Под красным камнем. Часть I

Михаил Моставлянский 1

Михаил Моставлянский Под красным камнем Повесть Часть I © Copyright: Михаил Моставлянский, 2019 Израиль 2

Contents Отец ....................................................................................................................................................... 5 Глава I. Детство................................................................................................................................... 8 Глава II. Варшава .................................................................................................................................10 Глава III. Гейдельберг .....................................................................................................................12 Глава IV. Рождество .........................................................................................................................14 Глава V. Неприятности начинаются.............................................................................................16 Глава VI. Смутные времена ...........................................................................................................19 Глава VII. Письмо из Ниццы..........................................................................................................21 Глава VIII. Воспоминания ..............................................................................................................23 Глава IX. Прощай, университет! ...................................................................................................25 Глава X. Работа .................................................................................................................................27 Глава XI. Горе....................................................................................................................................30 Глава XII. К Тебе взываю из глубин.............................................................................................32 Глава XIII. Молитва.........................................................................................................................35 Глава XIV. Ядвига ............................................................................................................................38 Глава XV. Подари мне это счастье!...............................................................................................43 Глава XVI. Время лечит? ................................................................................................................48 Глава XVII. Dejavu ...........................................................................................................................52 Глава XVШ. Уходи!..........................................................................................................................54 Глава XIX. Фридлендер - часть 1...................................................................................................57 Глава XX. Фридлендер - часть 2 ....................................................................................................61 Глава XXI. Сделка ............................................................................................................................63 Глава XXII. Magnificum!..................................................................................................................66 Глава XXШ. Клятва Гиппократа ..................................................................................................69 Глава XXIV. Гюнтер - часть 1 ........................................................................................................73 Глава XXV. Гюнтер - часть 2..........................................................................................................77 Глава XXVI. Экспроприация..........................................................................................................82 Глава XXVП. Воспитание чувств ..................................................................................................87 Глава XXVШ. Ночной кошмар ......................................................................................................92 Глава XXIX. Метаморфозы ............................................................................................................96 Глава XXX. Сорбонна ......................................................................................................................98 Глава XXXI. Фрау Ядвига фон Штилерман..............................................................................101 Глава XXXП. Лишь бы он был жив... .........................................................................................104 Глава XXXШ. Так вот они какие... .....................................................................................................106 Глава XXXIV. Cуббота в Cмигеле ...............................................................................................109 3

Глава XXXV. Амнезия ...................................................................................................................112 Глава XXXVI. Дочь ........................................................................................................................116 Глава XXXVII. Охота на вальдшнепа ........................................................................................118 Глава XXXVIII. Юность эскулапа ..............................................................................................121 Глава XXX IX. Любовный напиток.............................................................................................124 Глава XL. Друг семьи.....................................................................................................................128 Глава XLI. Безрассудство..............................................................................................................131 Глава XLII. Воля Провидения......................................................................................................134 Глава XLШ. Дуэль..........................................................................................................................138 Глава XLIV. И снова потери.........................................................................................................143 Глава XLV. Вестник с родины .....................................................................................................146 Глава XLVI. Встреча в Ротонде ...................................................................................................152 Глава XLVП. Честный полицейский ..........................................................................................157 4

Отец КАДИШ И снова Элул... Этот месяц возник внезапно из оранжевых галлюцинаций перезревшего лета — когда глазуньей сгоревшей бежит на запад раскалённое солнце... Где-то, где-то алеет тот красный камень между некошенных трав, средь бессудебья повиснув над вечным покоем — и снова горечь потери без сладких приправ сжигает раскаяньем душу... Такое пережить немыслимо без рубцов и кровоточащей, незаживающей раны — и если в сюжетах нельзя обойтись без концов, то, значит, жизнь — это худший из всех романов. Тебя поглотила степная ширь — там, где прежде лишь сокол-сапсан да дикий кочевник постигали пространство — и неба Псалтырь над тобою простёрта с тех дней плачевных... Каждое утро смотрю я в глаза, в коих нету и тени укора... Сегодня проснувшись, я снова сказал: \"Скоро, папа, — теперь уже скоро...\" Шестое Элула... В двери стучится судьба — с каждым годом всё строже, настойчивей, тише... Я шепчу: \"Итгадаль, иткадаш Шмей Раба\" — слова поминальной молитвы — Кадиша. 6 Элуля 5777 года. Эрец Исраэль. *** 5

Чем дальше отстоят по времени трагические события Второй мировой войны, тем меньше шансов описать события, происходившие тогда, из уст участника или очевидца. Думаю, что не только это поколение почти полностью покинуло мир земной (а самому молодому участнику сегодня должно быть уже за 90), но и еще ныне живущее поколение тех, кто пережил войну ребёнком, уже можно отнести к разряду долгожителей. По прошествии 70 с лишним лет после окончания Великой Отечественной войны – самой драматической, жестокой – и вместе с тем самой героической – фазы Второй мировой – уже практически невозможно определить достоверность многих мемуаров и воспоминаний, а некоторые истории выглядят просто, как легенда или нереальная, выдуманная сказка. Проблема усложняется еще тем, что и при жизни многие бывшие фронтовики вспоминали эти годы весьма неохотно, а то и вовсе молчали – причём именно те, кто прошёл весь этот ад от начала до конца, и беззаветно, не прячась и не дрожа за свою жизнь, смело отдавали её за правое дело. Вспомним случай с Александром Печерским – организатором и руководителем первого и единственного успешного восстания узников нацистских концлагерей. Когда на экраны вышел фильм Дмитрия Хабенского «Собибор», главного его героя уже не было в живых. Александр Аронович Печерский умер 19 января 1990 года в Ростове-на-Дону, дожив своей век скромным пенсионером, практически в полной безвестности. В 1945 году он написал книгу воспоминаний о Собиборовском восстании, но она не получила широкого распространения, а в годы борьбы с «космополитизмом» и вовсе была изъята из продажи и библиотек. И с тех пор книга больше не переиздавалась. Мой отец, Моставлянский Самуил Соломонович, светлая ему память, относился к разряду таких «молчунов» — пройдя рядовым пехоты («Ванька- взводный» так он шутливо себя называл), а затем офицером разведки, всю Отечественную войну – начиная с июня 1941 года и по январь 1945 года – с перерывами на излечение от ранений, он говорил об этом периоде своей жизни крайне редко и скупо, а если и рассказывал о каких-то героических эпизодах, то это были рассказы не о себе, а о своих боевых товарищах-однополчанах. Это «табу» на воспоминания о прошлом можно объяснить не только его гипертрофированной скромностью, но и тем фактом, что, дважды отсидев в сталинских лагерях и тюрьмах (до – и после войны), он как бы оберегал нас, своих сыновей, от своего кошмарного прошлого, стараясь сделать наше детство как можно более – если не счастливым, то, по крайней мере, безопасным. Сказывалась и огромная разница в возрасте – когда я родился, моему отцу уже исполнилось 47, и он, видимо, до конца своих дней считал меня «несмыслёнышем». Поэтому мои воспоминания об этом героическом 6

периоде его жизни – да и всей его жизни в целом – основаны на рассказах его родной сестры, моей тёти Ревекки Соломоновны и её сына Семёна, да редких откровениях самого отца, сделанных на нечастых в нашей семье застольях, среди гостей которых бывали и его однополчане. Должен признаться, что и довоенная жизнь моего отца больше является предметом догадок и косвенных свидетельств – об этом периоде своей жизни он вообще не вспоминал по вполне понятным причинам: прожив около 17 лет за пределами Советского Союза, он был впоследствии осуждён и приговорён к 25 годам лагерей строгого режима и «без права переписки» по статье 58а (пункт уже не помню). И только смерть Сталина скосила этот срок «всего лишь» до 3-х лет. И хотя потом наступила хрущёвская «оттепель», а за ней – относительно «вегетарианские» годы брежневского «застоя», отец был полностью реабилитирован только накануне 30-летия Победы. Это была образцово- показательная, вернее, «показушная» реабилитация – отец был официально приглашён в Кремль, где сам Подгорный возвратил ему все ордена и медали, отобранные во время обыска и ареста в 1950-м году. Я отчётливо помню этот момент – поскольку поехал в Москву вместе с отцом. Я ждал его несколько часов в Александровском скверике напротив входа в Кремль. Потом я увидел, как его, пошатывающегося тщедушного старика (хотя ему и было-то всего 65 лет), вёл под руки офицер милиции (со стороны могло показаться, что милиционер ведёт подвыпившего старика в вытрезвитель). В руках он держал аккуратный кожаный чемоданчик с возвращёнными наградами (которые впоследствии были отобраны у меня на таможне в 1990-м году во время репатриации в Израиль; средний брат, провожавший нас в аэропорту Шереметьево, с трудом вырвал их из цепких рук наглого таможенника). Ноги у отца подкашивались, руки тряслись, а морщинистое лицо было залито слезами. Таким я его ещё никогда не видел. После этого папа прожил всего 11 лет — и до последнего дня держал возле кровати маленький саквояж с бельём и вскакивал с постели, заслышав визг автомобильных тормозов. 7

Глава I. Детство Мой отец родился предположительно в 1910 году в г.Мозыре (Белоруссия) в тогдашней Полесской губернии Российской Империи – в семье купца первой гильдии, лесопромышленника, Соломона Абрамовича Мостовлянского. Мой дед ворочал тогда миллионами, но тем не менее, всё время балансировал на грани банкротства – так, по крайней мере, ему казалось. Поэтому, несмотря, на владение несколькими фабриками по обработке древесины и домами в Мозыре, Пинске и Варшаве, он держал свою семью – жену и двоих сыновей, что называется «в чёрном теле». Они обходились без прислуги (не считая кухарки и приходящей уборщицы), дед выделял моей бабушке на ведение хозяйства, одежду, питание и т.д. буквально гроши. Детей своих – в особенности моего отца – он считал обузой и лишними ртами, и мечтал, как бы поскорее их «пристроить к делу». Его постоянный страх разорения был воистину параноидальным и выходил уже за границы нормативной психики. Он обожал свою жену, но отчаянно ревновал её каждому встречному, устраивал сцены ревности – а возвращаясь из многонедельных инспекционных поездок по своим предприятиям, учинял настоящие допросы с пристрастием. Однажды он даже приревновал её к своему младшему брату Якову. Впрочем, для этого, вероятно, были основания: весёлый и обаятельный студент-медик Лейпцигского Университета значительно выигрывал перед своим вечно угрюмым и невежественным братом. Бабушка же была глубоко образованной женщиной – выпускницей Высших женских Бестужевских курсов в Петербурге, профессиональной гебраисткой, свободно владевшей по крайней мере 8-ю европейскими и древними языками. Она переписывалась с Бяликом, Шолом Алейхемом, Моше Шлёнским и другими видными деятелями еврейской культуры. В Петербурге она познакомилась с Александрой Коллонтай, с которой переписывалась до самой смерти последней. Отец бабушки, видный адвокат Самуэль Штилерман, был родом из Австро- Венгрии. Он был также образованнейшим человеком своего времени, но его финансовые дела пришли в упадок, и он настоял на браке своей дочери с богатым, но малообразованным купцом. Вскоре началась Первая мировая война. Сначала «нагрев руки» на поставках леса для нужд армии, мой дед, вскоре потерял большую часть своего состояния, поскольку война происходила именно в тех местах, где были расположены его предприятия. Затем грянул Октябрьский переворот, и всё его оставшееся имущество – фабрики и дома – были «экспроприированы» 8

большевиками или просто ограблены бандитами. Наступило то самое разорение, которого он так боялся всю жизнь. Но как это ни странно, дед не лишился рассудка, а просто выгнал своих сыновей из дому – вернее, послал их «на заработки». Мой отец – тогда слабый, астеничный и перенесший туберкулёз лёгких мальчик – оказался на улице. Бушевала гражданская война. В Белоруссии царил голод. Евреи бежали кто куда – в основном, в «хлебную» Украину, но там их ждали толпы погромщиков и шайки бандитов всех мастей. Была зима. Лютовал мороз. Как-то мой отец - уже вполне законченный беспризорник – зашёл в трактир погреться. Там в это время пировала какая-то воровская шайка. Но вдруг начался «шмон» - то ли милиция, то ли полиция (не могу сказать точно) нагрянули в трактир и арестовали всех присутствующих – включая и моего отца. Пожалев по малолетству, его не отправили в тюрьму, но определили в какой-то приют для беспризорников. Он пробыл там, к счастью, недолго – уж не знаю каким чудом, но его разыскал родной дядя – брат моей бабушки, антрепренёр еврейского театра Макс фон Штилерман (приставку «фон» он придумал для пущей важности) – и забрал его к себе в Варшаву. Родители же и брат моего отца в это время бежали в Екатеринослав (Днепропетровск). В 1920 году Ленин подписал «Декрет о Независимости Польши», и государственная граница пролегла между моим отцом, оказавшимся в Польше, и его родителями, осевшими на Украине. 9

Глава II. Варшава Об этом периоде жизни моего отца мне известно очень немногое. Его дядя – холостяк, гедонист и эпикуреец, театральный кумир местных евреев Макс фон Штилерман – вёл богемный образ жизни. Женщины, гулянки, пирушки. Для заботы о племяннике он нанял польскую крестьянку Ядвигу, которая выполняла все возможные обязанности по дому: кухарки, судомойки, уборщицы, няни и даже казначея. Кончилась война, Польша возрождалась из пепла – впервые за сотни лет она обрела независимость. Начался бурный рост промышленности, строительства, развития науки и культуры. Но наряду с положительными изменениями в новоявленной «Речи Посполитой» стал наблюдаться рост национализма, который выражался прежде всего в антисемитизме. Обретя независимость, всю свою вековую ненависть к русским поляки теперь перенесли на евреев – ведь России как таковой уже не было (а было непонятное гигантское и аморфное образование под названием СССР), и таким образом, вроде бы, внешний враг исчез. В таких случаях, просвещённые народы Европы, как правило, начинают искать внутреннего врага – и очень быстро его находят, – ибо евреи всегда под боком и тут как тут. Поступив на учёбу в одну из варшавских гимназий, мой отец очень скоро ощутил на себе всю силу буквально животной польской юдофобии. Так получилось, что он был единственный «жид» в классе – да к тому же еще тщедушный, рыжий, плохо говорящий по-польски. Стоит ли говорить, как ему доставалось от представителей «титульной нации». Но вместе с тем крепли его кулаки и воля, стремление достигнуть успеха. Он начал задумываться о профессии врача. Вскоре ему повезло – у него нашёлся защитник – здоровенный польский парень по имени Станислав – который повёл его на секцию бокса (впоследствии этот парень стал известным польским писателем Станиславом Дыгатом: в своём романе «Прощание» он упомянул и моего отца, правда, не по имени – но образ рыжего еврейского паренька вполне узнаваем). Дядя Макс меж тем процветал – его театр пользовался популярностью, спектакли на идиш шли «на ура», с полным аншлагом: польский антисемитизм, как бы сплачивал евреев вокруг их национальной культуры, и театр на какое-то время отвлекал их от окружающей ненависти и безысходности. Но вот гимназия позади. О поступлении в университет в Варшаве не может быть и речи: у евреев просто не принимали документы. На дворе 1929 год, Дядя деятельно готовится к гастролям в Берлине, Гамбурге, Франкфурте. И тут он произносит магическое слово: «Гейдельберг». Да, его племянник поедет 10

учиться в Гейдельберг – в самый старинный немецкий университет. Довольный идеей и собственным великодушием, Макс-Ицхак-Лейб «фон» Штилерман, еврейский трагикомический актёр и антрепренёр, объявляет о своём решении племяннику. Ядвига приносит бутылку шампанского – «пробка в потолок», и ликованию нет конца. 11

Глава III. Гейдельберг Живописный и удивительно романтичный городок, расположенный на берегах широкой и спокойной реки Неккар, невысокие холмы, покрытые дубовыми и сосновыми рощами, готические замки и старинные здания, уютные улочки, сияющие чистотой, немецкий «орднунг» и размеренный образ жизни буквально очаровали моего отца. В те годы для обучения в университете не требовались вступительные экзамены – было вполне достаточно собеседования и гарантий того, что студент в состоянии оплатить свою учёбу. Рыжеватый блондин с голубыми глазами и почти «арийскими» чертами лица, мой отец вполне «вписался» в кружок немецкой студенческой молодёжи. О его еврейском происхождении никто и не догадывался – все знали, что он приехал из Варшавы – значит, поляк. А библейское имя Самуэль часто встречалось среди верующих немецких протестантов. С немецким у него не было проблем – его мама, моя бабушка, в совершенстве владела этим языком и успела передать свои знания сыновьям. Отец учится с огромным рвеньем, практически не участвуя в разгульной жизни вольной немецкой молодёжи. Он снимает небольшую мансарду неподалёку от университета, подрабатывает частными уроками – преподаёт латынь и древнегреческий детям богатых горожан, дающих своим отпрыскам домашнее образование. Так он знакомится с весьма состоятельной еврейской семьёй Фридлендеров. Глава семейства Теодор-Генрих Фридлендер – финансист и банкир, один из держателей акций «Дойче-Банка», по состоянию здоровья удалился на покой в своё имение неподалёку от Гейдельберга и жил исключительно на ренту. Он поздно женился – в 40 лет, его жена была на 20 лет моложе. Произведя на свет двух дочерей-погодков, они решили остановить дальнейший процесс произведения потомства. Дочери – старшей из которой, Элизабет, исполнилось 18, а младшей – Ирен – 16 – были на удивление разными. Элизабет была настоящей еврейской красавицей - этакая библейская Юдифь: статная, с вьющимися иссиня-чёрными волосами, голубыми глазами и волевым лицом. Ирен была её полной противоположностью – субтильная, анимичная, со светлыми волосами, мягкими чертами лица и огромными карими глазами. Элизабет была порывиста и насмешлива. Ирен – застенчивая тихоня, с постоянным выражением меланхолии. Она всё время ёжилась – как будто испытывала постоянный озноб. Их отец решил дать девочкам домашнее образование, приглашая различных учителей. Непонятно, почему он решил, 12

что им нужны латынь и древнегреческий. На объявление, данное в местной газете, явился только один претендент – мой отец. И тут же был «принят». Семейство Фридлендеров придерживалось строгих правил, и уроки происходили в присутствии фрау Мириам – матери девушек. Мой отец этому был даже рад – он не был искушён в «сердечных делах» и, скорее всего, чувствовал бы себя наедине с ученицами весьма скованно. Но несмотря на строгий контроль, мой отец стал замечать, что тихоня Ирен начинает краснеть в его присутствии, а насмешница Элизабет, перехватывая её взгляд, деланно прикладывает ладонь к сердцу, и подмигивает «учителю». Началась пора влюблённостей. 13

Глава IV. Рождество Начиная с какого-то момента, покидая дом Фридлендеров, отец с нарастающей силой начал ощущать в себе прежде незнакомое ему чувство, подобное тому, как будто он что-то забыл, и ему непременно необходимо за этим вернуться. Возвращаясь в свою мансарду, он не находил себе места. Что- то новое, таинственное, пугающее и неизведанное вошло в его жизнь. Он вдруг настолько болезненно стал осознавать своё одиночество, что прежнее его существование становилось всё более невыносимым. Образ этой странной, хрупкой и в общем-то невзрачной девушки настолько заполонил всё его сознание, все его мысли и желания, что вскоре это превратилось в настоящее помешательство. Он выводил её имя на запотевшем оконном стекле, повторял его шепотом и вслух, писал на клочках бумаги. Потребность видеть её, любоваться чертами её лица, бледной кожей, грустной улыбкой, глубоко посаженными карими глазами буквально превратилась в навязчивую идею. Но ему хотелось много большего – слиться с ней воедино, стать чем-то целым и неделимым, и никогда не расставаться с нею – ни на миг. Это было больше, чем любовь – это было самосожжение… В свои 22 года он, разумеется, не был девственником – но все свои прежние интрижки, в основном навязанные ему дядей Максом в качестве «развития мужских качеств», он вспоминал со стыдом и отвращением. Ирен же явилась для него недосягаемым символом нравственной и физической чистоты, главным и единственным смыслом его жизни, его alter ego. Но возможность видеть её, разговаривать с ней, ощущать её присутствие ограничивалась лишь уроками, которые проходили два раза в неделю по одному часу. По окончании урока, горничная молча провожала «учителя» до дверей. Ему ни разу не предложили остаться – ни на обед, ни на чай. Фридлендеры жили довольно замкнуто – глава семьи был уже не очень молодым и не очень здоровым человеком, тяготеющим к тишине и уединению. Знакомых в Гейдельберге у них было немного – прежде, когда хозяин дома был действующим исполнительным директором банка, они жили во Франкфурте-на-Майне. Здесь же в круг их общения входили лишь семейный доктор, да несколько профессоров и преподавателей университета. Но приближалась Ханука, а за ней Рождество (как все ассимилированные 14

немецкие евреи, Фридлендеры праздновали как еврейские, так и христианские праздники). И когда фрау Мириам милостиво пригласила «учителя» почтить их своим присутствием на Рождество, он был на седьмом небе от счастья. Вскоре богатый дом наполнился светом ханукальных свечей, запахом свежих пончиков («суфганиёт»), ароматом хвои рождественской ёлки. 25 декабря 1932 года мой отец впервые переступил порог этого дома не как репетитор, а в качестве званого гостя. Зала была полна народу, сновали слуги, слышался смех, звон бокалов, звуки рояля… Едва отец появился в гостиной, раскрасневшаяся и сверкающая белозубой улыбкой Элизабет выбежала ему навстречу и со смехом, порывисто обняв его, тут же скрылась в толпе гостей. Шлейф её поклонников устремился за нею. Отец искал глазами Ирен, но её нигде не было. Зажав в руке бокал с шампанским, он, как сомнамбула, бродил среди гостей… …Почувствовав лёгкое прикосновение, он едва не выронил бокал из рук. Ирен стояла рядом – удивительно весёлая и живая. Он даже представить себе не мог, что она способна так улыбаться: она буквально вся светилась и излучала счастье. Он вдруг с удивлением подумал, что она безумно красива - но той особой, тонкой и хрупкой красотой, которую далеко не каждому дано разглядеть. Взяв его за руку, Ирен тихо прошептала: «Пойдём!» Они вышли из залы и, пройдя через анфилады комнат, очутились в странном полутёмном помещении с зелёными шёлковыми обоями, на полу которого были свалены многочисленные ковры, а вдоль стен стояла старая мебель – сломанные стулья, запылённый трельяж, кушетка с разорванной драпировкой, бронзовые статуи, канделябры… Ирен взяла бокал из рук «учителя», выпила его залпом и опустилась на кушетку… Они долго сидели молча, держась за руки и прямо глядя в лицо друг друга – глаза в глаза... Неожиданно Ирен прервала молчание и почти шепотом полувопросительно произнесла: «Да?» «Да» - также тихо прошептал он. И наступило сладкое безумие. Всё происходило, как во сне. Бесконечная волна нежности, счастья, отчаяния, страха, боли, горечи, одиночества захлестнула их обоих. Они со стоном катались по полу, сжав друг друга в объятьях и сцепившись губами, урчали, как изголодавшиеся псы, но никак не могли насытиться друг другом... Это было помешательство. Амок. Апофеоз. Катарсис… 15

Глава V. Неприятности начинаются Прошло несколько дней с той безумной рождественской ночи. После долгих колебаний и мучительных сомнений отец принял, наконец, решение: прийти открыто в дом Фридлендеров и попросить руки Ирен. Он уже не мыслил себе жизни без неё – потребность ежеминутно видеть её перед собой, чувствовать её лёгкое дыхание, сердцебиение, ощущать тепло её рук, сжимать в объятиях её трепетное тело, ловить нежное прикосновение её губ – только в этом он теперь видел главный и единственный смысл своего существования. Всё остальное для него не имело никакого значения. Ей еще не исполнилось 17 лет, и речь могла идти только о помолвке. Но он готов был ждать сколько угодно – хоть семь лет, как библейский Иаков свою Рахель – лишь бы быть навсегда с Ирен... Но судьба распорядилась иначе – в новогоднюю ночь отец неожиданно почувствовал сильный озноб, начались чудовищные приступы кашля, а голова буквально раскалывалась на части. Из последних сил он добрёл до дома доктора Зайднера и, нажав кнопку звонка, потерял сознание. Он пришёл в себя только на третий день – в палате университетской больницы. Пневмония. Перенеся в детстве туберкулёз, он постоянно страдал от лёгочных заболеваний, был подвержен бесконечным простудам, из которых выходил всегда мучительно долго… Уже наступил 1933 год. Январь выдался на редкость снежным и холодным – даже здесь, в благословенной земле Баден-Вюртемберга, отличавшейся весьма мягким климатом. Тем не менее, отец не хотел откладывать принятое решение. 29 января, наутро после выписки из больницы, сильно исхудавший и еще достаточно слабый, он подъехал на таксомоторе (роскошь, которую он себе никогда прежде не позволял) к чугунным воротам особняка Фридлендеров. Расплатившись с таксистом, он нажал кнопку электрического звонка. Прошло много времени, но реакции на звонок не последовало. Он позвонил ещё несколько раз - и снова безрезультатно. И тут отец обратил внимание, что на снегу, выпавшем накануне ночью, вокруг дома нет следов. «Они все уехали, господин учитель!» – вдруг услышал он сверху голос дворецкого Гюнтера из распахнувшегося на втором этаже окна. «Как, уехали?! Куда?» «Во Францию… Ницца…» «А когда они вернутся?» «Этого я знать не могу, 16

господин…» Гюнтер захлопнул окно. Оглушённый неожиданной новостью, отец медленно побрёл домой. Рождественские каникулы закончились, в университете возобновились занятия. На следующий день, 30 января, в надежде, что учёба отвлечёт его от мрачных мыслей, отец направился в свою alma mater. Было около 11 часов утра, университетский двор обычно в это время был пуст – все студенты находились в своих аудиториях. Но в тот день всё было по-другому – толпы студентов, окружившие старинное готическое здание главного корпуса, что- то возбуждённо обсуждали, кое-где возникали спонтанные митинги и даже потасовки. Пытаясь выяснить, в чём дело, отец подошёл к группе знакомых студентов из своего потока. Но завидев его, те вдруг разом замолчали и тихо расступились... Неожиданный удар в спину повалил его в снег. Пытаясь подняться, отец почувствовал новый удар в бок – уже более болезненный – видимо, ботинком или сапогом. «Еврей!», - услышал он над собой – «Убирайся в свою вонючую Палестину!». Голос принадлежал Йоханнесу Швабауэру, рослому пятикурснику, старосте потока. Кто-то попытался заступиться: «Ганс, прекрати! Он же наш, с хирургического!». «Какой он “наш”? Он грязный еврей, ты понял?» Отец вернулся на свою мансарду весь залитый кровью и с лицом, посиневшим от побоев. Что случилось? Что произошло? Тихий, уютный университетский городок, с которым он так сроднился за эти годы, буквально бурлил. Люди высыпали на улицы, то здесь, то там возникали драки. Иногда слышался звон разбитого стекла. В конце улицы появилась колонна грузовиков, в которых сидели молодые парни в коричневой униформе, с красными повязками с изображением свастики на рукаве. Завидев группу людей, они выскакивали из кузова и принимались дубинками разгонять толпу. «Штурмовики, наци» - услышал отец рядом с собой чей-то голос – «Теперь они и сюда добрались…» Отец был убежденным «эскапистом», мало интересовался политикой, редко покупал газеты, а по радио слушал только музыкальные передачи. Иногда из Берлина, Мюнхена или Гамбурга долетали тревожные известия о бесчинствах каких-то молодчиков, чей амбициозный предводитель настырно рвался к власти. У него была подозрительная еврейская фамилия, но они его называли «фюрером», - «вождём», борцом за «новую великую Германию». 17

Политические перипетии не волновали отца хотя бы уже потому, что он был польским гражданином. О будущем он как-то не задумывался – ведь до окончания университета еще оставалось долгих три года. В Польшу отец возвращаться не хотел, о Советской России плели чудовищные небылицы – поэтому по получении диплома, он рассчитывал «зацепиться» в Германии, вполне лояльной к эмигрантам, по крайней мере, до сего времени… Вот и Макс «фон» Штилерман давно перебрался в Берлин со своей труппой, сняв для антрепризы небольшое помещение на Унтер-ден-Линден. Правда, ему пришлось как следует подучить немецкий и основательно перекроить репертуар, перейдя с местечковых водевилей на пьесы Шекспира, Шиллера и Меттерлинка. Но игра стоила свеч – Берлин всегда манил его к себе и был его заветной мечтой. Еврейской публики было меньше, но зато та, что была, платила вдвое больше. «То на то и выходит», смеялся Макс, пародируя местечковый еврейский выговор. А уж немецких барышень с «пэйлыше дрипкес»* и не сравнить… Отец вдруг подумал, что за всеми своими любовными переживаниями он совершенно забыл про своего дядю Макса. Правда, и тот крайне редко писал и за всё это время всего лишь один раз появился в Гейдельберге – да и то с гастролями. Однако денежные переводы посылал регулярно, за что отец был бесконечно ему благодарен… Приведя своё лицо в порядок с помощью раствора сулемы, перекиси водорода и пудры, отец спустился на улицу. Купив у пробегавшего мальчишки местную газету, он развернул её. На весь разворот первого листа готическими буквами чернел жирный заголовок: «Адольф Гитлер назначен новым канцлером Германии». Под заголовком была помещена огромная фотография в профиль - востроносого человека с косым чубом, выпученными глазами и щёточкой усов под носом. «И вы думаете, они долго продержатся?» - услышал он за спиной. Отец обернулся и увидел доктора Эриха Зайднера. «Доктор!» «Как вы себя чувствуете, молодой человек? Признаюсь, вы меня сильно напугали – крупозное воспаление лёгких это не шутка. Странно всё это! Вот и младшая дочка Фридлендера…» «Что с ней, доктор?!» «Теперь уже всё в порядке – я им посоветовал уехать на юг Франции. У бедной Ирен и так слабое здоровье. Ну, мне пора!» И доктор быстро удалился, оставив отца в полном замешательстве. * \"Пэйлыше дрипкес\" (идиш, разг.) - \"польские штучки\", уничижительное название польских евреек. 18

Глава VI. Смутные времена Наступили смутные времена. Жизнь в Германии менялась день ото дня. Маховик нацизма раскручивался всё сильнее. Особенно это было заметно в Гейдельберге, тихом университетском городке, спокойный и размеренный жизненный уклад которого был неизменным на протяжении по крайней мере пятисот лет. В этом прежде мирном и безмятежном уголке страны поселился страх, люди перестали выходить из дому после наступления темноты, да и при свете дня старались не высовываться без особой необходимости. По ночным улицам, вместо подгулявших прохожих, теперь двигались колонны штурмовиков. Их факельные шествия стали привычным явлением… В этой тихой заводи, где преступность практически отсутствовала веками, участились случаи насилия, избиений ни в чём не повинных людей среди бела дня. Повсюду появились красные флаги со свастикой. Огромное полотнище покрыло фронтон городской ратуши. Развевались нацистские флаги и на башнях университета. На фасадах многих домов висели портреты новоявленного «фюрера» – в разных ипостасях, в различных ракурсах и манерах исполнения – но неизменно узнаваемые по четырём главным признакам: косая чёлка над узким лбом, глаза на выкате, острый нос и под ним – щёточка усов. На улицах появилось невероятное количество военных и боевиков в коричневой униформе. Изменились и сами жители – исчезли приветливые улыбки, сердечное радушие сменилось холодной вежливостью и подозрительностью. Сами того не замечая, в своих разговорах люди всё чаще переходили на шёпот, опасливо оглядываясь из боязни быть подслушанным. Начались доносы и аресты. С наступлением сумерек жизнь в городе полностью замирала. Но и в каменных домах, за толстыми стенами, мощными замками и запорами, никто не чувствовал себя в безопасности. Нежданные ночные гости могли нагрянуть с обыском в любой момент. Всё чаще исчезали люди. Всю страну охватила эпидемия чумы. Коричневой чумы. После публичного избиения во дворе университета отец понимал, что больше он туда не вернётся. Разве что произойдёт чудо, и этот безумный режим внезапно рухнет или растает, как кошмарный сон. Но с каждым днём становилось всё очевиднее, что новые хозяева страны пришли «всерьёз и надолго». Почти забывший о своём еврействе за время жизни в Гейдельберге, 19

отец снова ощутил сосущее под ложечкой чувство изгойства и чужеродности. Вспомнились полные тоски и страха годы учёбы в варшавской гимназии, проходные дворы, казавшиеся непреодолимым препятствием на пути к дому из-за обилия шпаны. Камни и палки, летевшие вслед рыжеватому еврейскому подростку. «Тёмная», устроенная ему одноклассниками только за то, что он оказался единственным, кто выполнил домашнее задание по латыни… При упоминании о латыни он вдруг болезненно вспомнил об Ирен, семействе Фридлендеров, частных уроках – и с горечью подумал о том, что лишился и этого скромного приработка. Деньги были на исходе, но он ждал 15-го числа следующего месяца – пунктуальный дядя Макс еще ни разу не задержался с высылкой перевода. «Ты не думай, я не альтруист», - вспомнил отец, как смеялся Макс, когда перед его отъездом в Гейдельберг назначил ему довольно солидную сумму месячного содержания, - «Я не альтруист, я вкладчик. Ты моё самое выгодное помещение капитала. И Боже тебя упаси забыть об этом, когда я стану никому не нужным немощным старикашкой. Неблагодарность – самый тяжкий грех!» Утром 15 марта отец выскользнул из дому и, подняв воротник пальто и надвинув на лоб шляпу, боковыми улицами направился в почтовое отделение за денежным переводом. Он старался быть как можно более незаметным. По городу патрулировали штурмовики, и всякого, кто мог им показаться подозрительным или просто чем-то не понравился, могли задержать и отправить в местное отделение гестапо для допроса. Добравшись до почты без особых приключений, он обратился в окошко кассы, в которой обычно выдавались переводы. «Денежного перевода нет, господин, но на Ваше имя пришло заказное письмо». Удивлённый отец расписался за письмо, положил конверт во внутренний карман пальто и направился к выходу. Придя домой, он вынул конверт и прочёл адрес и имя отправителя. Письмо было от Ирен. Из Ниццы. 20

Глава VII. Письмо из Ниццы «Любимый мой, родной, я наконец уверовала в Бога, ибо кто еще мог сделать мне такой подарок в жизни, и удостоить меня такого счастья и земного блаженства, как не Он. Моё сердце болезненно сжимается, а душа холодеет от страха при мысли о том, что этого могло не произойти, и наши жизни никогда бы не пересеклись. А еще могло случиться так, что ты бы влюбился в мою чудесную сестрёнку – она такая красивая! Разве это не является также великим свидетельством присутствия в этом мире мудрого Творца? И разве твой выбор – не признак врождённого благородства? Почему ты выбрал меня, невзрачную дурнушку, а не Лизхен? Ты ведь обо мне ничего не знаешь… До встречи с тобой моя душа была погружена во мрак кромешный, а тело снедаемо многочисленными недугами… И если бы не ты, моя жизнь была бы на веки вечные чередой унылых и безрадостных дней и угасла бы, не начавшись… Но ты вдохнул в неё Божественный огонь, придал ей смысл и значение – а, главное, прежде незнакомое мне страстное желание жить – жить для того, чтобы отдать тебе всю себя, без остатка… О как я скучаю по тебе, мой любимый! Дни тянутся мучительно долго и однообразно. Я пытаюсь убедить родителей ускорить отъезд, но они полагают, что я еще недостаточно оправилась от болезни. А мама вообще боится возвращения - до нас доходят из Германии чудовищные известия – в то, что говорят приехавшие оттуда люди, просто невозможно поверить. Папа считает, что мы должны эмигрировать как можно скорее. Но для этого ему сначала необходимо закончить какие-то финансовые дела и оформить визы… И еще… У меня для тебя есть новость, дорогой!.. Думаю, ты понимаешь, о чём я говорю... Лизхен знает обо всём, а родители пока ни о чём не догадываются. Но очень скоро всё откроется… естественным образом… Меня охватывают одновременно бесконечная радость и страх перед будущим – я не представляю, как поведёт себя папа, когда узнает об этом. И хотя он – один из благороднейших и добрейших людей на земле, но его жизненные представления о благородстве, честности и доброте слишком старомодны… Но я ни о чём не жалею и бесконечно счастлива – ибо люблю тебя безумно… 21

До встречи, мой родной, береги себя… Нежно обнимаю тебя и целую, Твоя И.» Перечтя письмо несколько раз, отец просидел за столом весь вечер в глубокой задумчивости, не зажигая света. «Новость», сообщённая Ирен, опустила его с небес на землю. При иных обстоятельствах он был бы вне себя от радости, но сейчас, на фоне драматических событий, происходящих вокруг, собственных личных неурядиц, шаткости положения и туманности перспектив, он чувствовал прескверно – ощутив себя этаким опереточным соблазнителем, совратителем невинной души. К тому же он как-то не очень представлял себя в роли мужа и отца. Только теперь он осознал, что, идя на поводу своей страсти, он не только нанёс глубокое оскорбление семье Фридлендеров, но, вероятно, погубил Ирен, да и самого себя. Он с ужасом поймал себя на дикой мысли о том, что как было бы хорошо, если бы это был только сон… Но, устыдившись такого малодушия, граничащего с предательством, он взял себя в руки и попытался трезво оценить создавшееся положение. «Что ж, всё к лучшему», - в конце концов решил он – «Это только ускорит нашу свадьбу. Да, Ирен молода, а я пока никто и ничто – но у меня есть будущее – я продолжу обучение заграницей, например, в Сорбонне… Да и Фридлендер – человек не бедный, и не бросит свою дочь на произвол судьбы…» С этими благими мыслями он и заснул, от усталости упав на кровать, не раздеваясь. 22

Глава VIII. Воспоминания Прошла неделя, отец еще несколько раз наведывался на почту, но денежного перевода не было. Он серьёзно стал беспокоиться, не случилось ли что с его дядей, единственным близким человеком, его благодетелем, незадачливым и бесшабашным гулякой и гениальным актёром и режиссёром Максом «фон» Штилерман, белокурым красавцем, лицо которого так напоминало ему лицо его матери. Отец часто о ней вспоминал... Ева Самойловна – так звали её в России – будучи стопроцентной еврейкой, на удивление имела совершенно нордическую внешность: пепельно-белокурые волосы, серо-голубые глаза, правильные черты лица. Стройная, высокого роста, она всегда держала себя по-королевски. И все окружающие относились к ней с благоговейным почтением и трепетом, граничащим со страхом. Несмотря на скупость мужа и мизерность сумм, которые он ей предоставлял на содержание дома, ведение хозяйства, пищу, одежду и т.д. она содержала дом в образцовом состоянии. Стерильная чистота и идеальный порядок в доме были предметом постоянных шуток её брата Макса, и младшего брата мужа – Якова. Она выросла в семье видного австрийского чиновника и адвоката, и немецкий «орднунг» вошёл в её плоть и кровь. Окажись сегодня здесь, в нынешней Германии, она вполне могла бы служить моделью «истинной арийки». Мужа своего она не любила и даже презирала его – за скупость, подозрительность, несдержанность, малодушие, но, главное, – за его невежество и малообразованность. Однако «крест» своего вынужденного замужества она несла с достоинством, не опускаясь до «разборок» и выяснения отношений. После безобразных сцен ревности и «допросов» мужа, она могла месяцами не разговаривать с ним, не удостаивая ни единым взглядом. И для него это была настоящая пытка – несмотря ни на что, он буквально боготворил её. Была Ева Самойловна достаточно холодна и с сыновьями. Она уделяла им ровно столько времени, сколько, по её мнению, было необходимо для воспитания и образования. Она сама преподавала им грамоту, литературу, начала арифметики, языки. Приучала их к самостоятельности. Не застеленная утром постель или не сложенные аккуратно на ночь брюки могли служить поводом для сурового наказания. А в арсенале её «карательных мер» было только одно – суровое, ледяное молчание… 23

Но этот лёд растаял однажды, когда мой отец в семилетнем возрасте заболел туберкулёзом. Тогда его мать стала и сиделкой, и медсестрой, и нянечкой, и даже доктором – не доверяя лечение и уход за сыном никому. Обложившись медицинскими книгами, она подробно изучала болезнь, её симптомы и методы лечения. Она ни на минуту не отходила от кроватки сына, ночами не смыкала глаз, прислушиваясь к его сбивчивому и неровному дыханию. Каждые полчаса она измеряла температуру, ставила компрессы, делала припарки, вытирала пот со лба марлей, пропитанной спиртом, скрупулёзно следила за временем приёма лекарств, часто меняла бельё и постель, кормила ребёнка с ложечки. И она выходила своего младшего сына – вопреки прогнозам врачей, он выздоровел и поправился, став её любимцем. Она стала его называть не иначе, как «Самуля» - к удивлению всех окружающих и его самого, никогда прежде не слышавшего ни одного ласкательного или уменьшительного имени из её суровых уст. Но едва он совершенно поправился, всё стало, как прежде. И когда наступили тяжелые времена – годы революции, гражданской войны, полного разорения и беспросветной нищеты, ни один мускул не дрогнул на её лице, когда её муж «выслал» обоих сыновей из дому, «на заработки». Впервые в жизни она была на стороне мужа. И отец этого не забыл. И если бы дядя Макс не разыскал его тогда в приюте для беспризорников, вряд ли вообще он был бы сегодня жив. Но несмотря ни на что, он безумно любил свою мать и мучился оттого, что так и не смог выразить ей свою любовь. Хотя и не был уверен, была ли она ей нужна. Живя в Варшаве, отец часто подумывал о возвращении домой – но всякий раз, вспоминая суровый взгляд матери и буйные приступы ярости отца, он гнал эту мысль от себя. 24

Глава IX. Прощай, университет! Тревога за судьбу дяди Макса не оставляла отца, но и его собственная судьба вызывала не меньшую озабоченность. Прежде всего, он лишился средств к существованию. Большую часть денег, полученных от Макса около двух месяцев назад, отец внёс за учёбу в университете: он ведь не мог и предположить, что очень скоро ему придётся оставить занятия. Срок очередного платежа за съём мансарды наступал через три недели. На пропитание оставались сущие гроши. Репетиторскую деятельность пришлось оставить – в новых обстоятельствах людям было не до латыни. Да и ходить по чужим домам стало небезопасно – у многих, прежде добродушных и приветливых бюргеров, неожиданно взыграл «национальный дух» и всплеск неуёмного патриотизма. Выявление «арийской» родословной – и сокрытие еврейской, как оборотной стороны медали, – стало во многих семьях делом номер один. Разоблачение «тайных» евреев среди знакомых стало чем-то вроде хобби, постепенно перерастающим в паранойю. А уж «явные» евреи, как правило, получали отказ от дома. Конечно, далеко не все немцы были поражены этой внезапной эпидемией юдофобии. Но так или иначе, всё общество оказалось расколотым по расовому признаку. Вначале отец попытался вернуть деньги за учёбу, объявив в деканате о своем решении оставить университет. Выбрав время, когда большинство студентов находятся в аудиториях, и вероятность встречи с бывшими однокурсниками была минимальной, он явился в приёмную декана медицинского факультета, профессора Фридмана. Но к своему удивлению на медной табличке деканата значилась совсем другая фамилия. Молодая белокурая секретарша – которая также была незнакома отцу – пошла докладывать декану о посетителе. К своему удивлению, он был принят тотчас же: «Господин фон Штаубе ждёт вас». Отец зашёл в знакомый кабинет, прежде принадлежавший профессору Вернеру Фридману *, блестящему нейрохирургу и известнейшему в этой области учёному. Будучи сам выходцем из Восточной Европы, он питал личную «слабость» к своим соплеменникам, но на деле был подчёркнуто объективен в оценке способностей и успехов студентов вне зависимости от их происхождения. Тем не менее, после первых же анатомических занятий, профессор выделил отца – назвав его работу по трепанации черепа «филигранной». А проэкзаменовав его по теории нейронной организации 25

мозга, профессор пришёл к выводу, что имеет дело с самым перспективным студентом курса. С тех пор между ними возникли доверительные отношения, не переходящие, однако, в панибратство. А на занятиях и практикумах профессор был к отцу даже более взыскателен и строг, чем к другим, не прощая ему ни малейших промахов и недочётов. И отец был ему за это благодарен. Теперь в кресле кабинета, прежде заваленного бумагами, заставленного склянками с заспиртованными органами и пепельницей, полной окурков, сидел совсем другой человек. Он был почти совершенно лыс, тонкие губы его были плотно сжаты, а через стёкла роговых очков просвечивал холодный немигающий взгляд. В кабинете царил образцовый порядок, на дубовом, отполированном до блеска столе, не было ни единой бумажки – и вообще ничего, кроме массивного чернильного прибора и небольшого золотистого «тотема», в виде свастики, заключённой в круг. За спиной нового хозяина кабинета красовался портрет Адольфа Гитлера. Не предложив сесть вошедшему посетителю, г-н фон Штаубе еле заметным кивком головы предложил ему изложить цель визита. Старясь быть как можно более кратким, отец объяснил свою просьбу. «Ваша решение покинуть университет весьма своевременно, и просьба будет удовлетворена немедленно, г-н М-ский. Оставьте заявление у секретаря. Все необходимые документы и выписной лист вы получите ровно через неделю. Что же касается второй её части – возврата суммы, внесённой за обучение, то это находится вне моей компетенции. Обратитесь в Попечительский совет... Впрочем, я настоятельно рекомендую вам этого не делать – во избежание излишних неприятностей. Вы свободны». Историческая справка: «Университет Гейдельберга стал первым университетом Германии, приветствовавшим национал-социализм. Это привело к увольнению большого количества доцентов еврейского происхождения, а затем и к исключению студентов по политическим и расистским причинам. Многие были вынуждены эмигрировать, два профессора стали жертвой террора. В сожжении книг на Университетской площади принимали активное участие, прежде всего, сотрудники университета. Особое участие в нём принимали представители молодежи, и со временем университет стал исповедовать откровенно фашистские настроения. Посвящение на здании университета \"Духу живущему\" было переделано в 26

\"Духу немецкому\", и многие, даже среди профессоров, служили этому девизу». ______ * Фамилия профессора вымышлена Глава X. Работа Отец обратился к доктору Эриху Зайднеру с просьбой помочь найти ему работу в области медицины – других знакомых в Гейдельберге у отца, по сути, и не было. Доктор имел обширную частную практику, а также был приглашённым консультантом в университетской больнице. Выслушав просьбу, доктор озабоченно покачал головой. «Вы просите почти о невозможном, коллега! Я убеждён, что несмотря на отсутствие диплома, вы уже вполне состоявшийся врач – и притом из лучших. Но вот времена – они, увы, далеко не из лучших… Меня ведь тоже отставили из больницы. И пациентов заметно поубавилось – знаете, многие теперь предпочитают «арийских» докторов… А у меня дед был евреем. Но я постараюсь что-либо для вас сделать – ведь если мы перестанем друг-другу помогать…» Через неделю отец уже работал санитаром в небольшом частном хосписе – наверное, в самом печальном месте в городе – после морга или кладбища. Но бывшего студента-медика не могла отпугнуть даже такая работа. Хоспис находился на окраине города в мрачном здании из бурого кирпича, обнесённом высоким деревянным забором. Больные располагались в десяти небольших палатах, в каждой из которых было от четырёх до шести коек. Все пациенты этой больницы были обречены, но находились на разных стадиях болезни. Медицинский персонал включал трёх постоянных врачей и двоих приходящих, нескольких медсестёр, нянечек и двоих санитаров. Но здесь подолгу не задерживались – ни больные, ни «обслуга». Только врачи работали здесь практически со дня основания. Это были настоящие подвижники – и главным среди них был доктор Вильновски. Благодаря его усилиям имели место даже случаи выздоровления. Но в основном он видел свою задачу в облегчении мук умирающих. При этом сам доктор был человеком очень приятной наружности, общительным – и даже весёлым человеком. Он умел вселять больным надежду на выздоровление – и категорически запрещал 27

персоналу разубеждать их в этом. Палаты он «комплектовал» не по степени тяжести болезни, но по психологической совместимости больных. Совершая утренний обход, он всячески их подбадривал, а когда видел, что у кого-то дела совсем плохи, он мог сказать: «О, сегодня вы молодцом!» А когда болезнь брала своё, и кто-то из пациентов умирал, доктор, обращаясь, к остальным больным в палате заявлял: «Не вешать носы! Ему немного не повезло. А, может, просто решил бабушку навестить…» Конечно, больные знали правду о себе, но оптимизм доктора Вильновского воистину магическим образом внушал им надежды. Отец «пришёлся ко двору» - несмотря на астеническое телосложение и не слишком крепкое здоровье, он оказался на редкость вынослив. Смена продолжалась 12 часов – и всё это время приходилось быть на ногах. Ему приходилось заниматься самой «чёрной» работой – переворачивать больных в кровати, сажать в инвалидное кресло и снова укладывать на кровать, переносить практически на руках в ванную комнату и купать их там. И, разумеется, случалось переносить трупы умерших больных в небольшой морг, оборудованный в подвале больницы. Отец не гнушался никакой работой, и более того – даже предложил свои услуги и в качестве врача. Вскоре, не оставляя обязанностей санитара, отец стал присутствовать на утренних обходах и даже курировать некоторых больных. Доктор Вильновски ему доверял. Больница была частной, и работа персонала неплохо оплачивалась родственниками больных. Обретя работу и твёрдый заработок, отец решил потихоньку копить деньги – с тем, чтобы при первой же возможности покинуть пределы Германии: оставаться здесь было равнозначно гибели. Но для того, чтобы получить французскую, голландскую или швейцарскую визу, необходима была солидная сумма, а для выезда из страны нужно было дать крупную взятку немецким пограничным чиновникам. Как это ни странно, но ежедневно наблюдая физические и душевные страдания больных, отец сумел переоценить собственную ситуацию, которая казалось ему уже не такой безнадёжной, как прежде. «Всё устроится», - убеждал себя он – «ты молод, ты здоров, ты любим… Всё устроится…» 28

Как-то под утро, возвращаясь с ночной смены, у входа в дом, в котором он снимал мансарду, он увидел рослого человека, который приветственно махнул ему рукой. Подойдя ближе, отец узнал Гюнтера – дворецкого Фридлендеров. Он знал его историю – отец Гюнтера погиб на фронте во время Первой мировой войны, а потом умерла и мать. Он рос в доме своего деда во Франкфурте. Дед работал швейцаром в здании филиала «Дойче Банка», которым руководил тогда Фридлендер. Вскоре и мальчишка стал работать курьером в банке. Однажды произошла невероятная история – странным образом пропала сумка инкассатора, и кто-то из служащих указал на Гюнтера. И хотя доказать причастность мальчика к краже не смогли, его с позором выгнали из банка. И вот тогда Фридлендер, веривший в его невиновность, взял его в свой дом – вначале помощником дворецкого. А когда тот состарился, Гюнтер заступил на его место. Гюнтер поприветствовал отца и тут же перешёл к делу. «Господин Фридлендер вернулся вчера из Франции и желает видеть господина учителя у себя – как можно скорее». «А господин Фридлендер приехал один, или с семьёй?» – спросил его отец. «Один», - последовал ответ. «Хорошо, я приведу себя в порядок и через два часа буду у вас». Гюнтер кивнул и отправился восвояси. Прощаясь, он неожиданно сделал жест, напоминавший нацистское приветствие, но тут же опустил руку. Только сейчас отец заметил на лацкане его пиджака маленький круглый значок со свастикой. 29

Глава XI. Горе Как он и обещал Гюнтеру, ровно через два часа отец подошёл к литым чугунным воротам особняка Фридлендеров. Дом был окружён невысокой кирпичной оградой с ажурной решёткой наверху. Было начало апреля, всё вокруг цвело, на лужайках выросла молодая трава, на могучих дубах и клёнах, растущих вокруг дома, распустилась нежно-зелёная листва, воздух был наполнен весенними ароматами и щебетанием птиц. Отец вспомнил, как почти ровно год назад он впервые вошёл в этот дом. Тогда, направляясь от ворот до входа в особняк, окружённый тенистыми деревьями и цветниками, он вдруг услышал весёлый смех – две девушки в почти одинаковых белых платьях играли в бадминтон на лужайке позади дома. Сегодня всё было почти также, как тогда – но парк казался заброшенным, дом угрюмым, а пенье птиц звучало зловеще. Отца вдруг охватила нервная дрожь. От дурных предчувствий лоб покрылся испариной, к горлу подступил ком, начался невыносимый приступ тошноты. Но он одёрнул себя – что за нелепые фантазии! Надо взять себя в руки… Отец нажал кнопку электрического звонка, и ворота немедленно окрылись. Гюнтер стоял на пороге и жестом руки пригласил отца войти. В доме царил полумрак, шторы на окнах были опущены. И вдруг он обратил внимание, что огромное, венецианского стекла зеркало в гостиной завешено чёрной тканью. Ноги у отца подкосились. Но Гюнтер, тронув его за плечо, предложил следовать за ним дальше. Они поднялись на второй этаж – там располагался кабинет хозяина дома. Дворецкий подвёл отца к двери кабинета, раскрыл её и жестом приказал войти. Окна в кабинете были завешены массивными шторами из плотной ткани, и потому казалось, что наступила ночь. Фридлендер сидел, подперев голову руками, за огромным письменным столом с резными ножками в виде львиных лап. На столе горела высокая настольная лампа с зелёным абажуром. Лицо сидящего казалось мертвенно бледным. Увидев вошедшего отца, он как-то судорожно вздохнул, но потом снова застыл в прежней позе… «Вы пришли…» - вдруг услышал его глухой голос отец. «Вы пришли…» И снова тишина повисла в воздухе. Отец произнёс слова приветствия, но его слова повисли в воздухе. Пауза была долгой… 30

«Её больше нет! Нет! Вы понимаете меня? И вы убили её!» Фридленедер сорвался на крик, но эти страшные слова прозвучали жутким фальцетом. «Как, как вы могли, вы – взрослый опытный мужчина, без пяти минут врач, учёный, совершить это зверское преступление?! Как?! Она ведь была совсем ребёнком с её романтическими мечтаниями и фантазиями – и тут появились вы, мерзкий хлыщ, растлитель, развратник! Воспользовались её доверчивостью, неопытностью, чистотой... Да когда вы почувствовали свою порочную, грязную страсть к Ирен, вы немедленно, слышите вы! немедленно должны были покинуть этот дом! И не приближаться к нему на пушечный выстрел!.. А вы…» Старик зашёлся от рыданий. Но подавив их, он продолжил. «Узнав об этом, мы были с женой в шоке! А я был в бешенстве! Я настаивал на аборте, но моя дочь сказала, что любит вас, а вы её, что вы образованный, благородный человек из хорошей семьи, талантливый студент, будущее светило нейрохирургии. И мы с женой смирились… Но две недели назад у Ирен случился выкидыш – и кровотечение не удалось остановить… Она умерла от потери крови, моя мейделе, майне клейнике тохтерке…» – последние слов он почему-то произнёс на идиш… «моя девочка, моя мейделе» - продолжал, раскачиваясь, плакать сидящий за столом старик – «моя доченька, мой цветок…» Было похоже, что его всё сильнее охватывает безумие. Отец стоял неподвижно, словно соляной столб. Он слушал страшные слова убитого горем старика, а ему всё время казалось, что он присутствует на спектакле своего дяди, и не Теодор-Генрих Фридлендер, а Макс фон Штилерман произносит очередной трагический монолог из шекспировской пьесы… Но это был не спектакль, это была жизнь, вернее, смерть, крушение его любви, его жизни, её смысла… «Теперь уходите» - услышал он неожиданно спокойный голос Фридлендера – «Уходите – и будьте прокляты, вы и ваш род до седьмого колена…» И уже сорвавшись на крик: «Вон, вон отсюда!!!» Гюнтер появился в дверях, и буквально взашей вытолкал отца на улицу. Оказавшись за чугунными воротами особняка, отец тут же потерял сознание 31

Глава XII. К Тебе взываю из глубин... Оправившись от обморока, отец, пошатываясь, пошёл прочь от особняка Фридлендеров… Всё услышанное, пережитое им сегодня, по-прежнему казалось нереальным. Ум отказывался принимать действительность… В голове мелькали образы – то нежно матовое, улыбающееся лицо Ирен, то мертвенно-белое лицо её отца, то злорадная ухмылка Гюнтера. Иногда он слышал чей-то смех, странные голоса и зловещий шёпот. Это были признаки надвигающегося безумия… Жизнь утратила всякий смысл. Всё, что еще так недавно связывало его с нею – любовь к Ирен, учёба в университете, планы на будущее - всё оборвалось, исчезло, превратилось в ничто. И вот он – совершенно один в зловещей враждебной стране, терзаемый жестокими угрызениями совести, без всяких жизненных перспектив… Он был унижен, растоптан, буквально раздавлен обстоятельствами и не видел иного выхода, кроме как оборвать эту безумную цепочку несчастий… Он брёл наугад, не разбирая дороги… И, словно отвечая его мыслям, неожиданный резкий визг тормозов вывел его из оцепенения: грузовик со штурмовиками остановился буквально в двух метрах. Выскочившие из кузова парни набросились на него с резиновыми дубинками. Ощущая болезненные удары, он, собрав последние остатки сознания, вдруг почувствовал огромную радость и облегчение. «Слава Богу! Это конец, желанный конец…» Но, увы, это был не конец – а только начало неимоверных физических мучений… Когда он очнулся, то увидел себя лежащим на бетонном полу тесной камеры, битком набитой такими же, как он, окровавленными и избитыми людьми в разодранной в клочья одежде. Вокруг стояли невыносимая вонь и духота, некоторые заключённые стонали, но большинство лежали почти без движения. У камеры было три бетонные стены, а одна сторона представляла собой решетку из мощных прутьев, вдоль которой вышагивал охранник со старой, довоенной винтовкой. Лёжа в камере, отец потерял счёт времени – он то впадал забытье, то снова приходил в себя. Он был совершенно равнодушен к своей судьбе и полностью безучастен ко всему, происходящему вокруг. Внутренне он заранее принял любой исход. Люди лежали вповалку, по ним бегали жирные крысы, дышать было нечем… Оправлялись тут же в камере. Кормили и поили раз в день – охранник приносил в ведре какое-то жуткое пойло и ведро воды. Отец к «еде» не 32

притрагивался, но воду старался пить, хотя трудно было назвать эту грязную жижу водой. Периодически охранник отодвигал засов решётки, открывал «дверь» и хватал кого-то из заключённых, различая их по одному лишь ему известному признаку – ибо все заключённые были на одно лицо – и уводил на допрос. Как правило, никто из них в камеру не возвращался. Отец не знал сколько времени прошло – часов, дней, недель – до того момента, когда, отодвинув решетку камеры, охранник схватил его за локоть и вытолкал наружу. Ему тут же надели наручники и, толкая прикладом в спину, повели по длинным бесконечным коридорам, похожими на пещеры Минотавра, с грубыми, неокрашенными бетонными стенами. Он неожиданно вспомнил один из Псалмов царя Давида, известный христианам, как «De profundis», а на иврите звучавший как «Ми маамаким каратиха, Адонай!» («Взывал я к Тебе из глубин, о Господь!»). Отец стал повторять про себя этот Псалом – полностью он его знал только на древнееврейском. Своё заключение отец воспринимал, как законное возмездие за содеянное по отношению к бедной Ирен и её несчастным родителям, и как желанное очищение от грехов. Еще с раннего детства он уяснил для себя, что ни один его проступок – даже самый мелкий – не останется без немедленного наказания свыше. Там, где другим всё сходит с рук, и нет им наказания ни за грехи, ни даже за преступления – его неизбежно настигает расплата… Словно кто-то пристально сверху наблюдает за всеми его мыслями, желаниями и поступками… Он родился в семье еврейских атеистов, ревностных продолжателей идей и традиций светского Просвещения – «хаскалы». Но тем не менее, его мать знакомила сыновей с основами Библии, обучала их древнееврейскому – к десяти годам отец уже мог довольно свободно читать библейские тексты – Пятикнижие Моисеево, Псалмы царя Давида, «Притчи» царя Соломона и книги Пророков. Ева Самойловна преподносила это всё, как еврейский «фольклор», но отец каким-то внутренним чутьём стал осознавать, что это нечто намного большее, чем просто придуманные кем-то рассказы и легенды. Однажды, ещё живя в Варшаве, он решился войти в синагогу. Это не был час молитвы – и в пустынном зале, заставленном длинными скамьями с прилаженными к ним столиками с откидными крышками, не было почти никого. В синагоге царил полумрак – дневной свет едва проникал через 33

небольшие окна-витражи, расположенные под самым потолком. На задней скамье в углу сидел согбенный старик с длинной окладистой белой бородой. Он был облачён в «китл», поверх которого был, как мантия, накинут желтовато-белый с чёрными полосами «талес» из тонкой шерсти, на голове была круглая, напоминавшая колесо, меховая шапка – «штраймл» из-под которой выбивались длинные седые «пейсы». Старик был погружён в чтение какой-то толстой священной книги, и, казалось, не замечал происходящее вокруг. Но едва отец взглянул на него, тот оторвался от книги, и произнёс на идиш: «Ком цу мир, ингеле!» («Подойди ко мне, мальчик») «Вос из дайн намен?» («Как тебя зовут?») «Сами» - ответил отец, и тут же поправился: «Шмуэль» «Правильно», - обрадовался старик – «А знаешь ли ты, что это имя величайшего из еврейских пророков?» Отец плохо знал идиш. Старик это понял и перешёл на польский. «Ты уже молился сегодня? Знаю, знаю – твои родители не верят в Бога. Скажу тебе честно, в ТОГО бога, в которого они не верят, я тоже не верю». Отец удивлённо взглянул на старика. «Да-да, люди придумывают себе много богов, чтобы потом их отвергать, когда мода на них проходит или они начинают мешать людям делать то, что им хочется… Но где же истинный Бог, спросишь ты? Знай – Он там, куда ты Ему позволишь войти…» Отец долго думал над словами, сказанными раввином – но только теперь до него дошёл их смысл. Именно тогда, когда ты теряешь всё – семью, родину, любовь, надежды и желание жить, когда душа твоя пуста, и нет предела физическим и моральным мукам – лишь тогда ты готов впустить в себя Бога… Ибо именно в этом и заключается причина и смысл наших земных страданий… 34

Глава XIII. Молитва Он оказался в небольшой комнате почти идеальной кубической формы. Посередине стоял грубый письменный стол, заваленный бумагами и освещённый яркой настольной лампой. За столом сидел невзрачный человек в чёрной форме, похожий, скорее, на писаря, нежели на военного или полицейского. Он был погружён в чтение каких-то бумаг. Но когда отца ввели в комнату, тот прервал чтение и, блеснув стёклами очков, кивнул конвоирам. Они усадили отца на железный табурет, привинченный к полу напротив стола, и скрылись за дверью, плотно прикрыв её. Чиновник снова продолжил изучать бумаги, не обращая внимания на заключённого. Отец огляделся – кроме настольной лампы, освещавшей стол и небольшой пространство вокруг, других источников света не было, и оставшаяся часть комнаты была почти погружена во мрак. Тем не менее отец заметил у стены что-то вроде операционной койки, подле которой стоял столик с медицинскими инструментами. Ему стало не по себе… Наконец, человек, сидящий за столом, поднял голову и резко спросил: — Ваше имя? Отец назвал. — Вы иностранец? Поляк? — Да, я приехал из Польши. — Отвечайте на вопрос — вы поляк? — Нет. — Назовите национальность! — Я… еврей… родился в России. Следователь стал тут же стал что-то быстро писать. Закончив, он вернулся к допросу. — Как долго вы находитесь в Германии и с какой целью? Отец ответил. — При вас не оказалось документов. Кто может подтвердить ваши слова? Мне нужны по крайней мере два свидетеля… арийца. Отец задумался. Первый, о ком он подумал, был Эрих Зайднер. Но он тут же отверг эту мысль: во-первых, ему не хотелось навлекать неприятности на доктора, а, во-вторых, он не был убеждён, что с точки зрения нацистов тот является «полноценным арийцем»… И тут, неожиданно, ему в голову пришла блестящая мысль: — Спросите у Гюнтера… Дворецкого господина Фридлендера… — Адрес вы знаете? — Кажется, Шлосс-Вольфсбрунненсвег 8, собственный дом. 35

— Хорошо, мы проверим… Кто еще? Вы можете назвать имя второго свидетеля? — Да. Йоханнес Швабауэр, студент пятого курса медицинского факультета… Адреса не знаю. При упоминании этого имени, следователь вдруг поднял голову и внимательно посмотрел на отца. Затем он нажал на электрическую кнопку, вмонтированную с обратной стороны столешницы. Жестом подозвав к себе вошедшего охранника, он написал на листке бумаги несколько строк и тут же передал его. Охранник, кивнув головой, немедленно удалился… — Вы обвиняетесь в попытке покушения на офицера СА. Это серьёзное преступление. Если ваша вина будет доказана, вас ожидает виселица. Отец буквально опешил. Его охватил панический страх. — Я? В покушении?! Каким образом?! Я не имею ни малейшего понятия о том, что вы говорите, господин следователь! К тому же у меня нет никакого оружия! — По улице, которую вы только что назвали, ехала машина с солдатами и офицерами СА. Кто-то обстрелял её, один офицер получил тяжелое ранение. Вы единственный, кто оказался рядом с машиной. — Да, я был у господина Фридлендера в тот день… Затем, когда я уже шёл от него домой, рядом со мной остановился грузовик с солдатами… и меня… задержали… Никаких выстрелов я не слышал… Следователь нажал кнопку под столом. «Заключенного доставьте обратно в камеру!» - приказал он вошедшему охраннику. Оказавшись снова в камере, отец потерял счёт времени. Томительное ожидание было хуже пытки. Он ничего не ел, сильно ослаб, часто впадал в полуобморок – полузабытье. Он готовился к самому худшему. И когда охранник вывел его из камеры и повёл по длинным коридорам, отец был убеждён, что его ведут на казнь. И опять, идя по бесконечным коридорам, он вспомнил старика-раввина из варшавской синагоги… «Я научу тебя молиться… Повторяй за мной: \"Шма, Исроэл, адойной элокейну, адойной эход…\"». (\"Слушай, Израиль, Господь наш Бог, Господь один\") Запомни эту молитву – на всю жизнь запомни. Знай, что бы с тобой ни случилось, какие бы несчастья, не дай Бог, не свалились на голову, первое, что ты должен сделать – произнести эту молитву вслух… И Он спасёт тебя, ибо Господь милосерден…» 36

Отец стал тихо шептать слова молитвы... И вскоре он снова оказался в знакомой комнате – однако помимо следователя в ней были еще два человека, в которых с удивлением он узнал Гюнтера и Ганса Швабауэра. Увидев отца, оба почти одновременно кивнули следователю и вышли из комнаты. — Вам повезло! – произнёс следователь. — Два преданных члена нашей партии подтвердили ваши слова. Вас скоро освободят. Но вы должны будете в течение месяца покинуть пределы Рейха. Иначе снова окажетесь за решеткой – и уже никто и ничто вас не спасёт. Оказавшись на воле, отец ощутил вдруг такое чувство, будто вернулся из преисподней. Было раннее утро, но улица перед зданием городской тюрьмы был наполнена птичьим гамом. Несмотря на слабость и истощение, он спешил как можно скорее оказаться в своей маленькой квартирке, принять ванну, очиститься от скверны и ужаса всего пережитого за эти дни. Даже воспоминание о смерти Ирен, казалось, на какое-то время отошло на задний план. Но это длилось очень недолго – боль от потери любимой с новой силой пронзила его сознание. Он брёл по нарядным весенним улицам тихого городка словно тень. На нём была чья-то чужая одежда, которую ему выдали в тюрьме вместо прежних лохмотьев. Редкие вследствие раннего часа прохожие оглядывались ему вслед, но, погружённый в мрачные мысли, он не замечал этого… Когда отец подошёл к парадной двери своего дома, он вдруг услышал, как кто-то окликнул его… по-польски: «Шимек!» Вздрогнув от неожиданности, он оглянулся – на противоположной стороне улицы стояла высокая, стройная белокурая женщина в приталенном длинном пальто, модной шляпке и сапожках на высоких каблуках. У ног её был небольшой чемодан. Красивое лицо женщины было ему до боли знакомым… 37

Глава XIV. Ядвига Его назвали в честь деда – Самуэль. Официально в России его имя писалось «Самуил». Но как только его ни называли в детстве! «Сами», «Сэми», «Сёма», «Самуля», и даже «Шмулик» от еврейского «Шмуэль»… И только один единственный человек на земле звал его польским именем «Шимек» - это была его бессменная «няня» и ангел-хранитель – Ядвига Ковальска, его преданная «Ядзя», которую дядя нанял для ухода за племянником, едва тот поселился у него. Ибо, будучи убеждённым холостяком, Макс Штилерман не имел ни малейшего понятия, как ухаживать за кем бы то ни было или заботиться о ком- либо вообще, кроме собственной персоны. В деревне под Скиделем у Ядзи остались отец, Исидор Ковальски, и четверо младших братьев. Мать её умерла при родах младшего из малышей – Янека. Жили они крестьянским трудом, имели собственный хутор и были вполне зажиточны. Держали всякую живность – коров, свиней, птицу… Был у них и земной надел – огород и несколько «соток» пахотной земли. Был Исидор мужик справный, трудолюбивый, человек набожный и трезвый. Но всё изменилось со смертью жены, которую он очень любил, и с которой он жил, как говорится, душа в душу. Потеря была настолько нестерпима, что Исидор сильно запил – и очень скоро хозяйство пришло в упадок и уплыло в чужие руки на торгах, назначенных за долги. Они переселились в тесную хату престарелой бабки, матери Исидора. Ядзя нянчилась с малышами, зарабатывала на хлеб подённой работой по чужим дворам. Проучившись в сельской школе пять лет, она была вынуждена её бросить. Хорошо хоть, что благодаря годам учёбы, она грамоте и счёту разумела. Но время берёт своё, и Исидор стал подумывать о новой жене. Вскоре он приглядел себе «молодуху» - вдову местного кузнеца панну Тырчиньски. Быстро овладев ремеслом коваля, Исидор, как бы оправдывая свою фамилию – Ковальски – вскоре занял место её бывшего мужа и в кузнице, и в постели. После Пасхи сыграли свадьбу, и новоявленный кузнец со своими мальчишками перебрался в добротный дом новой жены, у которой было двое собственных детей. Ядзя осталась жить с бабкой – с мачехой сразу же возникла взаимная неприязнь. Когда же бабка умерла, Ядзя подалась в Варшаву – «в люди». Ей пошёл 18-й год. Она работала то нянькой, то прислугой, сменив около десятка хозяев – несмотря на «простое» происхождение, нрава она было что ни на есть гордого и характера независимого – не прощала хозяевам ни грубого 38

обращения, ни грязных домогательств. И едва кто-то из них позволял себе по отношению к ней что-то, что казалось ей недопустимым, она тут же покидала этот дом. До того, как Макс Штилерман нанял Ядвигу для ухода за племянником, она работала горничной и кухаркой в богатой еврейской семье Шимоновских. «Глава» семьи – не очень удачливый коммерсант пан Гжегож, был человеком безвольным и мягкотелым. Он целиком и полностью был «под каблуком» своей жены, которая его ни в грош не ставила. Помимо весьма пышных форм, низкого голоса и тройного подбородка, на котором красовалась огромная бородавка, г-жа Голда Шимоновски обладала еще целым рядом всевозможных достоинств, главным из которых, однако, было баснословное приданное, унаследованное ею от отца. Но несмотря на приданное, женихи не стояли в очереди к Голде Евсеевне с предложениями руки и сердца. И поэтому, когда врачи сообщищли её отцу о том, что дни его сочтены, он буквально насильно – под угрозой увольнения – женил Гжегожа, бедного конторщика, на своей дочери. Господин Шимоновский смертельно боялся своей супруги. Она его держала «на коротком поводке» и, как гимназисту, выдавала лишь мелкие суммы на «карманные расходы». Он называл себя коммерсантом и финансистом – но его «финансовая» деятельность заключалась в каждодневных праздных шатаниях и пустой болтовне с курьерами в вестибюле Биржи, а «коммерция» - в продаже заезжим коммивояжёрам серебряных ложек или мелких безделушек, украденных из дому … Детей у них не было – судя по всему, жена не слишком обременяла своего мужа исполнением супружеского долга. Посему очень скоро пан Гжегож «положил глаз» на Ядвигу. Несмотря на то, что она одевалась по-деревенски, носила простые блузки и длинные юбки из грубой ткани, заматывала голову платком, а её внешний вид завершал неизменный закрытый фартук из серой холстины, пан Шимоновский, обделённый плотскими наслаждениями, нашёл горничную очень привлекательной и весьма достойной самых изысканных и нежных чувств. Как-то воспользовавшись отсутствием супруги, он пробрался в её спальню – которую Ядвига как раз в тот момент прибирала – и, незаметно подкравшись сзади, обхватил горничную за талию. От неожиданности, она потеряла 39

равновесие, и пан Гжегож, недолго думая, повалил её на широкое супружеское ложе. Но сильная крестьянская девушка быстро опомнилась – вскочила на ноги и, отвесив звонкую пощёчину незадачливому донжуану, выбежала из спальни. Она тут же поднялась наверх, в свою каморку, и начала собирать нехитрые пожитки. Спустившись вниз, в гостиную, она застала там хозяина. Тот сидел в глубоком кресле, обхватив голову руками. Увидев Ядвигу, он тут же вскочил – и упал на колени со словами: «Умоляю вас, простите! Бес попутал… Это больше никогда не повторится, обещаю вам. И ради Бога, ничего не говорите супруге…» Раскаяние пана Гжегожа казалось ей таким искренним, что она решила остаться… Скандал разразился через несколько дней. У мадам Шимоновски пропал золотой медальон с фотографией её покойной матери. Голда надевала его только раз в год – в день памяти по умершей. Собираясь на кладбище, облаченная в траурное платье примерная дочь, как обычно, раскрыла небольшую шкатулку, в которой хранился медальон – но его там не оказалось… Они перевернули весь дом, но ничего не нашли. Пан Гжегож предложил супруге обыскать всех слуг и их комнаты. Дом заперли на замок, и начался обыск… Медальон, вместе с недавно пропавшими серебряными чайными ложками, как и следовало ожидать, нашли в комнате Ядвиги – в небольшом холщовом мешочке, в котором она хранила свою грошовую бижутерию. Разгневанная хозяйка хотела тут же вызвать полицию, но муж её уговорил пожалеть «несчастную сироту» и просто уволить – без выходного пособия… Оказавшись на улице одна, без гроша, оболганная и униженная Ядвига, бесцельно бродила по городу. Устроиться на новую работу без рекомендаций от прежних хозяев было почти невозможно. Тем не менее, идя по улицам, она невольно искала глазами объявления о предложениях работы, которые расклеивали на афишных тумбах, а иногда и просто на заборах или стенах домов. Но ничего подходящего не попадалось. Сама не зная как, она очутилась на привокзальной площади. Вокруг сновали люди, грузчики толкали тележки с чемоданами и баулами, проезжали многочисленные извозчичьи пролётки и редкие автомобили. Вдруг её внимание привлекла странная пара, пересекающая площадь – высокого роста статный мужчина в пальто с 40

каракулевым воротником, чёрной шляпе-котелок и с тростью в руке - и семенящий за ним щуплый рыжеватый мальчик в серой курточке и помятой кепчонке на голове. Странного же было то, что мужчина картинно размахивал руками и что-то вдохновенно декламировал вслух на незнакомом ей языке. Мальчик явно не поспевал за мужчиной и вскоре совсем отстал. И вдруг Ядвига заметила извозчичью пролётку, которая быстро неслась прямо на мальчугана. Вскрикнув, она бросила свой чемоданчик и, не помня себя, бросилась наперерез пролётке. Извозчик заметил её и, натянув поводья, свернул. Но при этом Ядвига, поскользнувшись, упала на брусчатку. Высокий мужчина, оглянувшись, увидел её и поспешил на помощь. Вскоре они втроём сидели на длинной скамейке и возбуждённо обсуждали происшедшее. Так Ядвига вошла в их жизнь – его и дяди Макса. Скромная, немногословная, внешне кажущаяся суровой, деревенская девушка стала не прислугой – но членом этой странной семьи. Макс все дни пропадал в театре, домой возвращался поздно и частенько подшофе. Иногда он уезжал на гастроли – по городам Польши, Чехии, Австрии и Германии. Он вёл «богемный» образ жизни, увлекался женщинами, водил шумные компании – но все это обходило стороной скромную трёхкомнатную квартирку на тихой варшавской улице. Дядя оберегал племянника от «тлетворного влияния» театральной богемы. Не имея собственных детей, он не имел ни малейшего понятия о воспитании, но понимал, что главное – это дать образование. Он определил племянника в одну из лучших варшавских гимназий, предварительно наняв учителей для подготовки к вступительным экзаменам. Отец рос тихим и застенчивым мальчиком, подростком, юношей. Он не имел особенных запросов, не обременял своего дядю никакими просьбами – и это, подчас пугало Макса. «Как он будет жить, когда вырастет?» - расстраивался он – «Ведь у него нет – ни потребностей, ни навыков общения». Не считая занятий в гимназии, отец редко выходил из дому. У него совершенно не было друзей, ни, тем более, подруг. Ядвига тоже себя чувствовала вначале не очень уютно со своим неразговорчивым «воспитанником», но вскоре привыкла. «Малохольный он какой-то, неприкаянный» - думала она – «И где его родители?» Но она никогда не задавала «личных» вопросов – многолетний опыт работы в услужении научил её не вмешиваться в дела хозяев и не проявлять излишнее любопытство. 41

Их диалоги были очень простыми и касались только «бытовых» тем: «Шимек, ты хочешь чаю?» «Спасибо, Ядзя!» «Отчего паныч не ест? Не вкусно или нет аппетита?» «Спасибо, Ядзя, вкусно! Но я действительно не голоден». «Здоров ли паныч?» «Да, я здоров – просто немного устал» «О чём паныч задумался?» «Сам не знаю, Ядзя». Она стирала ему рубашки, бельё, штопала и гладила одежду. Он часто болел – и тогда она становилась сиделкой. Прислушиваясь к его неровному дыханию, она вспоминала своих братьев, отца… Как они там? Но ехать в деревню не спешила, понимая, что уже давно стала там чужой. И тем сильнее она привязывалась к этим странным людям, чей образ жизни, мысли и желания были ей совершенно непонятны. Макса она буквально боготворила. Он казался ей небожителем, великолепным, восхитительным, непостижимым и недосягаемым. Он был всегда элегантен, гладко выбрит, роскошно и по моде одет. Светлые волнистые волосы, пронзительные серые глаза, классические «римские» черты лица. Говорил он странно, непонятно, словно постоянно произносил театральные монологи. Она всегда с восхищением смотрела, как он спускался по лестнице из своей спальни в маленькую гостиную, поигрывая тростью. Он был для неё чуть ли не пришельцем, представителем иного мира… Его движения были полны неповторимого изящества и благородства… Он удивительно отличался от всех мужчин, которых она когда-либо встречала... Да, она была в него влюблена – той безнадёжной и безумной любовью, в которой она сама боялась себе признаться. Она старалась отогнать от себя эти мысли. Но, засыпая, всегда думала только о нём – и стыдясь собственных фантазий, тем не менее, часто давала им волю… И при этом она твёрдо знала, что скорее умрёт, чем признается Максу в своей любви. Ей уже было около 30. Ядвига редко задумывалась о собственной судьбе. То самое эго, которое для большинства людей имеет первостепенное значение и является для них центром мироздания, у нее полностью отсутствовало. Она была прирождённой слугой – в лучшем смысле этого слова. Более того, она мечтала быть рабой, не иметь ничего своего, быть преданной и отдавать себя всю без остатка тому, кто творил для неё добро. Но вместе с тем, она была горда - той неимоверной, внутренней гордостью, которая совершенно отвергала всяческую человеческую подлость, пошлость, грязь, ложь и предательство. Да и откуда ей было знать, что в ней течёт благородная кровь польской шляхты… 42

Глава XV. Подари мне это счастье! «Шимек!» «…Ядзя?! Это ты?! Неужели ты?!.. Боже, как ты изменилась, как похорошела! Я никогда бы тебя не узнал… Когда ты приехала?.. Что с Максом, где он?» Отец говорил сбивчиво и возбуждённо, как бы стараясь успеть задать все интересовавшие его вопросы – он чувствовал, что силы оставляют его, начинается головокружение, приступы дурноты – слишком знакомое ему предобморочное состояние… «Да, Шимек, это я, твоя Ядзя… Да разве ж я так изменилась? Я всё та же – вот только немножко причёску изменила и одежду… Я ведь теперь пани Штилерман…» От удивления, отец чуть не поперхнулся. «Ты с Максом… вы… поженились??» «Да, дорогой…» «Когда же?» «А почти сразу, как ты уехал… Уже, почитай, три года…» «Почему же мне Макс не сообщил об этом?» «Разве? Я думала, он тебе написал…» «Нет…он мне вообще не писал – только переводы посылал… И когда приезжал на гастроли, ничего не сказал…Но что же мы стоим тут! Идём ко мне!» Верный «рыцарским» традициям, привитым ему Максом, отец наклонился, чтобы взять чемодан – и тут всё поплыло у него перед глазами… Когда он открыл глаза, был уже почти вечер… Он полулежал полусидел на старой кушетке в своей мансарде. Несмотря на открытую форточку, в комнате стоял резкий запах камфоры… Ядзя хлопотала возле плиты, переодевшись в «рабочее» платье и надев своей неизменный передник. Увидев, что отец очнулся, она тут же подсела к нему. «Здесь был доктор… Он мне всё рассказал… Это ужасно, Шимек, это ужасно! Я и не думала, что они и тебя, как Макса…» «А что с дядей?! Прошу тебя, говори скорее, не томи…» «Ты еще очень слаб, дорогой! Давай я тебя сперва накормлю, как следует, искупаю… Ты можешь встать? Давай я тебе помогу…» Он принял ванну, переоделся в чистое бельё, сел за стол… Вскоре появились знаменитые Ядзины яства – куриный бульон с клёцками, отбивные котлеты, пирог с капустой и грибами… «Откуда это богатство?» – удивлялся он… «Кушай, кушай, Шимек! – тебе нужно восстановить силы…» Оказывается, пока он был без сознания, Ядзя попросила доктора присмотреть за ним, а сама успела сбегать в мясную лавку, к зеленщику, бакалейщику – и приготовить 43

воистину королевский обед… Отец быстро насытился – он вообще очень скромно питался все эти годы и практически всухомятку… Откинувшись на спинку стула, он слушал Ядзин рассказ… «Макса забрали в гестапо, Шимек… И вот уже три месяца мне ничего о нём не известно…» «Как, когда это это произошло? Расскажи по порядку…» «Они пришли во время спектакля… Офицер и несколько солдат… Потребовали прекратить представление – сказали, что театр закрывается – приказом какого- то министра… Макс стал с ними пререкаться, возмущаться – ты ведь знаешь его… Публика стала расходиться – и Макс потребовал от офицера компенсацию за убытки… «Хорошо», – ответил тот, – «вы её получите – но только сначала вам придётся поехать с нами…» И его увезли… Я не знаю, куда мне идти, где его искать… Ох, Шимек, я так его люблю, так люблю… как мне тошно без него…» Отец впервые видел её плачущей… «…Когда ты уехал, три года назад, в доме стало совсем пусто и тоскливо… Макс часто не возвращался ночевать, а потом и вовсе перестал появляться дома. Я и подумала, что больше ему не нужна, и мне пора подыскивать себе другую… работу. Но однажды – совершенно неожиданно – он появился дома днём. «Ядзя, – говорит,- у меня к тебе просьба… она тебе покажется немного странной… у нас заболела актриса, а вечером спектакль. Ты бы не могла её заменить? Роль почти без слов – только когда подойдёт к тебе артист Ицик – ну, ты его знаешь, – тебе надо будет сказать всего четыре слова: «Что вы говорите, пан!» «В театре меня нарядили в роскошное платье, сделали красивую причёску, напудрили лицо, накрасили губы… Когда Макс вошёл в гримёрную, он всплеснул руками и даже вскрикнул от удивления: «Какая ты красивая, Ядзя! Настоящая пани крулёва! (королева)» «Я стала участвовать в спектаклях» – продолжила свой рассказа Ядзя, – «Сначала получала роли без слов, как говорил Макс, «в массовке». Я ведь не знаю вашего языка… Но Макс сказал, что я способная – и смогу заучить фразы, даже их не понимая. Он начал со мной заниматься… Ох, Шимек, мне казалось, что это была пустая затея – какая из меня актриса! Но дядя твой не 44

отступался – и через три месяца я сыграла леди Макбет… А после спектакля Макс зашёл ко мне в гримёрную с огромным букетом роз и предложил мне… пожениться… то есть… выйти за него замуж…» А потом Макса пригласили в Берлин – и счастливые молодожёны с радостью отправились туда, строя самые радужные жизненные планы… Отец слушал – и ушам своим не верил: дядя Макс, закоренелый холостяк, бонвиван, крутивший романы с самыми утончёнными аристократками Варшавы, Вильно, Кракова – сделал предложение, и кому! – простой деревенской женщине Ядзе, его няне, которая в детстве ему казалась… почти старухой – всегда замотанная в крестьянский платок, в грубой одежде и неизменном холщовом фартуке… Но глядя на сегодняшнюю Ядвигу фон Штилерман, «ясновельможную пани крулёву», он начинал понимать Макса… Настоящая сказка о Золушке!.. Заботами Ядзи, отец стал поправляться, его лицо округлилось, стали возвращаться силы… По настоянию «няни», они совершали ежедневный утренний моцион, гуляя по тенистым паркам и окрестным рощам… И отец подумал о том, что со стороны они, вероятно, выглядят, как счастливая пара влюблённых… Как причудлива бывает человеческая судьба – потеряв свою возлюбленную, он прогуливается под руку со своей бывшей няней – и любимой женщиной родного дяди… Какая жестокая ирония!.. И как всегда, воспоминание об Ирен острой болью пронзило мозг. А к горечи потери любимой еще добавилась тревога за судьбу и жизнь Макса... Как-то во время одной из таких прогулок, Ядзя, внезапно помрачнев, произнесла: «Шимек, мне надо возвращаться в Берлин – я должна узнать, что с Максом… Знаешь, когда нацисты пришли к власти, у него сразу появились нехорошие предчувствия. Он мне как-то показал свой тайник – вделанный в стену сейф с кодовым замком, завешенный картиной. В сейфе лежали деньги и какие-то бумаги. Он сказал тогда: «Если со мной что-то случится, Ядзя, возьми себе половину, а половину отвези Сэми в Гейдельберг. И не забудь захватить вот эти документы»... Я привезла тебе – и деньги, и документы. Когда вернёмся домой, я тебе это всё отдам. А обратный билет у меня на послезавтра…» Отец встал, как громом поражённый... Ядзя уезжает! Он снова остаётся один... За это время он так привык к её обществу, её заботам, тёплой улыбке – что уже 45

не мог себе представить прежнего одинокого существования. Он не переставал восхищаться её новым обликом, любоваться её красотой. Но душой это была всё та же Ядзя – добрая, преданная, отзывчивая… Сердце его снова заныло – от ожидания новой потери… Уже сколько их было в его жизни! Но злосчастная судьба всё никак не унимается… В молчании они вернулись домой. Ядзя передала ему пакет с деньгами и документами. Отец развернул его – там оказалась баснословная сумма – около двух тысяч рейхсмарок. В конверте с документами он обнаружил выписанный на его имя нансеновский паспорт – с ним отец мог беспрепятственно покинуть Германию и поселиться в любой европейской стране. Дорога в Париж была открыта. Весь следующий день они с Ядзей почти не разговаривали. Он молчал и мрачно наблюдал, как она складывает свои вещи, но было видно, что и ей очень не по себе… Стоя над раскрытым чемоданом, она внезапно расплакалась, утирая слёзы какой-то блузкой, которую собиралась уложить… Отец резко встал и вышел из дому. Он долго бродил по улицам ставшего вначале таким родным, а теперь враждебным города. Ему было всего 23 года, но казалось, что прожита целая жизнь, наполненная горечью, страданиями, потерями… Да, он уедет в Париж… Но зачем? Какой смысл продолжать учёбу, если в его жизни уже не осталось ни одного близкого человека? И некому уже радоваться его успехам и огорчаться его неудачам... Он снова на свободе, обеспечен - но совершенно один… И опять, как тогда, перед арестом, когда он шёл из дома Фридлендеров оглушённый известием о смерти Ирен, он подумал о том, что готов оборвать эту бесконечную цепочку несчастий. Это можно очень легко сделать и даже почти безболезненно… …Но он вдруг вспомнил слова старого раввина из варшавской синагоги: «Запомни, сынок, жизнь – это самый ценный, самый великий дар, данный нам Всевышним – и никто не вправе лишать жизни ни себя, ни своего ближнего. Почти все запреты Торы отменяются во имя спасения жизни. В Талмуде сказано – спасший одну жизнь, спас целый мир… Твоя жизнь тебе не принадлежит – это собственность Творца, и ты не вправе ею распоряжаться, как тебе заблагорассудится – ибо смысл её заключается в исполнении Его воли, его заповедей. Мы обязаны пройти свой путь до конца – как бы горек он ни был, как бы ни была тяжела ноша – и выполнить свою миссию, наложенную на нас Всевышним» Он вернулся домой под вечер… Вещи Ядвиги были уложены… «Я приготовила обед, Шимек!» - тихо сказала она… Давай посидим с тобой, 46

посумерничаем… напоследок». Они сидели за столом в полном молчании. Отец едва притронулся к еде… «Давай выпьем» - вдруг произнесла Ядзя – «Я купила вино». От бокала терпкого мозельского вина он немного захмелел… На город спустилась ночь, но они не зажигали свет. «Шимек» - тихо позвала Ядзя – «подойди ко мне» …Отец внезапно ощутил тепло её учащённого дыхания. Порывисто обняв его, она стала судорожно покрывать поцелуями его лоб, глаза, губы… «Ядзя!» - в ужасе отшатнулся он – «Что ты делаешь?! Опомнись!» «Иди ко мне, родной! Обними меня, Шимек, прошу тебя, умоляю – нет в том греха, видит Бог – нет! Я люблю Макса – люблю больше жизни. Но после него, нет для меня в этом мире никого роднее и ближе тебя… Вы оба – моя жизнь, моё счастье, моя боль, моя радость…. Быть может, мы видимся в последний раз – и я не могу, пойми, не могу расстаться с тобой вот так, как будто мы чужие друг другу… У Макса не могло быть детей – это подтвердили все врачи… Поэтому я прошу тебя, Шимек, подари мне это счастье!..» Проснувшись утром, отец понял, что Ядзя ушла… Он вскочил с постели, стал лихорадочно одеваться, чтобы успеть на вокзал до отхода поезда, но заметил лежащую на столе записку. «Родной мой» – писала Ядвига – «Мы уже простились с тобой этой ночью – и потому не надо меня искать на вокзале. Скорее всего, мы больше не увидимся. Но то счастье, которое ты мне подарил, всегда пребудет со мной… Прощай, мой маленький Шимек, – и да хранит тебя Господь. Твоя – Ядзя» 47

Глава XVI. Время лечит? Через три недели отец сошёл с поезда на Аустерлицком вокзале Парижа и, сев в таксомотор, отправился в пансион, расположенный на улице Шарон, неподалеку от площади Бастилии. Этот пансион ему порекомендовал доктор Зайднер: хозяйка, мадам Броссар, была родом из Эльзаса, свободно говорила по-немецки и могла на первых порах снабдить отца многими ценными сведениями и советами, которые так необходимы новичку для вживания в незнакомую действительность. Ведь Париж – это целый мир, вселенная, огромный мегаполис, совершенно не похожий на все города, виденные им до сих пор. А их и было-то всего три: захолустный и провинциальный Мозырь, город его раннего детства, холодная, мрачная и серая Варшава его юности, и тихий, уютный и ухоженный Гейдельберг, неожиданно ставший местом столь трагических событий в его жизни. Отец заранее списался с мадам Броссар, сообщил ей дату и время прибытия. Однако, когда он, расплатившись с шофёром такси, вошёл в скромный вестибюль пансиона, клерк, находившийся за дубовой стойкой приёма посетителей, сообщил ему, что забронированная на имя мсье М. комната будет готова только после обеда. Привыкший к немецкой пунктуальности и безукоризненной вежливости, отец очень удивился – как самому факту неготовности апартаментов, так и тому равнодушному тону, с которым ему было об этом сообщено. На лице клерка не было ни тени раскаяния или сожаления, более того – просьба оставить на хранение чемодан была воспринята им без особого энтузиазма. Тем не менее, отец настоял на своём и вышел наружу налегке – осматривать окрестности. Было раннее утро. Он пошёл наугад вдоль узкой улочки рю-де-Шарон с намерением где-то выпить кофе и перекусить. Но кафе и бистро почти не попадались на пути его следования, а те, что были, оказались еще закрытыми. Однако довольно скоро отец очутился на берегу Сены и очень обрадовался: с моста Сули открывался удивительный вид на замок Консьержери и остров Сите, на котором он узнал знакомый по открыткам шпиль Сен-Шапель и башни знаменитой Нотр-Дам де Пари. Над рекой повис молочный туман, который постепенно рассеивался по мере того, как новый день вступал в свои права. Безмятежность воскресного утра и прекрасные виды заставили его на какое-то мгновение забыть всё пережитое в Гейдельберге. Но прошлое никуда не делось, оно сидело внутри, как заноза, и при малейшем воспоминании доставляло нестерпимую душевную боль. Он дошёл до середины моста, и 48

свесившись через чугунные перила, посмотрел вниз. Мутные илистые воды текли неспешно, представляя собой почти гладкую поверхность, без волн и бурунов. И снова – вот уже в который раз! – безумная мысль мелькнула у него в мозгу: «Идеальное время и место… и больше никаких мучений, угрызений… так просто…» Но, поборов искушение поддаться соблазну, он отшатнулся от перил и побрёл прочь. «Вы ни в чём не виноваты, коллега, запомните это на всю жизнь!» - напутствовал его на вокзале в Гейдельберге доктор Зайднер. «Если бы я вам рассказал историю своей юности, вы бы удивились тому, как всё бывает похоже… И, как видите, я до сих пор живу… и надеюсь прожить еще достаточно долго… Но зная вас, вашу склонность к рефлексии и самобичеванию, я буквально заклинаю – выкиньте из головы все свои суицидальные мысли!.. Да, вы дали волю чувствам – но это не преступление, это – естественный порыв юности. Знаете, я вам даже немного завидую…» Доктор криво усмехнулся… «Любовь… Как приятно сознавать, что она всё еще существует в этом безумном мире. И я, врач, убежденный материалист, атеист и циник, всякий раз, когда сталкиваюсь вот с такими… тяжелыми случаями, вновь начинаю верить в какие-то высшие метафизические силы – которые люди привыкли называть Богом. По сути, любовь – это единственное возможное доказательство его существования. Вы скажете, химия, физиология, инстинкты, гормоны... Да, всё верно. Но всё это есть и у животных… Нет, тут дело в другом… Э, да ладно! Философ из меня никудышный…» «А вы всё же везунчик: вышли на свободу из застенков и покидаете этот ад – по-другому я не могу назвать то, во что они превратили Германию в считанные месяцы. Возможно, скоро и мне придётся уехать вслед за вами – если успею. Я не знаю, как глубоко они будут копать и когда в конце концов доберутся до моего покойного дедушки. Идиоты! Скоро весь цвет нации уедет отсюда – ведь по крайней мере у трети немцев в жилах течёт семитская кровь… Они хотят превратить всю страну в прусскую казарму… Безумцы!» Доктор замолчал, но через минуту, как бы что-то обдумывая, вдруг произнёс: «Я должен вам сказать… Не знаю, успокоит ли вас это… Я лечил несчастную Ирен Фридлендер с десятилетнего возраста… У неё было очень больное сердце… Не нарушая врачебной тайны, могу только сказать, что шансов выжить у неё не было почти никаких… и без того, что... произошло… 49

Езжайте… с Богом – и не мучьте себя… Не боясь показаться банальным, хочу вас заверить – время лечит всё. Искренне желаю вам удачи!» Отец дошёл до площади Сен-Мишель: здесь начинался знаменитый Латинский квартал. Он вошёл в небольшое бистро на углу – и, заказав себе черный кофе и круассан, сел за один из круглых столиков, выставленных снаружи. Город пробудился, люди спешили по своим делам, сновали автомобили… На лицах некоторых прохожих сияли улыбки, слышался чей-то смех. Птичий гомон, смешиваясь с автомобильными гудками, смехом, разговорами, лёгкой музыкой, раздававшейся из радиолы в бистро – создавал тот удивительный звуковой колорит, на фоне которого мысль о смерти казалась просто нелепой и абсурдной. Это был вечный гимн жизни... Принесённый официантом кипящий, как смола, кофе обжёг горло, аппетитный румяный круассан растаял во рту в считанные секунды. И тут, неожиданно для самого себя, отец ощутил странный прилив минутной радости. «Время лечит всё» – вспомнил он слова доктора. «Неужели всё? Но тогда зачем всё это – жизнь, любовь, смерть – если всё равно всё будет предано забвению?..» *-*-* «Слова Коэлета, сына Давида, царя в Йерушалаиме. Суета сует, – сказал Коэлет; суета сует, все суета. Какая выгода человеку от всех трудов его, что он трудится под солнцем? Поколение уходит, и поколение приходит, а земля пребывает вовеки. И восходит солнце, и заходит солнце, и устремляется к месту своему, где оно восходит. Идет к югу и поворачивает к северу; кружится, кружится, движется ветер, и на круги свои возвращается ветер. Все реки текут в море, но море не переполняется; к месту, куда реки текут, туда вновь приходят они. Все вещи утомляют, и никто (всего) не сможет пересказать, – не насытятся очи тем, что видят, не переполнятся уши тем, что слышат. Что было, то и будет, и что творилось, то и будет твориться, и ничего нет нового под солнцем...» « Вот на все это обратил я свое сердце, чтобы все это исследовать и нашел, что праведные и мудрые и дела их – в руке Б-жьей. То ли любовь, то ли ненависть впереди – человек не знает. Все, как всем: участь одна праведнику и нечестивцу, доброму и чистому и оскверненному; приносящему жертву и тому, кто жертвы не приносит; как благому, так и грешнику; клянущемуся, так и боящемуся клятвы. Это и худо во всем том, что делается под солнцем, что одна участь всему; поэтому сердце сынов человеческих исполнено зла, и 50