Жук по имени Жак

шишек, любая из которых с лёгкостью размозжила бы ему голову, останься он на открытом месте. На следующий день резко упала температура и ночной иней уже не расстаял по утру. С одной стороны, это облегчило путь, сделав многие места более проходимыми... не будь Жак так заморожен холодом. Он двигался очень медленно, поминутно останавливаясь, разминая лапки, пританцовывая и проделывая все знаемые им упражнения для разогрева. Он распевал бодрые песенки собственного сочинения, песенки про летнее солнышко и цветущие луга, про неописуемую красоту бабочки и мечты о полёте... Ему казалось, что он поёт во всё горло, на самом же деле, едва слышно бормоча что-то себе в усы. Изо рта его валил пар. Вечером второго дня он был близок к отчаянью. Ещё бы чуть – и он повернул бы назад. Но этого \"чуть\" так и не достало. А на следующее утро выпал снег. Он был сухой, жёсткий, тонким, хрустящим слоем покрыл всё вокруг и он понял: этот – уже не расстает. И он изо всех сил заторопился вперёд. * На исходе пятого дня он понял, что сбился с пути. Лес кончился ещё день назад и по всему, болоту давно бы следовало появиться. Но его не было. Вокруг раскинулась плоская, ни чем не нарушаемая равнина, полого спускающаяся к смутно маячившему закатному солнцу. С выпадением снега температура, хоть и не поднялась, но у Жака появилось чувство некоего, если не тепла, то покоя. Его лапки по 100

прежнему немилосердно мёрзли, но отогревать их оказалось много легче, чем когда они вымокали в ледяной воде. Запахи зимой замерзают. Весной и летом они парят в изобилии, смешиваясь и переплетаясь, и выделить из них какой-то один, нужный, бывает неимоверно сложно именно ввиду этого их изобилия. Зимой же всё иначе: те немногие, что пересиливают холод и остаются зимовать, раздаются пронзительно и резко, низко стелясь над землёю и оставляя по себе далеко ведущий след. Жак решил выследить болото по запаху. Он знал, что на самом- то деле, болото состоит из бесчётного их количества: запахов тины и гнили, цветущих и умирающих растений и мириадов живых существ, обитающих на его просторах. Летом болотные испарения бывали тяжёлыми, дурманящими и чувствовались очень далеко от самого болота. Но зимой... Жак не знал. Поворачиваясь во все стороны и максимально напрягая сенсорные усики, он стал вживаться в запахи. По-началу он не ощутил ничего. Но вот, ветер на миг изменился, подул резко и неожиданно откуда-то сбоку и до Жака донёсся запах, который нельзя было спутать ни с одним другим. Он был лишь слабым подобием того, густого и дурманящего, но это был, несомненно, запах болота. И Жак двинулся влево, в сторону заходящего солнца. * Через сутки, к вечеру шестого дня, он достиг Большого Болота. В исследовательских походах своей юности Жак нередко посещал болота, но то были малые, близкие и знакомые болота, многие из 101

которых – были просто заболоченными затоками, низинами или крохотными лесными озерцами. Но и там он сумел сполна осознать всю их коварность и ненадёжность. Сейчас же пред ним простиралось Большое Болото. Настоящее, бескрайнее, жуткое. Над болотом висел туман. Ядовитые испарения и газы ещё боролись с наступающими на них холодами и болото лишь у самых своих берегов покрылось тонким слоем льда. Дальше начинались заросли незнакомых, невиданных Жаком растений, кочки, поросшие пучками жухлой травы, устрашающие чёрные топи. Жак никогда ещё не был на Большом Болоте и вся его информация о Черепахе основывалась на слухах и рассказах о рассказах. Он отдавал себе отчёт в том, что очень многое в них – преувеличение или просто выдумки, ведь большинство передавалось из вторых, третьих и десятых уст и особо полагаться на них не приходилось. Да взять, хотя бы, описания самого Черепаха. Все сходились на том, что он невероятно, просто немыслимо огромен. Но одни описывали его, как гиганский округлый холм, поросший лесом, другие – как гору, покрытую странными ромбовидными пластинами с симметричным орнаментом, а третьи клялись, что он – пещера, из которой высовывается неописуемых размеров голова, сморщенная и страшная. Лишь в одном все соглашались меж собой: Черепах обитает у болота. У, а не в нём. Да и как смогло бы болото, - пусть и сколь угодно огромное, - выдержать на себе лес, а тем более – гору или пещеру?! 102

Значит, Черепаха следовало искать вдоль берега. Причём, этого, а не противоположного: Жак был уверен: обитай Черепах по ту сторону этих бескрайних хлябей, - никто бы из его родных краёв до него не добрался бы и слухи о великом мудреце обитали бы в совсем других землях. Но куда идти – влево или вправо? Жак не знал запаха Черепаха, да и есть ли у него вообще – запах? И он решил взобраться на наиболее высокое дерево, дабы обозреть окрестности, ведь гору, - как он решил справедливо, - так просто не спрячешь. Туман и начинающие густеть сумерки затрудняли видимость, и всё же, где-то справо от него, на границе зрения, Жаку померещилось нечто округлое, громоздящееся громадой и более тёмное, чем всё остальное окрест. Но начинать поход в сумерках и искать неведомо что в темноте, на краю болота Жак не решился, и он дал себе отсрочку до утра. Устроившись у самого берега и с головой зарывшись в рыхлый, хоть и промёрзлый перегной, он, впервые за последние дни уснул в относительном тепле. * Встав по утру, Жак не мешкая отправился в ту сторону, где вчера заприметил сумрачное \"нечто\". Вскоре он обратил внимание, что неподалёку от берега тянется широченная полоса почти ровной, кем-то утрамбованной земли. Растительность на ней была примята, многие травинки вырваны с корнем и, там и сям, на громадном отстоянии друг от друга, чётко 103

обозначились невероятных размеров вмятины, словно мягкая почва, не в силах выдержать чудовищного веса, просела под тяжестью. Сердце Жака заколотилось от волнения: он понял, что напал на следы Черепаха, причём, совсем свежие. И он продолжил свой путь вдоль борозды, не зная, следует ли ему больше радоваться или опасаться?. Впрочем, долго ему размышлять не пришлось. Путь ему преградило... Жак не мог понять, что же это такое. На первый взгляд, то была скала. Но если скала, то странная. Коричневато-серая, выпуклая, она уходила ввысь, и её шершавая, растрескавшаяся поверхность проросла кустами и небольшими, искривленными деревьями. Из-под густой поросли проступали контуры рельефного орнамента на подобие того, который рисуют на камнях мхи и лишайники. Но скалой это быть не могло. Причём, сразу по двум причинам. Во-первых, \"оно\" не доходило до земли! На высоте нескольких ростов Жака \"скала\" обрывалась изогнутой линией, то округло загибающейся внутрь себя, то, наоборот, выгибающейся наружу вычурным каменным козырьком. А под ней, насколько он смог прочувствовать, что-то было, но царившая там кромешная тьма и сознание того, что над тобою нависают чудовищные горы, - не давало Жаку решиться сунуться вглубь. А во-вторых... во-вторых, \"скала\" двигалась. Нет, она не сдвигалась с места, не шла, но Жак явственно воспринимал её сотрясения, передававшиеся и растительному покрову: деревца и кусты колыхались в такт внутренней дрожи при полном внешнем безветрии, являя резкий контраст всему окружающему. Был ещё и запах. Он шёл из-под \"скалы\" и Жак сказал себе, что никогда не 104

встречал ещё подобного ему: густой и тяжёлый, он, в то же время нёс в себе невероятную сухость и ветхость. Так могли бы пахнуть выбеленные на ветру старые кости – что-то очень древнее и очень чистое... Жак решил обогнуть \"скалу\" по широкой продолговатой дуге. Описав полный полу-круг вдоль каменного изгиба, он поравнялся с тем, что по его представлениям соотвествовало переду, если то, к чему он подошёл прежде было задом. \"Скала\" выпукло громоздилась ввысь и Жак приподнялся на задних лапках, задрав голову и всматриваясь в нечёткие очертанья. Ему показалось, что где-то там, на неимоверной, заоблачной высоте, он и впрямь различает некий темнеющий зев, подобье пещеры. Внезапно \"скала\" задрожала, чуть сдвинулась с места и из-под её нижней кромки выдвинулся гиганский, неохватных размеров столб. Он был покрыт коричневато-серыми потрескавшимися пластинами, плотно налегающими друг на друга, как чешуйки у шишек, обрамляясь внизу несколькими громадными костяными наростами, каждый из которых превышал Жака величиной. Жак в трепете наблюдал за этим чудовищем и краем сознания понял, что перед ним – гиганская, неописуемо огромная нога с коготками на ней. Он был вполне знаком с обликом обыкновенных черепах и признался себе, что всё вцелом полностью могло бы им соответствовать. Дело было только в размерах. - Черепах! – возопил он, обретя смелость. – Черепах! – во всю силу озябшего голоса, ведь он знал: как бы громко не кричал он, - вряд ли до Черепаха донесётся и слабый шорох. В \"пещере\" зародилось движение, и вот уже из неё появилось нечто продолговато-бесформенное, громадное... Оно вытягивалось 105

всё больше, и по мере его высвобождения на свет, Жаку приходилось отходить всё дальше и дальше – и от объявшего его страха и от желания охватить картину вцелом. И Жак увидел. Узкая голова на подобие змеиной, но в десятки раз больше, вытянулась на нескончаемо жилистой шее. Дряблые складки кожи, как сухие листья свисали с неё, колыхаясь в такт движеньям. Голова была уродлива... и в то же время гармонична. Словно-каменные пластины, покрывавшие череп и лоб, набухли припухлостями и бородавками, и пучки травы и мха гнездились по их трещинам. Вид Черепаха поражал любое воображенье, но ужасающим он не был. Голова склонилась на бок и на Жака воззрился один, необъятный, как солнце, изжелта-коричневый глаз. Вот, огромная морщинистая заслонка опустилась и сокрыла его из виду. Спустя секунду-другую она поднялась и солнце замерцало вновь: глаз моргнул. Костяные пластины разошлись, в нижней части головы прорезалась узкая безгубая щель и раздался голос. Жак ожидал чего- то грубого, режущего слух, но ошибся: голос Черепаха оказался тихим, вкрадчивым и больше всего напоминал шелест сухой листвы под осенним ветром. Слова проистекали медленно, неспешно, но очень внятно и Жак подумал, что так и должна говорить скала или гиганское дерево, обрети они внезапно дар речи. - Ты ли это звал меня, жук? – спросил Черепах и глаз его в упор уставился на Жака. - Да, это я звал тебя! Я проделал очень долгий путь, целых семь дней! Только, чтобы найти тебя... 106

- Семь?! Ты сказал – семь дней? – вопросил Черепах, возвысив голос и Жак почувствовал, что глаз буквально прожёг его насквозь проницательной требовательностью. Под таким взглядом и голосом лгать было немыслимо. Впрочем, Жак и не собирался лгать, как раз наоборот. - Да, семь дней. Я пришёл к Большому Болоту через Старый Лес, а потом была степь и... - Так ты из залесников, значит, - промолвил Черепах утвердительно, - так и я думал. Недавно мне привиделся сон. Мне снилось, что удивительно малое существо из залесников отправилось в путь с целью получить от меня совет. И пробудет в пути ровно семь дней. Да, семь дней. Отправилось, рискуя замёрзнуть насмерть в зимнюю стужу. А значит, я должен ему помочь. И не потому только, что оно рисковало ради этого собственной жизнью, но и потому ещё, что существо это, судя по всему, необыкновенное. И помощь ему окажется куда ценнее и полезней, чем кажется. Ну что ж, значит , это ты и есть. Что же побудило тебя отправиться в столь опасный поход, когда зима на носу и лучшее, что мог бы ты для себя придумать в эту пору – это поглубже зарыться в уютное логово и коротать морозную темень в тёплых снах о весне. Жаку показалось, что глаз слегка усмехнулся, добрый и располагающий к откровенности. - Можно, я расскажу по порядку, с начала? – спросил Жак. - Можно. И Жак стал рассказывать. Он хотел начать рассказ с того, как нашёл Грю, но, как-то само собой вышло, что он и вправду начал с начала, со своей семьи, отца и матушки, с того, как понял, насколько не похож он на остальных, что он – \"иной\", и как поняли это и все 107

остальные, и как стал он изгоем, объектом насмешек и издевательств; рассказал про свои одинокие походы и про заветную мечту летать, во что бы то ни стало – летать!; про то, как нашёл Грю, как был сражён её красотой, и как построил для неё домик в стремлении удержать подле себя; и как стал искать и находить всё новых и новых гусениц, составивших целую колонию – цель и смысл его жизни, средоточие бытия... А потом он спохватился, что позабыл о самом главном и рассказал о неземном существе - Бабочке, о слиянии в одно, и полёте и удивительной метаморфозе, изменившей его внешне и вутренне... Он рассказал о Жильбере-Жоакине и о Жульене; о своём таинственном помощнике, о буре и о смертях... отчаяньи, надежде и вере...Он поведал Черепаху о Жульетте и о том, как впервые познал любовь. И только под конец, совсем выдохшись и, как показалось ему, спутанно и невнятно, Жак рассказал, о том, что, собственно, и привело его к Черепаху – о странной эпидемии, постигшей гусениц, упрятавших себя в непроницаемые белёсые стручки... - Жульетта успокаивала меня, уверяя, что это вовсе не болезнь, а что-то естественное и нормальное для всех гусениц, как вида, но... мысль, что есть нечто, чем я мог бы помочь, но чего не знаю сам – не даёт мне покоя. Они слишком дороги мне и я в ответе за них, даже если сам и не очень для них важен. Вот поэтому я и пришёл к тебе. Скажи, что случилось с моими гусеницами? И что мне со всем этим делать? Секунду стояла тишина. Глаз Черепаха, не мигая следивший за Жаком на протяжении всего рассказа, подёрнулся охристой плёнкой и, казалось, задремал. А затем произошло страшное. Око покрылось непроницаемым кожухом, голова Черепаха запрокинулась к верху, пасть разверзлась 108

и всё сотряслось в раскатах жуткого, ни что не похожего гуда, словно гром, не переставая бил в гиганский вселенский барабан, желая протаранить небо. Жак в панике зажал лапками ушки, втянул все свои сенсорные усики, тщетно пытаясь оградиться от этих немыслимых, всесотрясающих вибраций. Он, как мог, вжался в землю, чувствуя, как на него сыпятся листья, иголки, сухие веточки и мелкие камушки, сорвавшиеся с кручи под названием \"Черепах\". Жак не знал, чего ожидать от Черепаха: мудрец был непредсказуем, могло произойти всё, что угодно или не произойти ничего. Но за короткое время их знакомства, Жак успел проникнуться к нему необъяснимой симпатией и доверием. Теперь же он был повергнут в полнейшее смятение: реакция Черепаха была не только ужасающей и внезапной, но и совершенно неясной для Жака по своему значению. Что... это значит? И лишь когда громоподобные раскаты стали мало-помалу стихать и достигли вполне приемлемого для Жакиных ушек уровня, - он, к крайнему своему изумлению, угадал в них... смех, да, неудержимый хохот! Черепах смеялся. Это несколько успокоило Жака, но растерянности от этого не убавилось. - Уффф...,- выдохнул Черепах, насилу отдышавшись, - ну и рассмешил же ты меня, жук-залесник по имени Жак. Уж и не помню я - когда так веселился в последний раз... Значит, ты проделал весь этот путь навстречу наступающей зиме, в поисках неведомо кого и где, для того... для того, чтобы узнать почему гусеницы прядут коконы?! И он разразился новой серией громовых раскатов, чуть потише прежних. 109

Жак стоял ни жив ни мёртв. Он вполне понимал, что поход его провалился, что ничего он от Черепаха не добьётся, что мотивы его поступков, все его устремления и мечтанья – и впрямь смехотворны, да, смехотворны, как и он сам – мелкое, ничтожное, ничего не стоящее нечто, никчемная крупица жизни. Чего же иного достоин он , как не этого уничижающего хохота великого мудреца!? А Черепах, тем временем, окончательно отсмеявшись, заговорил почти обычным своим голосом. И было в этом голосе столько теплоты и нежности, столько... что Жак ... растерялся окончательно. - Вижу я, сон и вправду не обманул меня. Ты, действительно, удивительное существо, Жак, если способен на подобное. И можешь по праву собою гордиться. Ибо я, Черепах, горжусь тем, что удостоился знакомства с таким, как ты. Узревать великое в малом и ценить красоту – уже само по себе чудесно. Но ты ещё и полон доброты и готов поступиться всем, даже собственной жизнью во спасение любимых. Причём, любимые эти могут быть вовсе не схожи с тобою самим. Не скажу, что это первый случай в моей жизни, - она слишком длинна для такого, - но... такие, как ты – явление редкое, даже исключительное. - Твоя Жульетта была права: то, что постигло гусениц – не болезнь, а самая обычная закономерность. Ты знаешь, конечно, что у каждого живого существа свой срок жизни. Многие живут не более года, несколько месяцев или даже один день. Но за это короткое время они успевают пройти весь путь своего развития – молодость, зрелость и старость, и вполне успешно исполнить своё земное предназначенье. То же самое у других занимает долгие десятилетия и даже столетия. Такие, например, мы, черепахи. Я не усматриваю в этом особой нашей заслуги: важно не сколько ты живёшь на этом свете, а как, и что успеваешь сделать за отмеренное тебе время. Достоинства или никчемность не измеряются возрастом и не зависят от величины, внешнего облика или видовой принадлежности. Да ты и сам это прекрасно знаешь и чувствуешь. 110

- Гусеницы – существа быстротечные и, несмотря на их медлительность и неуклюжесть, век их короток – весна и лето. Но... удивительное заключается не в этом, а в том, что с наступлением холодов они не умирают, а... изменяются. Окутывая себя непроницаемым нитяным покровом – коконом, - который сами же и вырабатывают и который ты ошибочно принял за проявление болезни, - они впадают в зимнюю спячку. В спячку странную и ни чуть не походящую на ту, которой спят медведи, рыбы или даже вы, жуки. Потому что зимой внутри коконов происходит ряд таинственных метаморфоз, о которых даже я ничего не знаю. - Однако, метаморфозы эти должны быть по истине удивительными! Потому что по весне, с наступлением тёплых дней, внутри коконов пробуждается новая жизнь. Она выпрастывается наружу, почти так же, как то делают жуки из своих личинок, но... – и тут наступает самое поразительное! – из коконов появляются не гусеницы, а... бабочки! Да, мой друг Жак, бабочки! Каким именно образом происходит это чудо – повторяю, о том не знаю даже я. Но факт неоспорим: гусеницы засыпают гусеницами, а просыпаются бабочками! Во всём мире живого едва ли найдёшь ты более невероятное преображение, чем это. Что же удивительного в том, что плодом его являются крылатые насекомые, столь поразившие твоё воображенье неземной грацией? Ты прав, Жак, они не только воплощение идеи полёта, но полёта, полного красоты и гармонии. Законченность черт, изящество, трепетная чуткость, - всё это издавна восхищало и меня самого, меня – бесконечно живущую неподъёмную громадину, тело которой и само даёт приют многим видам живых существ. - Ты никогда больше не увидишь своих гусениц, Жак. Пойми это и свыкнись с этой мыслью. Гусеницы исполнили свою роль и прекратили быть гусеницами. Ты вложил в них все свои заботы, тепло и преданность, создав почти идеальные условия для того, чтобы зима прошла для них в тепле и безопасности. Большего не в силах был бы сделать никто. И ты будешь вознаграждён за это. Вознаграждён сполна. По весне из твоих домиков появятся на свет десятки грациозных летуний. Предполагаю, что они, как и породившие их гусеницы, будут самых разных расцветок, размеров и 111

форм, но все до одной – красивы, каждая – своею собственной, неповторимой красотой. Черепах задумался, устремив вдаль взгляд огромных, как солнца, ласковых глаз, и молвил: - В который раз изумляюсь я, насколько всё в этом мире взаимосвязано: ты грезил о полётах, боготворил бабочек, а влюбился... в гусениц, и сам не подозревая, куда заведёт тебя и чем обернётся твоя влюблённость. Ты посвятил им всего себя и... бабочка одарила тебя редчайшей благостью сплетения живого, побудив к твоей собственной метаморфозе... Ты, позабыв всё на свете, отдался заботам о своих подопечных, стараясь спасти их жизни и... ты обрёл Жульетту и настоящую любовь. Это ли не истинное чудо? Счастливый же ты жук, Жак-залесник, скажу я тебе! Счастливый на зависть! И Черепах по-доброму усмехнулся. Сказать, что Жак ошеломлён услышанным, - значило не сказать ничего. В самых буйных своих фантазиях не смел он и предположить чего-либо подобного. \"... гусеницы превращаются в... бабочек?! – Жак был настолько поражён этой мыслью, она казалось ему столь невероятной и... столь немыслимо прекрасной, что само размышление над ней порождало неизъяснимый восторг. Но ведь, если гусеницы, эти очаровательные, но такие земные существа, грациозные и неуклюжие, напрочь лишённые хоть каких-нибудь ножек, не говоря уж о крыльях, много приземлённее его самого..., - если они превращаются в... бабочек! – то тогда... тогда возможно просто всё! Тогда, ведь, и он ... и он сам может...\" - Скажи... скажи мне, Черепах..., - Жак смущённо ковырял лапкой землю, стыдясь своего вопроса, вопроса, впервые касающегося себя 112

лично. Он казался неуместным, почти унизительным после всего услышанного, но... он ничего не мог с собой поделать: неизвестность томила его, он должен был знать ответ, обязан знать! – а я? Я смогу когда-нибудь летать? Пусть не так, как бабочки, я понимаю, такое для меня недостижимо, но хоть как-нибудь, как угодно, лишь бы взлететь! И расправить крылья и почувствовать, как ветер обвевает тебя, всего, со всех сторон, и несёт и... и увидеть мир сверху, широко и далеко-далеко... и быть чуть ближе к солнцу. Скажи мне, Черепах, я смогу? И, высказав, наконец, самое сокровенное, Жак застыл, онемев. Он ждал ответа, как приговора на жизнь иль на смерть. А Черепах вновь рассмеялся. На сей раз тихо и ласково. - Ну конечно же, Жак, ты полетишь, как же иначе? Жуки, подобные тебе имеют для этого всё необходимое, и крылья и подкрылья... Просто... просто ваш вид исключительно редко ими пользуется: лишь отдельные особи, в моменты крайней опасности, способны задействовать скрытый в себе потенциал, и то лишь – на очень короткое время. Но это вопрос не приспособленности, а выбора: твои сородичи сознательно избрали для себя полностью наземный образ жизни, предпочтя его полётам. Тысячи и тысячи поколений твоих предков развивали в себе искусство ползать и, разумеется, преуспели в том сполна. А крылья, за ненадобностью, всё больше превращались в неиспользуемый придаток, скрывшийся под огрубевшим панцырем. - Но они не исчезли, Жак, они есть. Есть они и у тебя, как и у любого жука твоего вида. Но ты, в отличие от большинства, не забыл об их существовании. А значит – лишь от тебя самого зависит: сумеешь ли ты пробудить их к жизни и насколько. Но подумай вот о чём: представь себе, что ты – гусеница. Да, гусеница, укрытая коконом собственного панцыря, под которым притаился зародыш будущей, зреющей в тебе бабочки. Дай ей выпростаться наружу – и 113

ты полетишь! Я нисколько в том не сомневаюсь, ведь у тебя есть крылья! Расправь их – и ты познаешь полёт! - А теперь тебе следует не мешкая отправляться в обратный путь: я чувствую приближение непогоды, а дорога тебе предстоит не близкая... Честно признаться, я с трудом представляю себе, как, столь крохотное существо, смогло вообще добраться до меня сквозь холода и стужу, когда все ему подобные давно уже спят в тепле и видят сны... А ведь, обратный путь будет ещё труднее... - Нет, нет, Черепах, он будет легче, много легче! Ведь я знаю теперь, чего мне ждать и к чему стремиться. А ради этого стоит жить! Спасибо тебе за всё и... я обещаю тебе: я полечу! - Я знаю, жук по имени Жак, ты полетишь! И всю свою жизнь, - сколько бы она не продлилась, - ты посвятишь всему живому, всем бесчисленным его видам, даруя им заботу и любовь. И черпая в них красоту. Сейчас такие, как ты – очень редкие, но, я знаю, их будет становиться всё больше и больше, пока когда-нибудь, когда сотрутся всякие следы и даже память об именах Черепаха и Жака-залесника, - их станет так много, что остальные поймут внезапно, что иначе и жить нельзя. Поймут и изумятся: как же это они не понимали этого раньше? - А теперь ступай. Да, ещё одно. Зайди за мою левую заднюю ногу. Там, под панцырем, ты найдёшь склад муравьиных яиц. Возьми столько, сколько сумеешь унести. Тебе будет сытная еда в дороге, а от мурашек не убудет, я разрешаю. Ну же, ступай! И помни: ты полетишь! *** 114

Глава девятая Дорога обратно Жак был в пути несколько часов, когда ощутил резкое похолодание. Порывы ветра дули ему навстречу и, как ни старался он удержаться, судорожно цепляясь за жёсткую снежную корку с кое-где торчащими из неё сухими травинками, - шквалы опрокидывали его навзничь и тащили за собой. Жак не сдавался, всякий раз, изловчившись, он вскакивал и продолжал путь, понимая, что в движении – жизнь. Его цель была достичь леса: там будет и теплее, и ветер потише, и укрытие найдётся. Но до леса было ещё далеко и очень скоро он понял, что к ночи ему никак до него не добраться. А потом повалил снег. Он явился одиночными снежинками и на какое-то время Жаку показалось, что холод ослаб и ветер стих. Но нет, снег всё усиливался, порывы ветра проснулись вновь, и теперь то был уже настоящий буран. Он свирепел с каждой минутой, остервенело швырял в Жака ледяные иглы, резал, свистел, крушил. До заката было ещё далеко, но вокруг потемнело, как в глубокие сумерки. Существа гораздо крупнее и выносливее Жака, и те не смогли бы противостоять столь необузданному разгулу. А ведь он был все лишь малым жуком, ничуть не приспособленным для чего-либо подобного... Очередной шквал подхватил его и понёс куда-то, в жуткую, воющую на все лады темень. Несколько раз он чувствовал, как ударяется обо что-то невидимое, кувыркается, катится, вновь оказывается в воздухе, теряя опору... Свистопляска ветра, снега и визга лишила его всякой ориентации, он потерял землю и небо, верх 115

и низ, он забыл кто он, куда и откуда идёт, и одна лишь мысль ещё не покинула окончательно его коченеющее сознание: \"Я должен выжить для того, чтобы полететь, выжить во что бы то ни стало!\" С неимоверной силой его швырнуло оземь, стукнуло обо что-то особенно твёрдое, и он почувствовал резкую боль в передней лапке. \"Я сломал лапку, - подумал Жак, - теперь мне уж точно никуда не дойти.\" А буран, тем временем, запихнул его в какую-то щель, узкую складку земли, покрывшуюся ледовой коркой, запихнул и... оставил, казалось, вовсе позабыв, уносясь дальше, в поисках новых жертв и забав. Наступила относительная тишина, даже вой ветра снизился до вполне приемлемого. Только снег валил непереставая. Жак попробовал повернуться, сдвинуться с места, но всё тело тот час пронзила нестерпимая боль. Он глянул на свою лапку и ужаснулся: она была не просто сломана, но безнадёжно изуродована: суставы вывернуты, клешня раздроблена, хитиновый панцырь висел клочьями... Спорить с очевидным было бессмысленно: это был конец. Через несколько мучительно долгих минут холод скуёт его тело, он оцепенеет и превратится в... во что? в комок оледенелой тверди? в камушек? в щепотку праха? \"Да ни во что, - ответил себе Жак, - я просто перестану быть. А по весне, расстаявшие снега снесут в ближайший ручей землю и сухие травы и среди них будет и крохотная крупица чего-то, что некогда было Жаком-залесником, ничтожным существом, обуянным смехотворной жаждой летать\"... Жак чувствовал, как искорки жизни покидают его гаснущее сознание, уступая место мерцающим образам. Они сменяли друг друга, манили теплотой и чистотою красок, звали... Вот, он идёт по цветущему лугу и буйство запахов пьянит восторгом... Вот он находит Грю и впервые любуется переливами световых волн на её ворсинках... Вот к нему подлетает Бабочка... восхитительно, до невероятия прекрасна... Она садится на панцырь, погружает хоботок глубоко в потаённые железы Жака и... он перестаёт быть... 116

\"Давай полетим! – шепчет Жак в упоении, - Бабочка, давай полетим!\" И они полетели. *** \"Пии-и, - пробивается в сознание Жака ниточка звука. – Пии-ик!\" Жак мысленно отмахивается от этого назойливого писка, но писк не смолкает, режет слух и нервы, пронзает насквозь... Нет, так летать невозможно, решительно невозможно! И Жак насилу расщепляет одеревеневшие веки, дабы избавиться от досадной... Глаз. Чёрный блестящий глаз воззрился на него в упор, а вокруг – нечто мохнатое, с резким мускусным запахом. Глаз чуть отодвинулся и Жак различил такой же чёрный блестящий носик и два пучка расходящихся от него усиков. \"Да это же мышь, - вяло сообразил Жак, - неужели и мыши летают?\" - Пии-и-с! – вновь пропищала мышь. – А ну просыпайся давай! Пи-и-и! - Да проснулся я, проснулся, - простонал Жак, с сожалением поняв, что полёт придётся временно отложить. Впрочем, как и смерть. 117

- Ты кто? Говори давай! Ты кто?! – вновь пропищала Мышь. \"Боже мой, - воскликнул Жак про себя, - до чего же назойливое существо!\" Он хотел, было, сказать, что он – бабочка или на худой конец, гусеница, но... - Жук я, вот кто, - сердито пробурчал Жак, - неужели не видно? - Вижу, что жук, не слепой! – взвизгнула Мышь и Жак понял, что на самом-то деле это мышонок, совсем ещё маленький и от того – бойкий и бесцеремонный мышонок. – Жуков много, а ты кто? Я только одного ищу! - А ты кто? – спросил Жак не без издевки. – Ходят тут всякие, умереть не дадут... - Я – Мышат! – гордо заявил Мышат, став в позу и картинно указав на себя лапкой, словно любая букашка на свете не могла не знать о существовании его исключительной особы. – А вот ты кто такой? - Я Жак, - устало сказал Жак в надежде, что хоть теперь его оставят, наконец-то, в покое. - Жак-залесник?! - Ну да, Жак-залесник, кое-кто зовёт меня и так, а что... - Так тебя-то я и ищу! – вскричал Мышат. – Это я тебя нашёл, понятно? Я, я, я! Все ищут, со всех лапок сбились, а нашёл я! Ха! Хи! Пи-и-ик!! 118

- Да хватит тебе пищать-то! Все уши мне пропищал! Кто это \"все\", кто меня ищут? И зачем? - А затем. Черепах всех по миру разослал спасать тебя от бурана. Сказал: \"Найдите жука по имени Жак-залесник и помогите ему. Самому ему никак домой не добраться. А добраться ему очень нужно!\" Вот! Так и сказал. И все отправились на поиски. А нашёл тебя я! Я – Мышат, нашёл Жака-залесника! Ха! Пи... - Прекрати пищать! – взмолился Жак, понявший, наконец-то, что к чему. – Послушай, Мышат, это, конечно, здорово, что ты меня отыскал, но ты сделал это чуть-чуть поздновато. У меня сломана лапка, видишь? Я уже никуда не смогу дойти. Да и замерзаю я... - Ты уже не замерзаешь! – уверил его Мышат, и Жак и вправду почувствовал, как к нему возвращается некое подобие тепла. Может оттого, что Мышат заслонил собой вход в щель, куда затиснуло Жака, временно отгородив его от ветра? - И лапку твою мы починим! – пообещал Мышат, - даже не сомневайся! Ты, главное, хватай меня за хвостик и держи покрепче! А то опять потеряешься! Я тебя в нашу норку затащу. Жак ухватился здоровой клешнёй за тонкий хвостик Мышата и волосики на нём напомнили ему ворсинки на теле гусениц. А Мышат, вместо того, чтобы вылезать наружу, стал разрывать лапками запорошенную снегом заднюю стенку трещины, в которую занесло Жака, так что очень скоро в ней обнаружился узкий проход. Чуть глубже он резко повернул вбок, потом ещё раз и, наконец, закончился крепкой деревянной дверкой. Мышат требовательно постучал в неё лапкой и добавил для верности: \"Пии-ис!\" 119

Дверка распахнулась, Мышат шагнул внутрь... и Жак обнаружил себя в просторной земляной зале. Он был хорошо знаком с подземными жилищами своих сородичей и ещё нескольких видов насекомых, но по сравнению с ними мышиные апартаменты казались просто дворцом. В покатых, искусно сглаженных сводах были устроены ниши, лежанки и столы, а предметы утвари были многочисленны и разнообразны. От центрального помещения во все стороны расходились туннели и, по исходящим от них запахам, Жак определил, что один вёл к продовольственным складам, другой на кухню, третий – в отхожее место и т. д. Помещение освещалось зеленоватыми гнилушками. Однако, всё внимание Жака привлекли обитатели: семейство Мышата состояло из не менее двух десятков членов, и Мышат среди них был, едва ли, не самым младшим. - Ма-а! – возопил Мышат при входе, - я нашёл его! Жук-залесник по имени Жак! Вот, глядите, самый настоящий залесник! И Мышат широким жестом указал на Жака, всё ещё державшего в клешне его хвостик. - Это я отыскал его, я, Мышат! - Помолчал бы уже, Му-мус! Научись говорить \"мы\", как то и положено мышам, а то всё \"я\" да \"я\"! Ты что, Ящерка? Или Ястреб какой, упаси господи? Крупная мышь, строгая и очень хозяйственная на вид, приблизилась к Жаку. - Это моя мама Муся, - успел пискнуть Мышат и ретировался на задний план под цыкающими взглядами старших.. 120

- И не какая она не твоя, а наша! – возмутился сзади чей-то, такой же писклявый, голосок. - Так ты и есть тот самый Жак-залесник, это правда? – спросила Муся приветливо. – Тут уже все вконец переполошились, боялись, - не найдём. Черепах нас за такое по головке бы не погладил... Но раз это ты, то всё в порядке. Впрочем, не совсем. Ты, я вижу, холодный, голодный и... - Он раненый, у него лапка сломана, - голос Мышата пробился из- за спин, обступивших Жака мышей. В норке было тепло, даже очень тепло, нет, жарко! Жак чувствовал, как стремительно оттаивают его заиндевевшие конечности, как изуродованная правая клешня наливается густой желтоватой сукровицей, болезненно пульсирует, гулко отдаваясь в голове, пронзая резью, полня тошнотой... Он хотел ответить, что да, это он и есть, жук-залесник и, что, спасибо, и как он рад и... Но он глянул на свою лапку и... Ножки его подкосились, рассудок упорхнул и Жак плюхнулся в самый настоящий шоковый обморок. *** - Коленная чашечка раздроблена, сухожилия разорваны, причём - в нескольких местах..., - донёсся до Жака чей-то сухой голос. - Да..., - вторил его другой, такой же сухой и бесстрастный, - подвижность, скорее всего, утеряна. Но конечность вцелом спасена. 121

Голоса шелестели над Жаком, как ворох опавшей листвы и, мало- помалу, достигали сознанья. Ощущение осени усиливалось ещё и пронизывающим холодом. Холод исходил из одной точки, где-то вверху груди и растекался по всему телу. Но, странное дело, он не сковывал зимней стужей, а наоборот, бодрил, проясняя чистотой и резкостью. Жак разлепил веки и увидел над собой... зелёное солнце. Небольшое, неяркое, оно перемигивалось внутренним светом, глубоким и мягким, как заводь пруда в летний полдень, и Жак, почему-то, сразу успокоился и раскрыл глаза пошире. Он лежал на высоком столе, покрытом плотным листом, а над ним склонились в одинаковых позах две неимоверно вытянутые фигуры. Вначале Жак подумал, что виной тому некое искривление зрения: уж больно они были деформированы – угловатые и утрированные, с бесконечно длинными, палочкообразными конечностями и узкими головами, - они были насквозь зелены той пронзительной зеленью, что обитает, разве что, в молодой листве спелой весною. На первый взгляд фигуры не напоминали Жаку никого... и всё же... Погоди, погоди... да это же! ... Жак во всю распахнул глаза, попытался порывисто вскочить, спастись, но... - Похоже, наш пациент пробудился раньше срока! – молвил один... – Мы переоценили глубину его обморока, надо было, всё же, вкатить ему дозу, как я и предлагал... - Лежи, лежи, Жак-залесник, - успокаивающе сказал другой. – вставать тебе сейчас очччень не рекомендуется! Наскакался... 122

- Вы..., - промолвил Жак дрожащим от страха голосом, - вы – богомолы?! - Ну да, богомолы, а что, не видно? Уж не возомнил ли ты, что мы тебя съесть собрались, а? – молвил один из них и в его иззелено- чёрных глазах промелькнуло что-то, что с большой долей фантазии можно было принять за ироничную усмешку. – Мы не питаемся ранеными жуками. - Только здоровыми, - в тон ему поддал второй и оба, уже вполне откровенно, рассмеялись. - Мы хирурги, Жак. Понимаешь? Лекари. Ты потерял сознание от шока и мы решили не мешкая этим воспользоваться и произвести исследование. Ножку твою мы спасли, будешь ходить на всех черырёх, хоть и прихрамывая. А вот клешню пришлось ампутировать... Ты уж извини, но ничего другого не оставалось: она была изувечена непоправимо и грозила заражением всему организму. А без неё...мы понимаем, это большая потеря..., но у тебя, ведь, остаётся ещё одна... - Меня зовут Богумил, - сказал один из хирургов. - А меня – Богуслав, - сказал Богуслав. - Вы братья? – пробормотал Жак в растерянности, - настолько неотличимыми казались ему оба. - Все богомолы – братья, - сказал Богуслав с улыбкой. - Да, брат Жак, - добавил Богумил. 123

Жак понял, что должен бы почувствовать от этих слов необыкновенное тепло, но... ему всё ещё было холодно... ужасно холодно... - Почему мне так холодно? – спросил он. - Мы прижгли льдом место ампутации, - пояснил Богуслав. – скоро это пройдёт. Но тогда появится боль, впрочем, ненадолго. На жуках всё заживает быстро, а организм у тебя молодой и сильный. - Иначе ты бы уже давным-давно окочурился бы и без нашей помощи, - бодро добавил Богумил. А Жак... Жак, почему-то, вспомнил Жульена. Но не Жульена- хирурга, спасшего жизнь Мурзе, не Жульена-лекаря, посвятившего свою жизнь врачеванию чужих недугов, а того Жульена, который ампутировал клешни и выжег ядовитые железы своей возлюбленной, враз изжив в ней всё смертоносное. Ампутировал по её же настоянию. - Послушайте меня, Богумил и Богуслав, - сказал Жак тихо. – Я очень благодарен вам за всё, что вы для меня сделали. Но я хочу попросить вас о кое-чём ещё. Ампутируйте мне и вторую клешню. Прямо сейчас. - Что ты такое говоришь?! – воскликнул Богуслав. – Вторая клешня полностью здорова! Ты отлично сумеешь ею пользоваться, у неё уйма применений, вы ведь, и пилите ею, и хватаете, и режете, к тому же она – грозное оружие. Без неё ты будешь совершенно неприспособлен к жизни! - Вот именно, - сказал Жак. – Я не хочу быть приспособленным к жизни. Я не хочу нападать. Никогда и ни на кого. Я и так не питаюсь 124

живыми существами и не приемлю насилия. А орудие... да, клешня смогла бы на многое сгодиться, но... я не хочу быть уродливым, кособоким калекой. Достаточно того, что я буду хромать. Я видел достаточно жуков, потерявших одну клешню: их постоянно перекашивало на бок, они были дисгармоничны и... уродливы, к тому же... к тому же, без обеих клешней я стану гораздо легче... - Но зачем тебе становиться легче, не понимаю... - Для того, чтобы взлететь... - Для того, чтобы взлететь?! – хирурги переглянулись с одинаковым пониманием в глазах: всё ясно, бедняга бредит. - Я в своём уме, - заверил их Жак, как можно более убедительным тоном, – не верите – спросите Черепаха, он вам всё подтвердит. И я прошу вас ампутировать мне вторую клешню. Сейчас! - Я не мясник! И не палач! – возмутился Богуслав. – Я не уродую здоровых и не обрубаю конечности просто потому, что... - В данном случае тебе придётся это сделать, - раздался голос за их спинами. Голос был низким, очень низким, каким-то шершавым и настолько беспрекословным, что ослушаться его казалось просто немыслимым. – Я только что от Черепаха. Он наказал исполнить любую просьбу Жака-залесника, любую, - слышите! - и как можно скорее доставить его домой: надвигается ещё один буран, много сильнее прежнего. Мы уже всё подготовили к отправке. Вы сделаете ему операцию и усыпите его. Обо всём остальном позаботимся мы. 125

Жак, прикованный к своему ложу и глядящий в низкий земляной потолок, так никогда и не узнал, кто же был обладатель этого повелительного голоса. Богомолы вновь переглянулись. Один из них приблизился к Жаку, держа в лапке комок голубоватого мха. - Вдохни это, Жак-залесник, - приказал он. – Вдыхай глубоко и считай до десяти. - Один, - послушно сказал Жак и вдохнул. На него повеяло чем-то пряным, густым и одновременно прозрачным. – Два. Три. Четыре. Сознание его затуманилось. - Пять, - и он провалился в небытие. *** Стояла глубокая ночь. Он очнулся от слабого ощущения, что его куда-то волокут. Впрочем, чувство было отстранённое, словно то происходило вовсе не с ним, а с каким-то другим, совершенно чужим ему жуком. Он видел его сверху и сбоку, в странном ракурсе и с голубоватой, мертвенной подстветкой. Жук был спелёнут с головы до пят во что-то мягкое и тёплое, приковывавшее его к тростниковым носилкам. Носилки крепились к хвостикам двух маленьких мышей, в одной из которых он признал своего знакомого Мышата. Его волокли, как ему показалось, много дольше, чем то требовалось для выхода наружу в прежнем месте. И действительно, когда, пройдя бесконечной чередой туннелей и ходов, они вышли на поверхность, Жак обнаружил, что находится в совсем незнакомой местности. Это был глубокий овраг, одна сторона которого, 126

защищённая от ветра, была почти чиста от снега и щетинилась заиндевевшими травами. У выхода из подземелья их ожидало несколько взрослых мышей и ещё каких-то существ, которых Жак затруднился разглядеть в полутьме. На плотно утрамбованном снежном пяточке нетерпеливо топтались, перебирая лапками два огромных ворона. Холод стоял жгучий. О таком говорят, что он жалит, как осиный рой. Несколько минут неподвижности – и ты приростаешь ко льду, спаиваешься с ним, сам превращаясь в лёд. Жак был укутан так, что наружу выдавался только его носик и часть головы, но холод прокрался и к нему, что окончательно вернуло его в сознанье. - Меня везут домой? – еле слышно пробормотал он. Но его услышали. - Да, Жак-залесник, - сказала ему мышь. – Ты отправляешься домой. Но тебя не повезут, а полетят. Очень скоро ты уже будешь на месте. И всё с тобой будет хорошо: так сказал нам сам Черепах, а кому же верить, если не ему? – Жак узнал в говорящей Маму-Мусю. - Спасибо вам за всё, - тихо проговорил он. – Если бы не вы... вы спасли мне жизнь... - Вот ещё, скажешь тоже! Спасли жизнь! Мы просто искали тебя и нашли, ведь так повелел Черепах. А насчёт того, что тебе оказали 127

помощь и всё такое, - так, ведь, это же самые простые вещи! Здесь, в округе Черепаха, уже давным давно только так все и живут. Иначе мы уже не умеем. Да и у вас научатся, может, благодаря тебе и научатся... - Хватит уже рразговорр-ры рразговарр-ривать! – прокричал один ворон. – Замёрр-рзнем! Врр-раз! Крр-репите давайте, живо! Он подскакал к волокуше Жака, глянул на него, склоня голову и сказал: - Меня зовут Варр. А вот он – Ворр. – И он кивнул в сторону второго ворона. – Мы отлетим тебя домой. Ворр будет нести тебя в лапках, а я – дорогу показывать. Но для этого я должен и сам её знать. Итак, где же твой дом, Жак-залесник? - Мой дом..., - Жак растерялся. Он никак не мог сообразить, как же объяснить очевидное кому-то, совершенно незнакомому с их краями. Иногда, окончательно потерявшись в одном из своих походов, он расспрашивал дорогу домой у любого встречного, но там все знали общие ориентиры и даже называли их одинаково: Лесное болото, Жёлтый ручей, Мятная заводь... А тут... - Я... я шёл сюда семь дней, - сказал Жак, - но, вообще-то, должен был идти четыре. Я прошёл поле или степь у болота, а до этого всё время шёл лесом. Я живу по ту его сторону, там, где он кончается и начинаются... эээ... маленькие леса, отдельные друг от друга. Там, около Большого леса, есть луг, а рядом – такой большой пустырь, весь в сухих колючках и дебрях паутины, там сотни, тысячи пауков и... - Какие сейчас пауки, дуралей? Какой луг?! Зима же вокруг, пурга! Всё в снегу... В общем, ладно, перелетим лес, а там поглядим что к чему. А дом-то твой как выглядит, это-то ты, хоть, знаешь? 128

- Дом... он... он, как капля... нет, как стручок. Продолговатый такой, коричневый. Он на тросиках натянут, в воздухе, между деревьев. Там много таких, несколько десятков. Я их для гусениц построил и... - Ты строил домики для гусениц?! – изумился Варр. – чудеса! А для чего? - Варр! – гаркнул на него Ворр. – Сам же говорил: хватит рразговорр-ры рразговарр-ривать! А сам! А ну, кррепите давайте! Пурр-рга идёт! Ворр встал над волокушей с Жаком, расставил лапки пошире и она оказалась точнёхонько меж ними. Мыши и ещё кто-то неразличимые принялись споро крепить носилки к лапкам Ворра. Затем Жака укрыли ещё одним одеяльцем, красным, из тончайшего, но удивительно тёплого пуха. - Ну вот, всё готово, - прокаркал Варр. – А ну, Ворр, попррр- робуй взлететь! Жак ощутил резкий толчок и тут же – ветер от взмахов Ворриных крыльев. Ворон осторожно поджал лапки и Жак почувствовал, как прижимается к подбрюшным перьям. Ворр растопырил их, втянул лапки поглубже и Жак, вместе со своим импровизированным ложем, погрузился в мягкость подпушья. Ворон, конечно, не гусь, но Жаку это погружение показалось сладчайшим из чувств. Ворон мерно взмахивал крылами и, подгоняемый упругим ветром, быстро нёсся к лесу, навстречу рассвету. А Жак... Жак летел. Да, впервые в своей жизни ощущал он настоящий, всамделишний полёт. И что с того, что он не делал этого сам, не своими крыльями, а с помощью чьих-то иных? Что с того, что он, спелёнутый, как... как 129

гусеница в коконе, не способен был двинуть ни единым членом, ни глянуть окрест, ни обозреть простор, утопленный в вороньем пуху? Он летел! Жак осознал всю полноту этой мысли, всю грандиозность происходящего и в этот момент он был счастливейшим из созданий. Он попытался представить себе, что же ощущает сейчас Ворр, объятый ветром, несущийся сквозь ночь и настигающий их буран, но глаза его стали слипаться, веки смежились, неизъяснимое тепло окутало его всего и он погрузился в глубокий, блаженный сон. *** - ...что?! Не слышу! – сиплый крик пробился в сознание Жака и вывел его из дрёмы. - Говорр-рю тебе, снижайся! Долетай до леса и – вниз! Я не вижу и на клюв вперр-рёд! Меня слепит снег, при таком ветрр-ре только крр-рылья себе пообламаешь! - Хорошо, Варр, - прокричал ему Ворр. – Лети вперр-рёд и ищи нам убежище. Лучше всего – какое-нибудь дупло. Давай! Я лечу следом! Они летели уже несколько часов кряду, летели к юго-востоку, к лесу. А его всё было не видать. Ветер дул то в хвост, - и тогда их несло почти бесконтрольно в не совсем нужном направлении, то налетал внезапно сбоку, неожиданным злобным порывом, так что вороны едва успевали ложиться на крыло, круто сворачивая ему вослед, с трудом лавируя в воздушных потоках... Но потоки были необузданные, бешеные, их меньше всего интересовала судьба каких-то двух ополоумевших воронов, избравших именно этой ночью полёт неведомо куда, предпочтя его сну в тёплом гнезде. 130

Жак чувствовал, что несмотря на всю свою защищённость, холод пробирается и к нему. Пух и перья ворона намокли и затвердели, с каждой минутой набухая леденеющей влагой, они всё больше отяжеляли полёт, тянули вниз. Он ужаснулся, представив себе, каково сейчас несущему его Ворру! Но вот, впереди забрезжила темнеющая полоса леса. Время близилось к рассвету, но он не давал о себе знать ни малейшим проблеском, напротив, казалось, стало ещё темнее, пурга неистовствовала вовсю, завывая на все лады, каждая снежинка резалась и впивалась в плоть, словно была осколком кремня. Лес появился, как нельзя кстати. Ворр снизился, стараясь лететь над самыми верхушками деревьев, а где можно, то и между ними. Варр летел где-то впереди, выискивая дупло, Ворр всё ждал его окрика, а его всё не было. Но вот, откуда-то слева, послышался призывно знакомый крич и он свернул в направлении зова. Варр сидел на одном из сучьев гиганского дуба. Вокруг стояли такие же деревья-исполины, перемежаемые ещё более высокими елями. Сплетенья веток и покров хвои были тут настолько плотными, что вниз долетали лишь единичные снежинки, а завывания ветра слышались глухо, где-то далеко вверху. Дуб темнел огромным, насупленным корою дуплом, даже целой вереницей дупел, очевидно, соединённых меж собой изнутри. Ворр круто слетел вниз, к самому большому из них, но тут же отпрянул. 131

- Варр, - сказал он с досадой, - похоже, эта квартира уже занята. И судя по духу – филинами. Мне вовсе не улыбается стычка с потревоженным филином, особенно сейчас... - Не волнуйся, Ворр, - отвечал ему Варр и, подлетя к дуплу, прокаркал самым своим повелительным тоном: - Именем Черепаха! Требуется срочный ночлег для раненого и двух воронов сопровождения! Повинуйтесь, кто бы вы ни были! Во имя жизни! В темени дупла отверзлись два огнедышащих глаза. Умудряясь быть одновременно изумрудно-зелёными и оранжевыми, они устрашающе воззрились на Варра, прижигая к месту и уж никак не предвещая ничего хорошего. Не всякому дано выдержать в упор взгляд филиньих глаз. Но Варр выдержал. - Именем Черепаха, ты говоришь? – раздался голос филина, глухой и гудкий, отдававшийся эхом внутри себя. – Я слышал о Черепахе. А кто просит? Вы и вправду его гонцы? - Да, мы его гонцы, - отвечал Варр. - Я – Варр, а он, вот, - Ворр. Мы летим с особой и спешной миссией: вернуть домой жука- залесника. Он после тяжёлых операций, ему срочно требуются тепло и уют! - Влетайте, - молвил филин недолго думая. – Меня зовут Фил. Я здесь зимую со своей семьёй, но места хватит на всех. Феоктист, Фрея, - потеснитесь, поближе к Филиппу, вам так будет только теплее. А ты, Фиорелла, иди ко мне, мне тоже не помешает чуток погреться, - и он мигнул лукавым глазом своей супруге. 132

Вороны влетели в дупло, тёплое, уютное, настоенное на стародавнем запахе мышей, шерсти, пуха и ягод, - оно было глубоким и совершенно сухим. Лучшего пристанища невозможно было и вообразить. Ворр встал на ноги и носилки с Жаком впервые с начала полёта коснулись земли, оказавшись на полу дупла. - Жак-залесник, слышишь ли ты меня? – спросил его Ворр. – Жив ли ты и как себя чувствуешь? - Жак?! – воскликнул Фил, - ты сказал – \"Жак\", я не ослышался? - Ну да, жук-залесник по имени Жак, - отвечал ему Ворр, - именно его мы и несём. - Подумать только! – изумился филин, - да про него весь лес говорит! Да что там лес, вообще все вокруг! А Жак, в свою очередь, вспомнил филина по имени Фил и сон трёх его детёнышей, совсем ещё не оперившихся тогда птенцов, и объяснения Фила этому их сну... - Филин Фил! – проговорил Жак, как можно громче и внятнее из- под вороха своих одеялец, - я помню тебя! Когда-то, давно, я шёл лесом и случайно подслушал твою беседу с детьми. Они рассказывали тебе о своём сне, а ты поучал их. Я никогда не забуду твои слова о том, что реальность для каждого – своя, и что от каждого из нас зависит, как воплотятся в неё его сны. Твои слова очень тогда помогли мне! И спасибо за приют! И здравствуй! - Надо же! – вновь изумился Фил, - До чего же, однако, всё связано! Я прекрасно помню этот разговор. Но и думать не думал, что 133

в тот миг меня слышит какой-то жук, да не простой, а тот, что очень скоро прослывёт знаменитостью! - А чем же это ты так знаменит? – спросил Ворр Жака. – То, что ты совершил поход к Черепаху, один, зимой, - это поступок героический, спору нет. Но что-то должно быть ещё, не зря же сам Черепах так о тебе печётся... А тут, оказывается, ты ходишь в знаменитостях и у себя дома, каждая букашка про тебя знает... эээ... прошу прощения, не говоря уж о почтенных филинах... - Да ничем я не знаменит, - ответил Жак убеждённо, - я живу совсем один, только с Жульеттой и вижусь... И ничего такого великого я не совершал... Домики гусеницам выстроил, ухаживал за ними... пока они были гусеницами..., - и он добавил грустно, - вот всё... - Ничего себе \"вот и всё\", - воскликнул Фил. – Да знаешь ли ты, что произвёл своими заботами? Какое смятение в умах посеял? Весь лес только про то и говорит: как жить дальше – по-старому, когда каждый сам за себя и кем только может – питается, или иначе, по- жаковски, оказывая помощь любому, кем бы он ни был, просто потому, что он – живой... И тех, кто стоят за новое – всё больше и больше! Впрочем, я верю тебе, ты и вправду ни о чём таком не знаешь, живёшь себе на отшибе со своими гусеницами, а вокруг революция идёт. И Фил усмехнулся в усы. - Да..., - протянул Варр задумчиво, - гляжу я, и до ваших мест добрались великие перемены. Мы-то, приболотники, те, что вблизи Черепаха обитаем, давно уж иначе зажили. Уж и не припомню я, когда и с чего началось-то. Но, сдаётся мне, тоже, как ни странно, с каких-то насекомых малых.... Ты не помнишь, Ворр? Может, дед твой, Воррток, чего такого рассказывал? 134

- Ага, как же, рассказывал, - откликнулся Ворр, - давно то было, очень давно. А началось всё, представь себе, с огненных муравьёв. Они тогда слыли жутко кровожадными созданиями, шли сплошняком, многотысячными армиями, уничтожая всё и вся – и живность и растения, каждую косточку обгладывали, каждый листик, да так, что после них даже нам, воронам, нечем было поживиться. Но был среди них один, точнее, одна... Дед говорил мне её имя, да вот, запамятовал... - Мурза, - сказал Жак тихо. Тихо и неожиданно для себя самого. – Её звали Мурза. Она была возлюбленной Жульена, моего предка. И она добровольно лишила себя своих клешней, приговорила себя к беспомощности, чтобы... чтобы никому не нести зла, никогда... - Жак хотел рассказать побольше, и о ней и о Жульене, но силы покидали его: очень давно не принимал он пищи, а ранение, операции, тяготы полёта, - всё это дало знать о себе. И он провалился в сон. Сон был лихорадочном, неровным, картины сменяли одна другую, мельтешили точь в точь, как снежная крупа, Жака бросало то в жар, то в холод, и он вскрикивал, метаясь в силках одеял... *** Стояла полная тишина. Наверное, от неё-то Жак и проснулся. Он открыл глаза и, как мог, огляделся. В дупле сидели три филинёнка с матерью Фиореллой. Самого Фила и воронов не было. - А где все? – спросил Жак. – Почему мы не летим? - Проснулся наш герой! – радостно воскликнула Фиорелла. – Не беспокойся, буран стих, вот Фил и полетел показывать воронам дорогу к твоему дому, всё, ведь, снегом замело по самые уши, пойди тут сыщи чего... 135

- А разве Фил знает, где мои домики стоят? т.е., висят, - поправился Жак. - Да кто ж этого не знает?! – искренне изумилась Фиорелла. – И знают, и охраняют их всячески... А ты как думал? Тебе-то, небось, невдомёк, но ты давно уж под всеобщей охраной находишься, так- то... А теперь, давай-ка, я тебя покормлю малость, уверена, что ты проголодался, верно? Как насчёт этих, вот, личинок? Было далеко за полдень, когда Фил с двумя воронами вернулись в дупло. Домики Жака они, хоть и с трудом, но отыскали. По их словам, внешне они выглядели в полном порядке. Шёл острый снег с холодным резким ветром. Было темно, как в сумерках. Жака вновь привязали к Ворру и вскоре они уже подлетали к опушке леса, туда, где он граничил с пустырём, некогда, в неправдоподобно далёкую летнюю пору, бывшим Паутинным Царством. Сейчас он изменился до неузнаваемости и выглядел сплошным снежным полем с кое где топорщащимися сугробами. Оно неотличимо сливалось с другим, тем, что было когда-то цветущим лугом. Вороны мягко спланировали на поляну перед домиками гусениц, которая прежде служила Жаку строй-площадкой. Шёл исход восьмого дня со времени, как Жак покинул своё жилище, отправившись в поход к Черепаху, -сильным, непреклонным жуком с двумя мощными клешнями... - Ну, вот ты и дома, Жак-залесник, - сказал Варр. – Давай-ка, мы тебя отцепим и попробуем водворить в твой домик... Хоть эта будет задачка не из простых: гляди, какие они махонькие, входы узкие, а ты, к тому же, ещё и спелёнутый весь... Ну, протолкнуть-то тебя в 136

дверку я протолкну, а дальше что? Распелёнывать тебя я боюсь: слишком грубый у меня для этого клюв, как бы не повредил чего... Что делать будем, брат Ворр, как думаешь? - Может, к сородичам его слетать, позвать кого? А то и вовсе к ним его переправить: пусть со своими зимует – самое милое дело... - Нет, - сказал им Жак, - я буду зимовать здесь, в своём домике, рядом с Грю. Я должен видеть, что произойдёт весной, самый первый миг застать, понимаете? - Нет, не понимаем... миг чего? - Не беспокойтесь, - раздался за спинами воронов тоненький голосок, - я сама распеленаю Жака и обо всём позабочусь... Но что с ним? Он ранен? Болен? Вороны обернулись и увидели... жука. Маленького коричнево- зеленоватого жука, переминавшегося в снегу озябшими лапками. - Жульетта! – воскликнул Жак из-под одеялец, - это ты?! - Ну конечно я, кто же ещё? – ответила она и подскочила к Жаку. - Что с тобой? Я уже собралась уходить, как увидела утром одного филина и двух воронов... Они всё кружили и кружили над домиками... и какое-то чувство подсказало мне: останься, что-то должно сегодня произойти. Прошло восемь дней с твоего ухода и... я думала, что ты появишься на дня два позже... а то и больше... Кто же мог подумать, что тебя прилетят по воздуху?! - По-моему, брат Ворр, наша миссия тут окончена. 137

- И вполне успешно, - в тон Варру отвечал Ворр. – Пора и домой двигать... - Погодите! – встрепенулся Жак, - сделайте ещё одно доброе дело. Жульетте, ведь, надо будет домой, в Урочище... Не мог бы ты, Ворр или ты, Варр, отлететь её домой? Для вас это лишь несколько минут, а для неё... в этих снегах... - Ну о чём речь, Жак-залесник, разумеется, отлетим её в лучшем виде, мы будем только рады! И Жульетта отвязала Жака от носилок и, как был, спелёнутого, взвалив на себя, вскарабкалась в домик Грю. Домик слегка раскачивался под ветром и казался заброшенным и нежилым, но совершенно сухим и даже немного тёплым. В уголке покоился кокон с Грю... или тем, что некогда ею было. Он покрылся тонким слоем пыли и выглядел настолько пустотелым, что у Жака защемило сердце. - Распутай меня из этих пелёнок, Жульетта, - попросил Жак. – Только, чур, не пугаться, ладно? - Что такое страшное с тобой стряслось, скажи мне, Жак! – Жульетта была не на шутку встревожена. - Снимай повязки, сама увидишь. И когда, отвязав одно за другим одеяльца и простыни и повязки, Жульетта полностью оголила Жака, она увидела: там, где прежде красовались две крепкие клешни, - сильные и увесистые, 138

незаменимое орудие в жизни и грозное оружие в битве, гордость любого, уважающего себя жука-самца, - были... две заиндевевшие нашлёпки из целебной смолы-антисептика и... всё. - Ой! – только и вскрикнула она. – Но что же... как же... - Одну клешню я потерял в пургу. Другую попросил ампутировать сам. Сам, понимаешь? И я этому рад, так будет только лучше. - Кажется, понимаю..., - медленно кивнула Жульетта. – Как Жульен? Как Мурза? - Да, как Мурза... - Тебе было очень тяжело, да? Ты добрался до Черепаха? - Да, я добрался. Он – удивительное существо. Ты была права, Жульетта, гусеницы сами окутывают себя нитями. Это называется \"кокон\". Так они готовятся к зимней спячке. Но это не всё, далеко не всё... Самое главное... самое главное - то, что гусениц больше не будет. По весне из коконов вылупятся... бабочки. Ты понимаешь, Жульетта, бабочки! - Бабочки?! Но как же.... - Не знаю. Даже сам Черепах не знает, как именно и почему это происходит. Но таков путь: от гусеницы, через кокон, к бабочке... - Эй, там, в гнезде, - послышался зычный карр Ворра, - кто-то собирается с нами лететь? А то даже у нас лапки мёрзнут... между прочим... 139

- Иди, Жульетта. И спасибо тебе. Я буду в порядке тут, у меня есть всё необходимое, так что не волнуйся за меня, ладно? Мы встретимся весной, верно? Ты, ведь, придёшь? - Ещё как приду! - Арра! – вновь прооралось снизу, на сей раз это был Варр. ............................................................................................................ ........................................................................... Оставшись один, Жак, впервые после операции осмотрел своё тело. В первое мгновение собственный вид настолько потряс его, что он был близок к шоку: лишённый клешней он, казалось, сократился вдвое и не только перестал выглядеть взрослым самцом, нет, поначалу он вообще не признал в себе жука своего рода! Но он сказал себе: \"Теперь ты – такой. И если ты не сумеешь видеть себя в себе , - то и другие не смогут. Более того, - ты красив, понимаешь? Красив! Твои контуры утратили зазубренность и угловатость, лишились кое-каких отростков и сочленений, зато обрели обтекаемость, цельность и непогрешисть форм. Так себя и воспринимай отныне!\" Он прошёлся по домику, прихрамывая, сделал несколько упражнений и удостоверился, что все его органы и члены послушны и исправны. Боли не было, была лишь ужасная усталость и сонливость. И он вспомнил, что его сородичи уже, по меньшей мере, недели две, как погрузились в зимнюю спячку. То, что Жульетта, как и обещала, каждый день проделывала путь из Урочища к домикам гусениц и обратно, проверяя ко всему безучастные коконы, - было самым настоящим подвигом. Только сейчас Жак осознал это по- настоящему. 140

Он подбрёл к своему слежавшемуся ложу, взрыхлил травяную подстилку, бросил ещё один, последний взгляд на белёсый кокон, внутри которого была уже не Грю, ещё не бабочка, но некое таинственное Нечто, непостижимым образом соединяющее их обоих, - устроился поудобнее, зарывшись в постельку и смежил веки. Отдаваясь долгому сну, он был умиротворён и спокоен. \"Я тоже прошёл свою метаморфозу, - сказал он себе. – Когда я проснуть весной, я буду иным. Нет, я уже иной. Всё, что осталось – это по- настоящему проснуться!\" И он улетел в себя. *** Глава десятая и последняя Мир бабочки Ранение, операции, изнурительный поход и, - главное, - опоздание с началом зимней спячки, - всё это привело к тому, что Жак проспал много дольше обычного. За стенами его подвесного домика-стручка, раскачивающегося на всех ветрах, уже давно наступила весна, а он всё спал... Спал, когда бушевали зимние вьюги, когда внезапные оттепели и заморозки покрывали крепления и купол жилища предательским льдом, грозившим обрушить его под своей тяжестью, спал, когда, 141

наконец, сошли снега, с оглушающим шумом вскрылись реки и ручьи и всеобщий гомон возвестил о пришествии весны... Птичьи стаи уже вернулись с дальних зимовьев, успели возвести гнёзда, а кое-кто – даже вывести птенцов. На деревьях и кустарниках почки уже распустились новой листвой и покрылись благоухающими цветами, привлёкшими сотни видов ползающих и летающих насекомых. Его сородичи, вместе со всеми прочими обитателями безбрежного океана под именем \"Жизнь\", давно уже пробудились и перешли каждый к своим делам и заботам. Среди них была и Жульетта. Она, как и Жак, легла в спячку много позже остальных, но была не так измотана, как он, к тому же... к тому же её просто напросто разбудил Жильбер-Жоакин, и она, как бы ей того не хотелось, принуждена была вернуться к бодрствованию. С пробуждением, едва управившись со спешными делами, она тут же отправилась к домикам гусениц и нашла их в полном порядке, все они с честью вынесли зиму, лишь у двоих оборвалось несколько из держащих тросиков и теперь они криво свисали вбок, лишившись симмметричных опор. Самого Жака она нашла глубоко спящим. Удостоверившись, что это именно здоровый безпробудный сон, а не что-то иное, она милостиво оставила его досматривать зимние грёзы, прекрасно понимая, что главное для него сейчас – это набираться сил. Жак проспал на целых полторы луны дольше обычного и Жульетта, навещавшая его каждый день, уже всерьёз подумывала положить конец этому нескончаемому блаженству, когда в одно из своих посещений нашла его беспокойно ворочающимся с боку на бок и глухо бормочущим в усы нечто невразумительное, что было верным признаком того, что зимняя спячка подходит к концу, сменяясь обычным сном со сновидениями и выплывающим наружу сознанием. 142

Сейчас хватило бы одного громкого окрика или встряски, чтобы Жак пробудился. Но она не стала этого делать, предоставив всё естественному ходу вещей. Навещая Жака, Жульетта, разумеется, проверяла и гусеничные коконы. Все они оказались по весне на своих местах и на первый взгляд выглядели ничуть не изменившимися. Но в последние две-три недели она стала примечать, что нечто неуловимое, но удивительно последовательное с ними, всё же, происходит. Поначалу они лежали в своих, отороченных мхом и мягкими травами постельках невесомыми бестелесными веретенцами, напрочь лишённые, казалось бы, всякой жизни и содержания. Но вот, в какой-то из дней, ей почудилось, будто окутывающий их нитяной покров, вроде бы, истончается, полу-просвечиваясь, а под ним, в глубине, стали смутно угадываться некие более тёмные, чем он сам округлости. Сперва она была не очень в этом уверена, т.к. обнаружила изменения всего у нескольких коконов из более, чем трёх десятков. Но прошло ещё пару дней и сомнений больше не оставалось: теперь уже все коконы, как один проявляли схожие признаки. Что-то в них, несомненно, происходило... *** Жак проснулся от птичьего щебета. Этим утром, - пронзительно- ясным, солнечным, ветреном, напоенном пьянящим ароматом спелого цветенья, - птицы, казалось, ошалели от счастья. Щеглы, соловьи и дрозды соревновались в сочинении восторженных рулад, им отзывались синицы и воробьи, зяблики и сойки, и даже хриплый карр воронов и пронзительные крики сорок не нарушали общей симфонии, но вплетались в неё естественно и гармонично, лишь придавая ей глубину и созвучность. Под утро прошёл ласковый тёплый дождь и теперь, умытая им земля исходила благодарным паром, отдавая влагу воздуху. И в нём, 143

в воздухе, над верхушками самых высоких деревьев, носились стаи жаворонков, стрижей и ласточек и, упоённые простором, вспахивали синеву незамутнённой радостью. А ещё выше, так высоко, что ни одно из ползающих и летающих насекомых не в силах было различить, реяли соколы и ястребы, возносясь в небесных течениях, едва поводя распростёртыми крылами, величественно и покойно, придавая ещё большее величие собственным своим владеньям. Жак проснулся от птичьего щебета, но долго ещё лежал недвижимо, прислушиваясь, впитывая звуки, запахи и оттенки свето- цветов, преломлявшиеся в тончайшие вкусо-сенсорные ощущения, повествующие в бесконечном количестве деталей о том мире, в который он возвращался жить. И по мере вживания Жака в свойства окружающего его пространства, в нём пробуждалась и память. Вот, он огляделся вокруг и вспомнил, где он и что это за странный, ни на что не похожий, подвешенный между небом и землёю стручок, ставший ему домом на долгие месяцы зимней спячки и раньше, много раньше... Он вспомнил для кого построил его и многие другие, ему подобные, вспомнил одну за другой, всех своих гусениц, начиная с Грю, и цветущий луг и метаморфозу слияния с Бабочкой; вспомнил Жульетту и свой поход к Черепаху, дорогу назад и... и то, что с ним произошло, там, по дороге... Он бросил взгляд на себя самого и убедился, что память ему не изменила, то был не сон, он всё помнил правильно: он и вправду лишился обеих своих клешней, превратившись в... кого? в урода? калеку? В жука, навеки обречённого на частичное, ущербное существование, в обузу для близких и насмешище для всех прочих? По обработанным им сенсорным данным, Жак понял, что проспал много дольше положенного, что вокруг полным ходом бушует весна, а значит... Он опоздал! Проспал пробуждение гусениц! \"Нет, - поправил он себя, - не гусениц, - бабочек! Тот таинственный, никем 144

доселе не уловимый миг Превращения и чудо выхода из коконов... Проспал, как последний ничтожник!\" \"Вот и Жульетты нет, - констатировал он с обречённой горечью, - а ведь она обещала... обещала вернуться весной... Всё правильно, она оставила меня, забыла, отказалась... Кому нужен ущербный урод, калека, фантазёр и неудачник, не способный даже на заботу о себе самом, не говоря уж о семье, потомстве... Грезящий, смехотворный мечтатель, жаждущий... летать...\" \"Летать, - повторил про себя Жак, - вот для чего я добровольно лишил себя клешни... летать!\"... Это пробудило его окончательно. Жак встал, покачнувшись с непривычки, но тут же выпрямился, расправил ножки и сделал несколько разгоняющих кровь движений, чувствуя, как с каждым из них к нему возвращается полнота восприятия собственного тела. Только тогда по-настоящему обвёл он взглядом своё жилище, в полной уверенности, что кроме залежалой пыли да иссушенных трав не увидит ничего. Он хорошо помнил свой домик, ведь это было последнее, что он видел перед погружением в спячку: выстуженные бураном тёмные углы, охапка мха на осиротевшей постельке Грю, с покоящимся на ней бестрепетным пустотелым коконом... да ещё свист ветра за тонкой корочкой стен... Мох, как и прежде, лежал на своём месте притихшей кучкой, а на нём... \"Не может быть!\" – воскликнул Жак и подбежал к ложу Грю. Кокон всё ещё был там. Он набух, истончился, округлел, и из-под белёсых пыльных нитей явственно проглядывались темнеющие контуры. Жак неотрывно глядел на это диво и ему показалось, будто различил он некое смутное, тайно-глубинное там движенье. 145

\"Значит, я, всё же, не опоздал, - подумал Жак, зачарованно глядящий на кокон. – Действительно, кто сказал, что бабочки должны пробуждаться с первым приходом весны? Быть может, он лишь даёт им знать, что тепло уже пришло и убыстряет их внутреннее развитие? А окончательно они просыпаются и выходят из на свет лишь когда весна уже в самом разгаре и всё, в цвету и спелости, готово вот-вот перейти в лето... как сейчас... Значит, я не опоздал!\" \"А как там все остальные? – спохватился он. – И вообще, что там сейчас – снаружи?! - И он поспешно выполз из домика и спустился по тросику на землю. Один за другим, он посетил все домики и во всех увидел ту же картину: набухшие коконы, полнящиеся чем-то смутно-различимым, но уверенно обрастающим контурами себя. Теперь, когда у него не было клешней, подниматься по тросикам было и легче и тяжелее: тяжелее, потому что ему уже нечем было цепляться за них кроме, как собственными лапками и он не мог, как делал то прежде, подтягивать себя; а легче – потому, что он сам стал много легче и подвижнее, потеряв чуть ли не четверть своего веса, так что вцелом, вроде бы, ничего не изменилось, несмотря на то, что изменилось всё... Его не покидало чувство, что все его члены заменены на какие-то другие, новые и совершенно ему незнакомые. И он, словно только народившийся на свет жучонок, должен был всему учиться заново, приноравливаясь к изменившемуся центру тяжести, весу и длине тела, координации движений. И он учился, учился быстро, радостно, упоительно. А снаружи бушевала весна. И Жака овеяло шквалом запахов, настолько дурманящих и пьянящих, что в первый момент у него подкосились лапки, совсем, как после того, как он встал на них после зимней спячки. Да, весна была поистине изобильна и буйствовала на все лады, не скупясь, расточительно, всеобъятно... 146

Он испил пахучей, настоенной на раннем солнце росы и отведал чего-то ярко-зелёного, жутко вкусного. Только сейчас почувствовал он весь, скопившийся в нём голод и жажду по пище. \"Наверное, - сказал себе Жак, - я потому ещё такой лёгкий, что так долго не ел. Скоро я стану тяжелее. Надеюсь, что не намного...\" Вес, с некоторых пор стал особенно его заботить, т.к. связывался в его представлении напрямую со способностью оторваться от земли и держаться в воздухе. \"Но с другой стороны, - постарался он успокоить себя, - ведь летали же мои соплеменники, по крайне мере, некоторые, - Жерар, бабушка Зи-Зи... И у них, ведь, были обе клешни! Значит, полёт возможен и с ними тоже... А без них – тем более!\" И он успокоился окончательно. А утро было и впрямь восхитительным, обещая столь же чудесный день. И Жак решил отдаться сполна этому пиршеству весенней жизни, вознаградив себя за все долгие месяцы беспамятства, и отправиться на луг, да, на тот самый летне-цветущий луг, где когда-то, в безвозвратно ушедшем прошлом, он слился воедино с Бабочкой и прошёл свою собственную метаморфозу. Ему казалось: воскреси он место и атмосферу, - и он восстановит некие существующие на самом деле или лишь мнимые, кажущиеся ему провалы в памяти, воссоздаст всю последовательность звеньев цепочки, максимально приблизив себя-теперешнего, - нового и незнакомого себя, - к себе-прежнему, тому, который удостоился чуда... И он направился в сторону луга, огибая сухостой Паутинного Царста, предаваясь цветам и запахам и мыслям обо всём на свете кроме одного: предавшей его Жульетты. *** 147

Жак шёл, прихрамывая, по знакомой тропинке, проложенной бесконечными поколениями муравьёв и прочих неведомых ему существ и, как в ранней своей юности, останавливался на каждом шагу, заглядываясь на окружающий мир, словно открывал его заново. Каждая травинка, каждый распустившийся цветочек или мохнатая былинка виделись ему диковинкой, малым чудом, неповторимым, гармоничным, совершенным. В каждом живом существе, пусть и сколь угодно крохотном, усматривал он личность, индивидуальную, лишь себе самой свойственную, достойную восхищенья и самого пристального внимания просто потому, что она – есть, потому что является неотъемлемой, необходимой частью грандиозного, бескрайнего целого. \"Здравствуй!\", - говорил Жак, приветствуя букашку. \"Здравствуй!\", - улыбался он колышущемуся под ветром соцветию. \"Здравствуй!\", - шептал он самому ветру и земле и небу. И земля и небо и соцветия, мурашки и былинки, ветры и травы, - отвечали ему созвучной разноголосицей: \"Здравствуй, Жак! Как хорошо, что ты с нами! И как прекрасен этот мир, верно?\" \"Как прекрасен этот мир!\" - немо восклицал вслед за ними Жак и брёл по тропе, дальше, туда, откуда всё явственнее доносилась до него непередаваемо сложная благоухающая симфония. Он поравнялся с мягким рыжим камнем, сплошь испещрённым муравьиными ходами, круто обогнул его и двинулся дальше, мимо гиганского скопления каких-то пахучих розеток, мимо зарослей жгучих трав с жёлтыми венчиками, мимо слившихся воедино ползучих папоротников, изукрасивших землю трепещущими узорами, мимо... Всё это он довольно хорошо помнил, - или вспоминал, - по 148

прошлому лету, но по-настоящему восстанавливал он свою память не этими дорожными знаками: у него были свои, куда как более значительные ориентиры. \"Вот, - говорил себе Жак, - вот здесь я впервые повстречал Гриальту. А вот здесь – Гунту. Около этого куста я, совсем неожиданно, увидел Гризель, а после того поворота, там, где всё усыпано цветами красного дерева, - там я наткнулся на Гаррету, едва распознав её меж цветов, настолько была она пурпурно неотличима от них...\" Жак двигался к лугу вдоль источаемого тем шлейфа ароматов, и чем ближе тот становился, тем более шлейф походил на облако, окутывавшее Жака с головы до пят, и облако это делалось всё гуще, насыщенней, пьянящей. Число составляющих его запахов росло с каждым шагом и, если поначалу Жак ещё силился разъять их на единичные, пытаясь усилием памяти отождествить с тем или иным их источником, - то очень скоро это стало невозможным: теперь уже пряное облако состоит, казалось, из нерасчленимого на частицы тела, по которому, то и дело, пробегали волны чего-то особенно острого, вдруг превалирующего и так же неожиданно схлынывающего, как морская пена, срываемая порывами свежего ветра. И когда Жак убедился, что облако это, достигнув крайних пределов насыщения себя собою, не в силах превыситься боле ни на чуть, - тогда понял он, что достиг луга. Он не помнил точного места слияния с Бабочкой, да он и не знал его вовсе, даже тогда, сразу после свершившейся с ним метаморфозы, нисколько не заботился о запоминании его или каких- то деталей окружающего, нет, ему казалось, что если место это и было, то находилось совсем не здесь, на земле, пусть и сколь угодно исходящей изобильной жизнью, - а где-то там, в бесплотных воздушных потоках, небесных не только по месторасположению в пространстве, но, - прежде всего, - по духу, по принадлежности своей к надземному. А ещё вернее, - что произошедшее с ним чудо было... везде, да, везде. Жаку казалось, что в тот нескончаемо длившийся миг оно охватило собою всё сущее, все времена и 149