Жук по имени Жак

пространства и дали, ибо как иначе мог бы он ощутить себя всем и везде?... И сейчас он застыл на околице цветенья, всеми кромками восприятия струясь восстановить в памяти то, настигшее его безысходное счастье и упоенье жизнью, которое лишь одно и позволило чуду воплотиться. Он отдался всепроникающим звукам и запахам, будоражащим, преисполняющим, зовущим, и они подхватили его, закружили, понесли вдаль... Жак открылся им в предчувствии воскрешенья былого, открылся настежь, жаждущий, ждущий... Но былое не наступало. Чем больше предавался он влекущему его коловращенью, чем дольше и призывнее обращал себя в одно трепетно-единое чаянье, - тем сильнее росло в нём смятенье, тем отчётливее понимал он: что-то не так. Да, его объяло ликованье торжества жизни, мажорное, гармоничное, почти совершенное... почти... Не хватало лишь самой малости: чего-то безымянного, неуловимого, что одно только и позволяет зарождение... чуда. \"Вот оно, - понял Жак. – Мир вокруг – прекрасный, изобильный, полный энергии и силы мир, - самодостаточен, а потому – замкнут в себе, он – земной! А в зацикленном на себе земном нет места чудесному, как нет ему места нигде, где... где полнота не оставляет ничего для... ущербности? Неужели требуется ущербность для воплощения чуда? Или просто свободное, зовущее его пространство? \"И почему же сейчас это так, а тогда, летом, было иначе? – продолжал недоумевать Жак, всё больше приходя в себя по мере выхождения из охватившего его потока. – Почему?! Потому ли, что тогда был излёт спелого лета, а сейчас – лишь расцвет, готовящейся им стать весны? Потому ли, что сам я тогда был иным, не прошедшим ещё метаморфозу, а только стремящимся к ней, готовым её принять, на неё настроенным? Но тогда получается, что то, что было – невозвратимо? утеряно навсегда и воскрешению не подлежит? Что, дарованная мне однажды благодать уже сама по себе 150

сделала невозможной её повторение? Или всё чудесное в этом мире, - одноразово и уникально по определению и просто глупо ожидать возвращенья волшебства потому только, что ты, - иной, но столь же ничтожный, как прежде, - решил явиться на место, приблизительно показавшееся тебе чем-то схожим с тем, другим?... \"А может... может я и сам стал несовершенен, и с потерей клешней что-то безнадёжно утратилось и во мне самом, какая-то бесконечно малая частица меня исчезла или трансформировалась так, что изменила целое, сделав его неспособным к... восприятию чуда?!\" Жак стоял, уставясь в никуда, всё больше отделяя себя от окружающего, но такого не его счастья, и тогда произошло странное: то, что ещё совсем недавно воспринималось, как единое, нерасчленяемое на составные целое, слитное и слаженное до полной невозможности разъять, - вдруг, само собою, без всяких на то усилий, распалось на отдельные элементы, вполне самостоятельные и даже – невероятно! – ничуть не согласованные друг с другом! И вот уже он различил стрекотанье кузнечика, жужжанье шмеля, пряные тяжёлые волны, пульсирующие из некоего невидимого в высоте соцветия, острую кислинку муравьиной колонны, горькую жухлость проползшего мимо крестовика... Он ощутил всё это независимо друг от друга, отстранённо, бессвязно... Целого больше не было. Было скопище бесчисленного ряда живых существ, различных, разнящихся, несхожих... Каждое из них вовсю занималось своим делом, казавшимся ему самым важным и неотложным на свете и, - сколько бы Жак не уговаривал себя, - он уже не в силах был распознать во всём этом бессвязном копошеньи, стрекотаньи, любом ином заявлении о себе, - ни крупицы общности. Изобилие жизни осталось, но гармония исчезла. 151

\"Если что-то во мне и изменилось, - грустно подумал Жак, - если неспособен я больше ни привлечь чудо, ни создать и воплотить гармонию, - по крайней мере я остался ещё достаточно чуток для распознанья её отсутствия...\" И он понуро побрёл назад, домой, одинокий и сиротливый, прочно обосновав себя по ту сторону всякого счастья. Хромота его враз усилилась и теперь он почти волочил свою правую лапку, отказывающуюся сгибаться и идти... *** Он и сам не заметил, как пришёл. Ничто из внешнего не достигало его сознанья, ни шумы, ни цвета, ни запахи. Мир стал безвиден и пуст, лишь таким и мог ещё восприниматься он на просторах собственного его безволвия и опустошенья, на просторах того что ещё совсем недавно составляло его ландшафты его души. Одинокость и покинутость Жака были столь полными, что спустись сейчас солнце с небес, само солнце с луною и всеми звёздами впридачу, и скажи ему: \"Жак, мы сияем для тебя, для тебя и ради тебя одного\", - он ответил бы им: \"Сгиньте, призраки, я в вас не верю, сгиньте!\" Но солнца не было. Слепое сиянье, затянувшее бесцветие небес было столь же лишего явного своего источника, сколь и всякой видимой цели. \"Вот оно, - подумал Жак, - существование в чистом виде, без смысла, предназначенья и понимания, без радости, без любви... ни жизнь, ни смерть, - одна бесформенная безликость, не нарушаемая ни граном личностного присутствия. Вот, что ждёт меня отныне\". 152

Почти в беспамятстве свалился он под кустом чего-то раскидистого, укрывшим его глубокой послеполуденной тенью, в надежде уснуть, провалиться в небытие, просто исчезнуть из восприятия себя. Но небытие не шло. Вместо этого шли мысли. Они были смутными, бесформенными и столь же бесцельными, как и всё вокруг, да и не мысли вовсе – жалкие, рахитичные их подобия... Но даже они ухитрились сложиться в нечто конкретное. \"Мне незачем больше жить, - чётко прозвучало внутри Жака. – Незачем быть свидетелем нарождения бабочек, выхода из коконов, первого их полёта... Зачем всё это, к чему? Ведь я всё равно не полечу с ними, я не достоин ничего подобного! Раз чуду не повториться, раз отказано мне в гармонии, в сопричастии, - значит, недостоин я и самого лицезренья. Всё просто, остаётся одно: умереть. Но умру я не здесь, не под этим безымянным кустом. Я знаю, где! Я вернусь в свой домик, свой и Грю, и обниму её кокон, тот, в который она сама заточила себя, когда... когда ещё была собою... Там я и приму смерть. И когда меня найдут, - неважно, кто и когда, - то поймут, что я не предал, никогда не предал ни её, ни свою собственную преданность.\" Жак встал с трудом, лапки не держали его, настолько упадок душевных сил породил упадок физических. Кое-как, спотыкаясь и падая, добрался он до своего домика и уставился на подъёмный тросик. Он застыл пред этим непреодолимым препятствием, боязливо потрогал лапкой тугую нить, уходящую, казалось, в бесконечность, и совсем упал духом. \"Ну вот, - обречённо подумал он, - даже в этом мне отказано.\" Но постояв немного, бессильно опершись на зелёное волоконце, он, всё же, решил попытаться. Тросик истрепался за зиму, стал шершавым и неровным, кое-где истончившись вполовину, и Жак, - пустотелый, бесплотный, - неприметно зацепился зазубринками ворсистых лапок за такие же ворсинки тросика и принялся подтягиваться на малую чуть. Силёнок у него не было никаких и, 153

если бы не эти естественные крючки и зацепки, - он давно бы свалился наземь. А так, сам того не заметив, он одолел больше половины пути вверх, когда достиг вдруг совершенно гладкого, лоснящегося лаковой кожицей участка. Когда-то весь тросик был таким: глянцевым, круглым и идеально гладким. Но тогда для Жака, - полного сил и веры в себя жука с двумя мощными клешнями,- это не являло ни малейшего затруднения: два-три слаженных ритмичных взмаха, - и всё было бы позади. Но не сейчас. Жак попробовал обхватить безукоризенный глянец и тут же съехал вниз. С тем же успехом он мог попытаться вскарабкаться на луч зеленоватого света, - что-то эфемерное, едва осязаемое... Тросик раскачивался под ветром и Жак почувствовал, как у него задрожали лапки – от слабости, волнения, отчаянья... Из последних сил он предпринял ещё одну попытку, но, лишь коснувшись зеркальной поверхности, соскользнул вновь, лапки его разжались и он кубарем полетел вниз, больно ударился головой о какую-то твёрдую кочку, перевернулся на спину и потерял сознанье. Достигни Жак благополучно своего домика, - его постигло бы потрясение. Ибо он был пуст. Кокон, содержавшей то, что некогда было его любимой Грю, то, подле чего собирался он принять смерть от тоски и оставленности, - не содержал более ничего кроме залежалой пыли. Лишь в утолщённой части веретенца виднелось небольшое отверстие с разорванными вкруг него нитями, а сам кокон... сам кокон был пуст, безнадёжно и окончательно пуст, превратившись в исполнившую свою роль и навсегда покинутую колыбель жизни. Будь Жак здоров и крепок, как прежде, и пустись он обследовать все прочие домики, - во всех узрел бы он одну и ту же картину: отверзтые коконы, выпустившие на волю своих таинственных обитательниц, обуянных одной неостановимой жаждой: быть! Но Жак не видел ничего. Тельце его бездыханно покоилось на комьях земли и казалось столь же пустым, сколь и коконы, домики, 154

весь мир... да, весь этот, внезапно притихший предзакатный мир, оставленный духом и верой в него самого. *** Какое-то время он лежал, недвижимо покинутый сознанием, отлетевшим в совсем иные миры. Впрочем, очень долго это длиться не могло, т.к. солнце всё ещё висело над верхушками дальнего леса, лишь прибавив пунца к спелому золоту. Но вот, что-то повеяло над Жаком, - то ли ветер, настоенный на литургии заката, то ли просинь невидимых крыл его же духа- хранителя... а может, то было само сознание, что вернулось к нему, ласково окатив тёплой волной... Так иль иначе, Жак очнулся, открыл глаза и увидел... небо. Чистое, удивительно глубокое небо густейшей синевы, пронизанное торжествующим пурпуром, тихое, величественное, прекрасное. Он смотрел в него, не ощущая сперва ничего, кроме безмятежности, утопания в безбрежном, неиссякаемом покое, словно очам его, духу и разуму открылась одна всеохватная истина, истина, стоящая выше мельтешения всяких земных помыслов, - добрых и злых, больших и малых, - выше самого нескончаемого пиршества жизни, выше самих красоты и гармонии... Они, - красоты и гармонии, - были лишь частными, ограниченными по сути её проявлениями, и то лишь – на том ничтожном плане восприятия, что доступен был Жаку в силу собственной его ущербности, а она, истина, пребывала неизмеримо выше и дальше и включала в себя все миры, времена и пространства, все определения, чувства и меры, и состояла в... в счастье. Да, в полном, неизбывном, нерушимом счастьи бытия. А красота и добро, гармония, слаженность и неуёмное стремление к жизни всего мирозданья, - то лишь одежды её, покровы Великого и Вечного... 155

Жак постиг всё это, лёжа на спинке и уставясь в бездумную бездонность небес. И ещё он подумал, что умер. Умер и вознёсся в то потустороннее Запределье, что зовут ещё Благой Обителью или Горним Урочищем. Ибо в какой-то неизмеримый сознанием миг, из вызревающей багрянцем сини стали проступать чудные крылатые контуры. Они множились, изливаясь всеми оттенками нежности, плыпарили пурпуром светогладя пространство, неслышно, неощутимо и безукоризненно правильно. \"Это ангелы, - понял Жак, - крылатые посланцы самого Жука- Прародителя. Значит, всё верно, так оно и есть.\" А \"ангелы\", тем временем, обретя очертанья, принялись походить на всё боле, до боли знакомое... \"Бабочки! – осенило Жака. – Да это же бабочки! Так вот, значит, кто они, на самом-то деле! Это – ангелы! Светозарные вестники Запределья! И они пришли ко мне, за мной!\" Жак запрокинулся в небо, а над ним, упоенное всеми ветрами заката, кружило неописуемо многоцветное трепещущее облако. Оно то вскруживалось ветряным вихрем, то распадалось на свето-пятна, то отдалялось, то близилось, будто зовя, - и Жак прошептал в это парящее над ним чудо: \"Вы – мост меж мирами, я понял. От земной гусеницы, сквозь кокон безмолвия и погружения в себя, сквозь самопознание и метаморфозу сути – в запредельный простор Бытия... Да, вы – воплощение чуткости ко всему извечному, воплощение сопричастности и проникновенности в тонкое... И я хочу с вами, возьмите меня!\" 156

Он изловчился, сам не зная как, перевернуться на ножки и встать. Усталости не было и в помине, одна устремлённость – истая, пронзительная, трельная. Цветовое облако витало над ним, маня и призывая, а Жака охватило внезапно острое, как лезвие травы-серебрянки чувство недостижимости чуда. От кончиков усиков до последней ворсинки подбрюшья ощутил он свою трёхмерную пресмыкаемость, всю бездну, отделяющую его жучью суть от ажурной прозрачности этих ангелоликих крылатостей. Ему открылся взгляд на себя самого глазами... бабочки. Вот он: коричневато-зелёный, грузный, неуклюже приземистый, на безобразных коротеньких ножках, со смехотворным хоботком и усиками, в жутком хитиновом панцыре и, - главное, - так безнадёжно безкрылый! И Жак заплакал. Густая клейкая слизь, заменявшая ему слёзы, засочилась из подглазных пазух и потекла по невозмутимой покатости скул и хитину надгрудья. И он, встав на задние лапки, вытянувшись в предел натяженья, взметнул ввысь все свои лапки и усики и помыслы, и воскричал: - Господи! – и зов его вознёсся до дальних небес... - Господи, - резонировало во сто крат усиленным эхом сенсорных окончаний... - Господи! Сделай меня бабочкой! И Господи ответил ему: - В следующий раз, Жак. В следующий раз я обязательно сделаю тебя бабочкой. Ты это заслужил. 157

Волшебство разноцветья обуяло Жака. И уже казалось ему, что, стоя на земле, воспарил он в запросторный бархат, в беспредельную чуткость живого, в \"мир бабочки\". Подобное, как известно, струится к подобному. Устремленье к устремленью, чуткость к чуткости, зов к зову. И вот, из слиянного танца запредельных Вестников отделился один. Он неслышно спланировал вниз, к самому носику Жака и завис, невесомый. То была бабочка, неописуемой красоты бабочка- фиолетка в разводах бордового бархата с парой бездонных ультрамариновых зрачков. Она глянула в Жака, целомудренно сложила крылышки, распахнула их обнажённой прелестью, одарив мимолётным откровеньем, и сомкнула вновь. И подумалось Жаку, что распахнутые – то знак приглашения, а сомкнутые – приветствия и благодаренья. И ещё вообразил он, - хоть никакой уверенности в том у него не было, хоть знать что-либо наверняка было никак невозможно, - что пред ним ни кто иная, как Грю, его первая, вечно любимая Грю, полностью перевоплотившаяся, но некиим чудом не утерявшая память. - Ты прилетела ко мне попрощаться, Грю, - улыбнулся Жак сквозь слёзы, ласково и грустно. – Даже пройдя все свои превращенья, ты не позабыла меня. Да, это ты, я узнал тебя... А бабочка, - может то и вправду была преображённая Грю, - в такт словам Жака кивнула роскошеством крыльев, мигнула сиренью и фиолетом, пурпуром и просинью, и в нетронутой нежности этого безмолвного диалога Жаку почудился, вдруг, тишайший, едва уловимый шелест. 158

Жак не знал языка бабочек, даже не догадывался о том, каким он может быть. Но тут, показалось ему, он совершенно отчётливо различает слова. - Я не Грю, - послышалось Жаку из шепота. – Я не знаю, кто она... Я – Барбара. Но я помню тебя. Как – не знаю, но помню. Себя прежнюю – не помню, а тебя – да. Мы все помним тебя, Жак, помним и любим. И зовём с собой. Полетим с нами! Ведь ты так этого хотел, верно? - Верно, - прошептал он. – Верно, Барбара. Больше всего на свете... - Тогда – лети! – донеслось до Жака. Барбара взметнулась крыльями, мягко, без малейшего усилья, и затрепетала над Жаком, чуть впереди и выше, словно указуя путь. Невидимая нить протянулась меж ним и Барбарой, нить от земного к надземному, прозрачному и просторному, к полёту... Бабочка завибрировала крыльями, сильно, истово, словно летела против тугого ветра, и Жак почувствовал, как путеводная нить напрягается, звенит в порыве, источая трель проникновенья. И тело его пронзилось трелью, и натянулось нитью, сделавшись с нею единым целым, естественным её продолжением. Под панцырем Жака что-то странно хрустнуло, будто лопнула некая стародавняя, отжившая своё перепонка. Лакированный купол спинки раздался вширь, распался на невиданные сегменты, полу- створки дрогнули, вновь хрустнули... и распахнулись настежь. 159

В тот же миг послышался звук: незнакомое досель его уху мерное жужжанье. Не почувствовав ни малейшей разницы в напряженьи, без умысла, усилий, потуг, - он оторвался лапками от земли и взлетел. Ему казалось, что ниточка, соединяющая его с Барбарой, всё удлиняясь, в то же время крепнет, и он, притягаемый притяженьем, летит по ней вверх, туда, где кружилось вихрем бархатное разноцветье. Основным чувством его от полёта в первые мгновенья было ошеломление... Он понимал, что летит, летит впервые в жизни, но сам факт свободного паренья, такого чаянного, выстраданного, лелеемого, виделся ему настолько невероятным, что он, скорее, готов был уверовать в то, что сам мир воспарил и понёсся вдаль, вкруг него, зачарованно застывшего наземи... Но жужжание крыл, вибрации, передаваемые ими всему телу, густая, замешанная на закате квинтэссенция ветра, - всё однозначно убеждало его в обратном. И вот он уже в самом средоточьи трепещущих крыл... Казалось, все цвета и оттенки мира, все нежнейшие их сочетания и переливы слетелись, сплетясь в одно, полыхаемое заревным облако, и облако это окутало Жака восхитительной, ни с чем несравнимой ликующей лаской. Жак уже не лицезрел чудо, не сподобился быть безмолвным его свидетелем, нет, - он был погружён в него весь, без остатка, стал частью его и центром, чудо вершилось у него на глазах, над и под ним, везде... И он, вконец ошалевший, захлебнулся одним всепокоряющим восторгом, упиваясь немыслимой красотой происходящего. Потому-то, наверное и не распознал он мига, когда к собственному звучанию его крыл, звенящему тугой низкой нотой на фоне едва слышного шелеста, прибавилось ещё одно, удивительно с ним схожее, лишь на восьмую тона выше, но столь же слаженное и гармоничное. Оно, словно найдя единственно правильную звуковую нишу, вложилось в неё драгоценным камушком, породив 160

совершенную законченность соцветия. И то, что прежде было дивным животворным ваяньем, вознеслось до тончайших пластов бытия, туда, где исчезает, истончившись грань меж материей и духом, туда, где обитает чудесное, и куда мир бабочки ведёт тропинкой чуткости, служа проводником... Жак обернулся и увидел... - Жульетта?! - Ну конечно! Кто же ещё? – ответила ему Жульетта, подлетя близко-близко и коснувшись его хоботком. - Но как ты... я думал... Как ты взлетела? Сама?! - Я взлетела, потому что взлетел ты. Понимаешь, Жак? Я не могла не взлететь тебе вслед... мы для этого слишком... слишком вместе... И они сплелись усиками и лапками и хоботками так, что стали одним четырёхкрылым, удивительным, никогда невиданным прежде существом. И тогда до них обоих, одновременно, донёсся шелест сотен крыл, сложившийся в пронзающий дрожью шепот: - Вот вы и сочетались в одно... этого мы и ждали...теперь вам дозволено проникнуть в Запределье... летите с нами... мы проложим Путь! И они полетели... полетели, окутанные облаком, туда, где закат исчезал землю, вознося её в небеса... и дальше... где исчезали и они сами, становясь... всем... КОНЕЦ. 30. VI. 07. 161

Та, кто растит дерево Я старательно пестовал разгорающуюся ангину, предавался волнам жара и горечи, ощущеньям горла, головы и тела, когда зазвонил телефон. - \"Сюр Гном \" – это фамилия или имя? Как тебя зовут? - Меня зовут Гидон, - ответил я, - ты из интернета? - Да, меня зовут Галия. - Галия? С ударением на последний слог? - Да, Галия. Я татарка. - Вот чёрт! Что, настоящая? Здорово! Волны жара тут же подхватили моё воображение, я увидел обрывки видений: узкий глаз, сухой волос, лисья шапка, вихрь бубенцов, длинные подвески – серебро и бисер, - смесь лукавства, тайны и коварства, смесь притягательности и непредсказуемости – женщину... Она кружилась тенью конского хвоста, ветер бился в ленточках и тесёмках, исполосовывал меня пляской, слепил языками кострища, затягивал... А разговор, оказывается, длился, вне зависимости от моих горячечных видений. - ... а ты? - Я нет, я чайник, кофе не пью вообще, да и чая уже по большей части тоже, всё больше травки всякие, настои. А ещё я – кошатник. 162

- А я собачница. С кошками у меня...я их боюсь. - И правильно делаешь: существа они опасные, гордые, с очень... эээ... трепетной психикой (Про себя я отметил, что женщины, боящиеся кошек, почти наверняка находят гораздо лучшее общение с мужчинами, чем с себе подобными. И не ошибся). - Я была замужем четыре раза. - Ого! Однако! А я ни разу. Зато мой отец – четырежды. Если соединить нас обоих получится средне арифметическое...А собака у тебя есть? - Есть. - Какая? - Лабрадор. - Хорошая собака, добрая. Твой сын ездит на ней верхом? ( Я откуда- то знал, что у неё есть пятилетний сын). - Нет, он не разрешает. Но даёт покрывать себя попонами, одевать, обвешивать серьгами... Я услышал, как она затянулась и выпустила дым:сильно и чисто. - Ты куришь? - Да, а ты? - Я тоже. - Это хорошо, а то неудобно нарушать чужой ... - ...комфорт? - Да, комфорт. Я сидел верхом на белом лабрадоре. Лабрадору было тяжело, но он 163

терпел. На лабрадоре была красная вязаная попона (чехол от подушки) , я его держал за две уздечки – две длинные серьги (серебро с бисером) , прицепленные за уши. Грудь моего скакуна украшала длинная низка зеленоватых бус. Маминых. Мы двигались целенаправленно и по очень важному делу. От чего-то тёмно-пряного к чему-то мягко-влажному. - У меня горло болит, - сказал я вдруг, неожиданно для себя. – У меня температура. - У тебя ангина, - ты поставила диагноз сразу, спокойно и уверенно. – Чем ты лечишься? - Подножным кормом: пью чай из лимона и нааны с мёдом. Вот, как раз сейчас. - Хорошая смесь. А вот хочешь, вылечим тебя от твоей ангины? Есть сейчас в России такая система домашнего волшебства. Идея заключается в том, чтобы представить мир, как игру, причём полную юмора и веселья. Такой мир просто не может причинить тебе вреда. Ты должен изобрести образ, лучше всего – какого-нибудь зверька, и отождествить себя с ним. Нужно создать такую мантру-стишок. И повторять его. Постепенно ты достигнешь состояния парения и там...там всё получается, как надо, все проблемы решаются. Вот я, например, составила такой стишок: Я весёлый кенгуру В кармане штопаю дыру. - Ну и как, помогает? - Конечно! - Скажем, от головной боли? - Ясное дело! - А если у твоего кенгуру у самого – головная боль? - У него не может быть головной боли, он же весёлый, у него всё в 164

порядке! Давай попробуем, а? Выбери себе зверька. - На самом деле, - сказал я в задумчивой рассеянности, - я уже много лет делаю нечто подобное, т.е. достигаю этого твоего \"парения\", но без зверьков, без мантр и без юмора, хоть и с элементом игры. И я рассказал, как открыл для себя способ проверять истинность вещей – будь то мысль, суждение, стихотворная строфа, матрица поступка..., - я достигаю медитативного состояния сознания ( того, при котором мозг испускает альфа-излучение, как и при \"парении\"), что позволяет мне проникнуть ( воспарить ) в сферу идеальных координат. Туда, где всё – правильно, истинно, красиво, где всё живёт в соответствии с законами гармонии – единственными и непогрешимыми. Затем я строю модель испытуемого: стиха, поступка, мысли или идеи, - и вбрасываю её в идеальное пространство. Если она вписывается в него гармонично, не нарушает общего лада, а даже наоборот, прибавляет в общее целое красоту, ложится на единственно возможное, своё место, как камушек мозаики, - значит она, модель моя, истинна, верна. А если нет, если порождает она в окружающем напряжение, неудобство, стремление его ( окружающего ) как-то изменить себя, дабы достичь гармонии с моей моделью, - значит, она с изъяном, с пятнышком не-истины и нужно её вернуть на переработку... - Выбери себе зверька. - Ну... – я лихорадочно прогонял в уме гоночные кадры картинок: котята и щенята, тигрята и кролики, ослики и хорьки... - Ты знаешь, я четыре года работал в сафари. Ухаживал за слонами. - Здорово! Ну вот, возьми слонёнка. - Слонёнка? - Да, с зонтиком. - Он на нём парашютирует? Розовый? - Фиолетовый, в цветочек. 165

Я быстренько построил модель своего отождествления с фиолетовым-в-цветочек-слонёнком-парашютистом-на-зонтике и понял: нет, модель не совершенна, мне с ней не ужиться. - Ты знаешь, - полу-виноватым тоном протянул я... – слонёнок это как-то...может лучше...эээ...- я лихорадочно просматривал картинки, - мышонок? - Отлично, пусть будет мышонок! \"Меня зовут Восьмой Ушат Я – самый правильный мышат! На каждом усике – нирваны Несу , ничуть не расплескав\", - сочинил я на ходу, но вслух не сказал, потому что... - Понимаешь, - пробормотал я ещё более виновато, - мой мышонок, он совсем не весёлый, он у меня по ассоциации появился. Я сейчас читаю \"Слишком шумное одиночество\" Богумила Грабала. Так вот он – оттуда. Ты читала? Ну, это такой совершенно гениальный маленький роман Грабала. Грабал – он чех, гений. Там у него герой всю жизнь работает на пункте по сбору макулатуры, он прессует бумагу, вылавливая из неё время от времени ценные книги, он \"просвещён поневоле\". А в подвале его, полном старой гнилой бумаги, живут мыши, десятки, сотни мышей, целые мышиные колонии, они себе гнёздышки делают в бумаге, мышат растят, суетятся, все такие бойкие, весёлые, чистенькие. А он их вместе с бумагой и с гнёздышками ихними – под пресс, который бумажные брикеты делает... И вот, однажды... - Погоди, не рассказывай, сама почитать хочу. - Да я и сам только на половине... Но я это к чему? Герой, этот макулатурщик, за 35 лет работы, натаскал к себе в дом, спасая их от пресса, тысячи редких и ценных книг. Вся его маленькая квартирка – книги, везде и всюду, только узкие тропки остались от двери к кровати и туалету. А над кроватью он построил балки и на них тоже, до потолка, две тонны книг. И это – вся его жизнь, понимаешь? И вот, всё это напомнило мне свою: у меня тоже маленькая квартирка, 166

вся в книгах, их более восьми тысяч. Я книжник, всю жизнь их собирал. У меня нет машины, телевизора, десятков вещей, обычных для каждого современного дома, начиная от микроволновой печи и тостера и кончая стиральной машиной и вентилятором ... только книги... - И вентилятора нет? - И вентилятора. Технология западной цивилизации остановилась для меня на уровне радио, конвенционального телефона и велосипеда. Мою интернетовскую переписку ведёт мой друг. Если ты и помещала в твоей анкете фото – я его не видел. Книги для меня – весь мир, они во многом заменяют не только телевизор и компьютер, но и человеческое общение, даже друзей. И вот, всё это стоит теперь под угрозой конфискации: у меня вот-вот арестуют имущество, а меня самого усядут куда подальше. Нет, это-то меня, как раз, не особо волнует, я не вещист, расставаться с предметами – даже любимыми, - для меня вполне выносимо, а что касается тюрьмы, так ведь \"лучшие и большие\", нежели я сиживали по долговым ямам...Но вот книги! Книги – это ведь, не вещи, это духовные ценности, особенно, когда они – библиотека, т.е. единое целое, тщательнейшим образом подбираемое десятками лет... - Я тоже теряла свои библиотеки. Нынешняя у меня – пятая... - Да, я понимаю, но, видишь ли, я выступаю по отношению к ним, как предатель: я их собирал, подбирал одну к другой, выкупал и выписывал, я убеждал их, что им у меня будет хорошо, и им, действительно, хорошо у меня... и вот – я их предаю... Мне нужно спасти библиотеку! А ведь у меня даже нет достаточного количества друзей, которые смогли бы разместить у себя 8,5 тысяч книг... - Если ты захочешь, её не конфискуют, - сказала ты убеждённо, таким же тоном, как раньше поставила мне диагноз ангины, - реальность не желает тебе зла, наладь с ней контакт и она тебе поможет решить твои проблемы, ты сам себе поможешь. Выбери себе зверька. - Понимаешь, - сказал я грустно, - один мой афоризм гласит: \"Когда в шляпе фокусника кончаются кролики, шляпа превращается...в 167

шляпу\". У меня кончились кролики. Я просто не знаю, что делать... - Вот я предлагаю тебе кролика, а ты не хочешь... - А что, если я должен через всё это пройти? - Зачем? - Не знаю, выучить урок, заплатить долги, опыта набраться...мало ли...Агни-йога говорит: \" Благословенны препятствия: ими растём\". - Это-то я, как раз понимаю, это правильно, но не надо же их искать специально... ... Действительно, подумал я, - не искать же сознательно беды... И было бы очень даже здорово, если бы в шляпе отыскался ещё один кролик. Предпоследний. И наладить бы этот самый долгосрочный контакт с реальностью и с самим собой так, что б доброжелательная зверушка представляла бы мои интересы в высших сферах, зверушка, которую просто невозможно не любить, или сделать ей зло, или отказать в наивной просьбе... Но я не сказал ей об этом вслух. Температура повысилась, глотать стало нестерпимо больно, я скатывался по водопадам жара в какие-то мелкие липкие лужи лишь для того, чтобы карабкаться по ним вверх, по скалам, обросшим чем- то склизлым и затхлым, окатываться очередной волной, соскальзывать вновь во что-то топкое и гнилостное и, вместе с тем, было во всём этом нечто острое, пронзительно-солёное.. жгучее...как может быть что-то острое, если я весь – вата?! ... а беседа текла своим чередом и я понял, что за это время успел узнать, что мы оба самым непостижимым образом лечили себя от депрессий... Достоевским! Ты \" Идиотом \", я – \" Преступлением и наказанием \".... ...что ты любишь птиц и когда на траве собаки и дети... ... что твои мужчины всегда хотели на тебе жениться ( \" Из мазохизма? – спросил я, - \" Да, наверное \", - ответила ты не без кокетства...) 168

И я услышал себя говорящим: \"Вот уж чего никогда не хотел! По моему убеждению, два человека должны жить вдвоём до тех пор, пока им хорошо вместе. И ни секундой дольше. Потом приходит Ку- Ку. А так как я ярый противник жизни втроём, то наступает Бай-Бай. - Ты знаешь, - сказала ты тихо, - я уже очень давно не встречала таких людей, как ты. - А ты и не могла встречать их часто. Нас мало. Нас холить надо. И лелеять. В частности, вот, от ангины лечить... - Так я, ведь , предлагаю, а ты... ...а ты рассказала, как перед вашим домом росло обкартанное дерево. И как ты убедила садовника-араба, что у него \" зелёные руки \", и чтобы он его \" заплёл\", и он его заплёл , и дерево буйно пошло ввысь стрелами ветвей... И тогда я рассказал, что перед моим домом растёт дерево, которое годами уродовалось и подрезалось, его пугали ножами и ножницами и пилами, всякий раз, как оно отваживалось идти в рост опять появлялись люди и грозили ему. И рубили, и кромсали, и увечили, и как я всегда был за дерево и против них, как караулил их круглый год и иногда ловил и прогонял, вступаясь за дерево, но иногда они меня обхитряли и приходили, когда меня не было дома, и тогда целый год бывал упущен, и дерево опять подрубалось и пугалось расти (ведь за рост его рубят и уродуют и пытают), и как оно, всё же, росло, потому, что не могло иначе, и как я за него молился, каждый день, за него и с ним вместе, я хотел, чтобы оно было высоким и раскидистым и пышным, и что б я видел его крону, сидя в кресле в глубине комнаты, а ведь я на четвёртом этаже!, и как я и дерево победили, и что вот уже несколько лет никто не приходит с ножами и пилами, а дерево всё растёт и уже переросло всех своих собратьев в ряду, оно по крайней мере на полтора метра выше всех и я вижу его крону, сидя в кресле в глубине своей комнаты... А ты сказала, что... ты сказала, что редко бываешь в моём мегаполисе, а сама живёшь более, чем в ста километрах к северу, разве что, раз в две-три недели, по рабочим делам, и вот, как раз 169

через две-три недели, когда ты будешь в моём районе, ты мне позвонишь... Но было это сказано весьма необязательным и не особо заинтересованным тоном, так что я подумал: \" Ну вот, ещё один телефонный разговор, который ни к чему не ведёт \", и мы попрощались и ты исчезла, не оставив ни номере телефона, ни... И прошёл миг. Я сидел на Лабрадоре. Он весь был измазан мною жижей защитного болотного цвета: для маскировки. На мне был пробковый шлем. Мы осторожно продвигались сквозь джунгли. Опасности были везде. \"Ква \" – сказала огромная ракушка и хищно зевнула. \"Ку–у – да, ку – у –да-а?!\" – угрожающе прокричал Какаду, уселся на лиану, превратился в Удава и вшипел в себя целую охапку чего-то доброго, не дав ему воплотиться. На прогалине сидел Весёлый Кенгуру. Он как раз штопал в кармане дыру, при этом что-то себе напевая, может, репетировал колыбельную. Из кармана выглядывал мышонок. Странным образом, он чувствовал себя совсем на своём месте в \" не-своём \" кармане, он даже прошёл экзамен на моё \"идеальное пространство\". Я посмотрел на него, а он на меня и моргнул сразу двумя глазёнками-бусинками. \"Простите пожалуйства, - сказал мышонок, - это я вам подмигнул,я, к сожалению, не умею подмигивать одним глазом, как вы, только двумя сразу\". \" А почему ты мне подмигнул, брат мышь? – осведомился я с высоты Лабрадора. \"А это, что бы сообщить вам, что б вы не отчаивались, что, вроде как, не всё потеряно... потому что, пока есть мы – Весёлый Кенгуру и я – Самый Правильный Мышат, - то, значит, ... это... ну... в общем... жить можно!\" – Мышат явно взопрел от столь продолжительных усилий объяснить очевидное...\" Благодарю тебя, - ответил я с поклоном, - мне тут же полегчало \". \" Чало...чало...\" – отдалось эхом по дуплистым пням. \" Ну, ты и начудил! – сказала говорящая птица Ара Крокодилу Дилу, 170

который только что вылез на бревно сушить водолазку. \"Кровь удил, кровь удил\", - устало сказал Дил и открыл пасть: проветрить. В сгущающихся сумерках обезьяна Лимпопо неслышно подкралась к моему Лабрадору, сорвала с его шеи низку бус и озорно осклабясь, закинула её далеко вверх. Там, с буйным визгом её подхватила целая стая её сородичей и в упоеньи стала перебрасываться ею в ветвях. Низка мягко флюоресцировала , перелетая всё дальше и дальше в глубь леса. \"Счастье – там! \" – провозгласил Мышат и театрально указал лапкой туда, где затухали бусы. \"Ам!\" – сказал крокодил Дил и захлопнул пасть. Лабрадор посмотрел на меня и тряхнул воображаемой гривой :он был того же мнения, что и Мышат. \"Может, и вправду – там? – подумал я, стараясь взять правильный азимут на гаснущие блики, - там, где собаки и дети резвятся на траве, где пьют не чай, а кофе, где совершенно разные мужчины во что бы то ни стало стремятся жениться на одной и той же, где узкий глаз, монгольский стан, где серьги в серебре, где ветер и кострища, где отблески и вихрь, где нет дыханья ждать \".... И прошёл миг. И прозвенел звонок. Это была ты. - Ты должен назвать себя: \" Тот, кто выращивает Дерево \". - Тот, кто выращивает Дерево, - повторил я. – Да, хорошо, спасибо. И я построил модель и понял, что это – правильно. 5.IX.04. 171

Странноватости - Ну почему ты не такой, как все? – с сожалением сказала она. – Если бы ты был таким, как все, всё бы у нас было в порядке. А так... Вечно у тебя странности... - Странноватости, - поправил я. - Ну вот видишь, я же говорила... - А \"как все\" – это как? - А ты не знаешь? Нет, конечно же не знаешь, откуда тебе... Вот например, ты что делаешь, когда утром встаёшь? - Утром? Ну... по комнате хожу, воздух телом пробую. Пытаюсь разузнать у дня: каким он собирается стать... - Да..., - по её виду было ясно: она прилагает героические усилия, чтобы меня понять: для того, чтобы помочь. – А ты бы, вместо этого, зарядку бы сделал, зубы почистил, кофе сварил... - Я чай пью. - Ну так чай. - А потом? - Потом? - Ну да, что потом? После чая. Опять зубы почистить? - Суп с котом, вот что, - она начинала кипятиться. - И пироги с котятами, - в тон ей добавил я, но тут же добавил, - нет- 172

нет, это для меня невозможно, ты же знаешь, как я люблю кошек... а котят – так и... - Послушай, я вот, никак понять не могу, ты это всё серьёзно или придуриваешься? Если серьёзно – то тебе в психушке – самое место. А если придуриваешься, спрашивается: зачем? Чтобы девушку наповал сразить своей оригинальностью? Так ты уже сразил. Самое время возвращаться к себе самому, настоящему, понимаешь? - Э-э... – я задумался. Просьба была сложной... \"К самому себе настоящему\"? С тем же успехом она могла бы меня спросить: \"Ты – кто? \" или \"Ты – зачем?\" - То есть, ты хочешь сказать, что я не должен больше интересоваться у дня: каким он собирается стать? Или, например, у дождика: чувствует ли он разницу, когда поливает цветы или завод? - Ну вот, видишь, понял! И, кстати, насчёт завода. Ты когда работать пойдёшь? На тот же завод, хотя бы... - Так я, ведь, всё время работаю. Даже много. Только это всё как- то... незаметно. Внешне, я имею ввиду. - А ты так работай, чтобы заметно было, понимаешь? - То есть, ты хочешь сказать, что я должен всё это не в комнате у себя делать, а прилюдно? Выйти, скажем, на улицу, и вслух спросить у дождика, что он чувствует, когда... А что, это идея! Завтра же и попробую. - Это я сама виновата: что с придурком связалась. Я тебя последний раз прошу, попробуй стать нормальным. Хотя бы наполовину. С той, другой, я уж как-нибудь справлюсь... А? Попробуешь? Для меня. - Для тебя? Всё, что угодно. На половину? Ладно. *** На завтра я встал и посмотрел в день. Он, как всегда, был новый. Я 173

вовремя напомнил себе, что обещал сократить странноватости ровно наполовинку. Поэтому, я попробовал воздух телом, но не стал выпытывать у дня, каким он собирается стать. Сам он,разумеется, этого мне не сообщил. Воздух был не так, чтобы очень уж, но вполне. Тогда я решил: будь, что будет! И вышел на улицу, в полную неизвестность нового дня. Естесственно, шёл дождик. - Здравствуй дождик! – громко сказал я, но не стал расспрашивать его о тонкостях самочувствия: обещание есть обещание. Я посмотрел на завод слева и на цветочную клумбу справа. Клумба была лучше. \"Почему? – спросил я себя, - Почему клумба кажется тебе лучше?\" – \"Ну во-первых, клумба – она разная: синяя и белая и сиреневая и бордовая и оранжевая...\" – \"Завод тоже разный, - возразил я самому себе, - он и прямой и угловатый, и железный и бетонный (\"белезный\" и \"жетонный\" – было бы лучше, - отметил я про себя), он прочный и солидный, он пышет уверенностью в себе... Пойди на него работать – и будущее твоё обеспечено.\" – Я изо всех сил старался стать нормальным. - Простите, пожалуйста, - раздался тоненький голосок, но вы настолько глубоко заблуждаетесь, что даже до нас дошло. Мы бы промолчали, как обычно, но очень уж обидно. - А вы кто? – спросил я, - клумба? - Мы не вся клумба, мы лютики! – ответила звонкая разноголосица. Я, как раз стоял около них. - Очень приятно. Вы очень красивые. - Спасибо, мы знаем. Так вот, послушайте, нам было бы не так обидно, если бы это был кто-то другой, но вы, который так любит дождик – ну почти, как мы... Очень обидно, понимаете? Тем более, что мы же знаем: вы насильно пытаетесь себя убедить. На самом деле, вы, ведь, так не думаете, правда, ведь? – с надеждой спросили лютики. 174

Я был смущён: с одной стороны – обещание сократить странноватости до половины и попытаться стать, по возможности, нормальным, но с другой стороны – лютики... - Объясните мне, пожалуйста: почему вы лучше завода, - попросил я. – Только так, чтобы я понял. - Он плохой! Он злой! Он вредный! – закричали голоски наперебой. - Он шумит! Он плохо пахнет! Он заслоняет свет! - Ну хорошо, хорошо, - сказал я, - я понял. – А вы? - Мы красивые, мы добрые, мы разные, мы дружные, - опять зазвенели голоски. Но был среди них один – самый тоненький. И, может быть, поэтому, пробился он сквозь общий хор. – Мы живые! Если ты пойдёшь работать на завод, ты нас разлюбишь! Я посмотрел на лютики и увидел, что они все мокрые, но не от дождя, а от слёз. Лютики плакали. Плакали от обиды и от страха потерять друга. - Я понял, - сказал я лютикам. – Не беспокойтесь, я не пойду на завод. *** Я сидел дома, пил свой любимый чай и записывал всё это. А ещё я думал, что, кажется, понял дождик: он одновременно живит лютики и гасит завод. Раздался телефонный звонок. - Тебя видели! – закричал обличительный голос. – Ты стоял и разговаривал с клумбой! Это, знаешь ли, совсем уж... - Скажи, - сказал я, - что делает твой завод? То, что он делает дым, я видел. И шум. Запах, по-моему, тоже есть. А ещё что? 175

Голос в трубке молчал. - Нет, ты скажи, не может же быть, чтобы ты не знала: ты, ведь, там уж который год работаешь... - Яды он делает. Яды, понятно? - Яды? – переспросил я растерянно, - Какие яды? - Химикалии, для сельского хозяйства. Пестициды, против вредителей разных. - То есть, он животных и растения травит? Голос молчал. Я повесил трубку. Но голос остался во мне. Он сказал: - Клумбу твою, между прочим ,тоже люди сделали. - Те, что на заводе работают? – спросил я. - Нет, но это не важно! - Важно, - ответил я голосу. – Очень даже важно. И голос исчез. Навсегда. *** Я стоял у окна, смотрел на клумбу и спрашивал у дня: каким он собирается стать? День пожеманничал слегка, а потом показал мне картинки: - ёжик с листьями на спинке и с носиком топает по делам... - лужицы разноцветных зонтиков (вид сверху) толпятся у входа в кино... 176

- луч солнца меж двух туч косым столпом упал точнёхонько на яхту в море... - порыв ветра срывает со старых лип стаю воронов, швыряет их в простор и они летят – чёрные на сером, - точно хлопья сажи.... - целое семейство маслят, примостившихся под большим мшистым камнем у двойной сосны... - Смотри-ка, протянул я дню, вот, ведь, ты каким оказывается , будешь... Хоро-о- о ошим! – Я знал, что день всегда будет таким, каким собирается стать: мы оба старались сдерживать свои обещания. Я оделся и отправился в поход за маслятами: я отлично знал это место. 22.I.04. 177