Сюр Гном-Филлиры

ФАНТАЗИИ ПО ТЕМЕНИ ПЛЕТНЯ (содержание цикла) Шагал-I Фантазия по темени плетня или Шагал-2. Гауди. Кирико Кабы бы был Малевич... Монах *** Шагал-I Березы - скрынки молока, В них утром Бог купается. Вся - в трепетании луча, Корова крышу обняла И красным улыбается. И месяц, прорубью звеня, Коромысло качает. У скрипки - перья петуха И синеглазая, она Влюбленностью стекает. А за околицей пожар Витражных колоколен У девок из-под юбок жар Там глубинеет чудный яр, Призывностью приволен. Там в облаках плывет, смеясь 51

Сенагогальный витязь. Деревня - спичечная вязь - Вся сколобочилась, дивясь Парению в Над-Витебск. 16.9.84. *** Фантазия по темени плетня или Шагал-2 Укачала головка мака На поляне Алёну к сОну Укачала Алёну кО сну, Оплетая косу на сОсну. След во след я за ясным стадом, Синим тыном горшок черпая... Оплашала меня старуха: На козу меня променяла. То ли радость сидеть по шишкам, Лишь бы синим в перо тапая, Запропаститься никудышним, Неприметное замечая. Мне бы прыснуть зелёной плетью Небеса одарить подолом Я по глине козу велею Два сучка обнажённой злости. Вейся, вейся по красной глине Петушок голубого теста Разрумяненный на крестинах На платке расписного детства. Так и шёл бы - гулящий Каин, Крапивою язык скоромен, Озолачивая незрячих Островершием колоколен. 25.I.86. 52

*** Гауди По заклёпкам радости Молоточек ладности Навивает разности Волноватые. Переливы пряности Лабиринтом тайности Лепят несуразности Странноватые. И для пущей вешности Леденец беспечности Заплетает вечности Ноздреватые. Я стою,салатовый, И ладошки матовой Огонёк агатовый Распечатываю. *** Кирико Как гулок шаг в небесных мастерских Как многолико и пустынно эхо... В зеркальной раме спит переодето Амфитеатр радостей земных. Модель творенья - кокон Бытия. Манящий плеск грядущего изгиба. Мышление - прерогатива вида, Творящего в \"нигде\" и в \"никогда\". Но под резцом крошатся небеса И оплывают ядовитым воском... Поставить Башню! Сообщить подмосткам Всю безысходность кукольного па. 53

Сплетенья швейных ласк - узор смертей, Машинный блеск небесного распада. Углов прищуры - оперенья взгляда, Пустые звенья маслянных цепей. В совокупленьи плотных плоскостей - Пугливый возглас запредельных граней. Кристальный зуд божественных гортаней Рождает чувства - символы Вещей. Фабричный бюст - покладист и безвинн Макетный пульс отстукивает мерно. Любовь по выкройкам течет прямолинейно Вдоль геометрии напрасных величин... И все же... нить не лишена конца И замкнутость - не значит бесконечность. Впитаться в точку - воплотиться в Вечность, Изведав боль тернового шипа. Песок времен прохладен по утру. Покоен жернов и стройны подобья. Но тень изобличает Сатану. Несущего цветок правдоподобья. 1 июня 83 *** Кабы бы был Малевич... Кабы бы был Малевич мал - Нарисовал бы нам овал... На белом - белое яйцо... Но так как гений - на лицо, - Узрел он белизну овала И в черноте прямых углов... В себя смотрящий - слышит Зов... 1.XII.06. 54

*** Монах Илье Бокштейну 1 В поклоне скит зрачков - сквозь-бирюзовый мрак. Презревшему сует влачащиеся гимны Соцветья глубизны - не одичавший символ, Но златой пылью сна увитый ВосьмиЗнак. А капюшон - купель сочащихся плодов. Вдоль трепетанья сфер, по четок средоточьям Рука рисует трель, узретую воочью Чтоб фрески, словно крипт настояные мощи, Влажнея востекли к ланитам куполов. Молитвы синева, оперившись пурпуром, Мерцает из-под скул дыханием лампад ................................................................. Теплеющий базальт... листок архитектуры... Небесного огня всеблагостный распад. 4.10.82 2 Свечи фитильный склеп - молочная смиренность Златистый хоровод шалящих ангелят. Келейный полусвод - чарующая пленность Ажурный взмах теней округл и стрельчат. Ажурный взмах теней округл и стрельчат. Под полу-нимбом век - неодоуменья просинь. Склоненной головы ласкающая проседь. Блаженая капель полу-пронзенных глаз. Блаженая капель полу-пронзенных глаз. В озерах образов, в лучах ультрамарина: ................................................................. 55

Простертая ладонь св. Августина Оливковым перстом благославляет нас. 5.10.82 *** Монах и странник Монах и странник спорили о счастии Что лучше: созерцать или идти? Не ведая, что видимость пути Не истинней иллюзии причастия. Но мировой Судья лишен пристрастья. Уравновесив чуткие весы, Обоих исцелил от суеты: Того от мозолей, другого от бесстрастья. 10/X/83 *** Триптих I. ВОКЗАЛ Бурая цепь манекенных столбов. Шорох пустынный песчаных обёрток. В ждущей ночи покосившийся зов Жёлтых окурков. Фонарей огарки – лихорадочны, В их качаньи – жалобное шарканье. Святотатство в этом мире – карканье Ржавых стрелок по ладоням смрадности... Да ещё, пожалуй, листья ясеня Пыльного... усталые, поникшие... Смерть живёт, давно во всё проникшая И циничная в своём согласьи каяться... Перрон был пуст. Но ожиданья страх 56

Соткал в потьмах субстанцию Скитальца. Тлетворная \"обычность\" – суть Посланца, А потому, обличье постояльца Не лучшее ль? Когда вскружился прах Порыв раздвинул створки саквояжа... Клубы надежд, сомнений, зов пути... Все атрибуты дальнего вояжа Посыпались – тетрадные листки... И шпалы подхватили,понесли По рёбрам времени, по коже расстояний, Роняя зёрна будущих свиданий, Рождая образ цельности Пути. Лицо распалось... Мутное пенснэ На миг сверкнуло патиной оправы, Но фонари качнулись... По листве Прошёлся брус неумолимой шпалы... В движеньи стрелок зародился блик, Дав семафору тайную примету. Её-то, видно, и не доставало свету, Проказно обнажающему лик... Скиталец растворился. Перестук Трости ещё витал мгновенье... Но суждено ли длиться наважденью... Перрон был пуст. II. ПОЕЗД Рушится ветер. Звенящим и алым Лижут друг друга в экстазе усталом Чёрные травы. Куриный зенит Злобно маячит за маревом плит. Но вопреки... иноземно мила Трупов ромашковых пряная тла. Кто-то случайный задумал ересь. Странную, дерзко-безумную штуку. Всё бесконечное сродне по духу Башне. Стремление ввысь Здесь равноценно скольженью в пространство, Ведь, если Бог – вездесущий, то шансов Здесь даже больше, поскольку Его Легче достичь, растекаясь по сетке 57

Координат, расположенных так, Что высота – не являет преград. Здесь безграничных позывов экстаз, Впаянных в твердь рукотворных скрижалей. Перст указующий – облако стали. Всё остальное – отводы для глаз. В начале были небеса. Они сияли понаслышке И дым – последствие отдышки,-- Лепил подобия Творца... Моделям не было б конца, Когда бы при случайной вспышке Дым не познал бы колеса... Загромоздились телеса... Хрящи затвердевали в кости, Как водится – из праха горсти Творились жёны и мужья... Хребет – суставчатая тварь. Гроб для покрытья расстояний. Клубок страстей, утрат, желаний... Былого Символа угар... Но рельсы – средоточье чар! Одеты в шпальные корсеты – То серьги, кольца и браслеты, Скользящих тел влекущий жар... Скольжение! Цирцеи власть! Экстаз лабзания и тренья, Когда в объятьях наважденья, Влекомые в нагую пасть, Они впадают в исступленье, Развратом заменяя страсть... Господь же всё предугадал. А посему, воздвиг границы, Придав пределы скоростям И, если бы не хитрость, нам Пришлось бы с этим примириться... Но хитрость, всё же, не обман... Хребет ржавел. От помутненья Клубились бредни без числа... Где бесы – там и Сатана... 58

Колёса тронулись...Свершенье Надежд имеет синий цвет И небо голубело. Свет, Дрожал сквозь марево движенья... Хребет не ведал,что творит... Гортанный крик его достиг Пределов... И на грани сна Он,к вящей радости Творца, Аргументировал скольженье Не столько вожделеньем тренья, Сколько предчувствием Конца... Переосмыслив запретные грани, Треньем окутав простёртые длани, Ухнул стремглав и наотмашь застрял В переспективе сиреневых шпал... И только ветер рушился убого. III. ВСТРЕЧА Покой – первоисточник Бытия. А трение – стыковка двух покоев. Движение – свержение устоев. А скорость – оболочная броня. И потому хребет, роняя вес, И низвергаяясь в топи безрассудства, Подобен нам в объятиях распутства, Когда пред целомудренностью дня Мы простынёю прикрываем чувства... Хребет же, по интуитивному предчутью, Окутывался сонмом скоростей... И чем сильней истома – тем плотней. Перрон был пуст. Скитальческий фантом, Впитавшийся под мантию рассвета, Сквозь шпальный дух сочился по корням И кружева предутреннего света Сучили пряжу по сырым ветвям. Август 1982. 59

*** Трое Анри Волохонскому I. Рассвет погас. Чудные тени Ещё не обратились вспять. Ещё не шевельнулась гладь Преобладающих растений И свет, во избежанье трений, Ещё не силился познать Всей глубины тугих расщелин. Всё было тихо. За хребтом Хребты вставали понемногу. Им приходилось вить дорогу Сквозь лона выпуклых долин – Блудниц, отдавшихся пороку, И соблазняющих высоты Горизонтальностью морщин. Всё было тихо. Аладдин, Сквозь сон желанием томимый, Прижавшись к лампе, как к жене, Подумал: \"Ах, когда бы мне...\" Но то, что недоговоримо – Не исполняется вполне. Их было трое. Три свечи. Три языка в гортани камня. Их троединое дыханье Будило тысячи картин Гармонии всепрониканья И, словно кроткий исполин, Хребет в порыве подражанья, Зарделся бронхами лавин. Их было трое. Феномен, Быть может, в том и заключался, А разрежённый дух скитался В выси и вопрошал: зачем? 60

За тем, кто сонмищем дорог Раздаривает расстоянья И, оклеймён клеймом скитанья, Сам превозмочь его не смог. II. Колодец низвергался вниз. В нём, словно долька апельсина, Зрачок оранжевеет. Сына Помянем тихо. Паутинно Моток пути начнём сучить, Затылок увлажняя страхом, Подошвы – пустотой. И мраком Оправдывая тишину, Шарами радужными тьму Мы легкомысленно раскрасим. Они закружатся у глаз Роями бестелесных тварей... В них предстоящих вакханалий Уже мерещится экстаз... То бесы... Как странны подчас Пути явления Господни, И здесь, в преддверьи преисподней, Безумство в ужасе утробном Рождает лучезарный Спас... Густел энтропии светильник. Тускнел падения закат. Твердь обнаруживший ботинок, Ополоумел. И стократ Усилив проводимость слуха, Он обволок подобьем звука Того, кто ожидать устал Там, наверху... несчастный страж! Он неповинен в непричастьи К шарам лукавым. Ни к зачастью Клочков опоры под стопой... И лучезарной пустотой Зрачки не полнились во мраке... Недооценивая Знаки, Не очертив запретный Круг, Он был опутан сетью пут И колдовские светотени 61

Колонны, арки и ступени В нём прорубали, словно плуг Прошёлся по смиренным злакам... И он, не освящённый Знаком, Терзался пятнами теней И троса умершим движеньем И неуёмным вожделеньем Скользнуть в маячившую щель... III. Но вот, перебродивший свет Впитал тенистые побеги И обволок предчутьем неги То, что сокрыто нимбом век. Вот так, наверное, змея Добреет, размыкая звенья... Ещё в объятьях наважденья, Уже на грани естества... И яд на капле языка Слезою пурпурной томится. И замер мир и чудо длится По мановению Творца. Да, чудо длилось несмотря На угловатую трёхмерность И бесконечную предельность Недораскрытого зрачка. 1984г. Дороги Мы встретились на распутье - Я и ещё двое. Они вышли из пыли. - Моя дорога ведёт на небо! - Поспешил сказать один. 62

- А моя дорога ведёт в море, - Сказал другой. - А моя дорога ведёт в пропасть, сказал я. - Вдоль моей дороги зеленеют пшеничные поля. И цветёт жасмин. - Сказал один. - А вдоль моей дороги - лишь терновник да вереск, - Сказал другой. - Вдоль моей дороги ничего не растёт,- Сказал я. - Над моей дорогой летают соловьи и колибри, - Сказал один. - А над моей дорогой - вороны да удоды, - сказал другой. - А над моей дорогой, - сказал я, - не летают птицы. - На моей дороге живут счастливые люди. Они веселятся и пируют во дворцах. И встречают Солнце, - Сказал один. -А на моей дороге живут бедные люди, - Сказал другой, - День деньской они плетут сети И собирают случайно оброненные зёрна... За работой им некогда смотреть на Солнце. - А на моей дороге никто не живёт, - сказал я, - Только в одном месте стоит старая женщина С нищим-уродом. Это её сын. У них нет дома. Она лишь стоит и машет в даль чёрным платком. - На моём пути всегда солнечное сиянье И весенние ветры, - сказал один. 63

- А на моём пути лишь ураганы да засухи, - Сказал другой. А я - ничего не сказал. \"Ну что ж, желаю успешного пути!\", - Хотел сказать один, но посмотрел на меня И передумал. Они переглянулись и замолчали. Наверное, они жалели меня. Я повернулся и ушёл прочь, по моей дороге, Так и не подав им руки. Когда я проходил мимо женщины, Она посмотрела на меня красными глазами И взмахнула платком. И нищий посмотрел на меня и открыл рот. С него стекала слюна. Жуткий овал его светился безумием. Моя дорога спустилась в ущелье. И я спустился вместе с ней. По дну ущелья проходило русло высохшего ручья. Быть может, он ещё журчал, когда я начинал путь. В центре лежал большой камень. Сплошь покрытый зелёным мхом. Это и был подарок Судьбы к Концу. Я оглянулся и понял, что пути назад нет. Впрочем, я всегда знал, что так будет. Ущелье походило на гроб с замком, Захлопывающимся изнутри. Свет стал меркнуть И я понял, что это - Конец. Я лёг на камень, положил голову на мох, 64

И - несмотря ни на что - У меня ещё достало сил Закрыть глаза. 18.II.75. *** Человек – 2 Человек жил в доме на шумной улице. Его комната была мала и уютна. Книги, ковёр и лампа. Он жил в ней один. Было ли ему хорошо? Не думаю. Да это и не важно. Когда тьма сгустилась, ему стало грустно. И он вышел в ночь. Шёл дождь. Обыкновенный осенний дождь. Его тяжёлые капли барабанили по крышам Струйками стекали по оконным стёклам И выпрыгивали пузырями На больших мутных лужах на тротуаре. Он ушёл в туман. Туман, - этот городской волшебник, - Превратил фонари в чудесных светляков, Машины - в сказочных чудовищ, Снующих в узких ущельях без края, А витрины магазинов - В таинственные пещеры, Полные кудесных богатств. Он шёл навстречу ночным незнакомкам, В волосах которых запутались клочья тумана, Заглядывал в их тёмные глаза И читал в них тревогу и призыв. Пустоту, одиночество и томленье. Он смотрел на небо В несущихся тучах И ловил мелькающие звёзды. Ветер играл его волосами 65

И ворошил в них росинки дождя. Он вдыхал ночную свежесть И с каждым вдохом В нём пробуждалось новое. Он остановился у дерева Проследил путь ветвей, Устремлённых к небу, Сквозь листочки, оставшиеся Тут и там, Погладил мокрую кору, Вдохнул аромат плесени... И в эту минуту ему было хорошо. И он, зная, что должен вернуться В свою тесную одинокую каморку, Свернул в переулок, Растворился в тумане, Мягко и неслышно, Уходя в то сумрачное Нечто, Что хранит тайны и царствует ночью. 12.II.74. *** Орёл Горел лес. Лиловые языки пламени Вздымались в серое небо. Дым убивал всё живое. Высоко над лесом парил орёл. Он высматривал своё гнездо, Чтобы спасти птенцов. Найдя его, он спустился, Посадил птенцов на крылья И вынес из горящего леса. Они летели долго. Когда они пролетали над морем Отец спросил одного птенца: - Скажи, сын, если когда-нибудь 66

Я буду в опасности, Я буду стар и беспомощен, А ты - молодой и сильный орёл. Спасёшь ли ты меня, Как я тебя спас сейчас? - Конечно, отец, - ответил птенец, - Я в любую минуту готов умереть за тебя. Этот птенец был сброшен в море. И снова летели они над морем. И снова обратил орёл свой вопрос ко второму. И тот ответил: \"Нет!\" - Почему? - спросил отец. - К чему спасать старых и немощных? Я спасу только себя! И этот птенец был сброшен в море. И снова они летели. И задал отец свой вопрос третьему. - Нет, - ответил тот, - я не спасу тебя. - Что же ты сделаешь? - спросил орёл. - Я спасу своих птенцов. - ответил сын. И этот птенец был оставлен. Отец прижал его к своим крыльям, Поднял его высоко-высоко, к самому Солнцу, Чтобы он увидел весь мир, В котором ему суждено жить. 16.II.74. *** 67

Жила-была скала Жила-была Скала. Она была высокая, красивая и гордая, веками возвышаясь над морем. Волны ласкали её, лучи Солнца освещали и грели. Морские птицы находили на ней пристанище, отдыхали и откладывали яйца. Скала была крепкой и несокрушимой, всё было ей нипочём. Она знала это и втайне гордилась. Вокруг было много других скал. Но ни одна из них не могла сравниться с ней высотой, крутизной, горделивостью. Летели века. И Скала стала замечать, как её соседи начинали крошиться и рушиться, отдавая обломки морю, а некоторые и полностью исчезали под поверхностью вод. Это очень испугало Скалу. Она-то думала, что ничто ей не угрожает, что она будет жить вечно... И вот, решила она найти выход, чтоб уберечь себя, не состариться, не исчезнуть. Из наблюдений она поняла, что причиной разрушения других скал являются вода дождей, ветра и воздух, нещадно и непрерывно делающие свою работу. И Скала нашла выход. Она решила покрыть себя песком так, чтобы он впитывал в себя воду дождей, не давал ей точить Скалу, чтоб предохранял её от губительного влияния ветров, чтобы дал тишину и покой. Каждую, пролетающую мимо песчинку стала она зазывать к себе, обещая тепло и радость, и вот, постепенно, она покрылась толстым слоем песка. Скала была счастлива и горда собой и в глубине недр с удовлетворением потирала руки. Цель была достигнута! Уж теперь ничто ей не угрожает, она будет жить вечно! Казалось бы, всё шло, как нельзя лучше... Но, вот, со временем, Скала заметила, что лишилась очень важных вещей. 68

Она никогда больше не видела Солнца, лишь изредка смутно ощущала его тепло сквозь слой песка. Её покинули птичьи стаи: песок осыпался под их лапками, им было очень неудобно откладывать в нём яйца. В её выемках и мелких трещинах не росли ни мох, ни трава, ни даже плесень – песок душил их, не давая доступа воздуху. Всё это было у всех остальных скал вокруг – и Солнце, и мох, и птичьи стаи. Они проживали свой век и поглощались морем, борясь с ним за каждый камень, за каждую травинку. Они жили. Скала поняла: какую страшную вещь она сделала, но было уже поздно: она слишком привыкла к постоянной полу-тьме, к внутреннему безветрию и затишью, к отсутствию желаний и сменяющих друг друга картин, разнообразящих ощущения. Она позабыла, как звучат крики птиц и шум дождя, шелест ветра. А ещё – она была очень горда и ни за что на свете не призналась бы в сделанной ошибке, не сбросила бы покров песка. Теперь она уже боялась ослепнуть от внезапного солнечного света, оглохнуть от шума жизни... А посему, просто продолжала жить дальше, по старому и утешалась тем, что забывалась в мечтах о вечном и неизменном пребывании в себе самой. Но вот, однажды, Скала проснулась от забытья. Всё тело её сотрясалось под ударами свирепых волн. Скала начала ощупывать себя, заглянула внутрь, в самые потаённые свои уголки и... ужаснулась! Оказывается, вся она была источена изнутри морем, оно исподволь и незаметно делало с вою работу, расширяло трещины, вытачивало целые пещеры, а Скала и не замечала... Да и бороться с этим не могла, ведь единственное лекарство – солнечный свет и воздух, несущие тепло, укрепляющие материю Скалы, смывающие морскую соль. 69

Скала заломила руки в отчаяньи и стала просить море о пощаде. Но море было неумолимо. И Скала рухнула, скрывшись под водой. Не медленно и постепенно, как другие скалы, не борясь и отстаивая каждый клочок суши, а в один краткий миг, всхлипнула и исчезла. И Солнце, взошедши по утру, не нашло Скалы, вознамерившейся жить вечно 7.V.81. *** Весна-которая-в-Сердце Полу-сказка Беседа имевшая место быть в условно-датском королевстве меж Вольным рыцарем и герцогом Верным, братом Прекрасной Принцессы. - Разослал я герольдов во все концы королевства Датского, дабы возвестили они, что я, Вольный Рыцарь, ближусь к пределам его и вызываю на поединок всякого, кто вздумает встать на пути моём и моей миссии. - В чём же заключается миссия твоя? - Передай же отцу твоему, его величеству королю Датскому, что я, Вольный Рыцарь, вознамерился просить руки дочери его, Прекрасной принцессы ( не взирая на то, что та находится в законном, но нечестивом браке) и пол-царства в придачу (милостиво оставляя в стороне половину другую), - тем самым вызволяя её из пленения ужасного и освобождая от пут супруга её обрыдлого, её и сына её, Маленького Принца, дабы обрела она счастье и не знала боле ни слёз, ни печали. - Уверен ли ты, что положение столь уж худо и что и впрямь нуждается она в помощи твоей великодушной? - О, да, вполне. Как-то сидел я у брега морского, когда чайка поведала мне, что Прекрасная Принцесса вместе с сыном 70

своим, Маленьким Принцем, содержится супротив воли её в Чёрном Замке. А, ведь, всем известно, что нет более зловещего места в целом свете. - Кто же удерживает их там? И какими силами? - Удерживает их супруг её немилостивый, а силы его страшны и нечисты: Привычка, Норма и Зависимость. Не будь у него этих трёх – ни за что не посмел бы он побороть сопротивление духа её. Кто же наделил его силами сиими устрашающими, спросишь ты меня? И отвечу тебе: Общество и Высший Свет. - Допустим. Но что в том нового и удивительного? Мир полнится подобным. Что же подвигло тебя, о, Вольный Рыцарь, поступиться вольностью своей, выступив в поход твой славный? На свете не счесть принцесс... - Во многих землях побывал я, многие королевства изъездил по обе стороны моря. И принцесс повидал я множество великое – жёлтых и чёрных и белых, даже красных видывал. Но никогда ещё не был я свиделетем положения столь бедственного, когда состояние принцессы стоит в столь разительном противоречии со стремленьями души и порывами сердца её. А кроме того, все прочие принцессы – принцессами были, не более... Прекрасная же Принцесса – дело иное. Чем более близился я к королевству Датскому, тем более крепли слухи, доходящие до меня о красоте, добродетелях и горе Прекрасной Принцессы. Так, что под конец уверился я вполне, что она – Та, во имя которой пришёл я на свет. И даровать ей счастие – цель всей жизни моей! - А дабы взбодрить дух её и сообщить, что избавление грядет,- послал я ей Знак. Чайка донесла его через единственное окно Высокой башни, что смотрится в пропасть бездонную. И Знак тот – Волшебный Браслет. Всяк, кто оденет его на левую руку, проходит чудесное превращение. Ибо Браслет позволяет пребывать в то же время в двух мирах: в мире Серой Реальности и в мире Мечты. При этом они меняются местами так, что мир Мечты становится осязаем. Всё, о чём мечтали и сновидили обретает реальность и достижимость. В мире том нет ничего невозможного, ни запретов, ни границ, но главное – нет в нём трёх стражей чудовищных: Нормы, Рутины и Зависимости. И человек в нём обретает свободу, то бишь, становится собою самим. 71

- Однако, для того, чтобы Браслет проявил силы свои, - продолжал Вольный Рыцарь, - надобно носителю его обладать одной маленькой, но крайне необходимой особенностью. Он должен иметь Весну-которая-в-Сердце. Без этого Волшебный Браслет окажется полезным не более, чем любой другой, на какую руку его не надень. Несомненно, Прекрасная Принцесса обладает Весной-которая- в-Сердце, в противном случае, чайка вовсе не поведала бы мне о ней. И всё же, опасаюсь я, как бы, долгие годы , проведенные ею в обществе Рутины и Нормы, не привели бы к тому, что Весна-которая-в-Сердце покрылась толстою коркой, твёрдой и непроницаемой настолько, что будет непросто пробудить её ото сна. А посему, желаю я переслать с тобой ещё один подарок Прекрасной Принцессе. Он поможет ей отыскать в себе силы скрытые, но дремлющие до поры. - Вот, гляди: набор морских раковин и каменьев. Их даровал мне властитель морей Нептун, когда прослышал о задуманном мною. Коллекция поражает красотой. Но не это в ней главное, а то, что имеет она чары колдовские: каждая раковина иль камень наделены силою пробудить какую-то иную частицу Весны-которая-в-Сердце. Один – будит стремление к Свободе. Другой – дарует способность понимать языки животных и птиц, растений и цветов. Третий – приподымает занавес Рутины, обнажая ловушки её. Четвёртый – в силах разрывать путы Привычек. Пятый – открывает глаза на истинные ценности: Любовь, Красоту, Чистоту помыслов, а старые, надуманные Обществом, как то: богатство, состояние, положение в свете, - враз предстают во всей своей мерзкой безобразности и отмирают за никчемностью. Есть среди подарков моря такие, что наделяют способностью летать во сне и на яву, становиться невидимым и прозревать грядущее, читать мысли и различать меж добром и злом... А один, малый, неприметный камушек, окрашенный морем в 72

белое и голубое, придаёт силы побороть всякий недуг и даже саму смерть. Для того достаточно лишь положить его на ладонь, заглядеться на него пристально и крепко сосредоточиться на том, чего достичь желаешь. Затем надобно сомкнуть ладонь и застыть тихо, в полном безмолвии, так тихо, что б в силах услышать, как растут травы, иль переговариваются меж собою рыбы речные, так, как только и могут то малые дети. Тогда почувствует Принцесса, как волны тепла исходить станут из камня и разливаться от сомкнутого кулачка её по всему телу. А затем произойдёт чудо: задуманное свершится: боль растает, горе схлынет, даже само одиночество забудется. - Всё это вместе вспоможет ей пробудить ото сна Весну- которая-в-Сердце. А когда Весна-которая-в-Сердце бодрствует, когда она – цветущий властитель дум и помыслов, - не будет боле нужды ни в каменьях, ни в раковинах, ибо она – всесильна. И как окрепнет она, да обоснуется, в душе её утвердившись, - так сердце прекрасной принцессы забьётся в унисон с моим собственным, всегда и везде, где бы ни были мы оба, так, словно идём мы рука об руку. Пространство и время исчезнут, расстояния истают, и не станет вовсе надобности порушать стены Чёрного Замка. Он просто перестанет быть. - А что, если потерпишь ты поражение в задуманном тобою? – спросил его герцог Верный. - Одна лишь смерть в силах остановить меня! – отвечал ему Вольный Рыцарь пылко, и лунный свет взыграл на окалине латных его доспехов. - А что... что если ошибаешься ты в главном и она – не Та, и нет в ней Весны-которая-в-Сердце? Омрачилось чело Вольного Рыцаря, потемнел взгляд его. Потупился он себе под ноги и лебединые перья плюмажа его поникли в безысходности. Рыцарь безмолвствовал. 19.X.80. авторизованнный перевод с иврита 17.XII.06. 73

*** Воплотиться в живое Из очерков об Италии Бог живёт в Италии. Уж который век. Его излучают булыжники мостовых. И камни соборов. Купола церквей и золото фресок. Он сочится густой зеленью парков И прохладным мрамором статуй. Тысячи кафедральных часов Отсчитывают его пульс И в каждым сдвиге их стрелок - Его дыханье. И, повинуясь тайному движению руки, Бьют ввысь струи фонтанов И колышутся навесы кафе Шумят леса и даже Плывут по небу облака. Итальянцы любят Бога. В его честь они возводят соборы, Ваяют божественные статуи, Пишут гениальные полотна, Слагают ангельские молитвы И поют их лучшими в мире голосами. Они держат для него целое государство, Где Он воистину может чувствовать себя, Как дома... Дюжина монашеских орденов Разносит эту любовь по миру. Каждая складка их одежд Лучится святостью. А святость всегда была дефицитом На грешной земле. И вот уж который век В Италию идут паломники. Со всех краёв идут. Идут узреть Бога, Который живёт в Италии. 74

Они ходят, смотрят и молятся повсюду. Ощущают на себе Его дыхание Впитывают Его свет Слышат Его голос... Они даже пробуют Его на ощупь, Его, обретшего плоть статуй И арок и колонн... Блеск восторга и ликования Загорается в их глазах... И они уезжают, С крупицей божественного в душе... С крупицей счастья... Так думал и я, как и они, Что Бог - это фрески и мрамор, Что тонкие струи фонтанов Божественным духом полны... И я бы, безусловно, уехал, как все, С той же крупицею счастья И сознанием того, что узрел Бога... Но... чем больше я бродил По улицам и площадям, Чем больше вглядывался и вслушивался в Итальянцев, Тем всё сильнее росло во мне ощущение... Что есть что-то, Некое \"нечто\", Не ведомое мне , но ведомое им. Что-то простое И очень тайное... И настолько необходимое, Что без него нельзя... По стране раскиданы города. В центре каждого из них - Собор. Иногда их несколько или даже много, Но всегда есть один главный. И перед каждым их них - площадь. Она, действительно, является сердцем Города. А на каждой площади - Голуби. Сотни, тысячи голубей. 75

Они расхаживают без тени страха, Гордо, деловито, по-хозяйски. Они запросто взлетают на \"Божественные\" статуи И вьют гнёзда в \"святых\" арках. Они живут здесь столетьями... А итальянцы... Итальянцы кормят голубей... И вдруг я понял! Понял сразу, как при вспышке молнии. Так, как только и можно понять Гениальное. Ибо это, как и всё божественное - Гениально. И как всё гениальное - просто: БОГ ЖИВЁТ В ГОЛУБЯХ! Бог любит итальянцев. Он всегда с ними. Бог, который был плотью и кровью, Бог, такой живой при жизни, Такой человеколюбивый, Такой... человечный... Он... Мог воплотиться только в живое! Да, Бог живёт в Италии. Он живёт в голубях. Итальянцы знают это, Каждый итальянский младенец. Это знал Леонардо. И та, которую он рисовал. Да, Бога излучают камни, Его впитали статуи, Им дышат фонтаны, Он говорит голосами колоколов... Но живёт... Живёт он в голубях! А соборы и церкви и фрески... Ну что ж, это просто: Итальянцы любят Бога, Бог любит, что б Его любили И итальянцы знают, что Бог Это любит. 76

Это, ведь, наилучшее применение своих Талантов. А к тому же ещё и притягивает. Да, притягивает и многих других, Которые тоже начинают любить... Бога. И, быть может, немножко, самую чуточку, И самих итальянцев... А голуби... Голуби - это тайна. Тайна двух влюблённых... Бога и Италии. 27.VII.81. *** Уступ В возрасте, когда один мечтает стать водителем паровоза, другой – космонавтом, а третий – пожарником, я мечтал быть... волшебником... .конечно же, добрым, творящим нужные, прям-таки, всем необходимые чудеса, борящимся со злом, завораживающим злодеев и колдунов и превращающим их в каменных истуканов или в ничтожных букашек, вызволяющим принцесс из плена и помогающим мудрым советом потерявшим дорогу рыцарям... В общем – волшебником.... Спустя годы, когда одни мечтали быть (и становились) врачами и инженерами, адвокатами и дельцами..., я продолжал мечтать быть волшебником ,и.. .постепенно становился им... Правда, задачи мои несколько изменились и вместо того,чтобы вызволять из плена принцесс и помогать добрым рыцарям, я понял, что гораздо нужнее просто нести добро в мир,оно само изыщет пути к проявленью,мне же только следует помочь ему быть. И ещё я понял, что чудеса – вездесущи и всепроникновенны, и что малое столь же важно для целого, сколь и великое. Спустя десятилетия, добрый мудрый волшебник решил, что пришло, наконец, время не только творить чудеса, но и 77

поведать об этом... все эти годы добро храбро билось со злом ,но зла, почему-то, не убавилось.... А пока мне было четыре и я тренировался на... божьих коровках... да, на божьих коровках и на муровьях, бабочках и стрекозах... и даже на крохотных былинках и нитях паутины... Я заклинал ветер замереть и он замирал, ровно на столько долей вечности, на сколько ему предписывалось... и в результате, эта вот былиночка с метёлочкой на макушке прекращала тоненько колыхаться, и сидящая на ней букашка обретала на долгое сладостное мгновенье устойчивую зыбкость счастья и полноты бытия... Я чувствовал её ликованье и преисполнялся им весь и сполна. Я всплёскивал руками в восторге, - тем самым, разумеется, руша хрупкое равновесие, пробуждая ветер, громким возгласом распугивая томное блаженство..., приводя в движение круговерть всего сущего... Но ликованье распирало меня и я пускался носиться по лугу\\скверику\\цветущему пустырю, в избытке чувств приминая травинки, цветики и малую живность... врываясь в узоры чудесной гармонии, нарушая целостность... Но радость была столь чистой, столь искренним устремленье в добре, что моё ураганное вторжение в чертоги Красоты не губило её ни на чуть, не привносило дисгармонию и хаос, но,напротив, творило новые, ясные и свежие протоки для её проявления, вдохновляло её самое на ответные каскады всплесков, на перестрой всего узора в более яркий и быстрый спектр, так, чтобы вобрать в него всё моё буйство и восторг, воздать ликованьем за ликованье... Так волна, ощутив на себе счастливо отдавшегося ей пловца, облекает его собою и, питаясь его силой страсти, становится ещё мощнее и выше.... ....Чудеса, десятки и сотни чудес вершились предо мною на каждом шагу. Иногда я был их изумлённым свидетелем, иногда – участником и частью, а иногда – творцом и причиной. Вот, муравей ползёт по горной осыпи, грозящей в любой момент обрушиться и похоронить его заживо... Я всеми порами тела ощущаю напряжение каждого его сочленения, непостижимое упорство в достижении цели, чувство долга, 78

движущее им ,гордость за свой клан и неколебимую веру в собственные силы... Я вслушиваюсь в намеренья склона и понимаю, что он колеблется на грани проявленья... многие и противоречивые факторы ощупывают самих себя... познавая,взвешивая... решая... И мне является образ двух армий, стоящих друг против друга, подземных армий, состоящих из неведомых мне... слепцов. Каждая смутно и путано ощущает присутствие чужаков, но не разглядеть ни зги, да и много их слишком, и вот они стоят, принюхиваясь и вживаясь в мир вокруг, то ли ждущие сигнала к атаке, то ли готовые пуститься наутёк... Я попытался проникнуть в мотивы горного склона, в причины и намерения, движущие им, но... всё это отстояло столь далеко от любимого мною близко-живого, столь чужд был мне ритм мыслей, столь медлительны пульсации..., что я ухватывал лишь самую суть... Но из неё, всё же, чётко понял я одно: склон в последнюю очередь озабочен судьбою карабкающегося по нему муравья... И, коли поведение его (муравья) послужит последней соломинкой в аргументации одной из сторон, если чаша весов партии, стоящей за обвал, перевесит, - что ж, значит так тому и быть, и муравей сам послужит причиной собственной гибели... впрочем, о нём и не вспомнит никто: в этом случае, как я ясно ощутил, всё внимание и заботы склона устремятся к обретению нового равновесия, к познанию Само-Себя- Изменившегося, осознанию видоизменённых частей,каждая из которых обретёт, тем самым, некое \"малое-рожденье- заново\".... Да, я улавливал мысли склона и понимал, что ему и дела нет до какого-то там муравья... А муравей, тем временем, приближался к самому критическому участку, где на дикой головокружительной верхотуре громоздился... Уступ. Грозным, неприступным козырьком нависал он над бездной, свешиваясь над ней под немыслимым отрицательным углом и тот факт, что Уступ ещё не обрушился под тяжестью собственной дисгармонии, сам по себе уже являл малое чудо... 79

Муравью предстояло преодолеть Уступ, дабы вскарабкаться на гребень Хребта... Он знал, что таким путём укоротит втрое дорогу к Зелёному- Вязкому, коего ждут-не-дождутся сразу в трёх секторах его города, а заодно и проторит путь другим, идущим следом, ибо, как альпинист колышки, оставлял он за собой стойкую нить запаха ,безошибочный ориентир в пространстве для его побратимов. Муравей концентрировался на каждой пяди пути ,не видя и не осознавая всей полноты угрозы и лишь краем сознания улавливая нечто близкое и тревожное в совокупности полей и окраске энергий... А я... я застыл, весь в трепете и тревоге и лихорадочно соображал, что же предпринять? Отчаявшись установить какой-либо контакт со склоном, в миг, когда ,казалось, всё потеряно и первые предательские песчинки уже стали выворачиваться из-под ног муравья и, скатываясь вниз, стекались в тонкие ручейки-сели, объединявшиеся во всё более широкие и мощные... когда вся левая часть уступа угрожающе накренилась и – почудилось мне - заскрежетала в судорожном надрыве... я решил \"заговорить\" склон. И сделать это путём \"наложения рук\" на Уступ. То был почти неосознанный интуитивный порыв, вне пределов осознания... я протянул ладошки к вот-вот рушащемуся Уступу и, не дотрагиваясь до него, замерел в немом призыве заклятья. Две мои крохотные ладошки почти покрыли его весь, и под сенью их защиты я увидел, как муравей резким броском преодолел кромку верхнего козырька, взобрался на него, обрушив при этом в пропасть несколько внушительных скал, на одном дыхании покрыл последний пологий участок пути и юрко взобрался на гребень. Достигнув безопасного участка, муравей остановился, приподнялся на задних ножках и оглядел простиравшееся пред ним плато. Он повёл усиками-локаторами по всему диапазону видимого пространства, и в этом его жесте почудилась мне не только рекогносцировка местности, но и победный клич,призывный и гордый, разносящий далеко окрест долгожданную весть: Я сумел это сделать! Это возможно! 80

Я отнял ладошки от Уступа и он, освобождённый от заклятья, в тот же миг рухнул с гулким уханьем, увлекая за собой груды каменьев и пласты земли, с корнем выворачивая гиганты- корневища ничтожных былинок и унося всё это глубоко вниз, в дальние равнины, дабы схоронить себя в дебрях подмятых трав... Так обрушился один уступ и воздвигся другой:уступ моей веры в собственные силы и в добрую справедливость мирозданья... ..........А один безымянный муравей,достигнув в срок своей цели,положил,быть может,начало новому витку развития в истории своего рода-племени... И одному Творцу ведомо,что же всё это повлекло за собой в дальнейшем. *** Лики I. УМНЫЙ СВЕТ Он любил форму грома и разрез его глаз отдавался зелёным во мне всякий раз... Иногда, над городом, в преломленьи линий, он казался облаком... синий... А бывало, на опушке, утром пряным, закричит кукушкой, странный... Притворялся ягодой, притворялся зверем, даже чистой радугой! , будто я поверю! Будто не замечу, как весною звонкой стебельком проклюнет, тонкий... А вчера на пристани, где толпятся лодки, рыбаком прикинулся, ловкий! Накричал, что шляюсь, что пугаю рыбу... Я едва сдержался, да не подал виду: пусть себе играет, коль ему приятн , сам собой и с миром... в прятки. *** Но сейчас – лето. 81

Фарфоровые колокольчики разбитого времени в старом порту. Пусто. Тишь. Пыль нежаркого лета стоит солнечными столбами. Они перемещаются неслышно, все в себе, и свет в них, скорее, туманит, чем освещает... \"Солнечные столбы ходят в комнатных тапочках, - думаю я лениво, - вот тихо так почему.\" Время конечно же, не разбито. Фарфоровые колокольчики его просто высыпались из прохудившихся сетей и с чуть угадываемым звоном разбрелись шариками по тут и сям. Что- то в них иногда перекатывается так, еле... Оно, время, свернулось калачиком кудлатого пса в носу рассохшейся лодки. Столп света как раз добрался до него и, поколебавшись, застыл: разве можно двигаться,когда время спит? Застыл и ветерок, что и до этого был чуть слышим... И всё же, у мира – свои хитрости на то, как обойти время. Здесь, в старом порту, всё так пропиталось солью, что она уже давно переросла себя и стала частью всего, всему – частью. Воздух, напоенный йодом и морем до крайней невозможности вместить, изливался во вне запахом, нет, духом соли и мяты и подводной зелени. Он полощется в пыльной синеве солнца, без ветерка, без намёка на сдвиг: вещь в себе. Дух моря витает меж мачт и снастей, где скрипнет доской обшивки, где звякнет реллингом, где приглушённо хлопнет парусиной... Кудлатый пёс времени при каждом таком словно-звуке прядает ушами, отгоняя несуществующих мошек внешнего, нарушающих его дрёму. Столп света, застывший на псе, ловит любое того движение, улучает момент и сдвигается на ещё чуть. Я гляжу на это безбрежное лето и знаю, что конца ему нет.Никогда времени не достичь того его берега , как бегуну не догнать черепаху. Осторожно, не поворачивая головы, я перевожу взгляд на причал. Я научился у столпа света перемещаться не двигаясь. Я строю модель, при которой я - там. Я лежу на досках 82

причала и гляжу в воду. Одна моя рука свешивается к ней. Это хорошо. Даже чуть-чуть более хорошо, чем сейчас. Но для того, чтобы попасть в то \"хорошо\" мне нужно, как минимум, встать. И сделать шаг. II. МЕТАМОРФОЗЫ Я лежу на досках причала и гляжу в воду. Одна рука моя свешивается к ней. Это хорошо. Доски причала гладкие ласковой старостью. Они настолько иссолены до светло- белого, что кажется: я лежу на самом духе моря. Один из столбов света уткнулся точнёхонько в воду передо мной, видно, впечатляется о чём-то с таким же, как он столбом самого причала: оба они – суть то же: различные проявления соли и моря, воздуха и воды... Пылинки из солнечного столба, кружа в неспешном танце, достигают воды. Там они разделяются: некоторые решают поселиться на поверхности и становятся блёстками света. Радужные, они переливаются всякий раз, когда море, точнее, окаёмка его бороды, отзывается чуть заметной рябью на вздох Его, там,в глубине. Другие, те что посмелее, погружаются в воду. Они становятся бликами солнца, зайчиками. Играют в чистой бирюзе. Старые мои знакомцы, я давно изучил их язык и, наблюдая за ними, насчитал по-крайней мере,восемь игральных видов. Я уже подумывал: не избрать ли мне одного или несколько из них, как \"своих\" и не стать ли \"болеть\" , как вдруг обнаружил третий тип солнечных пылинок. Эти были настоящими исследователями и романтиками. Попав в водный мир, они напрочь в него влюбились , глубины манили их неизбывно и чем глубже – тем предопределённей... \"Да они втрескались в него по уши!\" – восклицаю я в мыслях, и ещё я успеваю уловить, как самые восприимчивые из них, действительно, отрастили ушки, дабы подчеркнуть крайние пределы своей влюблённости. Они погружались всё глубже, пока не достигли мягкого дна. 83

По дну, - песчаному и волнистому, - бегали солнечные блики, точнее, их отраженья: Обитатели дна смотрели трёхмерное кино: передавали игры солнечных зайчиков. Те же из них, которые выбрали пограничный мир водной поверхности и стали солнечными блёстками, слали свои проэкции вглубь и, странно изломанные, они достигали придонных слоёв, являя то ли \"снежные\" помехи на экране, то ли искристый фон. Так романтики-глубоководники, погрузившись донельзя в объятья стихии, поддерживали связь с побратимами смежных слоёв и язык световых посланий обогощал их красотой и смыслом. \"Самые храбрые – самые везучие, - подумал я, - потому, что \"удача – награда за смелость!\". Эта мысль, наверное, отвлекла меня на миг, но и того было довольно: я упустил момент, когда влюблённые претерпели метаморфозу: некоторые из них превратились в самые настоящие придонные песчинки, полностью неотличимые от мириадов себе подобных... Другие стали морскими камушками: синеватые, розовые и янтарные, тёмно-красные и буро- зелёные, - они распестрили песчаную гладь сложным узором, несущим потаённый, ускользающий от меня смысл, но одно было ясно сразу: да, так – правильно, именно так и должно быть. Думаю, в следующую долю того, упущенного мига, третьи из них, безошибочно ощутив недостающее, распустились водорослями, пустили стебельки, покрылись бахромкой, затрепетали иглистыми листочками, заколосились шишечками...Придонный мир рассветился сложностью, утончённая гармония целого только подчёркивала в нём красоту и законченность каждой его частицы. Этот мир стал хорош. Хорош настолько, чтобы четвёртые, в следующий неуловимый милли-миг обернулись живностью: этот – рачком-светлячком, без домика, но с усом, тот – звёздочкой – не то растение, не то – зверь, но всё – красота и жизнь; эти, вот – колонией каких-то едва различимых малявок, занятых чем-то важным необычайно, а вот те – мальками кого-то, кому очень хочется быть... 84

Я знал, что будет дальше, и когда в столп пыльного света вплыла по-настоящему большая рыба (\"морской окунь\", - тут же определил я ), - ничуть не удивился: развитие от простого к сложному по пути умножения красоты – истина непреложная. \"Ая-ая-яя\", - вызванивали солнечные зайчики на серебристо- бронзовой чешуе окуня. \"Жая – жжая – оссы\" – шебуршил рачок по песчинкам. \"Осто-ути,осто-ути\" – свистели малята в пещерку из камня и пышная поросль чего-то ёжикообразного, чьи корни брали начало в пещерке, качались в тон свиристели. И вода колебалась в такт и несла дальше, оповещая и впитывая иные такты... \"Гармония\", - тихонько прошептал я в щёлку дощатого настила. \"...ония\", - ответил мне окунь, - ония\"... Пёс времени, дремлющий в рассохшейся лодке, никак на это не отреагировал... III. ЗЕРКАЛО \"Как я выгляжу сверху?, - подумал я, глядя вниз, - как видит меня чайка, чья тень скользит по воде? А сокол ?Как видит меня сокол и что нового может он сообщить из своего виденья чайке из того, что не видит она сама? В чём заключается моя роль во всеобщей гармонии? Просто лежать, занимая правильное, единственно возможное место на досках старого причала, лежать и созерцать подводное? Воспринимать и осмысливать? Или ещё и что-то при этом делать? А что? Куда, в каком направлении делать?\". \"В направлении умножения гармонии\", - ответил тут же самому себе.\" Ну хорошо, по пути умножения. Но как именно? Ведь я – средоточье возможностей, соцветье свобод и выборов, трепетанье сфер. Я – сонмище дорог, лучащихся в расстоянья пространства и времени... пространств и времён\"... 85

Прилив же, тем временем, дал о себе знать.Подкравшись безмятежно, так, как только и умеют приливы, черпая силы в безвременьи глубин, он вызволял оборки суши из плена сухости и пыли. В мою опущенную к воде руку плеснуло.Я зачерпнул прилив. Он был тёплый и пряный и нежный. Я ополоснул им лицо. \"Душистая глубь\", - определил я то, что почувствовал. Да,глубь была душиста. Настоенная на солнечном свете, она бродила простором, наливалась силой, полнилась жизнью. Я опустил руку в прилив. Он объял её, преобразил. Рука преломилась в кости и та, водная её часть, стала больше, выпуклее и в то же время – легче, обтекаемей, воздушней. \"Вот ведь, какая штука, подумал я, - моя рука – воздушная в воде и тяжко-весная на воздухе !\". И ещё понял я: поверхность воды – зеркало. Зеркало, за которое можно проникнуть. Если по эту сторону зеркала – настоящее, значит потусторонье его – другое. Но что? Прошлое или грядущее? А может, лишь одно из возможных, бесчисленных его вариантов? Как это узнать? И от чего это зависит? От ряби на поверхности? От глубинных течений? От места и времени? От спелой луны и ущербного солнца? Цветения водорослей?Тумана в душе? Ведь я – часть гармонии... \"Давай-ка заглянем, - сказал я себе, - заглянем и увидим...\" IV. БИРЮЗА Я глядел в бирюзу. Сперва взгляд мой автоматически отслеживал движенья: следил за игрой мальков, за колыханьем морской травы, за тем, как песчинки играли в жмурки с солнечными зайчиками... Но по мере неотрывности вгляживанья, бирюза просачивалась в меня сквозь сероватую синь глаз ,заполоняла меня своим естеством... Я познавал 86

бирюзу, растворялся в ней, нисколько не теряя себя, наоборот, обретая себя-большего, себя-настоящего, изначального. Бирюза струила меня в себе и... фильтровала, отсеивая всё лишнее, чуждое, наносное. \"Бирюза – золотоискатель, - понял я, - Золотоискатель духа.\" Мой взгляд потерял фокусировку, он уже не откликался на мельтешенье физических объектов. На том уровне, куда он проник сейчас, все они потеряли значение: мишура, суета сует... Дальше, дальше... Я потерял ощущение собственного тела, веса, чувство верха и низа. Я падал ввысь, всё глубже в опрокинутое поднебесье бирюзы... Мощное течение – струя насыщенной бирюзы – вобрало меня, как ручеёк и понесло. Я вжился в него, тут же обретя целый спектр новых ощущений: в какой-то части меня было сладко и жарко от особенно сильной концентрации солей йода и натрия; в другом – ясно ощущалась некая трепетная кислинка: там кусты-дикобразы пускали споры... Я всем телом воспринимал запахи и вкусы, глубокие перекатывания звуков и песни придонных волн. Вы знали, что волны поют? Да, каждая несёт свою гамму. Чем волна мощнее (старше), тем глубже и богаче гамма. При столкновении волн рождаются аккорды, при всплесках – синкопы. Когда бурные волны идут одна за другой, как на приступ, в них можно различить такты походного марша, бравурные и бесстрашные. В плеске южных морей – серенады и дрёму и негу. В белом злате полнолунья – апоссионаты. В неистовстве шторма – борьбу добра со злом, гармонии с хаосом, лада – с какафонией... Есть волны-мятежники и волны-законодатели,волны-поэты-мечтатели, оторванные от ближайшего окружения и волны-мыслители, погружённые в самих себя..., есть волны-блюстители порядка и волны- подхалимы, волны-спасатели и волны-мстители, королевские волны поистине голубых кровей и волны-служки... И у каждой – своя песня. Волна может быть весёлой или печальной, апатичной иль полной сил и энергии, - не в том суть. Главное, что б волна сумела правильно исполнить свой долг: за отпущенный ей срок суметь влиться во всеобщий лад – будь то мятежом, 87

геройством, самопожертвованием или простой тихой лаской, - влиться в него и преумножить... Спеть свою песню... Я понял всё это плы-паря бирюзой. \" Какой же невероятной интуицией, каким чутьём нужно обладать, чтобы так безошибочно вписываться в гармонию целого! – мысленно воскликнул я, - Что это: непогрешимый врождённый инстинкт? идеальное чувство \"слуха\" – способность сродства с Космосом, умение улавливать узор и столь же искуссно в него вплетаться? быть может, гениальная интуиция? а что, если это – плод опыта, таланта, мудрости... Что, если мудрость эта растёт с возрастом, с богатством и глубиной переживаний? Ведь то, что волны обладают индивидуальной природой – вещь очевидная. А если не только природой, но и сознанием? Душой?! Что, если у каждой из них есть свой ангел-хранитель, наставник-в-духе, поводырь в Океане? Иль, может, дирижёр, творящий и направлющий эту безбрежную симфонию сфер, устремляя её к звёздам... Я не знал. Растворясь в бирюзе, я всё же, не перестал быть самим собою, положив, тем самым, предел своему восприятию. Но бирюза продолжала парить меня в себе, унося на всё новые уровни. И вот уже не воспринимаю я ни отдельности волн, ни перепадов теплоты и солёности, пряности и неги, тревоги, восторга, блаженства...всё позади. V. ПАМЯТЬОБУДУЩЕМ Я гляжу в себя. Первое, что я понимаю – это то, что я – везде. У меня нет тела в обыденном смысле, хоть полностью телесность я не утратил: пока есть физические ощущения вкуса и цвета, сенсоры, реагирующие на внешнюю среду и передающие информацию в мозг, как, впрочем, и сам мозг – материальный план покинут не полностью, но... быть может, я вышел в астрал? Я тут же дал себе отрицательный ответ: астрал не такой: нет ни вездесущих \"астральных сущностей\", ни специфического ощущения \"сна на яву\",палитра цветов и запахов не поражает 88

странностью ощущений, парадоксальностью чисто физических способностей: моторных функций, передвижений в пространстве, квази-фасеточного зрения... нет и паранормальнного восприятия пространства и времени и собственных в нём возможностей... За исключением, разве что, чувства глубинной сопричастности Беспредельности, струимости всего сущего, чувство не просто неотторжимости, но полной тождевственности: я – всё, всюду, всегда... И всё же, будь я всем и везде, пред взором моим должны были бы простираться мириады пейзажей..., мозг мой, пусть даже имея изощрённейшие системы фильтрации и отбора, всё равно тонул бы в непрерывном потоке бесчисленных данных, картин,измерений... Я же, практически, не видел ничего... ничего кроме... бирюзы. Быть может, её безбрежность и всеобъятность сопровождались появлением некоей туманной дымки, флера, скрадывающего и без того несуществующие границы, но... не более. Где же я тогда? Кем стал я иль, быть может, до какого себя добрался? Чувство, которое я при этом испытывал больше всего подходило под определение \"сосредоточенного спокойствия\" или \" сфокусированной рассеянности \", - что типично для состояния медитативного сознания, испускающего волны-альфа... И всё же... Я терялся в догадках... Следующий миг настал сразу, без какой бы то ни было промежуточной стадии. Я увидел лицо. Лицо и часть фигуры человека. Это был мужчина. И он неотрывно смотрел на меня. Среднего роста, стройный, высоколобый, в рыжей бороде с проседью, с сине-серыми глазами несколько странного разреза. Мужчина смотрел на меня и в усах его играла чуть заметная улыбка, спокойная, ласковая и чуть грустная... Всё в нём было неизъяснимо мне близко, я не мог отвести от него глаз. И чем дольше смотрел, тем больше росла эта близость. И тут меня осенило: \"Господи, - воскликнуля я про себя , - да ведь он – это я, я сам, но на 30-40 лет старше! Я узрел себя-будущего, себя-сбывшегося! Иль, быть может, это 89

он отыскал меня в паутине судеб, в сетях координат возможностей и путей? Этого я не знал, да и не хотел знать, главное – что встреча между нами состоялась. Сбылась ВСТРЕЧА! Мне было 18. Я стоял тогда у самых истоков жизни и до рези в глазах всматривался в будущее. Я истово жаждал проникнуть за завесу грядущего, хоть мельком, хоть краем глаза взглянуть на его контуры, хоть малейшим намёком оттуда подсказать самому себе: как надлежит мне двигаться дальше, по какому пути, кем и каким стать... И вот, сбылось. У меня были десятки, сотни вопросов, от самых общих: о счастьи, любви, Пути, и до мельчайших подробностей и советов. Я готов был принять всё. У нас, действительно, произошёл разговор, но... хоть и был он длительным и содержательным, однако... немногословным. Оттенки улыбки, угадывание смыслов несказанного и долгие молчанья меж ними... Я-грядущий не ответил ни на один из моих конкретных вопросов, сколь бы общий характер они не носили. Он знал неизмеримо больше моего, но снабжать меня своим знанием – значило лишить меня свободы. Я, только я сам должен был дойти до всего, до чего дошёл он, самостоятельно пройти путь и не сбиться. Не оступиться, не разочаровать. Единственная, но неоценимая подсказка, которая мне всё же, была дана, заключалась в самом факте возможности всего, в том, что я, действительно, могу стать вот таким: умным, добрым, всепонимающим, красивым , многоопытным... духовным... Это зависит от меня, от меня самого. \"Да, - ответил он кивком головы на мои мысли, - ты это можешь. Я хочу лишь сказать тебе, что будет нелегко, очень и очень не легко. Но я верю в тебя. И ещё: я горжусь тобой. Будь сильным! И знай: всё – возможно. И ты можешь всё. Сколько бы ни было испытаний, как бы горько и больно и одиноко ты не чувствовал себя порой, помни: я – впереди и жду, жду твоего следующего и верного шага, даже если он покажется ошибочным. То – неизбежные, а значит, - необходимые ошибки. Препятствия благословенны: ими растём. Судьба лишена сентиментов, да и жалости тоже, но никогда ещё не выпадало на долю человека что-то, чего не в силах был бы он вынести,иногда – ровно столько, но – не 90

больше.И ещё одно: почаще смотрись в зеркало. Нет, не для самолюбованья, просто в зеркале мы всегда чуть старше и чуть лучше, чем мы есть на самом деле, оно старит и благородит, в нём ты сможешь равняться на свой идеал, стремиться к себе-настоящему, приближаться ко мне\". Я хотел ответить, что тоже горжусь им, что он – полное соответствие моим чаяньям, но... не успел. Бирюза растворила его, вобрала в себя... он исчез. Какое-то время я ошеломлённо вглядывался в ничто, но вот, ко мне стали возвращаться ощущения теплоты и пряности, струенья течений и бликов света, оттенков и переливов... Я проходил в обратной последовательности стадии моего парения в бирюзе, уплотняясь, обретая собственное тело со всеми его физическими параметрами. Вот уж я вновь различаю морские камушки на дне, колыханье водорослей, игру мальков с бликами света... Моя затёкшая рука ощутила прохладу: начинался отлив. Я сел на доски причала и огляделся. Пёс времени проснулся. Он встал на лодочную перекладину, зевнул и сладко потянулся всем телом. Затем встряхнулся от кончика носа до кончика хвоста и бросил взгляд на меня. Вот он поднял правую лапу и написал в воздухе:\" NHMOП!\" – \"ПОМНИ!\", - перевёл я. Он вперил в меня пристальный взгляд и на миг застыл - в знак назидания и прощания одновременно. И я понял, что именно ему, точнее, его сну, я и обязан тем, что эта невозможная, но столь необходимая мне встреча с самим собой произошла. Я поднял руку в ответ – в благодарность и пониманье. Пёс времени ещё раз отряхнулся и затрусил по берегу, всё вниз, к дальним заводям. Я посмотрел ему во след и увидел, что солнце двинулось. Лето клонилось к закату. 17-24.VII.2004. *** 91

Шаман Мы шли вдоль дороги, когда увидели его. Я сразу понял, что перед нами шаман: грязные драные джинсы на босу ногу, линялая футболка с Эльвисом, чёрные ногти, патлы и круги под глазами, - такими же чёрными и мутно-матовыми, - ошибиться было невозможно: шаман так и пёр из него всего. Он остановился внезапно, не дойдя до нас каких-нибудь четыре шага и пригвоздил к месту серией тонких, узконаправленных взглядов. Казалось, лучи лазера, лимонно- чёрные, глянцевые, сплели вкруг нас мгновенную паутину и не только обмерили и заставили застыть, но и высветили нас наизнанку, всё наше тайное и явное, а мы... мы просто не могли пошевельнуться. При этом вовсе не было ощущения скованности или принудительного паралича, не были мы и загипнотизированы. Просто, мы очень чётко и ясно поняли: двигаться нам не следует. А следует стоять. Стоять и ждать продолжения. - О-о!, ты шаман! – сказал шаман, указывая на меня всей изломанностью длинного пальца с острым ногтем на конце, так что мне показалось, будто чёрная молния просвистела в воздухе меж нами и впиталась неслышно в мою дальнюю ауру. - Да, ты шаман! – повторил он тоном, точно соответствующим его движениям: одновременно обличительным, уважительным и предостерегающим. – Я вижу твою песочную палочку! Самое поразительное заключалось в том, что я его понял. Сразу же. Никто иной кроме меня самого не мог бы использовать эту формулировку, она была МОЕЙ, исконно МОЕЙ, я сам изобрёл её и придумал, нет – привидил, когда было мне не больше двенадцати лет отроду... .... Тогда я, помнится, частенько вставал по утру и, взяв ранец, выходил из дому. Но вместо того, что б идти, как и положено, в школу,которая располагалась прямёхонько против моего дома, окна в окна, - я отправлялся в... поликлинику. Да, в поликлинику. Но вовсе не для того, чтобы записаться к врачу. Просто, я обнаружил, что поликлиники являются, практически, единственным местом в нашем огромном городе, где я, - мальчик, - мог беспрепятственно и сколько душе 92

угодно сидеть на стуле в коридоре и... наблюдать за людьми. Причём, делать это не вызывая ни малейшего к себе любопытства или настороженности (конечно, если не пялиться черезчур уж пристально). То же самое я мог бы делать и в общественном транспорте, автобусах там, трамваях, дальних маршрутах метро..., но во-первых, там всегда были ещё и шум, давка, тряска, звуки с улицы, а во-вторых, хоть каких-никаких, а всё ж таки, денег это стоило... В поликлинике же всё было тихо и чинно. Больные – настоящие и мнимые – сидели молча, сосредоточенно погрузившись в собственные проблемы, как правило, весьма невесёлого свойства. Менее всего можно было сказать о них, что они беззаботны и жизнерадостны, их мысли не прыгали с пятого на десятое в рамках усиленной работы ума, оживлённой беседы, быстрых изменений во внешней среде (как то: бегущие мимо пейзажи за окном автобуса)... Нет, человек, сидящий в очереди на приём к врачу среди десятков себе подобных думает медленно и неспеша, мысли его – словно тело идущего по грудь в воде и ступающего, к тому же, по неверному дну: осторожны и бережны, они, - как и тело, - стараются ничем не потревожить недомогание и боль...ничего резкого, грубого, быстрого... Случайный чих повергает извергшего его в почти такой же конфуз, как если бы он, к примеру, прилюдно сморозил бы жуткую глупость, и он поспешно, всеми силами старается загладить оплошность... просто застывая истуканом и всем своим видом, как бы заявляя: это не я: разве ж способно это, почитай, не-живое изваяние на проявленье столь неуместно-человеческого, как постыдный чих?! Да, я сидел часами в коридорах поликлиник (я менял их, дабы не примелькаться) и наблюдал за людьми, не просто наблюдал: вживался, проникал под кожу и ауру, клетки мозга и биенье крови... Я улавливал мысли, сначала – поверхностные и преходящие, затем – более глубинные, базисные. Если первые были подобны коже, мышцам и мясу, то вторые – скелету, на котором всё это крепилось. \"Вот покончу с врачом, пойду к невестке, - думала толстая одутловатая баба в цветном байковом платке по самые брови, - а по дороге творог куплю, с изюмом...если будет\"... Но тут же мысли её, - и я вслед за ними, - устремлялись на глубинный, \"скелетный\" уровень, становились тягучими, как 93

патока, почти твёрдыми. И вот уже, как коряга из трясины, всплывал предо мной образ невестки, моложавой, но вконец затурканной жизнью женщины с мелкими щербинками на лице и пальцами, покрасневшими от возьни с бесконечными пелёнками, в ауре её со снохой, их сложных, неоднозначных отношений, полных взаимных упрёков и зависимостей; а вот и образ сына и его отношений с женой и матерью и далее, насколько топкость позволяла оголяться стволам и сучьям... А подо всем этим, ещё глубже, лежали совсем уж над- мысленные пласты. Там не двигалось ничего, там обитали символы. Именно туда-то я и стремился, это-то и интересовало меня больше всего. Мысли – быстрые иль медлительные, жадные иль хитрые, ревнивые иль завистливые, ироничные, коварные иль злые, но всегда – эгоистичные, - быстро наскучивали мне, утомляли до нельзя... они представлялись беспорядочным роем астероидов, судорожно вращающихся вкруг невидимого, эфемерного центра САМОСТИ, только так и могли они преисполняться собственной важности и значимости, возомнив себя Фактором!...ах, как же это смертельно важно для всех маленьких и мелких: ощущать себя ФАКТОРОМ! Требовалось отмыть этот наносной ил, дабы добраться до местообитаний сущностей. Постепенно, издалека, появлялись сперва мутные огни подсветки... пучок бледно-зелёного, пятно гнилостно-жёлтого... сгусток коричнево-багрового.. Они высвечивали самих себя, внешнюю форму, внутреннюю структуру, материю свою и место в пространстве, взамоотношения друг с другом. Я учился их распознавать и расшифровывать. Скоро я уже знал, что зелёный цвет жизни, принявший ядовито-болотную окраску говорит о болезни, но не о сиюмитной болезни тела,- какой бы серьёзной та ни была, не о той, из-за которой пришёл человек этот к врачу, - а о болезни духа иль души, некоей базисной ущербности, присущей самой его основе. А различные оттенки, их интенсивность и конфигурация, говорили о нюансах: о степени и глубине заболевания, о тех или иных затронутых им участках души. Спектр жёлтого говорил об эмоциях и чем больше тяготел он к 94

зелёному, - тем были они пассивнее, интравертнее, а чем больше к красному – тем активнее и экстравертнее. Иными словами, жёлтое было регулятором зелёного и красного: подёрнутое зелёным, оно несло вред самому человеку, высвеченное красным – несло вред во вне, окружающим. Была ещё сине-фиолетовая гамма – область интеллектуальных сущностей, лишённая в чистом виде какой бы то ни было эмоциональной подпитки, да она и не нуждалась в ней, будучи вполне самодостаточной. Соотношения световых пятен, превалирование тех или иных гамм, говорили мне о строении личности человека, о полюсах его гнева и страха, мстительности, агрессивности и изворотливости, лени и корыстолюбии... Разумеется, не всё и не всегда было так плохо. Нередко встречались яркие, чистые и сильные пятна цветов, целые цветочные поляны, ничем не замутнённые лучи и озёра. Они рассказывали мне о великодушии и доброте, любви и самопожертвовании, почитании ближнего и дальнего, служении идеалам, игре ума, пытливости сознанья... Однако, была и третья, наиболее возвышенная категория расцветок: тонкие, воздушные оттенки, прозрачные почти до полной своей неуловимости... Они говорили о настоящей духовности, жизни во благо общего, о неуёмной устремлённости к вечному и беспредельному, к дальним мирам, к всеобъятности мирозданья. Взаиморасположение и форма таких очагов, соразмерность оттенков, - всё излучало неизбывные красоту и гармонию, озаряя внутреннее естество человека, а оттуда и его тело. Я заметил, что такие попадали в поликлиники, либо ввиду всевозможных травм, нанесенных им средой, либо как следствие нервных стрессов: духовным людям, ведь, далеко не просто жить в этом мире и главная задача для многих из них как раз и заключается в способности научиться соотносить гармонию внутреннюю с внешними несовершенствами. И пока не научатся – страдают... Поначалу, мне доставляло несказанное удовольствие познавать природу огней, очагов и полюсов духовного пространста людей. Но достаточно быстро я понял, что и это ещё не предел, что лучи и цветовые пятна являютя, по сути 95

своей не более, чем прожекторами, маяками, освещающими путь, и что, если правильно понять их язык и проследовать вдоль указательных знаков, то придёшь к... Как определить это на земном языке? Зёрнышкам? Ядрам? Клубням сути? Как правило, их бывало несколько, но немного, они далеко отстояли друг от друга, никак, казалось бы, не соприкасаясь физически и, тем не менее, находясь в сложной зависимости от прочно соединяющих их нитей... полей... не знаю, как назвать это, но я чётко ощущал натяжение. Иногда по ним проходила многоступенчатая серия пульсаций, иногда – некий мерный, надзвучный гуд, как на линиях высокого напряжения, но чаще – не было даже этого, всё, вроде бы, было тихо, неслышно, но... энергия, излучаемая этими \"ядрами\" полнила разделяющее их пространство, подразумевая мощь и потенциал. И совсем уж редко оказывалось, что у того или иного человека есть лишь одно ядро, один клубень сути, чаще всего – монолитный и непроницаемый по своей структуре, настоящая \"вещь в себе\". Проникновение в такие ядра, познаванье их внутренней природы, стали для меня на долгое время настоящим испытанием на чуткость, требовавшее полной мобилизации всех способностей... Но время шло, постепенно я шлифовал и убыстрял процесс распознаванья... Вот уже сижу я против насупленного дяденьки в зелёном, плотно запахнутом пальто и шляпе коричневого войлока, тоже крепко насаженной на продолговатую голову (я знал, что форма его черепа не соответствует форме шляпы, что он (череп) более вытянут в стороны, яйцеобразен, а потому, насаживая на него шляпу потуже, человек создаёт, тем самым, лёгкую двойную деформацию: самой шляпы и височных вен). Вроде бы несильное, но постоянное давление ободом охватывает его голову и минут через 15-20 порождает смутное чувство некоей настойчивой требовательности. Человек понимает, что на него что-то \"давит\", пока ещё не сильно, но неотступно. Это обращает его мысли в соответствующее русло: чего я не сделал из того, что обещал или был обязан исполнить... - как служащий (инженер среднего звена в проэктно- 96

строительном управлении, - промелькнуло у меня, - маленький серый двухэтажный домик на Красноармейской , зелёные половики, латунная ручка со щербинкой, вид из окна на деревянный столб, свисающая голая ветка...) - как отец (\"Славка совсем от рук отбился, шляется неведомо где, всё времени нет посидеть с ним, да и сил никаких\"...) - как муж (\"тут вообще полный обвал, которую неделю, почитай, спим врозь, да и не говорим почти\"...) У человека (\"Фёдор\", - сразу высветилось у меня и, почему-то, чётко встала цифра \"8\", пластмассовая, телесного цвета, на двух винтиках...а вот фона за ней – никакого, словно и нет уже двери, к которой крепилась), болела печень. Это была постоянная тупая боль, переходящая иногда в округлую пульсацию, словно где-то там, глубоко, в самых потрохах, ворочался неспеша плотный кулак...Боль была давнишняя, привычная, анализы не показывали ничего существенного и Фёдор давно уж махнул на неё рукой, свыкся, не из-за этого пришёл он к врачу, а из-за... да, сыпь, странная сыпь на руках и в промежности, зуд и чесотка, а со вчерашнего дня ещё и боли при мочеиспускании... вот тут он испугался по- настоящему (\"Уж не от Светки ли?\" – ужаснулся он. Образ: крашеная рыжим чёлка на подушке, сонный карий глаз,полуприкрытое полосатой простынёй бедро...) Всё это блеснуло пред моим взором в долю секунды и потонуло...я погрузился ниже, на уровень \"подсветок\". Там обитали три, нет, четыре сущности. Одна, в левом нижнем углу, была коричневой и остро-мохнатой, почти круглой. Я окрестил её \"зимний зверь\". Зимний зверь сидел, плотно запахнувшись в себя, совсем, как Фёдор в своё пальто, сидел и грелся в топком. Да нет, не сидел: высиживал. Самому себе он представлялся этакой наседкой, мамашей. Она высиживала это топкое, что составляло её самое, долго и терпеливо, даже самозабвенно. То было многолетнее старательное высиживание, полностью отрешённое от окружающего. \"Что же оно высиживает?\" – спросил я себя, но не получил ответа. Я понял лишь, что с этой звероподобной мамашей и связаны боли в печени Фёдора... Я обратился к другим... По диагонали от Зимней Мамаши и много глубже, чем она, 97

горело лучистое пятно узко-продолговатой формы. Оно появилось сперва размытыми очертаньями и двигаясь к нему, мне пришлось последовательно пересечь три тонких плоскости, лежащих под разными углами друг к другу, различной степени зелени.(\"Подводные стёкла\" – окрестил я их). Пройдя последнюю, я застыл изумлённый перед открывшимся мне зрелищем. Сперва я подумал, что это коряга некоей замысловатой формы, странно напоминающая человеческую фигуру... Но вот я приблизился ещё, развернул пространство под нужным ракурсом и... Изумительной красоты бронзовая статуэтка обнажённого мужчины в натуральную величину. Поза напоминала классического \"дискобола\", но диска не было, человек просто замер в картинной позе, подставляя всё своё тело солнцу... О, нет, то не была статуэтка, но совершенно живой человек! Бронзовым он был от загара и двойного света: света освещавшего его солнца (разгар лета на южном море, слева, дальше по берегу, полностью невидимые, но ощутимые, толпились вытянутые на песок рассохшиеся лодки, блекло- голубые, с полосами и белёсым днищем, на одной проступала почти стёршаяся надпись \"Окунь – К – 137\"), - и света, лучившегося из него самого. Да, человек излучал свет. Насыщенно оранжевый, золотистый, он мягко лился из него вовне тихим нессякаемым потоком, так что казалось: человек имеет ещё одно солнце внутри себя самого, оно-то и освещает лето и берег... В то же время я понимал, что он не родился, не был солнечным изначально, что само лето и солнце и отдых в правильном месте и времени, в нужной среде, сделали его таковым, что всё это – дар, огромный и щедрый и, что от него самого зависит: станет ли дар этот неотъемлемой его частью или же превратится в краткий эпизод и годы спустя будет он отзываться в памяти смесью гордости, торжества свободы и сладкой грусти по утраченному, горечи по возлагавшемуся на него, но так и не оправданному им счастью... Я назвал эту фигурку \"полубогом\" и очень неохотно покинул солнечный берег, так и завораживающий покоем и негой. Оренжево-золотой луч, исходящий от \"полубога\", проходя сквозь \"подводные стёкла\", последовательно изменялся, теряя теплоту окраски, и к моменту достижения им поверхностных пластов представлял собой лишь бледное мерцание грязного, 98

серовато-жёлтого оттенка, ничем не намекающее на породившее его солнце... Тем не менее, следуя ему, я пришёл к третьей сущности. Она лежала правее центра, почти на поверхности, и всё же, скорее всего, я бы вовсе её не заметил, не реши она именно в этот момент грузно перевернуться с боку на бок. Больше всего она напоминала камень. Даже издали была ясно ощутима её холодность и тяжесть, монолитное безмолвие... Что, какие причины побудили \"камень\" перевернуться – то было мне неведомо, но сделав это, он обдал меня кислостью сложного состава и я понял, что внутри себя он вовсе не столь монолитен, как кажется и что к нему тончайшими нитями стягиваются взаимосвязи составляющих... Он вбирает их в себя, впитывает, оценивает значение и важность и изредка, вот , как сейчас, испускает нечто в ответ. Это нечто растекается по сетке нитей, достигает источников, ядер и зёрнышек сути и преобразовывает их или задаёт импульс дальнейшего развития, предопределяя... что? \"Судьбу!\" – ответил я себе, поражённый, - вот этот, ничем не примечательный с виду камень, на самом деле есть ни что иное, как \"судьбоносный клубень\", в нём зреют грядущие свершенья... яички грибниц прошлого пускают споры, прелая листва становится перегноем настоящего, в нём вызревают личинки ... Почему–то возник образ ящика Пандоры, сменившийся чем-то маленьким, глянцево-непроницаемым, сложно-округло-отшлифованным. И я назвал это нечто \"чёрной косточкой\". Так, впервые, я сумел вычленить суть сутей на уровне символов. Это положило начало новому витку моих исследований. Теперь я концентрировал всё своё внимание на \"чёрных косточках\", стараясь проникнуть в их внутреннюю структуру, осмыслить закономерности, научиться читать закодированную информацию. Что значит у них свет и тень? Оттенки запахов и вкусов? Соотношение углов и векторов? Каково значение во времени преображения лимонной кислинки в пряную бархатную бордовость? Перетекание лекало в лекало, сглаживание этого, 99

вот, внезапного угла или устремлённость той ярко фиолетовой капли в совсем иную от прочих сторону? Как перевести на обычный наш земной счёт ритм сложных пульсаций? Сколько прошло\\пройдёт времени в реальной жизни с момента взлёта вот этих перьеобразных пушинок (пылинок? песчинок?) с фосфоресцирующей сиреневой почки до их \"приземления\" на то, вот, изумрудное пятно вверху и слева? Я тонул во всём этом. Вскоре я понял, что не следует распыляться на мелкие подробности, но сконцентрироваться на главном, на общих тенденциях, и лишь потом идти от целого к частному. Я искал наиболее удобный, всеобъемлющий для моего восприятия образ, способный оптимально отобразить то самое \"общее\", охватить весь пространственно-временной узор, образ, дававший бы одновременно объёмность, протяжённость и видоизменяемость. После нескольких проб (сперва мне представился сложномигающий глаз, подобный тому, что горел завораживающе зелёным на нашей домашней радиоле), я остановился , было, на стеклянной шкале. Горизонтальная, на чёрном фоне, она играла бликами и переливами всех возможных форм и расцветок. Они пробегали по ней, сливаясь и возникая, то синхронно, сложной россыпью, то подолгу зависая редкими пиками с ведущими к ним отрогами предгорий. Вцелом это напоминало некую помесь электроэнцефалограммы, шкалу частотных волн приёмника и визуализацию многоинструментальной пьесы для симфонического оркестра... Это последнее сравнение было, пожалуй, наиболее приближённым к истине, т.к. я всё больше ощущал, что для верной раскодировки шкалы мне не хватает именно музыкального образования. А его у меня не было, я даже нотной грамоты не знал, как положено. Я продолжал искать иной эквивалент. И вот однажды у меня перед глазами предстал чёткий образ...песочной палочки. Так я её назвал, хотя палочка вовсе не была из песка... Сначала мне показалось, что она состоит из некоего странного 100