. — Поясни. Я рассказала ему все, начиная со странной строчки в завещании, и  заканчивая последним прочитанным мною письмом. Он слушал молча, никаких комментариев не делал. — И теперь я не знаю, что мне делать — резюмировала я. — Я тебя не понял. Что значит «делать»? — Ну, может, не делать, а как вообще дальше жить? — Так и живи, как жила. — Я не могу. — А что тебе мешает? — Вот все, что я знаю, и мешает! — я начинала заводиться. — Давай разберем, что именно ты знаешь. Сначала про папу. Вот скажи мне, что меняется в твоем к нему отношении, если ты знаешь, что в тебе не его кровь течет, а другого мужчины? Ты что, его меньше теперь любишь? — Нет, конечно. Я его еще больше люблю, мне его жалко ужасно. —  Ну, вот и  прекрасно! С  этим разобрались. Теперь поговорим про маму. Она перед тобой лично в чем виновата? В том, что родила тебя от другого мужчины и тебе об этом не сказала? —  Нет, Боря. Ты просто не  понимаешь. Она нас учила никогда не врать, а сама… — А в чем, собственно, вам с Катей она врала? — Нам — ни в чем, а вот папе… — Ну, так тебя это не касается, это их личное дело. Я просто задохнулась от негодования. — Что значит «личное дело»?! — Вот то и значит — Борис был как всегда невозмутим, — Мысли рационально! Почему ты должна судить кого-то из  родителей? Возможно, что это были правила игры, которые устраивали обе стороны. В любом случае, вам с сестрой от этого плохо не было. Ну как он не  может понять! Мой привычный мир дал трещину. У  меня, оказывается, был, а  может быть даже где-то и  есть отец, а  Красновский сидит и  рассуждает, как будто это не  человеческая жизнь, а система уравнений.

—  Знаешь, я всегда знала, что ты сухарь и  прагматик. Для тебя люди вообще ничего не значат, ты только цифры знаешь и любишь. Он смотрел на  меня с  удивлением, но  я уже не  могла остановиться. —  Ты просто не  понимаешь, что человек  — живое существо, из плоти и крови, ему может быть больно, а ты пытаешься свести его боль к  какой-то рациональности. К  черту эту твою рациональность! И тебя самого тоже к черту! — добавила я. — Ты просто не способен ничего чувствовать, ты не человек, а голая функция. Господи, да что я несу! Вообще, о чем это я? Уж не о том ли, что я все жду, когда он скажет, что любит меня, а  он молчит, и  я уже не  знаю, действительно  ли я ему нужна, или ему просто приятней есть свои ланчи в компании, а не в одиночку. —  Ну как, ты закончила?  — спросил он, когда я, выпалив эту тираду, наконец, замолкла. — Да. Он жестом подозвал официанта, расплатился, мы, молча, вышли на улицу и разошлись каждый в свою сторону. Я ужасно злилась на Бориса, но мысль про «правила игры» мне не  давала покоя. Может быть он прав? Может  ли быть такое, что родители договорились не  осложнять друг другу жизнь, отец дал маме определенную свободу, и после этого они, как говорится «жили долго и  счастливо»? Да, признала я, это вполне возможно. Чем больше я думала об  этом, тем менее реальной мне казалась ситуация, что отец поставил перед матерью альтернативу — либо ты остаешься, но  больше с  тем, другим, не  видишься, либо уходи. Я слишком хорошо знала, как он трепетно к ней относился, как боялся хоть чем-то ее огорчить. Нет, «боялся» — не правильное слово. Отец вообще был не  из  трусливых, не  боялся ни собак, ни злых людей, мог, рискуя собой, полезть на  дерево, чтобы снять оттуда котенка, мог наговорить начальству правду в  лицо, зная, что будут неприятные последствия. Если попытаться одним словом охарактеризовать его отношение к  маме, то это слово будет «забота». Он заботился о  том, чтобы она ни в  чем не  нуждалась, чтобы была здорова, не  уставала, не  таскала тяжести, чтобы

выглядела лучше всех, чтобы все, включая нас, детей, проявляли к  ней должное уважение. При таком отношении он просто не  мог заставить ее страдать, зная, как дорог ей этот человек. А мама? Как она относилась к нему? Зная, как отец ее любит, как от  нее зависим, она могла  бы вить из  него веревки. Этого не  было никогда. Я не помню случая, чтобы она сделала что-то, заведомо ему неприятное, зная, что он все стерпит. Она любила и уважала его, это совершенно очевидно, им было интересно вместе, они часто подшучивали друг над другом, смешно и  совершенно беззлобно. Было  ли в  ее поведении что-либо странное, не  укладывающееся в  понятие «идеальный брак»? Наверно, только одно — они никогда не ездили отдыхать вместе. Папа любил отдыхать на даче, это было, как сейчас говорят, его «место силы». Он обожал столярничать, многое на  даче делал своими руками, любил рыбалку, грибы собирать обожал и  терпеть не  мог курортов, особенно санаториев, говорил, что люди в  белых халатах вызывают у него приступ тошноты. Мама дачу тоже любила, особенно садоводство ее увлекало, но в августе она всегда уезжала к морю, в Прибалтику, оставив нас на попечении папы. На просьбы взять с  собой она всегда отвечала, что имеет право на  то, чтобы от  всех отдохнуть. Мы, правда, не  особо горевали по  поводу ее отказа. У  нас с  Катей начинались настоящие каникулы, потому что папа ничего не  запрещал, кроме самостоятельного купания и  походов в  лес. Мы могли целый день не  появляться дома, но вечером должны были быть умытыми, причесанными, он кормил нас ужином и  отправлял спать. Никаких уроков, обязательного чтения, работ по  дому. За  день до  приезда мамы объявлялась генеральная уборка, дом приводился в  порядок, чтобы нам всем не  нагорело от  нее. Но  обычно она приезжала в  хорошем настроении, привозила нам копченую рыбу, мед, кусочки янтаря. Когда это началось, я точно не  помню, но  я еще не  ходила в школу. Доволен ли был папа ее отъезду? Думаю, что нет, но в тоску он, точно, не впадал. Правда, что я понимала тогда в том, что такое настоящая тоска? Вспоминая все это, я подумала, что, возможно, в  этом и  был договор: отпуск свой она проводила как хотела и  с  кем хотела. Да,

скорее всего, так оно и  было  — две недели счастья, и  можно пережить следующий год. 13 Шенгенская виза у меня была, поэтому для того, чтобы съездить в  Латвию и  разобраться там с  маминым завещанием, нужно было только приготовить переводы соответствующих документов и купить билет. Рига встретила меня ветром и  мокрым снегом  — паршивая погода! Еще в  Москве я, благодаря паре телефонных звонков в  нотариальные конторы узнала, куда мне нужно обратиться по  интересующему меня вопросу. Все оказалось довольно быстро и  не  сложно, документы у  меня приняли, нужные подписи я везде поставила, теперь, по  прошествии положенного времени, можно будет перевести эту долю апартаментов, вернее сказать, половину, на мое имя. Но не это было главным. Значительно для меня важнее было то, что я, наконец, узнала, кому принадлежала вторая половина. Его звали Денисов Виктор Александрович, мой отец. Когда я ехала в  Ригу, то уже понимала, что это он. Это просто больше никто не мог быть. Мне просто нужно было, наконец, узнать, как его зовут, кто скрывается за таинственной буквой В. Я спросила у  нотариуса, где я могу узнать адрес человека, которому принадлежит вторая половина квартиры. Она ответила, что адрес должен быть в  договоре купли-продажи, но  можно будет получить его не  раньше завтрашнего дня. «Вы сможете подождать?»  — спросила она. «Да, естественно». Дом, в  котором была квартира, был ровно таким, как я и ожидала: новый, трехэтажный, с красивыми коваными решетками балконов, на  которых, при желании, можно было поставить небольшой столик и  пару кресел. Рядом маленький островок соснового леса, частные дома, небольшие, с ухоженными участками.

Даже здесь было слышно, как метрах в  пятистах шумит море. Несмотря на отвратительную погоду, которая была сейчас, здесь все веяло покоем и  умиротворением. Это было место, куда хотелось возвращаться. Ключ от  квартиры я нашла на  маминой связке. Она всегда на  одной связке таскала кучу ключей  — от  своего дома, от  моей квартиры, от  Катиной, которую та сдавала («а  вдруг что-то срочно понадобится»). Зная эту ее привычку, я с легкостью обнаружила два не  знакомых мне ключа. Один из  них оказался от  общей входной двери, второй — от квартиры. Запищала сигнализация. Я ввела код, который был у  мамы на  даче. Подошло. Мамочка! Все-таки я тебя хорошо знаю. Когда она переехала на дачу из московской квартиры и поставила там сигнализацию, то категорически отказалась менять код, утверждая, что другую комбинацию цифр она ни за  что не  запомнит. Ну и  замечательно! Значит, не  придется разбираться с латышскими охранниками. Квартира была не очень большая с одной спальней и просторной кухней-гостиной. Обставлена скромно, по  прибалтийски: много натурального светлого дерева, низкий диван песочного цвета, небольшой стол, не  предполагающий никаких гостей, только ты, я и чашки кофе, изящные стулья с гнутыми металлическими спинками. Минимум посуды и  кастрюль — это место было не  для того, чтобы заниматься хозяйством. В  небольшой прихожей стенной шкаф, в  котором летняя обувь, пляжные тапочки, резиновые сапоги и утепленные куртки, палки для скандинавской ходьбы. Все парами: мужское и  женское, большое и  поменьше. Плоский телевизор, но не для трансляции, а чтобы кино смотреть, картины на стенах. Я сразу поняла, что это он рисовал — три работы углем и  пастелью. На одной неспокойное море, дюны, пляж, ветер качает траву и гонит облака. По пляжу идет женщина в куртке с капюшоном, надвинутым на  глаза, бежит собака  — стандартная картина балтийского побережья, которое было им обоим так дорого. На  второй тоже море, но настроение совсем другое. Солнце, лето, к зрителю спиной на  террасе, выходящей на  море, стоит женщина. Она в  открытом платье без рукавов, волосы собраны в  небрежный пучок. Длинная шея, тонкие руки, голова чуть повернута вправо — это мама такой,

какой он увидел ее впервые, в  этом не  было никакого сомнения. Третья работа  — мамин портрет. Да, так может написать только художник, влюбленный в свою модель, и так может смотреть только женщина, влюбленная в  этого мужчину. Просто нет слов! Я долго смотрела на этот портрет. Да, такой мамы я не знала, такой ее никто не знал, кроме него. Спальня небольшая: кровать, две тумбочки, шкаф, комод. На  комоде  — фотография в  рамке. Селфи. Снимает он и  поэтому смотрит в объектив, а мама повернулась, и смотрит только на него. На ней блузка, которую я знаю, мы купили ее весной, когда бродили по  магазинам в  поисках подарка мне на  день рождения. Значит снимок этого лета. Я смотрела на  фотографию моего отца  — копна седых, но  не  поредевших волос, умный, чуть ироничный взгляд, очки в  тонкой оправе, хорошо очерченные скулы и  подбородок. Интересный мужчина лет шестидесяти, спортивный, следящий за  собой, довольно крупный, судя по  размеру одежды и  обуви, но  не  толстый. Мужчина, знающий себе цену. И  совершенно счастливый. Жалко, подумала я, что мама так и  не  решилась познакомить меня с ним. Ведь она вдовствовала семь лет, мы бы с Катей совсем не были против, заведи она себе кого-то. Почему же тогда? Боялась, что вся история всплывет наружу, и я не прощу ее за это? А, может, просто не  хотела ни с  кем делить его, даже с  родной дочерью? Теперь я этого никогда не узнаю. На  этой фотографии они были такими радостными, веселыми. А что, если он не знает, что ее больше нет? Прошло полтора месяца, он звонит, а  она не  отвечает. Наверно, он с  ума сходит от  беспокойства. Надо ему сообщить. Если нотариус даст мне его адрес, то надо написать ему. Нет, надо ехать. Нельзя такие вещи сообщать в  письме или телеграммой. Даже по  телефону нельзя, подумала я, вспомнив тот звонок из  больницы. Надо быть рядом с ним, когда он об этом узнает, утешить, поддержать. Надо ехать.

14 В  субботу должна была быть на  работе, поэтому в  Нижний Новгород я решила ехать в  воскресенье утром, чтобы вечером, в  крайнем случае, утром понедельника быть уже в  Москве. По  приезде из  Риги я дочитала те письма, которые еще оставались в  коробке. В  принципе, ничего нового, кроме того, что они продолжали и  дальше встречаться, причем, не  только летом, но иногда и в течение года. «… Очень скучаю, родная, буду в Москве только в декабре, но уже считаю дни.» «… Надеюсь, что ты сможешь вырваться ко мне, хоть на денек.» «… Жду лета, как евреи ждут Мессию, но, надеюсь, что результат наступит в более обозримой, чем у них, перспективе.» Еще в этих письмах было очень много обо мне и о Сашке. Посоветуй ей почитать (далее шел список книг, многие из которых стали моими любимыми). Девочка стала совсем большая, скоро уже не только мне станет очевидно, какая она красотка. Парень отличный, всем интересуется, мы с ним дружим. Надеюсь, что и переходный возраст не сделает нас врагами. Мои дети — это лучшее, что я сделал в жизни, моя самая большая удача, если не считать той, которая свела меня с тобой. Всего каких-нибудь четыре часа, и  я села в  такси на  привокзальной площади.  — «Лесная?»  — спросил таксист, глядя на бумажку с адресом — «Это почти за городом». Я стояла перед воротами нужного мне дома и  не  решалась позвонить в звонок. Я была гонцом, несущим дурную весть, на Руси таких на  кол сажали. В  данном случае кол был внутри меня, и  мне уже заранее было очень больно.

На  звонок долго никто не  отвечал, потом в  устройстве что-то зашуршало, щелкнуло, и калитка открылась. В дверях стоял молодой человек моего возраста, высокий, темноволосый. Если бы не рваные на  коленях джинсы, мятая майка, всклокоченные волосы и  заспанный вид, то в  точности Лунный Принц из  маминой сказки. Сашка, мой сводный брат. — Привет! — сказал он — Вам кого? — Мне нужен Виктор Александрович. Он долго, молча, меня рассматривал. — Ты Маша? — наконец спросил он. Я изумленно кивнула. — Проходи, — сказал он и пропустил меня в прихожую. Мы стояли друг перед другом, он изучал мое лицо, а я не знала, что ему сказать. — Я Саша — он протянул мне руку. — Я знаю — ответила я, и пожала протянутую ладонь. — Пожалуйста, раздевайся — он помог мне снять пальто, и рукой указал в  комнату. Там было светло и  уютно, немного старомодно, похоже на  нашу старую московскую гостиную. Книги, картины, стол со скатертью под большой, низко висящей люстрой. Молчание затягивалось, казалось, мы оба боимся его нарушить. — Маша, — наконец сказал он — Дело в том, что папа умер. — О, Господи, когда? — Полтора месяца назад. Тогда же, когда и мама. — Саша, скажи мне точную дату — попросила я. — Двадцать пятого октября. — От чего? — Была вполне стандартная операция, а потом тромб, и все. Я без сил опустилась на стул около стола. Теперь я знала, как все произошло. Он пошел на операцию, мамин телефон написал в числе тех, кому нужно будет сообщить в  случае непредвиденных обстоятельств. Ей позвонили, и сказали, что его больше нет, так же, как мне потом сказали о  ней. Они застали ее на  троллейбусной остановке. И  все было кончено. Ее сердце разорвалось, она

не  смогла жить без него. Вернее не  так: она просто не  выдержала этого их последнего расставания. Вот и все. Саша принес мне из кухни стакан с водой, поставил на стол, сел на соседний стул. — Ты знаешь, кто я? — спросила, хотя понимала, что знает. —  Да, знаю. Папа пару лет назад сказал мне, что когда-нибудь его может искать девушка по  имени Маша. Что ты моя сводная сестра и очень дорогой ему человек, и что, если его не будет дома, я должен тебя принять. — А твоя мама? Она здесь? — спросила я. — Мамы нет уже шесть лет. — Прости, мне очень жаль. Мы некоторое время сидели молча. —  Расскажи мне о  нем, пожалуйста, — наконец сказала я, — а  я расскажу, что я знаю. Мы проговорили весь день. За  окнами было уже совсем темно, когда я сообразила, что завтра понедельник. —  Не  переживай, есть поезда, которые уходят в  середине ночи, утром будешь дома. Я отвезу тебя. Сейчас билет через Интернет закажем. У нас было еще несколько часов. —  Подожди, я забыл совсем  — сказал вдруг Сашка  — Он  же просил тебе кое-что передать. Из  соседней комнаты он вернулся с  большим альбомом для фотографий. — Вот — он протянул мне альбом. На нем было написано одно слово «Маше». Под обложкой лежала записка, написанная таким уже знакомым мне каллиграфическим почерком. Моя дорогая девочка. Знай, что я всегда очень любил тебя и твою мать. Я поняла, что он знал, что когда-то наступит такой день, когда я приду к  нему, а  его уже не  будет, чтобы самому сказать эти слова. Как горько, как безумно горько! Я думала, что в этом альбоме будут

мамины письма, но  я ошибалась. Там были фотографии. Мои, те, которые мама ему исправно посылала, и ее, которые он делал тогда, когда они встречались. Вся жизнь. На  одних она была еще совсем юная, на других — постарше, но на всех было такое же выражение, которое я увидела на  ее портрете в  их юрмальской квартире  — выражение любви и счастья. Она на всех фотографиях была просто неприлично счастлива. —  Твоя мама была очень красивая  — сказал Саша.  — Вообще, если подумать, то очень у  них была романтичная история, не считаешь? — Да, можно было бы сказать «Жили долго и счастливо и умерли в  один день», но, применительно к  их жизни, только окончание фразы верно. Послушай, а  почему  же они не  стали жить вместе, когда уже могли? Ведь мой отец и твоя мама ушли почти в один год. Как ты думаешь? —  Не  знаю, может быть, уже привыкли к такому распорядку? А, может, боялись что-то разрушить в  своих отношениях совместным житьем, бытом? Но думаю, что они часто виделись. Отец последние годы работал меньше, срывался то в Париж, то в Рим, то в Ригу свою любимую. Я думаю, что они были там вместе. Я, конечно, никогда его об этом не спрашивал, но мне кажется, что они были там вместе. — Ты знаешь, что у них была квартира в Юрмале? — Про квартиру знаю, даже ключи знаю, где лежат. —  Ты должен приехать туда оформить наследство. Половина ее теперь твоя. Это теперь наша с тобой квартира. — Ну, круто! — Там действительно хорошо — море, сосны, чайки. Я понимаю, почему их так туда тянуло. Если захочешь продать свою долю, то я, может, куплю ее у  тебя. Это было их место, мне жалко, если там будут жить чужие люди. — Да ладно, разберемся, нам с женой тоже ведь где-то отдыхать нужно. — Ты женат? — Да, уже давно. Только сейчас она за границей, учится там. — А ты тут один страдаешь?

—  Ну, что делать!  — улыбнулся он,  — Ей это важно, придется подождать. Я подумала, что способность ждать любимую женщину — черта, которую он унаследовал от  отца. А  также зеленые глаза Лунного Принца. Я смотрела на  него и  представляла маму, смотрящую в  такие  же глаза много лет назад на  берегу прохладного моря. Увидев их, она была обречена любить всю жизнь. Действительно, очень романтичная история. —  Ты приедешь ко мне в  Москву? — спросила я, когда мы уже стояли на перроне в ожидании поезда. — Приеду, если твой муж не будет против. — У меня нет мужа, и даже бой-френда, строго говоря, нет. — Почему? — удивился Сашка, — Ты, что, никого не любишь? — Люблю, но он об этом не знает. — Не говорила ему? Я отрицательно покачала головой. — Ну, так скажи! — Скажу, обязательно скажу — улыбнулась я брату. 15 Я знала, что Борис встает рано, поэтому за  пару часов до прихода поезда в Москву послала ему смс-ку «Можешь встретить меня с поезда из Нижнего в 9 часов на Курском?». Как я и ожидала, почти тут же пришел ответ: «Нет, учись обходиться без меня». Вот так. Коротко и  ясно, как и  все, что делал Борис. Ну почему из всех мужчин на свете я выбрала именно того, который тверд, как скала, но холоден, как лед? Почему мне не нужен никто, кроме него? А  может это и  хорошо, что он такой прямолинейный? Теперь, во  всяком случае, никаких иллюзий. Его «нет» — это всегда «нет». Не  реви, дура!  — приказала я себе. Но  слезы лились и  лились

по  щекам. Даже не  понятно, от  того  ли я плакала, что Борис меня отшил именно тогда, когда я собиралась сказать о  своих чувствах, или я плакала о маме и отце, которые так любили друг друга, и так мало были вместе. А, может быть, просто от  того, что настоящая любовь всегда довольно грустная штука, связанная с  потерями и  расставаниями, и  что только в  сказках бывает, что «долго и счастливо». Поезд подходил к  Москве, надо было собрать себя в  кулак и  продолжить жить. Никто не  умер, как говорила мне мама, когда пыталась утешить и  вселить оптимизм. Теперь правильнее было  бы сказать, что все уже умерли, но  мы живы, значит надо взять себя в руки. Долговязую фигуру Бориса я увидела сразу, как вышла из вагона. Он вытягивал шею, пытаясь разглядеть меня в толпе. Увидел, пошел навстречу. —  Что ты здесь делаешь?  — попыталась, чтобы голос звучал холодно. — Ты же просила тебя встретить. Вот, я встречаю. — А зачем? Ты же отказался. — Прости, я погорячился, я потом подумал, что, может быть, что- то важное. — Зря приехал, ничего важного. — Но ты же все-таки чего-то от меня хотела? — Хотела, но теперь это не актуально. — Маш, ну прости меня, скажи, чего ты хотела? Я остановилась и посмотрела ему прямо в глаза. —  Вообще то, я хотела тебе сказать, что люблю тебя, но ты мне велел научиться справляться самой, так что считай, что я уже научилась. Я повернулась и  пошла к  выходу. Он догнал и, схватив меня за плечо, повернул к себе. — Маш, я кретин! — Похоже на то — сказала я. Мы стояли и  целовались, как остров в  людском море. Народ обтекал нас, спеша по своим делам, но мы никого не видели.

— Борь, куда поедем? К тебе, ко мне? —  Машунь, я не  могу, действительно не  могу, у  меня совещание через — он посмотрел на часы, — через двадцать пять минут. Езжай домой, я часа через три освобожусь, и тут же приеду. Подождешь? Я кивнула. Он помчался по  перрону, стараясь обогнать людской поток. Потом обернулся, крикнул «Я люблю тебя!» и, не  дожидаясь ответа, помчался дальше. Я подожду. Я  же целую вечность ждала, чтобы он сказал эти слова, так что такое три часа по сравнению с вечностью? Я подожду.

СОДЕРЖАНКА 1 Катюшка уже была уложена спать. Отцу она тоже дала снотворное, и  он лег. Саша надеялась, что сегодня он не  будет бродить, как привидение, бесцельно переставляя книги, посуду на кухне, как будто ища что-то, только ему ведомое. Закипел чайник. Отключился. В раковине была куча немытой посуды. Если не помыть, то завтра не из чего будет есть. В комнате звякнули напольные часы, которые отец принес сто лет назад с  барахолки, отдал чинить за  немалые деньги а  потом страшно гордился, что часы отбивают каждый час и  звякают каждые полчаса. Саша сначала ругалась, что эти дурацкие часы не  дают ей спать по  ночам, а  потом привыкла, и даже полюбила этот мелодичный звон. Была половина двенадцатого. Раньше она  бы сказала, что это детское время. Раньше, в прошлой жизни, у нее в это время только начинался самый плодотворный период вечера, когда можно было спокойно поработать, что-то умное почитать, когда все дела уже сделаны и ничто не отвлекает. В эти полтора-два часа до сна голова работала на редкость продуктивно, мысли приходили легко, словно только и  ждали, когда она их запишет. Но  это было в  той жизни, в которой еще не было болезни отца, да и дочери не было. Она была свободной женщиной, работала в  архитектурном бюро, в  котором отец занимал должность ведущего архитектора, была увлечена

профессией. У нее была куча планов, не было опыта, но была голова на  плечах, неплохое образование, а, главное, был человек, к  которому можно было прийти с  любым вопросом, и профессиональным, и, даже, личным. Ее отец. Надо было заставить себя встать, вымыть посуду, прибрать на  кухне. Надо было запустить стиральную машину, приготовить, во  что завтра одеть девочку в  детский сад. В  конце концов, надо поужинать, а  то у  нее с  середины дня крошки во  рту не  было. Словом, надо было еще переделать кучу дел, а  она сидела, словно ее к  стулу прибили гвоздями, и  не  могла найти силы даже рукой пошевелить. Такое оцепенение случалось с ней все чаще в последнее время. Она, как бегун на  соревнованиях, выкладывалась полностью в  течение дня, а, дойдя до  финиша, падала без сил. «Это еще не  финиш» — сказала она себе, — «финиш будет, когда доделаешь все дела». Да, надо хотя  бы чай выпить. Крепкий, с  сахаром, а  то голова совсем не работает. В холодильнике были сосиски, пельмени. Но  их нужно было варить. Нет, на  это она точно сегодня не  поднимется. Взяла кусок хлеба, намазала маслом, которое уже изрядно подтаяло без холодильника, и  начала жевать, медленно возвращая себя к  жизни. Хлеб, масло, чай — такой ужин у  нее был частенько, когда готовить уже не  было сил. «Эдак, я еще и  растолстею»  — подумала. Мысль пришла и  ушла, не  застряв в  мозгу ни на  одну минуту. Сейчас это было совершенно не  важно, даже и думать об этом было смешно. С  того самого момента, когда она узнала о  болезни отца, она не плакала. Не потому, что ей не было его жалко. Ей было не просто жалко этого красивого, полного сил мужчину, превращающегося на  ее глазах в  беспомощного ребенка. Это была боль, которую она испытывала ежеминутно. Но, в  то  же время, она была спокойна и  взвешена, хладнокровно выполняя все функции, свалившиеся на ее плечи так неожиданно. В ней сидело как бы два человека: рациональный и бесстрастный и  метущийся и  страдающий от  невозможности как-то помочь или что-то изменить. Тот, рациональный, был главным. Он не  позволял второму рыдать, биться головой о стену и жалеть себя. Он заставлял

его есть, пить, убираться, заниматься с  дочкой, кормить ее, укладывать спать, ухаживать за  отцом, следить за  каждым его шагом, стараясь предугадать, что может прийти ему в  голову, и  предотвратить беду. Только ночью, когда рациональный засыпал, второй мог, молча, чтобы не разбудить спящего, предаваться своим воспоминаниям, приносящим теперь только боль. Родители развелись, когда Саша еще училась в  школе. То, что не  все нормально в  их семье, она понимала и  раньше. Отец часто не  ночевал дома, мама грустила, называла его прохвостом и  бабником, но  потом он появлялся, и  у  Саши наступал праздник, потому что папа и был таким праздником. Никто не  умел делать такие подарки, как он. Речь не  шла о стоимости или материальной ценности. Важнее всего было то, что папа не просто знал, что ей сейчас нужно, но умел это преподнести так, что даже самая бытовая вещь становилась артефактом. В  его голове было столько неожиданных идей, что даже мама, которая была на него сердита, не могла сдержать улыбки. Например, он мог прийти с  большой коробкой. Саша спрашивала, что в  коробке, а  папа начинал на  ходу выдумывать какую-нибудь занимательную историю, в которую сам начинал верить. Они дожидались мамы и  принимались разворачивать красиво упакованную коробку, якобы присланную курьерской службой из  очень далекой страны. Она была вся обклеена марками и  проштампована разными печатями, на  которых красовались какие-то птицы, цветы в  окружении букв. Это было действительно похоже на  почтовые штемпели какого-нибудь экзотического государства. Снимался первый слой упаковочной бумаги, открывалась коробка. В  ней оказывалась еще одна, а  в  той еще. Мама говорила, что он прохвост, но звучало это уже не так обидно. Папа и  не  обижался, а  продолжал методично распаковывать подарок. В  последней коробке мог оказаться плюшевый медведь в обнимку с настоящей живой розой. Мама качала головой, щеки ее розовели, и  роза отправлялась в  красивую вазу. Медведь, естественно, доставался Саше, которая никак не  могла понять,

как  же роза не  завяла, если посылка так долго шла с  другого края земли. Иногда это была не  роза, или не  медведь, но  это всегда было что-то очень личное, подарок, который предназначался именно им, был трогательным и запоминающимся. На некоторое время в семье воцарялся мир и  покой, до  следующей отцовской выходки. Мама говорила, что он неисправим, что не  может пропустить ни одной юбки, и опять замыкалась в себе. Когда Саше было двенадцать, мама встретила спокойного достойного человека, который полюбил ее. Мама подала на развод, хотя, Саша была в  этом уверена, любила отца. Она просто устала жить на  качелях. Ей захотелось твердой почвы под ногами. Ее второй муж эту почву обеспечивал, жену свою обожал, и  она была ему по-своему предана. Саша к  отчиму относилась с  уважением, но  жить с  ним и  с  матерью отказалась. Как ее ни уговаривали, она сказала, что останется с  отцом, и  осталась, несмотря на  слезы матери. Отец был рад, хотя идеальным его никак нельзя было назвать. Он продолжал увлекаться женщинами, даже иногда не  ночевал дома, уезжал с  ними на  курорт или в  командировки. Тогда Саша была предоставлена сама себе, что, впрочем, ее совершенно не  пугало. Годам к  пятнадцати она уже прекрасно готовила, была совершенно самостоятельной, не допускала никаких глупостей, хорошо училась, с плохими ребятами не зналась. Маме не о чем было беспокоиться, хотя та звонила ей по нескольку раз в день, особенно когда отец был в  отъезде. Иногда Саша приходила к  ней, оставалась ночевать, но  больше, чем на  пару дней, ее не  хватало. Она уже знала вкус свободы и  не  хотела в  клетку, какой  бы комфортабельной та ни была. Папа был архитектором, поэтому никакой другой профессии Саша для себя и  не  рассматривала — конечно, она будет, как папа. Так и  получилось, хотя иногда отец и  пенял ей, что нужно было получить какую-нибудь нормальную, востребованную специальность, например экономиста, юриста, или кто там сейчас нужен на рынке труда.

Это, бывало, жизнью подтверждалось вполне. И  вспоминалось, как правило, тогда, когда заказы кончались, и  вся контора сидела без работы, а, соответственно, и  без денег. Но  потом жизнь опять налаживалась, кому-то опять нужно было что-то строить, проектировать, и  они с  увлечением за  ужином обсуждали детали нового проекта. Папа был главным, Саша была на подхвате, как папа говорил  — подмастерьем за  кров и  еду, но  их жизнь была интересная и содержательная. Ах, как  же прекрасно они тогда жили! Она, папа, интересная работа, долгие, за  полночь, разговоры про все на  свете. Жизнь, не чрезмерно обремененная бытом. Даже появление мужа не могло нарушить этой идиллии. Просто в доме появился еще один человек, который мог участвовать в  их разговорах, а  мог и  не  участвовать. Никто никому старался не  мешать, не  было никакой ревности. Володя, Сашин муж, был папой принят, как еще один член стаи, в  которой он был вожаком. По-другому быть и  не  могло, муж это понимал, был на редкость неконфликтным. Так и жили до появления Катюшки: каждый занимался своим делом, вечером ужинали, потом Володя шел к  компьютеру. Саша оставалась на  кухне, занималась хозяйством. Папа туда  же приходил с  какой-нибудь книгой и  читал ее под лампой, низко висящей над столом, периодически отвлекаясь, чтобы обсудить с  ней только их двоих интересующие проблемы. Саша была замужем, но  объединял их с  мужем только секс и  ребенок, который должен был родиться. Иногда и  этого бывает достаточно для счастливой жизни, и  Саша была вполне счастлива. Володя закончил магистратуру, и  его отец, имевший довольно крупный бизнес в областном южном городе, потребовал, чтобы сын с  семьей вернулся домой помогать отцу. Саша ехать наотрез отказалась. Ее жизнь была здесь, в Москве, с папой. И не важно, что у  нее был трехмесячный ребенок на  руках. Ей нечего было делать там, куда ее муж не мог не ехать. У каждого из них был свой отец, который определял всю жизнь. У  нее свой, у  Володи свой. Они разошлись тихо, без скандалов и взаимных упреков. Папа никак не отреагировал на Сашин развод, сказал только: «Ты взрослая девочка, сама знаешь, что делаешь». Зато мама была очень

недовольна ее решением. Не  то, чтобы она так уж любила зятя. Строго говоря, она не особо была с ним и знакома, но то, что ее дочь остается разведенной женщиной с  грудным ребенком на  руках, ее и пугало и раздражало. И винила во всем она, конечно, папу. «Этот человек уже испортил мою жизнь, теперь он портит твою»,  — говорила она. Саша никак не  могла понять, чем уж так плоха мамина жизнь, у которой было все, что ей было нужно — прекрасная квартира, дача, машина, заграничные поездки, но  спрашивать не  стала. И  чем виноват отец в  ее разводе, она тоже совершенно не  могла взять в  толк. Папа ни слова не  сказал против Володи, ни в  глаза, ни за  глаза. Решение оставить мужа было только ее, отец не  имел к этому никакого отношения. Переубедить маму было бесполезно, да Саша и  не  пыталась, предпочитая просто не  обсуждать столь болезненную для обеих тему. Постепенно страсти улеглись, Катюшке была взята няня, Саша вышла на работу, и жизнь продолжилась, пусть не такая беззаботная, как раньше, но  интересная, привычная и  полностью ее устраивающая. Года полтора назад ее попросил зайти к себе Семен Михайлович, ее непосредственный начальник, который и  «семенмихайлычем» стал только когда она начала работать, а раньше был просто дядей Сеней, папиным другом и  коллегой. Он был чем-то недоволен, на  нее не  смотрел, перебирал какие-то бумажки на  столе. Саша молчала, пытаясь представить, какой косяк в работе могла допустить. —  Саш, тебе не  кажется, что с  отцом что-то происходит?  — наконец поднял на  нее тревожные глаза Семен Михайлович.  — Вернее, даже не  так. Это даже не  вопрос, это утверждение. Он к врачу давно ходил? — Я не знаю, — растерялась Саша, — а что случилось? — Ты же знаешь, мы знакомы с ним еще с института. С ним что-то не так. В нем как будто свет выключили. Ты сама не замечала? Да, Саша замечала. Отец мог встать, пойти ставить чайник, и замереть, не дойдя до раковины с чайником в руках. Он на какой- то момент выпадал из  действительности, а  потом возвращался, с  удивлением глядя на  чайник, совершенно не  понимая, что он

собирался делать. В  последнее время такие состояния стали повторяться чаще, и  Саша даже спросила, нет  ли у  отца неприятностей, о которых ей нужно знать. Отец, конечно, сказал, что «все отлично, малыш». — Саша, его надо показать врачу, — сказал Семен Михайлович, — это может быть довольно серьезно. Саша кивнула, и, увидев ее опрокинутое лицо, Семен Михайлович поспешил добавить, что не надо паниковать, может он просто переутомился. — Знаешь, Саш, какой он. Я его спросил, здоров ли, так он меня послал. Но  я вижу, что, как это  бы по-образнее объяснить, ему словно песок в подшипники насыпали. Постепенно придя в  себя от  свалившейся на  нее проблемы, Саша, как, впрочем, и  во  всех ситуациях, касающихся здоровья, позвонила своему другу и  однокласснику Феде Малышеву. Бывают просто друзья детства, а  Федя был «другом в  квадрате», так как женат был на  Сашиной подруге Наташе. Эта парочка частенько сидела у  них на  кухне за  круглым столом, и  папа развлекал их историями, в  которых правда так причудливо переплеталась с выдумкой, что разобрать, что было на самом деле, а что нет, было не возможно, да это никого и не волновало. Федя был из них самым умным, закончил медицинский и  теперь работал в  хорошей больнице. Если нужна была консультация, то Федя всегда знал, к  кому направить друзей. Коллеги тоже ценили молодого перспективного хирурга и никогда не отказывали в срочном приеме. Выслушав симптомы, он некоторое время переваривал информацию. — Саш, бери дядю Женю, и срочно привози его ко мне. Я завтра дежурю. — Федь, я попробую. Главное, чтобы он не заартачился, но ты мне скажи, это серьезно? —  Я тебе не  бабка-гадалка, что я могу сказать по  телефону? — рассердился Федя, и  Саша поняла, что да, это может быть очень серьезно, раз Малышев на нее кричит. Вечером Саша сказала отцу, что завтра они едут к  Феде в больницу.

— Что-то с тобой или Катей? — забеспокоился отец. — Нет, мы в порядке. Федя должен тебя посмотреть. — Меня? —  Да, и  не  пытайся отвертеться! Ты ведь и  сам понимаешь, что нужно показаться врачам. — Глупости! Со мной все нормально. —  Вот и  прекрасно. Если все нормально, то пусть врачи это подтвердят, и  никто не  будет лечить тебя от  не  существующих болезней. А  если не  нормально, то чем раньше начать, тем лучше. Сам же меня этому учил. Отец поднял на  Сашу глаза, и  она увидела в  них страх. Да, он и  сам понимал, что всегда превосходно работающий механизм, заключенный в его теле, дал сбой, и сейчас ему было очень страшно. — Хорошо, уговорила, — сказал он и ушел к себе в кабинет, чтобы больше не обсуждать эту тему. Хорошо иметь друзей среди врачей! Все, что можно, было сделано за  один день. Их с  папой просто переводили за  руку из  кабинета в  кабинет, брали кровь, делали томографию, представляли новому доктору, который расспрашивал, смотрел снимки, хмурился и отправлял к коллеге, где ситуация повторялась. Часа через три они сидели в  приемном покое и  ждали, когда освободится Федя. — Ну что, дочь, плохи мои дела? — спросил папа. —  Не  знаю. Может и  не  очень плохи? Вроде, никто еще ничего страшного не  сказал, — Саша не  столько отца успокаивала, сколько себя пыталась уговорить, но на душе у нее скреблись кошки. Появился Федя, издалека махнул им, чтобы они шли за  ним. В  ординаторской никого не  было, он жестом предложил им сесть на диван, а сам придвинул стул и сел напротив. — Снимки я посмотрел. Никаких новообразований не обнаружил. —  Это ведь хорошо?  — осторожно спросила Саша, пытаясь понять, почему врач говорит это с  таким напряженным лицом.  — Значит все нормально? —  Что опухоли нет  — это хорошо, но  я  бы не  сказал, что все нормально. Я разговаривал с  неврологом, он говорит, что есть

довольно серьезные отклонения. — Какого характера? — спросил отец. —  Он предполагает, что это ранняя стадия болезни Альцгеймера,  — сказал Федя.  — Это еще не  точно, нужно будет, возможно, сделать пункцию, но вероятность довольно большая. Некоторое время в  комнате стояла тишина. Саша пыталась представить, что это такое. Звучало страшновато, но  ведь это, наверно, лечится? Отец тоже молчал. —  Мне пятьдесят девять и  физически я совершенно здоров. Что меня ждет в  будущем, ты можешь мне рассказать? — обратился он к Феде. Федя прочитал небольшую лекцию о  течении болезни, описал возможные сроки разных этапов. Он знал, что скрывать что-то от  Евгения Александровича было  бы неправильно. Человек должен иметь возможность подготовиться к  тому, что его ждет, привести дела в порядок. —  Значит, работать я смогу не  больше полутора-двух лет?  — подытожил Федину лекцию отец. —  Да, и  то не  в  полную силу. Сейчас есть препараты, которые тормозят процесс, но  они очень недешевы, да и  у  нас не  все закупают. Терапию вам, конечно, назначат, но  вы сами понимаете, что это не лечение, а отсрочка. — А лечение? —  Спокойно, Сашок, отсрочка — это тоже здорово, — голос отца звучал так же, как и всегда, и Саше на минуту показалось, что все то, страшное — только слова, что за  ними не  стоит реальный процесс постепенного умирания личности, о  котором только что говорил Федя. Федя ничего не  ответил и  старательно избегал смотреть ей в  глаза. Он слишком хорошо к  ней относился, да и  Евгения Александровича любил, чтобы хладнокровно сказать, что надежды на выздоровление нет. — Федь, что нам теперь делать? — спросила Саша, понимая, что ответа на свой вопрос не получит, вернее, что уже его получила. —  Я договорюсь и  сообщу вам, когда прийти на  пункцию. Когда картина будет полностью ясна, тогда подумаем про терапию. Не  я

подумаю, наш профессор, который этим занимается. Тогда и  разберемся. Идите домой, вы  же, наверное, с  ног валитесь. Я позвоню. —  Хороший парень, этот Федя,  — сказал отец, когда они шли по двору больницы, — нам с ним страшно повезло. — Папа, как же мы теперь? Что будет? — Да как-нибудь устроится, дочь, не переживай раньше времени. Еще немного поработаю, потом мне инвалидность дадут, будет пенсия, ты работать будешь. Не пропадем! — Ты про деньги? — Про них, проклятых. Без них в этом мире не проживешь. —  Как ты можешь сейчас про деньги говорить!  — искренне возмутилась Саша. Вся ее жизнь стояла на краю пропасти, она не понимала, как это, когда твой отец болеет и  медленно уходит. Теперь, наверное, она должна заботиться о нем, а она этого не умеет. Ну, принести стакан воды, чтобы таблетку запить, суп сварить, чай с  медом дать, когда простужен  — это она может. Но  ведь сейчас грозит что-то более страшное, с чем она не сталкивалась. Как она справится? Ее дочери еще и четырех нет, только в сад пошла. —  А  про что  же нам говорить? Про то, что я совсем скоро буду беспомощным, превращусь в растение? Ты хочешь, чтобы я про это с  тобой разговаривал? Ну уж, нет! Уволь! Пока я еще что-то соображаю, мы должны решить все бытовые вопросы. Потом поздно будет. Он был прав, он всегда бывал прав. — Маме будем рассказывать? —  Нет, во  всяком случае, не  сейчас. Вот когда ты не  сможешь справляться без посторонней помощи, тогда, может, привлечем этот «резерв главного командования», а пока пусть живет спокойно. Саша не  поняла, чего в  этом заявлении было больше — заботы о  бывшей жене или гордости еще не  сломленного болезнью человека, но уточнять не стала. Когда подошли к машине, отец протянул ей ключи. — Садись за руль. Она теперь твоя.

И вот тут Саша расплакалась первый и последний раз, потому что сам этот жест был совершенно точно прочитываемым: отец передавал ей бразды правления. Теперь она за все отвечает. Раньше машину он ей давал, когда нужно было съездить в  магазин, к примеру, но, если в машине были они оба, то за рулем всегда был он. Это не обсуждалось. Так было всегда, а теперь он сам определил себе место пассажира. Когда Саша села за руль, то уже не  плакала, только смахивала слезы, которые все текли по  щекам. Отец сидел молча, давая ей время сосредоточиться. Потом достал из  кармана и протянул ей носовой платок. —  Все, дочь, не  время плакать. Ты сильная, ты со  всем справишься. Заводи машину, мне еще поработать нужно. Еще около года отец ездил на  работу и  завершал начатые проекты. Лекарства то помогали, то наоборот, вызывали такие побочные эффекты, что ни о  какой работе речи быть не  могло. Так и  жили, стараясь не  думать о  худшем. Когда он не  мог работать в офисе, то просил Сашу приносить работу домой. Казалось, что это единственное, что придавало смысл его существованию. Если он плохо себя чувствовал, то впадал в  глубокую тоску, и  Саша ужасно боялась, что он что-то сделает с  собой, понимая, что приближается к  неизбежному итогу жизни. В  такие дни она боялась уходить на работу, оставляя его без присмотра. А если и уходила, то мыслями все равно была дома, работать толком не могла. Наступило время, когда он уже не  мог нормально работать, да и  простые домашние дела уже давались с  трудом. А  в  это время и  Саша потеряла работу. Для их маленькой фирмы с  уходом отца, бывшего одним из  двух основных разработчиков, настали тяжелые времена, и, в конечном итоге, их поглотила более крупная структура. Естественно, что первое, что сделало новое руководство, было сокращение штатов. Ее уволили, и  она даже не  могла предъявить руководству претензии  — времена были непростые, не  способствующие благотворительности. Она понимала, что работник она не  особо ценный, учитывая все обстоятельства, поэтому покорно забрала трудовую книжку и  стала искать работу, рассылая резюме в  рекрутинговые агентства и  непосредственно

в  организации, занимающиеся разработкой архитектурных проектов. Около трех месяцев эти поиски не  давали результатов. Ее выходное пособие давно закончилось, теперь они жили на  пенсию отца. Мама постоянно предлагала материальную помощь, но  Саша пока отнекивалась, хотя чувствовала, что скоро будет уже не  до  гордости. На  их пороге стояла если не  нищета, то, уж точно, глубокая бедность. Звонок из  агентства по  найму персонала прозвучал, когда она уже почти отчаялась. Фирме «Архконструктор» требовался ландшафтный архитектор. — Простите, — с огорчением сказала Саша, — но я боюсь, что я им не подойду. —  Почему?  — удивилась девушка на  другом конце провода.  — Вы же архитектор? —  Да, но  архитектор и  ландшафтный архитектор — это разные вещи. Я никогда с растениями не имела дел, только со зданиями. — Очень жалко. Они предлагают неплохие деньги. Услышав про деньги, Саша задумалась. Она, конечно, в  этом совершенно ничего не  понимает, но, с  другой стороны, что ей мешает научиться? Книги есть, интернет работает, голова имеется, а, главное, очень нужны деньги. —  Знаете,  — сказала она,  — я, пожалуй, схожу к  ним на собеседование. Я ведь совершенно ничего не теряю. Организация, в  которую она пришла на  собеседование была небольшая, примерно такая  же, как та, в  которой Саша раньше работала. Она подошла к  секретарю, которая сидела напротив входной двери и представилась. Девушка встала из-за стола, зашла за перегородку, отделявшую вход от основного помещения, и  Саша услышала стук ее каблучков по паркету, звук открывающейся двери, потом каблучки застучали в обратном направлении. — Пойдемте за мной, Вадим Петрович вас сейчас примет. Руководитель был мужчиной за  сорок. Точный возраст определить было сложно, так как довольно молодое лицо удивительно контрастировало с  совершенно седой копной волос, коротко и  аккуратно подстриженных. Только челка падала на  лоб

с  двумя глубокими вертикальными морщинами в  районе переносицы. Лицо можно было  бы назвать довольно симпатичным, будь на  нем хотя  бы подобие улыбки. Нет, улыбкой он ее не  удостоил, как, впрочем, и  секретаршу. Из-за стола не  встал, за руку не поздоровался. Секретаршу отпустил, рукой молча показал Саше на стул с другой стороны стола. —  Значит, вы занимаетесь ландшафтами?  — спросил он после долгой паузы, в течение которой он бесцеремонно ее разглядывал. Нет, он не  раздевал ее глазами, а  смотрел серьезно, как будто пытался проникнуть в Сашины мысли, понять все про нее, не задав ни единого вопроса. От этого взгляда ей стало не по себе. —  Нет, я ими никогда не  занималась — сказала Саша, каким-то шестым чувством поняв, что хитрить с  этим человеком бесполезно. Что-то было в  нем, что вызывало уважение и  опасение одновременно. Да и врать Саша не умела. —  Так зачем  же вы пришли? — он поднял на  нее глаза, — Мы, кажется, четко определили, кто нам нужен. Саша поняла, что это будет самое короткое собеседование в  ее жизни и встала, чтобы уходить. — Вы куда? Вы не ответили на мой вопрос. Ох, сколько повелительных интонаций в  этом голосе! Она вообще не привыкла, чтобы с ней так разговаривали. —  Пришла, потому что мне нужна эта работа, ухожу, потому что не подхожу вам. Она направилась к двери. — Вернитесь и сядьте. Я вас еще не отпускал. Саша вернулась и  села. Страх перед ним куда-то пропал. Он рассматривал ее, а  она так  же пристально глядела на  него. Ей абсолютно нечего бояться. Все, что он может сделать — это не взять ее на  работу. Ну, так не  он первый, не  он последний. Ей уже в стольких местах отказали, что она к этому привыкла. Это сначала было неприятно и  обидно, ведь она хороший работник, училась прекрасно, но  никому это было не  нужно. Где-то работа была значительно менее квалифицированной, чем та, которой занималась она, и  не  хотели брать человека с  красным дипломом на  то, что может делать техник. В  других местах работа была нормальная,

но  платили такие гроши, что нужно было совсем себя не  уважать, чтобы на  такое соглашаться. Кого-то пугало то, что она мать- одиночка с  маленьким ребенком, или от  нее требовалось работать не  нормировано и  часто ездить в  командировки. Так чем он может сейчас ее напугать? —  Расскажите, где вы учились, о  чем был диплом, чем потом занимались. Я слушаю. Саша стала рассказывать. Вадим Петрович слушал, задавал вопросы, интересовался сутью проектов, которые она выполняла, спрашивал, что конкретно она в  них делала. Разговор был содержательный, хотя там ни слова не  было о  проектировании ландшафтов. Саша подробно все описывала, даже поймала себя на  мысли, что впервые руководство столь глубоко интересуется возможностями соискателя на  должность. Раньше ей с  таким сталкиваться не приходилось — пару ничего не значащих дежурных вопросов и спасибо-мы-вам-обязательно-перезвоним. — Почему вас уволили? — спросил он, глядя ей в глаза. — Потому что было сокращение. — Про сокращение я понял, но почему уволили именно вас. Там ведь и другие люди были, а уволили вас. — Потому что последний год я не могла работать в полную силу, часто отсутствовала. — Причина? — У меня болен отец. Его нельзя оставлять одного дома. — Так как вы собираетесь сейчас решать эту проблему? Саша ответила не  сразу. Она сама еще не  решила, что будет делать. Все варианты были плохие. Но и выхода у нее не было. —  Если у  меня будет зарплата, то я смогу нанять человека, который будет с отцом сидеть, пока меня нет дома. — У вас маленький ребенок? — Да, дочь четырех лет. — А муж? — Мы в разводе. Он живет в другом городе. —  Ясно. Значит ситуация такая: маленький ребенок, больной отец, и, к  тому  же, никогда не  занимались ландшафтами. Я ничего не забыл?

— Нет, все точно. — И что же будем делать? — А что делать? Попрощаемся, — она опять поднялась, собираясь уйти. — Это было бы слишком просто. — А вам нужны сложности? —  Не  то, чтобы нужны, но  я их не  боюсь. Расскажите, что вы вообще знаете про ландшафтную архитектуру. Саша начала рассказывать то, о  чем читала эти пару дней, готовясь к собеседованию. — Вы уверены, что не занимались этим раньше? —  Да, но  я умею учиться. В  принципе, мне кажется, что вы не  рискуете ничем, если возьмете меня на  испытательный срок. Найдете кого-нибудь лучше, я пойму. Или я не справлюсь с работой, уволите, я пойму. —  Наверное, так и  поступим. Сколько времени вам надо, чтобы закончить свои дела и приступить к работе? — Я могла бы начать с понедельника. Подойдет? — Вполне. Последние несколько дней были совершенно сумасшедшими. Нужно было срочно найти сиделку, продумать, как она будет справляться с  человеком, который то совершенно нормальный, то ведет себя, как умственно отсталый ребенок, не  понимающий, что от него хотят. Он то покладистый и все понимающий, то без причины агрессивный. Саша уже привыкла к  перепадам его настроения и  даже научилась их предугадывать. Надо было научить этому чужого человека, а к тому же ввести его в курс хозяйственных дел, научить готовить то, что отец любит, словом, сделать клон самой себя, чтобы можно было спокойно заниматься работой хотя  бы в  течение рабочего дня. Еще надо было молиться всем богам, чтобы Катюша не  болела, исправно ходила в  сад и  не  создавала дополнительных проблем. Словом, ей было, чем заняться в  оставшиеся до  выхода на работу дни, и теперь она обессиленная сидела на кухне, пытаясь собрать разбегающиеся мысли. Завтра ее первый рабочий день