Жук по имени Жак

Жульен говорил, а во мне одно чувство сменяло другое со скоростью осеннего шквала, когда ветер гонит разноцветные листья и вертит их всеми сторонами сразу, так что не углядеть... Ненависть, месть, жалость, тоска, омерзение, опять ненависть, милосердие, симпатия... - И как же ты собираешься его выхаживать, Жульен? Взгляни на него: он безнадёжен! Ты только продлишь его агонию... - Я вправлю ему суставы, - торопливо заговорил Жульен, - я умею, я уже вправлял как-то раз... потом я отыщу целебные травы, и пережую их и сделаю кашицу и наложу компрессы и повязки и... и сам уход, забота... это тоже очень важно, я знаю! Он ещё молодой и сильный, он справится! Я в это верю! Пожалуйста, позволь мне его спасти! Он никому не причинит вреда! Да и раньше не причинял, я знаю! – Жульен говорил жарко, убеждённо, всегдашняя стеснительность слетела с него, как не бывало, я впервые увидел его в новом, незнакомом обличьи. Будь то всего несколькими неделями раньше, до той злополучной схватки, - я не задумываясь перекусил бы шею этому муравью собственными челюстями и заставил бы Жульена наблюдать, как я глумлюсь над останками его товарища, грозя ему самому ещё худшей расправой за подозрение в предательстве... А сейчас... Сейчас я вновь укрыл муравья одеяльцем и сказал: - Я помогу тебе, Жульен. Ни на миг не верю я, что ты сумеешь спасти жизнь этому бедняге, но... я помогу тебе. А там – будет то, чему суждено быть. Ну-ка, покажи мне, как ты строишь своё убежище? Ага, правильно, коридор поворачивает под острым углом и идёт вниз... Но ты сделал его слишком узким на повороте, ты можешь повредить своему другу, когда будешь стараться протиснуть его вглубь. Вот смотри... – и я принялся расширять проход своими мощными клешнями. 50

* Так мы стали обладателями общей тайны. Жульен полностью переселился в убежище и круглые сутки ухаживал за муравьём. А я приходил с утра пораньше и оставался там большую часть дня: собирал травы и коренья, на которые указывал мне Жульен, готовил запас перевязок, заботился о еде и свежей воде для них обоих, в общем, помогал, как мог. Жульен оказался не только на редкость самоотверженным и заботливым, но ещё и удивительно искуссным врачевателем. Он сумел срастить переломанные конечности муравья, наложив на них повязки и жгуты, пропитанные целебной кашицей и обтянув гибкими упругими обручами, прочными и эластичными. Это была не просто тонкая, кропотливая работа, но настоящее мастерство. Ещё более сложные операции он проделал со жвалами, челюстями и лицом своего подопечного, придумав целую хитроумную систему растяжек и зажимов, фиксировавших голову муравья, тем самым позволив проводить точные манипуляции с его членами и дав его организму возможность восстановливать самое себя. Всё это время муравей питался особым животворным соком, изобретённым Жульеном из десятка различных плодов и ягод. Жульен готовил его сам, тщательно проверяя пропорции и свежесть каждого составляющего, и впрыскивая в глотку муравью прямо из своей собственной. У нас и раньше ходила пословица \"Заживает, как на муравье\", но этот огненный превзошёл все самые смелые ожидания. Очевидно, у него и вправду был очень сильный и молодой организм. А может, причиной всему была забота Жульена? Или его чудодейственные снадобья? Не знаю, но муравей поправлялся и креп на глазах, так что скоро смог уже двигать повреждёнными конечностями, сидеть, вставать, ходить... правда, медленно, осторожно опираясь на палочку. Последними пришли в норму его челюсти и тогда он впервые заговорил. 51

Голос его оказался тоненьким, с неким кисловатым оттенком, но удивительно переливчатым, хоть язык его и состоял, казалось, из одних коротких, резких на слух фраз. Его слова неизменно сопровождались красноречивой жестикуляцией, порывистой и вдохновенной, ярко отражавшей пламенную природу его племени. Очень скоро мы поняли, что его зовут Мурза. Именно это слово он повторял вновь и вновь, неизменно тыкая себя при этом в грудь. На этом моё познание его языка и закончилсь. Я оказался вполне невосприимчив к чужим наречиям. Но Жульен продвинулся много больше. Он всё ловил на лету, с необычайной радостью и воодушевлением, ибо жаждал глубокого, по-настоящему осмысленного общения со столь отличным от него самого, спасённым им существом. Спустя короткое время можно было стать свидетелями поразительной картины: жук и огненный муравей, стеснённо опирающийся на палочку, взяв друг дружку под лапки, прогуливаются под нежарким солнышком, доверительно нашёптывают что-то и согласно кивают. Частенько Мурза забывался, взмахивал лапкой в ажиотаже и кривился от боли в травмированных суставах. По мере углубления их контакта, я заметил, как Жульен меняется: он стал задумчивым, с резкими перепадами настроения, то взбудораженным и не в меру весёлым, то, вдруг, апатичным, а то и откровенно несчастным. Он почти перестал есть и спать, и его, ещё не вполне оформившийся панцырь, грозил рухнуть внутрь самого себя, настолько он понурился и исхудал. 52

Дни слагались в недели, Мурза выздоравливал и мы, все втроём, понимали, что прощание неизбежно: с нами Мурза оставаться не мог в любом случае. Я считал себя весьма проницательным, видел глубокую привязанность Жульена и Мурзы друг к другу и приписывал удручённость моего юного товарища именно их скорому расставанью. Но как же мало, оказывается, я знал на самом деле. Как-то раз я застал Жульена в особенно подавленном состоянии духа, вид его был ужасен: лицо позеленело, под глазами круги, а сами глаза, казалось, провалились в пропасти надбровных пазух и сейчас сверкали оттуда мрачным, лихорадочным блеском. Жульен весь содрогался от бившего его напряжения, челюсти его свело, говорить он не мог вовсе. По всему было видно, что он на грани нервного истощения и опасной болезни, так что я испугался за него не на шутку. - Жульен, милый мой, так нельзя, - ласково обратился я к нему. – Я знаю, ты очень привязался к этому Мурзе, мне и самому он симпатичен, но... - Мурза – не \"он\", - простонал Жульен, насилу расцепив челюсти, - Мурза – \"она\". Это самка. Самка огненного муравья. И мы любим друг друга! Я застыл в шоке от услышанного, а Жульен продолжал. - Да, я люблю её! Любил с самого начала, с первого взгляда, ещё когда положил, беспамятную и исковерканную на носилки, ещё не зная тогда, что это – она. Я полюбил само существо, вне зависимости от его пола и уж конечно, вида! Ты думаешь, я сошёл с ума, да? Что только безумец способен полюбить чуждое? Оценить его красоту и гармонию, изящество и грацию? Ты ошибаешься! Напротив, только 53

полностью разумный и способен на такое. А вы, вы все – уроды, ущербные, замкнутые на самих себе уроды! Что же удивительного в том, что вы так упоённо, самозабвенно уничтожаете друг друга! Откуда в вас взяться любви?! Жульен весь пылал от кипевших в нём страстей. Он едва отдышался и продолжил. - А потом, потом, когда она заговорила и мы стали понимать друг друга... передо мною открылся новый мир. Совершенно непохожий на мой собственный, странный, поразительный, невероятно манящий. Мурза – дочь крупного военачальника. Ничего удивительного, что огненные муравьи, отправившись в военный поход, могущий продлиться долгие месяцы, а то и годы, взяли с собой свои семьи, включая слуг, рабов и домашнее хозяйство... Ведь, в противном случае было бы поставлено под угрозу само продолжение рода. К тому же, их самки и сами отличные воины, уступающие самцам, разве что, в силе и весе, но никак не в храбрости. - Но не Мурза! Ещё тогда, в изувеченной и бессловесной, я сразу уловил в ней инаковость, близкую своей собственной. Это не поддаётся объясненью, но что-то в изломе конечностей, в умиротворённости склонённой головы, в самом приятии боли и страданий, говорило мне о полном отсутствии жестокости и тяге к насилию, о смиренности и добре... И я не ошибся! Оказывается, Мурза и впрямь – иная. Она наотрез отказалась участвовать в боевых действиях, даже просто в разведывательных рейдах. Сперва она мотивировала это слабым здоровьем, всевозможными недомоганиями, страхами, она даже пыталась сознательно покалечить себя... Когда же всё стало известно, - она открыто заявила о своей неспособности причинить боль другому, о любви ко всему сущему, вне зависимости от его видовой принадлежности. - У огненных муравьёв в таком случае суд короток. Лишь высокопоставленное положение её отца спасло Мурзе жизнь, но существование её превратилось в сплошную пытку. Особенно над ней 54

издевались самки, нигде не давая проходу, устраивая частенько групповые истязания... Я слушал Жульена и со стыдом вспоминал себя самого. - ... и Мурза поняла, что единственная возможность выжить заключается для неё в бегстве из собственного племени. Так она превратилась в муравья-одиночку, в вечную скиталицу. Она брела, сама не зная куда, зачарованная мнообразием и красотой мира, пока... пока её не настигло лосиное копыто. - Мы много говорили обо всём на свете, - продолжал Жульен, - и поверь мне, Жильбер, во всём мире нет более близкого мне по духу существа. Никто так тонко не улавливает гармонию окружающего, не ценит его красоту, не преклоняется пред всем живым. Да, я знаю, очень и очень многие из ползающих и летающих питаются друг другом. Такова их природа. Но даже тогда это можно делать без ненужной жестокости, не усиливая страдания жертвы, щадяще. Я и Мурза согласны во всём этом. Мы гораздо ближе и роднее друг другу, чем представители наших же видов нам самим. А муравей, как таковой, - вообще видится мне самым прекрасным и гармоничным существом на свете. Что же удивительного в том, что мы познали взаимную любовь? И что в этом преступного, скажи мне, Жильбер? Но я был в полнейшей растерянности, даже я, пресыщенный насилием и безумством, не знал, что ответить ему на такое. - А где Мурза? – спросил я его, не найдя других слов. – Почему его... эээ... её нигде не видно? - Мурза спит. Она отдыхает после операции, - тихо промолвил Жульен. 55

- После операции? Ещё одной? Но мне казалось, что всё уже позади, что она вполне оправилась и... - Это была не совсем обычная операция. Хоть она, быть может, целительнее всех предыдущих. Даже спасительна. Ибо её цель – избавить от жестокости и насилия. Раз и навсегда. – И Жульен смолк. - Я ничего не понимаю, - сказал я, – поясни. - Я ампутировал Мурзе атакующие клешни – главное орудие убийства у огненных муравьёв. И я выжег кислотой её ядовитые железы. Они расположены на внутренней стороне жвал и превражают укусы её соплеменников в необычайно болезненные, а часто – смертельные. Всё это я сделал, разумеется, с её согласия. Более того, Мурза умоляла меня об этом. И я согласился. До меня постепенно стал доходить смысл услышанного. И вся его серьёзность. \"Эти двое, - подумал я, - идут до конца. У них всё на самом деле, это не игры двух подростков.\" - Что вы собираетесь делать дальше? – спросил я Жульена, сам будучи уверен, что услышу в ответ нечто вроде: \"Жить вместе в любви и радости до скончания наших дней.\" Но я ошибся и на сей раз. - Мы уже всё обдумали. Было бы, конечно, чудесно забыть всё и вся, уйти восвояси, туда, где нас не найдут ни муравьи, ни жуки, ни прочие. И жить, предавшись любви, просто жить... Но это слишком просто, непозволительно просто и... недостойно того времени, в которым все мы живём. И мы решили, что посвятим свои жизни чему- то большему. Каждый из нас возвратится в свой мир, в свой род и племя, и приложит все усилия к тому, чтобы прекратить этот пир смерти, чтобы пробудить в сердцах своих собратьев хоть крупицу милосердия и сострадания, остановить жестокость, изгнать безумие. 56

Просто... собственным поведением являя пример тому, что жить можно и иначе. Я молчал. Своими последними словами Жульен потряс меня куда больше, чем всем предыдущим. Я был восхищён им. Ибо понял, что он, нет, оба они, он и Мурза, - совершили подвиг. * - Я провожу Мурзу до границ обитания её сородичей, - сказал мне Жульен через несколько дней. – Провожу и вернусь. На следующее утро я стал свидетелем незабываемой сцены, я и сейчас вижу её, как на яву. Жук и муравей медленно бредут к восходящему солнцу. Они идут в обнимку, в полной гармонии плавных движений, словно исполняют некий странный, необычайно интимный танец, полный им одним понятного смысла. И то было неизъяснимо прекрасно. * Жульена не было пять дней. Он вернулся спокойным, серьёзным, враз повзрослевшим. И тут же принялся за работу. Оказывается, у него уже был хорошо продуманный план и в его осуществлении ему требовалась моя помощь. Никто из наших сородичей не знал о произошедшей со мной метаморфозе, все продолжали видеть во мне прежнего грозного Жильбера, способного на любое сумасбродство и насилие. Стычка с огненными муравьями, из которой я единственный вернулся живым и невредимым, лишь прибавила мне престижа и боевой доблести. В их глазах я превратился в героя. Раньше меня просто боялись, сейчас – ещё и гордились и уважали. У моего слова был вес. На это мы с Жульеном и рассчитывали. 57

Мы потребовали созыва Совета Старейшин нашего Рода, и Жульен, - впервые в жизни, - предстал пред всеми в совершенно новом облике: возмужалым и трезвым, но удивительно воодушевлённым, охваченным одной, всепоглощающей идеей- страстью. Он говорил о бессмысленности убийства, об охватившей всех нерациональной ненависти ко всему чуждому, о самоубийственности безумства... Когда Жульен окончил, вперёд выступил я. Как мне помнится, я сказал лишь одну короткую фразу: \"Я, Жильбер, бывший глава банды громил, головорез и бандит, присоединяюсь к Жульену и говорю вам: хватит!\" Старейшины долго молчали. Затем стали высказываться, один за другим, медленно, с трудом подбирая слова. Чувствовалось, что они в растерянности и сомненьях. Их главный аргумент был прост и сводился к следующему: если мы, в одностороннем порядке и внезапно прекратим всякое насилие, то нас попросту уничтожат, съедят без оглядки... Ведь никто не знает, что мы вдруг из живодёров превратились в миролюбцев... Вот если бы это произошло повсеместно, со всеми и по всеобщему согласию... Но где там! Разве желторотики, к примеру, на такое пойдут? Да никогда в жизни! Эти уроды предпочтут быть вырезаными все до единого, но не откажутся от бойни. А головохвосты? Те вообще не поймут, о чём это вы им вещаете, слопают с потрохами... И так далее... Единственное, на что согласились старейшины, так это вернуться к обсуждению вопроса в будущем, \"при благоприятных на то обстоятельствах.\" И всё же, зерно было брошено. Межвидовые распри продолжались полным ходом, но внутри племени положение стало менятся. На наших глазах происходил сдвиг в состоянии умов: стихали грабежи и насилие, снизились ссоры, возросла взаимовыручка. Это не замедлило сказаться на дисциплине и 58

согласованности в действиях против внешних врагов, что тут же повлекло за собой ряд значительных военных побед над соседями. И тогда, Жульен и я поняли, что настало время второго этапа. * Мы переговорили с главой старейшин и, получив его согласие, отправились в путь с нашей новой миссией. Она была крайне деликатна и отнюдь не безопасна: нам предстояло, - не больше, не меньше, - под видом парламентёров обойти все известные нам близлежащие земли, обращаясь ко всем населяющим их живым существам, всем родам, племенам и видам – ползающим, порхающим и плавающим, - с одним единственным, простым, предельно ясным воззванием: \"Прекратите войну! Положите конец безумию! Хватит! Иначе в этом мире не останется никого и ничего живого, а победитель будет последним из несчастных.\" Не стану утомлять вас подробностями наших странствий. Они и вправду оказались полны опасностей, не раз и не два казалось нам, что спасения нет, что жить нам осталось считанные минуты. Но всегда, в самый последний момент, что-то нас выручало. На нас нападали, брали в плен, пытали, насмехались, изгоняли с улюлюканьем и срамом...В нас видели шпионов, диверсантов, безумцев... Но нас слушали. И это было главным. Никто и не надеялся на скорую победу. А потом... потом мы наткнулись в лесу на раненого желторотика. После неудачной схватки с мокрухой, он лежал, беспомощный, со вспоротым брюшком, не в силах пошевелиться, и просто ждал смерти, жуткой и долгой агонии. Но агонии не наступило. Не 59

наступило, потому что Жульен его спас. Спас и поставил на ноги, как сделал в своё время с Мурзой. В стан желторотиков мы вошли втроём. Впервые нас приняли, если не как друзей, то хотя бы, как тех, кто не желает зла. По настоянию спасённого был созван местный совет старейшин и мы предстали пред ним с нашим неизменным призывом. Совет заседал более двух суток и вынес решение: желторотики прекращают войну. Да, прекращают все виды насилия и становятся первыми, кто официально заключает с нами мирный договор. Не соглашение о перемирии, а договор о мире, дружбе и взаимопомощи. Как стало известно много позже, они пошли на это совсем не потому, что враз прониклись идеями Жульена о всеобщем братстве, вовсе нет... Просто, желторотики были в крайне бедственном положении, на грани истощения всех ресурсов, когда под угрозой стояли даже их тайные урочища с личинками... Их теснили всё дальше, во всё более неблагоприятные для выживания места, и само их существование находилось под угрозой. Всего этого мы тогда не знали, но какое это, в сущности, имело значение? * Сейчас всё, о чём я повествую кажется вам мало понятным, едва ли не смешным. Вы смотрите вокруг себя, на ваших добрых соседей, которые, как и вы сами сотни раз на день приходят на выручку друг другу, и вам даже представить трудно, что эти вот самые желторотики и рогачи, головохвосты и мокрухи, ясноглазки и синебоки, - могли быть лютыми, непримиримыми врагами, ведущими тотальную войну на уничтожение. Но, поверьте мне, так оно и было. Желторотики и мы позаботились придать нашему договору самую широкую огласку. Сперва его расценили, как чисто военный союз 60

двух племён, что породило спешные попытки подобных образований и у многих других, что уже само по себе шло нам на пользу, т.к. впервые за долгое время породило межплеменной диалог и сотрудничество. Но очень скоро всем стало очевидно, что наш союз с желторотиками не преследует никакой обманной или тактической цели, а стратегия у него одна: просто жить в мире, положив конец безумию. Тогда, медленно и постепенно, к нам стали присоединяться другие. И безумие было побеждено, уступив место здравомыслию, да нет, - просто самой жизни. Мы так никогда и не узнали какова была судьба Мурзы и что произошло в стане огненных муравьёв. Но, подозреваю, что что-то там произошло несомненно. Ибо в один прекрасный день до нас дошли слухи, что огненные муравьи прекратили военные действия и опустошительные походы. Какое-то время они ещё оставались на захваченных территориях, но вели себя на удивление мирно, даже дружелюбно... а потом и вовсе снялись и отхлынули назад, в том направлении, откуда так внезапно появились. Вести, доходившие до нас из мест их коренного обитания, сообщали об их вконец изменившемся нраве и готовности всегда приходить на помощь. Так, что отныне всё живое видело в их лице могущественных заступников. - Да... мир полон чудес, - Жильбер-Жоакин улыбнулся в усы, - и начало всему этому положили два беззвестных маленьких существа: жук Жульен и самка огненных муравьёв по имени Мурза. Ну... и я, ничтожный, в меру своих сил. 61

Позже, когда был торжественно провозглашён всеобщий мир и создан Совет Всех Племён, существующий и по сей день, и в котором заседаю и я, как представитель нашего Рода, - мне было присвоено ещё одно имя: Жоакин, - в честь Жоакина-Великого, отца- прародителя нашего. Жильбер-Жоакин выдержал долгую паузу. Стояла полная тишина. - Я к чему всё это? Да к тому, что вот, стоит перед вами Жак, удивительно напоминающий мне Жульена моей молодости. Жак, который из безотчётной любви своей к гусеницам стал возводить им домики. Он проявляет заботу о совершенно непохожих на него самого существах... Понимаете? Он делает это просто потому, что усматривает в них... красоту. Я знаю, многим из вас это кажется смешным, бесполезным, быть может, достойным презренья. Возможно, кое-кто из вас даже видит в нём безумца... Но именно так по началу относились и ко мне с Жульеном. Разве не безумием было спасать врагов и призывать к миру среди безумия? Но взгляните вокруг, на наш цветущий, благоустроенный мир и спросите себя: что лучше – он или всеобщая бойня и ненависть? - Я надеюсь, что кое-кто из вас меня услышал. Услышал и понял. Будь я помоложе, - и сам присоединился бы к Жаку. Помогал бы ему чем мог... Да слишком я стар для такого, и могу лишь наблюдать пристально за тем, кем движет любовь к живому... просто потому, что оно прекрасно. Кто знает, какой новый виток развития породит Жак, как в своё время Жульен породил свой... Ещё какой-то миг толпа сохраняла молчание, а потом вдруг разразилась криками и возгласами: - Я буду помогать тебе строить домики, Жак! 62

- И я! -Ия! - А я буду искать гусениц! - А я – заготовлять корм! Жак представил себе, во что превратится его детище, его личная, такая интимная, скрытая от всех глаз и ушей любовь, - и содрогнулся. - Нет, нет! – вскричал он поспешно, - не надо! Спасибо вам всем, но – не надо! Я вполне справляюсь сам, поверьте мне. Я очень благодарен, но... оставьте всё, как есть. - Делайте, как он просил! – вступился за него Жильбер-Жоакин. – Помощь бывает разной. Иногда самая лучшая как раз и заключается в том, чтобы не мешать, а просто обеспечивать условия, при которых другой мог бы творить задуманное. А теперь, дети мои, пора нам идти по домам, мы и так уже помешали Жаку. Нехотя, с перешёптываниями и ропотом, толпа стала расходится. И вот уже остались трое: Жак, Жильбер-Жоакин и Жозефин, матушка Жака, она, оказывается, принесла сыну гостинцев. - Спасибо тебе, Жильбер-Жоакин, - молвил Жак, - не знаю, чтобы они со мной сделали, если б не ты... Но, скажи мне... скажи мне одну вещь. Что было дальше с этим Жульеном? Ты ничего не сказал про него... Жильбер-Жоакин улыбнулся. 63

- Жюльен...он стал врачом и знахарем, прожил долгую, полноценную жизнь, повсюду неся добро и сострадание. Многие наши соплеменники обязаны ему жизнью. У него было немногочисленное, но чудесное потомство и твоя прабабушка Зи-Зи является его пра-пра-пра... внучкой... А значит и ты, Жак, дальний, но прямой его потомок. Жильбер-Жоакин помолчал и добавил: - Но и это ещё не всё. Самое удивительное заключается в том, что после своей смерти.., - я знаю, ты не поверишь мне, но я повторяю лишь то, что сам слышал от улитки, которой сообщил уж, а тот подслушал у хамелеона, а хамелеоны, как известно, знают всё на свете... Так вот, после смерти Жульен родился снова, но уже... огненным муравьём! Да, да, именно так, ведь как раз этого он и жаждал больше всего на свете. Говорят даже, что уже в бытность свою муравьём, он во всём старался следовать тем же принципам: проповедовал милосердие и ненасилие, отказ от бессмысленной жестокости, терпимость ко всему чужому и инакомыслящему. Ну, а потом след его и вовсе затерялся средь живого. Ведь оно, по сути своей, безбрежно и нескончаемо. Вот так. Глава пятая Буря С этого дня всё изменилось. Открытых помощников у Жака не было, но тайные появились. 64

Самым необъяснимым образом, по утру, у домика Жака и Грю, где он проводил ночь, как правило обнаружились заботливо сложенные запасы корма и строительных материалов, мягких трав и мха, цветов и росы, - в общем, всего необходимого для поддержания должного уровня услуг. Жак был искренне рад всему этому, т.к. число гусениц и их домиков росло непрестанно и он уже давно стал подозревать, что обязан столь частому нахождению всё новых и новых, опять же, неким невидимым и тайным своим доброжелателям. Они, как бы случайно, подстраивали так, что Жак натыкался на гусениц, - обычно, редкостных, причудливых расцветок, с удивительными узорами и переливающимися ворсистыми иглами. Среди них не было ни одного повтора, все были разными, и Жак понимал, что случайно такого произойти не могло, что кто-то, какие- то неведомые помощники, самым тщательным образом подбирают для него особых и избранных, превращая его собрание в шедевр. Эти \"кто-то\" должны были прекрасно знать и помнить всех гусениц до единой ( а число их, включая Грю и Гунту, уже перевалило за третий десяток), - а значит, они наведываются в домики и наблюдают за ними в отсутствие Жака. И действительно, все признаки указывали на то, что во время его походов кто-то посещает гусеничный городок (так сам Жак окрестил место своего обитания: слова \"ферма\" или \"плантация по выращиванию гусениц\" застревали у него в горле: \"Как можно, - говорил он себе, - называть это \"фермой\"?! Ведь на ферме выращивают то, что идёт в пищу! Или, по крайней мере, то что продают и от чего получают выгоду... Я же просто даю им возможность хорошо и удобно жить... А себе самому – возможность наслаждаться ими. И я готов делать это всегда, из года в год... Интересно, насколько большой может вырасти гусеница? Что будет с Грю через год, два, пять? И потом... Ведь у них должна быть и какая- то общественная жизнь... Или нет? Неужели они не заводят семей, не выращивают сообща потомство? Я ни разу не слышал от них ни о чём подобном... И не замечал ни малейших различий между мужскими и женскими особями... Все гусеницы неизменно говорили о себе в женском роде... Как странно... И как же тогда у них всё это получается?\" 65

Ответов не было. На распросы Жака гусеницы реагировали странно... Казалось, они вовсе не понимают о чём он говорит. А может, они лишь разыгрывали недоумение? Прикидывались непонятливыми, а на самом деле... на самом деле скрывали от него некую страшную тайну? Нечто потаённое и запретное? Жак не знал. Эти мысли посещали его всё чаще, по мере увеличения числа его питомиц, но не заставляли что-либо изменять в происходящем: гусеницы были полностью довольны своим существованием и никак не заявляли о каких-то новых, неизвестных ранее потребностях. Вообще-то, они оказались существами весьма замкнутыми, погружёнными в себя, к тому же, - себялюбивыми, самодостаточными и..., - Жак боялся признаться в этом самому себе, - ограниченными и бесконечно... земными. Ни разу не слышал он ни от одной из них рассуждений на общие темы, ни философии, ни поэзии, ни романтики... Да, они были красивы и грациозны, вполне сознавали это и умело использовали, но... круг их интересов исчерпывался заботами об обильной пище, свежем питье и мягкой постели. Получив всё это, гусеницы имели обыкновение спать сутки напролёт, лелеять собственное тучнеющее тело и... молчать. Казалось, они постоянно прислушиваются к неким тайным процессам в себе самих и только это и заботит их по-настоящем, как... \"как беременные, ожидающие потомства самки\", - подумал как-то раз Жак и его поразила точность такого сравнения. Их скрытность и таинственность притягивали и бесили Жака одновременно, ведь сам он был совсем не таким – пылким, открытым, порывистым мечтателем. Но особого выбора у него не было, и он, мало-помалу, научился принимать всё, как есть или, по крайней мере, казалось ему, что принимает. Грю составляла некоторое исключение. Нет, и она не заслушивалась философскими рассуждениями Жака, её не вдохновляли тирады и признания; на восторженные описания картин их будущей жизни она отвечала неизменным... молчанием. Молчанием и редкими, рассеянными ласками. Она постоянно уклонялась от ответов на любые вопросы, касающиеся будущего и собственной природы, а если Жак бывал особенно настойчив, - ограничивалась странной, двусмысленной улыбкой, в которой Жак 66

усматривал то скрытое обещание, то – неизбывную грусть и сокрушённость, а то – смиренную покорность пред неизбежным. И всё же, Грю была иной. Жак поминутно восстанавливал в памяти развитие их отношений, сравнивал её с другими и не мог не видеть различий. Ни одна, даже самая дружелюбная и открытая из гусениц, не встречала его приход столь неподдельной радостью, ни у кого так не сверкали глаза и бурная смена чувств не сопровождалась такими вспышками искр, волнами трепета пробегавших по чуткому ворсу, ни одна так не ластилась и не тёрлась об него своим нежным тельцем. А однажды, когда Жак вернулся домой особенно уставший и без задних лапок свалился в глубокий сон, он, проснувшись среди ночи от необычного тепла, обнаружил, что с головой укутан травяным покровом, служившим, обычно, мягкой постелькой Грю, а она сама, зябко свернулась калачиком на голом полу. Тогда, помнится, Жак встал и перетащил часть травы назад, заботливо укрыв Грю. \"Нет, - говорил себе Жак, - простым дружеским участием такого не объяснишь. Это много больше. Это любовь...\" Так, по крайней мере, хотелось ему верить, и с его стороны – так оно и было. *** Лето, пройдя апогей изобилия, заклонилось к закату. Дни стали прохладнее и облачней, солнечный свет мягче и ласковей, а ночи – ощутимо прохладней. Жак уже не находил больше новых гусениц, сколько не искал, и вдвойне сосредоточил свои усилия на обустраивании быта тех, что были. Он понимал, что домики, построенные им для своих любимиц, хороши для лета: они были лёгкими, гибкими, покачивались под ветерком и хорошо проветривались. Но выдержат ли они зиму? 67

И он вновь развернул грандиозное строительство. Для постройки новых, прочных домов у него не было времени, да и вряд ли такая задача была бы по силам ему одному. И он задумал получше укрепить уже существующие. Внутри каждого домика он решил соорудить двойной настил из плотного мха. Тёплый и мягкий, он был полностью водонепроницаем и являл собой идеальный изолятор. Жак намеревался оббить мхом не только пол, но и сужавшиеся в овальный купол стены. Работа увлекла его необычайно и оказалась гораздо более кропотливой и трудоёмкой, чем виделась поначалу. А потом пришла гроза. Она разразилась ночью, налетя внезапным, оглушительным шквалом. Домик Жака и Грю заметался под ветром, как пустая ореховая скорлупа. Ни один из них в жизни не испытывал ничего подобного и, перепуганные насмерть, они тесно прижались друг к дружке, судорожно пытаясь ухватиться за что придётся, но всякий раз их отшвыривало, вертело и било об стенки, как два пустотелых семечка в полом стручке. Очень скоро домик дал течь и оба ещё и вымокли. Жак не любил быть мокрым, всему предпочитая тёплую сухость, хоть и переносил влажность вполне безболезненно. Но для Грю, как оказалось, это было иначе. Хоть капли воды и скатывались с её ощетинившихся ворсинок, не проникая вглубь, сама она дрожала непрерывной мелкой дрожью, вмиг похудев и осунувшись, став жалкой и совсем несчастной. Гроза стихла лишь под утро и когда Жак, с первыми лучами бледного солнышка выбрался наружу, глазам его предстало плачебное зрелище. Ни один домик не перенёс грозу безпоследственно. Два из них сорвались с канатных подвесок и сейчас, полураздавленными лежали в грязных лужах. Вид остальных был немногим лучше. Почти все дали течь и насквозь вымокли. В некоторых образовались огромные бреши, другие перекосились и съёжились или, наоборот, развевались по ветру раскорёженными прутьями. 68

Несколько мгновений Жак стоял недвижим, в полном шоке от увиденного. Его детище, плод всех его усилий и средоточие чаяний оказалось неспособным перенести первое же серьёзное испытание. А его любимицы... что с ними?! Из состояния ступора Жака вывел стон. Он доносился из одного из поверженных наземь домиков, и Жак тут же устремился туда. С трудом проникнув внутрь сквозь расплющенную дверь, он увидел Гризель – чудесную гусеницу, ярко-пурпурную, с тёмно- фиолетовыми крапинками, протянувшимися в два ряда по всей длине спинки. Нет, сейчас она была почти неразличимо серой, а крапинки замерли неживыми чёрными точками. Когда-то Гризель поразила его своей грациозностью, она обладала на редкость весёлым нравом и частенько веселила Жака непредсказуемыми шалостями. Но сейчас... Жак едва поднял отяжелевшее от воды тельце. Безформенной меховой шкуркой свесилось оно с его лапок и только слабый стон говорил, что глубоко внутри этого комочка ещё теплится жизнь. Жак выволок Гризель наружу и сделал единственное, что мог: заботливо уложил её на относительно сухое, защищённое от ветра корневище, в надежде, что она обсохнет и согреется, и что это уже само по себе вернёт ей силы. На большее сейчас он был не способен. Из другого поваленного домика он вытащил Галь – крупную тучную гусеницу некогда охристо-жёлтую, а сейчас – буро-коричневую от облепивших её грязи и сора. Её состояние было чуть получше, она была в сознании, но, очевидно, в шоке, т.к. только то и делала, что тупо глядела округлевшими немигающими глазами, не в силах вымолвить и слова. Затем Жак принялся за осмотр остальных домиков и по окончании был в почти полном отчаяньи, едва ли не большем, чем при первом взгляде на постигшее его бедствие. 69

Три гусеницы были мертвы. Герта висела, пронзённая насквозь острым прутом, на который её швырнул собственный дом. Гаретта была раздавлена защимившими её ветками каркаса. Гульфа захлебнулась в луже, образовавшейся в просевшем полу её жилища. По крайней мере ещё 16 гусениц были ранены или в шоке. Восемь домиков пришли в полную негодность и нечего было и думать об их восстановлении. Считанные гусеницы сохраняли относительное здравие и освобождали Жака от необходимости немедленной о них заботе, кроме, разве что, самого насущного. Среди них, к огромному его облегчению, была и Грю. Жак стоял пред всем этим разгромом и не знал что делать. Он вспомнил Жульена, своего далёкого предка. Но Жак не был врачевателем, он не знал ничего из того, что знал Жульен, к тому же... не имел ни малейшего представления о том, как устроены гусеницы, что и где у них расположено, что для них главное и опасное, а что – второстепенное? Он клял себя последними словами, что не позаботился расспросить их обо всём раньше, но было уже слишком поздно.... впрочем... и он побежал к Грю. Она лежала под ворохом относительно сухого мха, тщетно пытаясь согреться. - Грю, милая, как ты себя чувствуешь? - Мне холодно... - Укрыть тебя ещё? Или, может, - Жака вдруг осенила простая мысль, - давай я тебя разотру, а? Видишь, какие у меня ворсинки на кончиках лапок? Они могут быть жёсткими, как щетина, а могут – мягкими и гибкими – как захочу. Давай, тебе будет приятно. 70

- Хорошо, - согласилась Грю, - только осторожно... - Ты что-то повредила себе внутри? Есть какое-то место, которое отзывается болью? - Я... я ушиблась... вот здесь, - и Грю показала на свой бок, - и ещё здесь. И ты должен гладить меня только от головы вниз, слышишь? Ни в коем случае не иначе! - Хорошо, хорошо. А скажи мне, Грю, где расположены твои жизненно важные органы? Это я , чтобы ничего случайно не задеть и не повредить... Ну, голова, я понимаю, а ещё что? Что там вообще у тебя внутри? - Откуда же я знаю? – раздражённо ответила Грю, - я в самой себе не ковырялась! - Но... я тоже не ковырялся... но знаю... Это и понятно: голова, глаза, усики, клешни, сенсорные придатки, железы, сердце, желудок... Любой жук знает такие вещи с младенчества. К тому же, всегда, ведь, есть и у кого спросить: родители, старшие... - Что такое \"родители\"? - спросила Грю уже более спокойно, постепенно согреваясь. - Ну как же?! Твои отец и мать, те, кто тебя породили и выростили... Разве ты не знаешь своих родителей? Или у вас это... по другому? – Жак понимал, что вновь ступает на запретную почву, но оно того стоило. - Нет... ничего такого я не знаю. Кто меня породил? Никогда над этим не задумывалась... я была всегда... с тех пор, как начала быть. Вот и всё. 71

- Ну хорошо, а твой собственный опыт? Ведь ты живёшь уже не один год... - Что такое \"год\"? - Год – это промежуток времени, за который сменяются все четыре сезона: весна-лето-осень-зима, - ответил Жак, почувствовав себя при этом старым учителем или нянькой, наставляющей новорожденного. - Никаких таких сезонов я не знаю. Зима? - Ну да, зима. Вот сейчас мы в лете, уже в самом его конце: видишь, какая была гроза? Это к осени. А зима – это когда вокруг очень холодно и нету свежей зелени, совсем нету, понимаешь? Ни трав, ни цветов, ничего. И везде снег. И всё что есть – под снегом. - Ни цветов, ни зелени? И холодно? Жуть! Нет, я бы такого не выдержала! Снег... что такое \"снег\"? Жак был в полном недоумении. Объяснение всему этому могло быть лишь одно: гусеницы появились на свет только этой весной или даже в начале лета. Поэтому-то они и не знают ещё ни о какой зиме... Но как же тогда... Он не представлял себе, как такие нежные, ничем незащищённые создания способны перенести зиму, если даже одна единственная гроза... И ещё понял Жак, что никакой помощи от Грю он не добьётся. \"В конце концов, - говорил он себе, - всё живое состоит из одного и того же. Рана есть рана, боль – боль... Надо исходить из самых общих, верных для всех предпосылок\". Жак выбрал наиболее крупный из неповреждённых домиков и решил превратить его в лазарет. С величайшим трудом удалось ему 72

перетащить туда семерых из раненых. Ещё двое были в столь тяжёлом состоянии, что он не рискнул сдвигать их с места. А легко раненые получали уход в своих собственных жилищах. О внутренних повреждениях гусениц Жак не имел ни малейшего представления и все свои усилия сосредоточил на внешних ранах и любых видимых отклонениях от нормы. Он уже понял, что главным оздоровляющим фактором для гусениц являются тепло и сухость, и постарался, как мог, обеспечить их. Нежный массаж также действовал благотворно, но Жак понимал, что всего этого мало. Тогда он отправился на поиски целебных трав, таких же, какими лечился и сам: других он попросту не знал, - в надежде на универсальность реакций всего живого. Собрав необходимые растения, он принялся их пережёвывать и делать кашицу, сдобренною собственной слюной, обладающей сильным антисептическим действием. Предварительно очистив раны от грязи и сора, он тщательно смазал их получившейся мазью, а затем наложил листы какого-то растения, гибкие и глянцевые, очень удобные для перевязок, и склеил всё это капельками сосновой смолы, которую припас ещё загодя для строительных работ. Но и этого ему показалось мало и он решил добавить в рацион гусениц сок красных ягод, славящийся своими бодрящими и восстановительными свойствами. Закончив всё это, Жак почувствовал усталость, какой ещё не испытывал ни разу в жизни. Из последних сил добрался он до своей постели, бросил взгляд на Грю, довольно сопевшую в тёплом углу, и свалился с лапок. У него не осталось сил даже задать свежего корма гусеницам. \"Ничего, - подумал он, - как-нибудь...\" \"Только бы не было дождя этой ночью, - была его последняя мысль, - ещё один дождь – и конец. Такого им не выдержать\" И он провалился в сон. 73

* Но дождя не было. Напротив, с первыми лучами солнца, брызнувшими в его прохудившееся жилище, Жак подумал, что утро выдалось на зависть тёплое и ясное, день обещал быть по- настоящему жарким, а сам он чувствовал себя бодрым и полным энергии. Первым делом он бросился в лазарет – проведать тяжело раненых. Трое были мертвы, в том числе и Галь. Никакие заботы Жака не в силах были спасти их от ужасных ран и переохлаждения. Но остальные были не просто живые, а на удивление окрепшие. Все они оказались голодны, что служило лучшим признаком выздоровления. Жак обошёл остальные домики и нашёл состояние их обитательниц вполне удовлетворительным. Положение уже не казалось ему столь уныло безнадёжным. Он задал свежего корма и росы, наскоро почистил наиболее грязные жилища и... вспомнил, что ему надлежит сделать кое-что ещё. Он вынес наружу тела умерших гусениц, присоединив их к тем трём, что скончались ещё вчера. Они казались почти невесомыми, сухими и шершавыми, как лоскутки змеиной кожи. \"Как странно, - подумал Жак, - куда же подевалась вся их тучность? перемигивание искринок ? блеск глаз? Как можно так стремительно измениться?!\" Жак знал что такое смерть. Не раз натыкался он на трупики насекомых и других существ, охолодевшие, изъеденные, полуистлевшие... Но никогда ещё не был свидетелем драмы перехода живой материи в свою противоположность. А тут... 74

\"Как хрупко, однако же, всё живое! – поразился он, - сколь мало требуется для разрушения красоты!\" Ему представился образ, воплотивший в себе всё, что дышит, движется и стремится быть. Это странное, ни на кого не похожее, не принадлежащее ни к какому конкретному виду, но вобравшее в себя их все нечто, трепетно балансировало на одной ножке, вдохновенно и изумлённо, восторгаясь и недоумевая безграничностью мирозданья и невероятностью факта собственного бытия. А мироздание, - заботящееся и безучастное, всеохватное и эфемерное, - текло сквозь него и переливалось, обдувало ветрами и волнами запахов, световспышками и россыпями частиц, то слагаясь в сложнейшие узоры, то распадаясь на составляющие, изначальное и непостижимое, и оставалось лишь смириться с этой его непостижимостью и с собственной ничтожной уникальностью и... продолжать балансировать, балансировать на одной ножке, всеми силами стараясь сохранить это до нельзя хрупкое, мимолётное равновесие под названием \"жизнь\". Жак и сам не заметил, как встал на задние лапки, натянулся и застыл в чуткости, воспарив в себя до почти полного исчезновенья... Некий шум, диссонансом достигнув сперва ушей, а затем и сознанья, заставил его низвергнуться на землю. Он огляделся и увидел, что рухнул ещё один из его домиков. К счастью, пустующий, т.к. он принадлежал одной из тяжело раненых гусениц, пересенных им в лазарет. Но ясно было одно: следует немедля приступить к реконструкции жилищ и превращению их в зимние квартиры, иначе... Жак уже успел, - или так ему казалось, - решить для себя эту задачу: прежде всего надлежало укрепить сами домики тройными растяжками, намертво привязав их не только к ветвям, но и к земле. Затем он намеревался обшить каждый из них оболочкой из мягкой, 75

гибкой коры, полностью водонепроницаемой, и лишь в последнюю очередь заняться внутренним их утеплением мхом, пухом и птичьими перьями. Он вполне представлял себе весь гиганский объём работы и уповал лишь на сухие, солнечные дни, каждый из которых дал бы ему благословенную отсрочку. Ему пришла в голову ещё одна мысль и он спешно отправился в самую чащобу пустыря, в Паутинное Царство. Прошедшая буря нанесла и ему непоправимый урон. По мере углубления в заросли он видел, что почти все паутинные круги изодраны в клочья и свисали сейчас рваными, безобразными полотнищами, ничем не напоминая грозные, чутко-трепетные ловушки. Отсыревшие нити не липли к лапкам и перестали представлять собой угрозу. Жак решил научиться у пауков искусству крепления и вязания нитей. Он бродил по пустырю, запоминая углы натяжения, рисунок симметрий, распределение веса, соотношения расстояний... И всякий раз поражался заново гениальной простоте исполнения. \"Да..., - подумал он, - вот было бы здорово договориться с пауками! Они бы укрепили мои домики, а я... А что дам им взамен я? Гусениц? О, да, они очень обрадуются гусеницам! Они их съедят!\" И Жак, ужаснувшись, отказался от мысли наладить отношения с этими кровожадными зодчими. Вернувшись домой, он тут же принялся за работу: стал нарезать длинные упругие стебли для тросов и более тонкие растительные усики – для крепёжного материала. Попутно он собирал кору для 76

оболочек, мох, перья и пух, - короче, всё, что попадалось под лапку и могло сгодиться в дальнейшем. Он складывал стройматериалы аккуратными штабелями и по мере их накопления в нём росли уверенность и безпричинная радость, словно упорядочение хаоса снаружи само по себе привносило гармонию в душу. Солнышко припекало совсем по летнему и через несколько часов интенсивной работы Жак почувствовал себя проголодавшимся и уставшим. Он наскоро пожевал что-то бело-пахучее и сочное, и тут же свалился под раскидистым листом так, словно не спал целую вечность. Проснулся он уже под вечер, когда закатные лучи окрасили тени в глубокий кармин, а притихшая на день зелень зашепталась в неясном предчувствии ночи. Жак сладко потянулся, встал и осмотрел своё строительное хозяйство. Что такое? Или ему кажется? Да нет, всё верно: штабеля едва ли не удвоили себя! Вот этой, вот, горки мха вообще не было, перья и пух заботливо укрыты широченными листьями, чтоб не разлетелись и не вымокли в ночной росе (\"как это я сам не сообразил!\" – воскликнул про себя Жак), - а вот - пять огромных стручков, доверху наполненных свежей смолой! Кто же он – этот невидимый, вездесущий помощник?! Жак был почти уверен, что он – тот же, кто ответственен за появление корма, а может, и самих гусениц... Как могло случиться, что при всей своей наблюдательности, он так ни разу и не заметил ни его самого, ни даже явных следов его присутствия? 77

И Жак решил во что бы то ни стало раскрыть эту загадку. Но сумерки сгущались, ночью уж точно ничего не предпринять, а значит всё следует отложить до утра. Он сделал вечерний обход больных, удостоверился в их здравии, добавил кое-где корма и питья, и отправился домой, к своей Грю. Она мирно посапывала под ворохом тёплого пуха и Жак тоже устроился, было, на ночлег. Но сон не шёл. Он лежал на спинке, подложив лапки под голову и следил за мельканьем звёзд в щелях прохудившегося купола. Картины прошедших месяцев проплывали в его памяти и он мог лишь дивиться их ёмкости и глубине. Сколько всего произошло за это время! Как изменился он сам и сколь широко распахнулся пред ним мир за одно короткое, удивительное лето! Нахождение Грю... обнаружение пустыря... Паутинное Царство... строительство первого домика... поиски гусениц.. Бабочка... полёт... метаморфоза... собрание Рода... Жильбер-Жоакин... Жульен и Мурза... и вновь – Бабочка... Это воспоминание наполняло Жака неизъяснимым трепетом. Слияние с иным существом, блаженство полёта, преображение, - ничто не в силах было передать то неописуемое чувство восторга, что стало частью его самого и, - Жак это знал наверное, - навсегда изменит его жизнь, нет, уже изменило. Каким-то потаённым уголком сознанья, Жак понимал, что всё связано. Его любовь к Грю, восхищение гусеницами вообще, извечное томленье по полёту, благодать, ниспосланная Бабочкой... - всё 78

выстраивалось в некую ускользающую от пониманья, но удивительно естественную цепочку. Казалось – ещё чуть, одно крохотное интуитивное усилье, - и последний камешек мозаики станет на своё место, картина обретёт цельность, загадка разрешится... Но именно этого \"чуть\" и не хватало, цепочка вновь распадалась на отдельные картинки, на мельтешенье образов, на дрёму... Глава шестая Невидимка Птичьи трели разбудили Жака одновременно с первыми лучами солнца и он сладостно потянулся от избытка бодрости и силы. Традиционный обход, раздача корма, смена перевязок, - и вот уже он стоит на строй-площадке. Новых материалов оказалось даже больше, чем он предполагал. Так-так... Ну-ка, посмотрим... И Жак самым тщательнейшим образом принялся исследовать все следы, истинные и мнимые, всё, что прямо или косвенно могло выдать невидимку. Но за ночь это место успело посетить не одно живое существо. Цепочки следов и шлейфы запахов накладывались друг на друга, а обильная утренняя роса умудрилась смазать и перемешать их до полной нераспознаваемости. Тогда Жак обратил свой взор к самим заготовкам. Он решил изучить их методом дедукции, от частного к общему и наоборот, как тому учил его некогда дядюшка Жерар. 79

Жак спиливал стебли при помощи собственных пилочек: на двух его передних лапках имелся ряд удивительно острых щетинистых зубьев, которые отлично подходили для этого дела. Они оставляли очень характерные отметины на древесных срезах. И он решил сверить свои с теми, что на \"подарочном\" материале. Так и есть, невидимка несомненно принадлежал к его роду- племени: никто иной был просто не в состоянии подделать такие, вот, скошенные загогулины, что оставались на срезе после зубьев этих природных пил. Однако, разница, всё же была: отметины \"помощника\" были меньше и слабее Жаковых, часто рваные и неровные. Такие мог оставить какой-нибудь неопытный подросток, не обладающий ещё необходимыми в этом деле навыками, да и ростом был он поменьше Жака. Жак подумал, что будь это, к примеру, его отец Жан, - срез был бы вообще гладким, без малейших зазубринок: профессиональный дровосек, Жан срубал стебли одним резким, выверенным ударом своих могучих клешней, а пуская в ход пилы, делал это столь мастерски, что срез получался ровным и блестящим, одно загляденье! А тут... Жак попытался представить себе этого неведомого доброжелателя, неумелого, но столь настойчивого и вдохновенного, и удивился ещё больше: какой же надо обладать самоотверженностью и преданностью делу, чтобы будучи таким маленьким, неопытным и щуплым, - трудиться, не щадя себя , да ещё и так искусно заметать следы... Стоп! Что-то тут не так... Если он имеет дело с несмышлёным подростком – откуда у него такие виртуозные способности к сокрытию собственного присутствия? Откуда столь верное понимание необходимых потребностей его, Жака, и особенно – его подопечных гусениц? Словно... словно этот \"некто\" знает и любит их не меньше... не меньше его самого! Да разве подобное возможно?! Жак был в полном недоумении. Никто, ни один жук его племени ни намёком не давал ему знать о 80

своём пристрастии к гусеницам или желании помочь. Собственно говоря, ни один из них даже не подошёл к нему после того, как Жильбер-Жоакин попросил их оставить его в покое... Разве что, матушка его, Жозефин, изредко навещала с гостинцами да вестями, а как-то раз Жак и сам наведался домой, дабы успокоить всех сразу, предотвратив, тем самым, нежелательные визиты к себе самому. \"Значит, - сказал он себе, значит я просто не всё знаю. Есть кто- то, кто предан гусеницам ничуть не меньше меня самого. Невероятно, но факт! Иного объяснения просто не может быть...\" Жака несколько покоробило то, что его любовь к гусеницам оказалась не уникальна, что нашёлся ещё кто-то такой же. \"Но почему же он так старательно скрывается? Ну, ясное дело, боится, что я его изгоню, не приняв помощи... Вот он и приходит тайно... любуется гусеницами, а заодно и помогает, чем может... О, нет, я не изгоню его, не теперь, после всего, что он сделал, он сполна доказал свою преданность! Да и работать сообща и полезнее и веселее...\" Веселее? С каких это пор возжаждал Жак веселья через общение с себе подобными? Он поймал себя на этой мысли и честно признался себе, что пресыщен одиночеством, что истосковался по простой приятельской беседе, дружескому обмену мыслями и чувствами, что в нём самом растёт потребность поделиться хоть с кем-то, хоть с одним живым существом, всем тем огромным и волнующим, что переполняло его все эти долгие недели. И он решил во что бы то ни стало выследить невидимку. *** Что-то насвистывая себе в усы, самой непринуждённой и беззаботной походкой, на какую только был способен, Жак направился к ближайшей роще, где он, как правило, собирал кору и мох. 81

Кустарниковый лес и травяные заросли – места где он ( и его таинственный помощник) собирали гибкие стебли для натяжных тросов и пахучие травы для настила, оказался в прямо противоположном конце. В этом и заключалась хитрость Жака: он был уверен, что невидимка за ним следит и, удостоверившись, что Жак отправился в рощу, - не замедлит использовать его отсутствие, чтобы самому наведаться в домики или в лес, отдалённый на достаточно безопасное расстояние. Жак свистел, пел и вообще, производил как можно больше шума. Добравшись до рощи, он принялся за заготовку коры и мха, ведь делать это всё равно было необходимо. Найдя огромный вогнутый кусок коры, представлявший собою идеальную естественную полость, он стал загружать его кусочками поменьше, прокладывая их сухим мхом. Затем он просверлил в передней стенке корытца два отверстия, продел сквозь них гибкий упругий стебель ползучего растения и получилась замечательная волокуша. Жак накинул на себя хомут и потянул. Хоть и с трудом, ему, всё же, удалось сдвинуть с места свою ношу. Но тут, вместо того, чтобы впрячься в волокушу и, подбадривая себя ритмичными понуканьями, медленно, в поте панциря своего, тянуть её к домикам, - Жак проворно высвободился из пут и что было мочи припустил наутёк! Сперва он углубился в рощу и по широкой дуге стал прорезать её наискосок, быстро удаляясь от любого места, где мог бы предположительно находиться, не будь он... хитрым. \"Нет, - говорил себе Жак, - ты хоть и водил меня за ус, но потому только, что я сам давал тебе это делать. А вот сейчас не дам! Хватит, наигрались! Я покажу тебе, кто из нас хитрее!\" 82

Выскочив на опушку рощи с другого её конца, Жак продолжил свой бег по периметру воображаемой окружности, в центре которой находились его домики. Никогда в жизни не бегал Жак быстрее! Даже когда спасался от банды разнузданных подростков, грозивших показать ему цвет его собственных внутренностей; даже когда столкнулся нос к носу с ужасным и кровожадным ящером-жукоедом, грозой всей округи, даже когда... Ну, в общем, никогда! Он прекратил свой бешеный бег лишь достигнув цели: стратегической точки между его домиками и кустарниковой чащобой. С пригорка просматривалась вся местность в обе стороны. Появись невидимка в его лагере или выйди он из лесу – и он тут же его обнаружит, тот просто не сумеет спрятаться! Жак уселся на верхнюю кочку, вытирая лапками вспотевший лобик, и стал ждать. Долго ждать ему не пришлось. На опушке леса показалась... вязанка. Да, вязанка гибких прутьев. И вязанка двигалась. Она была настолько огромной, что не было никакой возможности разглядеть существо, несущее её на себе. Но существо это, несомненно было. И Жак стал осторожно спускаться с пригорка наперерез вязанке. Бесшумно подкравшись сзади, он, сколько мог, набрал воздуха и рявкнул во всю мощь лёгких: - Стой, негодник! 83

Вязанка на миг застыла и... рухнула. Очевидно, у существа под ней враз подломились ножки и теперь оно лежало распластанным, погребённое под тяжестью собственной ноши. А ноша, полностью рассыпавшись на составляющие, сначала замерла, а потом принялась нелепо барахтаться в самой себе до тех пор, пока не сумела выпростать наружу одну заднюю лапку. Лапка была вполне знакомой Жаку: у него и у самого была точно такая же, разве что, чуть побольше. - Вот я тебя и накрыл! – удовлетворённо констатировал Жак. – Вылезай, парень, игры в невидимок закончились. Вязанка вновь забарахталась. И вдруг, невесть как, из-под неё выскользнула махонькая фигурка и со всех ножек припустила к лесу. Попытка невидимки остаться таковым была столь неожиданной и отчаянной, что в первую секунду Жак опешил и только и делал, что смотрел во след беглецу. Но вскоре он опомнился и пустился следом. Он так разогнался, что налетел на того у самой опушки, почти не разглядев. \"Невидимка\" понял, что пойман окончательно и, смирившись с неизбежным, понуро застыл. Только тут Жак и сумел впервые по-настоящему его рассмотреть. Рассмотрел и... замер в изумлении. Потому что это был никакой не \"парень\". Это была девушка. Молодая самка. Жак мог бы поклясться, что в жизни не видел её прежде, хоть она и принадлежала несомненно к его же роду. Потому что, если б увидел – запомнил бы точно. Она была... да, она была прекрасна. Жак признался в этом самому себе сразу, со стыдливой обречённостью. Идеальные пропорции, нежнейшие тона расцветки панцыря, грациозные ножки и усики – это было совершенство его вида. - Так..., - только и смог промолвить Жак, - ну и ну... И кто же ты есть? 84

- Я – Жульетта, - ответила девица, и голос её оказался совсем подстать её наружности: тихий, певучий и нежный. - Жульетта? Как могло случиться, что я никогда тебя не видел? И даже не слышал, что ты существуешь? Ведь мы из того же рода, верно? - Да, мы из того же рода. - Где же ты обитаешь? - Мои родители погибли в Великом наводнении. И большая часть родни – тоже. Я живу у... дедушки... - У дедушки? И как же зовут твоего дедушку? - Ну..., - Жульетта смутилась, - он не совсем мне дедушка, а пра- пра... Его зовут Жильбер-Жоакин... - Что?! Ты внучка Жильбера-Жоакина?! – Жак был потрясён. Но кое-что это, всё же, проясняло. Жильбер-Жоакин жил очень уединённо, на отшибе, у священного Урочища Предков, коего и был хранителем. Допускались туда лишь старейшины Рода, да и то – в дни особых тайных церемоний. Сам Жак не бывал там ни разу. - И ты живёшь... с дедушкой... в Урочище? - Да, в Урочище. Я забочусь о нём, веду хозяйство, ну... и вообще... - Так вот почему я тебя ни разу не видел! - Ты видел меня много раз. Но ... не замечал. Никогда не замечал..., - молвила Жульетта грустно. - Как?! Когда?! Не может быть! 85

- Может. А я тебя заметила давным-давно, ещё зимой. Я часто ходила за тобой следом, в твои бесконечные одинокие походы. И в лес, и на болота, и в горы. Я знала все твои потайные тропинки и укромные сторожки, твои излюбленные места уединения, всё... Например, то поваленное дерево у ручья, на коротое ты любил взбираться и смотреть с него в текущую воду... И тот красный куст с такими маленькми мушками, которым ты восторгался, и... И я слышала все твои стихи и песни, которые ты сочинял и пел самому себе... и всему вокруг. И про гусениц я знала с первого же дня, как только ты нашёл Грю... - Но... – Жак был в шоке. – но почему же ты никогда не обнаруживала себя?! Я бы... - Ты бы меня прогнал. Просто прогнал бы и всё. А так... так я, хотя бы, видела тебя, слышала, чувствовала. И, если что, даже могла бы прийти на выручку. Ты не думай, - поспешно добавила Жульетта, - я могу! Я очень-очень многое могу! Меня дедушка научил! Он всё- всё знает! А потом, потом я и сама училась... просто наблюдала... и за мурашками, и за улитками, и за пауками... А особенно – за летающими! Мотыльки и стрекозы и бабочки... - Бабочки..., - только и мог промолвить Жак. - Да, бабочки. Знаешь, чем ты привлёк меня с самого начала? Я случайно подслушала твой разговор с... их было трое. Они насмехались над тобой, обзывали жалким мечтателем, неумёхой, задирали тебя по всякому... А ты... ты сказал им тогда: \"Я живу для того, чтобы летать! Летать, понятно вам?! А не ползать!\" И тогда они навалились на тебя всем скопом, подхватили, и один из них сказал: \"Сейчас ты у нас полетишь!\" – и они швырнули тебя с кочки и ты покатился вниз и катился и катился... пока не застрял под корневищем... Но тогда я ещё не могла прийти тебе на помощь. Тогда... я просто расплакалась и убежала и рассказала всё дедушке. А он успокоил меня и рассказал про твою семью и её предков, даже про Жульена, в память которого дали мне имя. И ещё он сказал... он 86

сказал, что если ты очень-очень сильно захочешь, то и впрямь сможешь летать. Так и сказал! И добавил ещё, что верит в тебя. Вот! С этого всё и началось. Потому что... потому что, я и сама всегда мечтала... всегда мечтала о том же... – Последние слова Жульетта промолвила уже еле слышным шепотом. Но Жак услышал. - Ты мечтала... летать? – спросил он тихо и услышал, как колотится его сердце. - Да, - кивнула Жульетта, - больше всего на свете. *** - Если ты закрепишь вот эти две растяжки лучеобразно, а не поперёк, то увеличишь угол захвата и крепость, - сказала Жульетта. – Так пауки делают. - И то правда, - согласился Жак немного подумав. Они работали над починкой домиков уже вторую неделю. Работа продвигалась втрое быстрее, прямо таки, невиданными темпами. Казалось, их взаимная близость высвобождает некие необъяснимые, скрывавшиеся в них самих силы и энергии. Если раньше заботы о гусеницах приносили Жаку светлую радость и удовлетворение, то теперь они одарили его счастьем. Погода стояла щадящей, и кроме пары мягких, едва накрапывавших дождиков, держалась сухой и безветренной. С каждым днём, однако, становилось всё холоднее и по всему было ясно: время на исходе, настоящая осень уже совсем близко, а за нею – зима. Они распределили меж собою работы так, что ни один не задерживался в простое, и когда заканчивал что-то своё – брал часть 87

забот другого. Как правило, Жак занимался внешними конструкциями, требовавшими большей физической силы, а Жульетта отвечала за всё, связанное с изоляцией жилищ корой, мхом и пухом, их внутренним оформлением и убранством. Жак видел: она делает это от всего сердца, вовсе не только потому, что жаждет помочь Жаку, нет, она и впрямь любила гусениц. Иногда Жаку казалось, что она привязалась к ним едва ли не больше его самого, - такую заботу и ласку проявляла она к каждой из них, так терпеливо сносила все их капризы и придирки, так самоотверженно ухаживала за ранеными... Но не это было для Жака главным. Главным стала сама Жульетта. В перерывах и после изнурительного рабочего дня, они присаживались где-нибудь на солнышке и говорили. Говорили не переставая, обо всём на свете. О томительных мечтаньях, о красоте и необъятности мира, о грустном, смешном и страшном. Они делились тайнами и чувствами и поражались удивительному их совпадению, схожести самих себя друг другу. Часто бывало, что и слова оказывались излишни: достаточно было просто прислушаться. Прислушаться к источаемым ими волнам вибраций, к тончайшим колебаниям в ферментах, к трепету усиков и сенсорных окончаний... И каждый чувствовал и понимал состояние другого. Именно это – невысказанное, недосказанное, самое потаённое и так безошибочно угадываемое, - и сближало их больше всего. Как-то раз, в такую, вот, минуту, Жак решился рассказать Жульетте про Бабочку. И про всё, что произошло после, про метаморфозу. Он начал издалека и долго подбирал слова от волнения. Когда он закончил рассказ, то почти лишился дыханья и слёзы стояли у него в глазах. Жульетта молчала, не произносила ни звука, и когда Жак, наконец, обратил на неё застланный слезами взор, то увидел, что и та плачет. Плачет тихо, светлыми, прозрачными слезами счастья. 88

Вот тогда-то они и обнялись по-настоящему в первый раз. Они обхватили лапками друг друга, сплелись усиками и застыли на долгую вечность, слившись в единое существо, существо удивительное, непонятное им обоим, неземное. Ибо оно парило. Да, парило, унесясь далеко-далеко от земли, от неба, от всего на свете. Пред их общим взором проносились пятна красок и абрисы невиданных существ, цвета зачаровывали красотой, контуры всепроникали себя, свет пронизывал глубочайшие сути, высвечивая истинность, неся в даль, в жизнь... упоительно и... непередаваемо прекрасно. * - Что это было? – прошептала Жульетта, когда они вернулись на землю. - Это была любовь, - ответил ей Жак. – Любовь и те миры, которые она открывает. *** Свои ночи они проводили не вместе, ведь Жульетте надлежало ухаживать за Жильбером-Жоакином. Незадолго до литургии заката, когда всё вокруг замирало, окрасившись в густо-оранжевый и золотой, они расставались. Но до этого подолгу стояли, зачарованные, взявшись за лапки, такие же золотые, как и всё вокруг. А потом Жак возвращался в свой домик, свой и Грю. После того, как он и Жульетта обрели друг друга, ему казалось, что он исполнился лишь ещё большей нежностью к своей любимой гусенице, и это было так естественно: ведь нежность переполняла 89

его, изливалась через край, требовала приложения. А приложением был весь мир. Жак отдавал свою любовь всему живому – камням и ветру, росинкам и лоскуткам желтеющей травы, каждой древесной чешуйке, каждому комочку земли. И окружающее отвечало ему тем же. Никогда ещё не ощущал Жак такой всеохватной благости и заботы. Казалось, будто его взяли под опеку, причём не один, пусть и сколь угодно могущественный властитель, а всё мироздание, как таковое. Куда бы ни шёл он, что бы ни делал, - всё получалось, находилось и спорилось, не только легко и просто, но ещё и ладно, изящно, красиво. \"Это оттого, - говорил себе Жак, - что я счастлив. Счастье, - это, наверное, такая штука, которая не живёт сама по себе, а только со всем вместе. Когда ты занимаешь своё, единственно правильное место среди этого \"всего\", - ты вписываешься в целое, и целое это, благодаря тебе, обретает законченность, а вместе с нею и самое себя. Вот оно и отвечает тебе тем же, благодарит за приобретённую осмысленность. И дарует счастье. Нет, что-то я опять запутался... Так что же пришло раньше? Счастье или обретение своего места? А может, сначала... просто пришла любовь, а потом уже...\" Жак не знал как долго может длиться такое счастье. Но интуитивно подозревал его скоротечность. Просто... просто потому, что мир состоял из бесконечного, нескончаемого движения, а движение – это, ведь, всегда изменение, значит... что-то должно было произойти. И оно произошло. *** 90

Глава седьмая Эпидемия Как-то раз, встав по утру и отметив про себя, что больно уж оно хмурое и сырое, Жак отправился в свой обычный обход. Вот уже недели две, как он заметил, что гусеницы потребляют всё меньше и меньше пищи и почти перестали двигаться. Большую часть времени они проводили в ленивой полу-дрёме, спать отправлялись засветло и спали беспробудно и подолгу. Их домики давно уж переоборудовались к зиме и были укреплены, утеплены и изолированы водонепроницаемыми прокладками. В них было тепло и уютно. С каждым утром Жаку становилось всё трудней будить своих питомиц. Многие реагировали на его попытки их растормошить с неприязнью и раздражительностью, другие просто перестали его замечать и, казалось, спят на яву, ничуть не осознавая происходящее. Сегодня, вскарабкавшись в первый же домик, Жак оглянулся по сторонам и... не нашёл никого. Это был домик Готты – дородной гусеницы шикарного, густо-карминного цвета. Даже в полу-сумерках её тучное тело светилось, ярко выделяясь на сизом пуху ложа. Но сейчас Жак не увидел ничего похожего. \"Где же она?!\" – в недоумении воскликнул он и обвёл пристальным взглядом каждый уголок домика. Никого. Тогда он приблизился к её постельке и... увидел. С первого взгляда ему показалось, что Готта просто с головой зарылась в пух так, что он укрыл её всю и пурпурно-красное тело 91

лишь едва просматривалось из-под него. Жак подошёл вплотную и понял, что это не пух. Тело Готты покрылось густой сетью паутинообразных нитей. Они были сероватого цвета, отливали ртутью и казались неживыми, мертвенными. Торопливо, судорожно, Жак принялся срывать их с Готты и поразился их гибкой неподатливости. \"Боже мой, - воскликнул он, - это ещё что за напасть?! В жизни не слыхивал ни о чём подобном!\" Кое-как ему удалось очистить Готту от нитей. Она была жива, дышала глубоко и ровно и казалась крепко спящей. Растормошить её Жаку так и не удалось. И он спешно направился в следующий домик. Обойдя с два десятка жилищ, Жак уже не сомневался: это болезнь! Страшная, заразная болезнь, эпидемия! Большинство гусениц были уже затронуты ею и в той или иной степени спелёнуты жутким саваном. Он появился вдруг и ниоткуда, у нитей, в отличие от паутинных, не было видимого источника, и казалось, словно гусеницы сами же их и вырабатывают. Они окутывали их плотным, непроницаемым покровом и было видно, как некоторые из гусениц ещё слабо ворочались внутри, в попытках вызволиться, но большинство успело покориться недугу, и теперь они лежали недвижные, бездыханные, едва живые. Когда Жак острыми щетинками клешней разрезал нитяной панцырь, гусеницы никак не среагировали на его усилия. Он прикасался к ним лапками, гладил, шептал ласковое, старался разбудить – всё напрасно. 92

Но ещё более поразили его те, кто не полностью утратили способность к сопротивлению, не окончательно впали в мёртвый сон. Эти, вместо того, чтобы помогать ему освободить себя от убийственной паутины, казалось, лишь противятся этому! Они слабо, в пол-шёпота огрызались, всячески стараясь помешать Жаку, а одна – маленькая юркая Гримза, - даже укусила его! Такого не случалось ещё никогда! Жак не знал, чего же в нём больше: негодования? отчаянья? обиды? Он не понимал ровным счётом ничего! Потом он опомнился и со всех ножек побежал к Грю. Утром она была столь тиха и неприметна, что Жак, как-то даже, не обратил на неё внимания. Теперь же, когда он ворвался в домик и увидел её, едва виднеющуюся из-под нитяного покрывала, его пронзила разрывающая надвое боль утраты. Лихорадочно, не помня себя, принялся он срывать непослушными лапками жуткие нити. Он рвал их, резал и кромсал до тех пор, пока не обнажилась прелестная головка. - Грю, милая моя, просыпайся! Это я, Жак! Ты слышишь меня? Грю с трудом разлепила один глаз, мутно повела им и прошептала: - Идиот... *** Жульетта, появившись по утру, как обычно, неся на себе груду припасов, нашла Жака в состоянии близком к невменяемости. Он сокрушённо ходил меж домиками, качал головой, заламывал лапки в 93

отчаяньи и что-то непрерывно бормотал в усы. Он обвинял себя в тупости и непонимании, в невнимательности и халатности, в неспособности помочь и спасти то живое, за что был в ответе. С дрожью в голосе поведал он Жульетте о постигшей гусениц болезни, в тайной надежде, что она знает что-то, чего не знает он сам, ведь не раз и не два случалось уже, что она изумляла его своими познаниям в самых разных областях: быть внучкой Жильбера- Жоакина – не проходит бесследно, особенно если ты и сам по себе любознателен и восприимчив. Вместе они вновь осмотрели гусениц. Нитяные оболочки росли на глазах. Теперь уже не было ни одной, кто не была бы затронута ими, а те, кого болезнь настигла первыми, скрылись под ними полностью, словно нарастили вкруг себя искусственный стручок из полу-твёрдого пуха. И стручок этот уплотнялся с каждой минутой. - Я не знаю, что это такое, - сказала, наконец, Жульетта в глубоком раздумьи. – Ничего подобного я ни разу не видела и даже не слышала о таком. Но мир необъятен, а виды жизни в нём – неисчислимы. И я уверена, что всему этому есть очень логичное объяснение. Ты знаешь, мне, почему-то кажется, что это не болезнь... - Не болезнь?! А что же тогда? Ведь в ней нет ничего... ничего здорового... - А вот мне кажется, что есть. Подумай: все гусеницы \"заразились\" этим почти одновременно. А до этого – почти перестали есть, но зато подолгу спать. Понимаешь? - Нет, – чистосердечно признался Жак. 94

- Это что-то, что присуще им всем, как виду. И, - я уверена, - это \"что-то\" связано с погодой: с похолоданием, с приближением зимы. Я думаю, что если бы в этом году выдалась холодная и дождливая осень, то всё началось бы гораздо раньше. А так – нам просто повезло: тёплые и сухие недели дали нам возможность закончить перестройку домиков, а гусеницам позволили пребывать в относительном бодрствовании. Но... я уже давно думала об этом... Не приходила ли тебе в голову мысль, что... что гусеницы вовсе не нуждаются ни в нас, ни в каких-то наших заботах, а? Ни в особенно калорийной пище, ни в изысканных лакомствах, ни в удобствах, ни даже... в самих домиках... - Что ты такое говоришь?! – возмутился Жак. Его ошеломила возможность того, что все его усилия, на самом-то деле, были никому по-настоящему и не нужны. - Жак, - сказала Жульетта ласково и погладила его по панцырю, - Жак, милый, пойми: гусеницы прекрасно живут и выживают и без чьих-то забот. У них, как и у любого другого вида, есть для этого всё необходимое, предоставленное им самим миром. Да, они существа нежные, избалованные и привередливые, они любят комфорт, лакомства, да и просто внимание к себе, кто же этого не любит? Но по-настоящему им это не необходимо. Вот и этот их нитяной покров... ведь, судя по всему, они сами его и выделяют. И я думаю, это их собственный способ подготовить себя к выживанию в условиях зимы, без всяких наших домиков... - Но..., - Жак был потрясён этой мыслью, - но почему же тогда ни одна из них даже не упомянула об этом?! Ни намёком, ни... - А не подумал ли ты о том, что они и сами ничего не знают? Что это первая в их жизни зима? Ведь ты же сам говорил: даже Грю не в силах была поведать тебе ничего ни о себе самой, ни о своей семье... Понимаешь? – у них просто нет памяти о таких вещах. Но интуитивно, сами не зная зачем и почему, они следуют собственной тайной природе, просто знают, как и когда вести себя тем или иным 95

образом, и всегда – правильно, в соответствии с внешними условиями. Потому-то они и сопротивлялись твоим попыткам помешать им укутаться нитями... Попробуй посмотреть с этой стороны на их \"недуг\" и ты увидишь, как всё становится на свои места. *** Прошло несколько дней. Непогода разгулялась вовсю. Холодные дожди с ледяными порывами ветра лили почти непереставая. Домики стойко выдерживали ненастье и ни один из них не дал течь. А внутри... беззвучно покоились стручки с гусеницами. Они стали полностью непроницаемыми и твёрдыми, как окаменевшие зёрна или гиганские семена, но при этом, казалось, лишились всего своего веса, став и впрямь, не тяжелее пуха. Жак слонялся, как неприкаянный по своему смолкнувшему, лишившемуся жизни царству, и не знал куда себя деть. Все его заботы и хлопоты враз исчерпали себя, а с ними исчез и смысл существованья, наполнявший его все последние месяцы. Он снова и снова вспоминал слова Жульетты, всё больше внутренне соглашаясь с их правильностью. И всё же... всё же он чувствовал и нечто ещё... некую недосказанность, невероятную, не вмещающуюся в осознание тайну, стоящую за всем произошедшим, тайну, проникнуть в которую было выше его сил, он лишь чуял незримое её присутствие.... что-то такое... нет, словами этого не объяснишь. Но это \"что-то\" не давало ему покоя. Жак знал, что самому ему эти мучительные раздумья не разрешить, и что есть лишь одно существо в целом мире, которое сможет ему помочь. Нет, то не был Жильбер-Жоакин, он и сам не знал ничего конкретно, Жульетта неоднократно с ним советовалась. 96

Это был Черепах. Черепах был мудрецом-всеведом. Считалось, что он жил вечно и вообще не знал что есть смерть. Звери, птицы и насекомые, большие и малые, - все шли к нему за советом. И некоторые его получали. Советы Черепаха были удивительно мудры, точны и исчерпывающи, но! Давались они далеко не всегда: Черепах сам, по одному ему известным знакам, решал: оказывать ли помощь тому или иному существу и в какой форме. Рассказывали, что главы кланов и старейшины родов и племён неоднократно уходили от него с пустыми лапками, так и не дождавшись от мудреца никакой реакции на свои вопрошания. Иные же, вовсе, вроде бы, неприметные, ничем не выделяющиеся личности, получали быструю и щедрую помощь. Черепах жил у дальнего болота и путь к нему был и долог и опасен, особенно сейчас, в пору осенней распутицы. Но не это было для Жака главным: единственным, что ещё удерживало его, была уверенность в том, что Черепах просто не захочет его выслушать, даже взглянуть на него не соизволит! Но другого выхода он просто не видел. Наконец он решился, т.к. понимал: если не сейчас – то уже никогда: скоро грянут настоящие заморозки, два раза уже выпадал мокрый снег, вот-вот выпадет настоящий, глубокий, и тогда... до весны дороги окажутся непролазными. Идти к Черепаху следовало немедля. *** 97

Жульетта принялась, было, отговаривать его, взывая к логике и здравому смыслу, ссылаясь на опасность и главное – на бесполезность такого похода, но быстро поняла, что Жака не переубедишь. Тогда она тут же взялась помогать ему в спешных приготовлениях и собрала припасы в дорогу: лёгкую, но очень калорйную пищу: муравьиные яйца и особую сухую кашицу из цветочной пыльцы, сока питательных трав и тёртых ягод. Такая смесь способна была поддерживать силы даже в самых долгих и изнурительных походах в условиях переохлаждения. Отправиться вместе с ним Жульетта не могла: ей надлежало заботиться о Жильбере-Жоакине, и было решено, что в отсутствие Жака она будет наведываться и проверять, всё ли в порядке с гусеницами, нет ли каких изменений. Хотя оба они понимали, что изменений не будет. * Стояло раннее утро, пасмурное и морозное. Шёл непрерывный мелкий дождь с мокрым снегом. Жульетта проводила Жака до входа в лес. Там они застыли надолго в прощальном объятьи. - Я вернусь, - сказал Жак. – Вот увидишь, вернусь. Даже не сомневайся! - Я знаю, что вернёшься, иначе и быть не может. Ведь я верю в тебя и жду. Но на сердце у обоих было неспокойно. *** 98

Глава восьмая Путь к Черепаху По расчётам Жака, путь к Черепаху должен был занять около четырёх суток. При условии, что всё будет хорошо. Но в первый же день он понял, что не уложится в график. Лес стоял топкий, набухший осенними дождями, а кое-где и вовсе по- колено в воде. Ручьи разлились, смешались в половодьи. Вода была грязной, бурой, несла бесчисленный сор и трупики мёртвых животных. На счастье, сор этот образовывал частые запруды, по которым Жак, с величайшими предосторожностями и перебирался через ручьи. Основные враги Жака – змеи и ящерицы, - по большей части уже давно впали в зимнюю спячку и не представляли опасности. Но были ещё птицы. Вернее всего было бы едва передвигаться днём, подолгу отсиживаясь в сухих убежищах, а большую часть пути проделывать по ночам, но Жак не обладал хорошим ночным зрением, образ жизни его вида был дневным, к тому же ночами всё покрывалось тонким слоем льда, тонкого и очень ненадёжного, с трудом оттаивавшего поздним утром. Но главное было даже не это: ночами деревенели не только его конечности, деревенел он сам – его желания, мысли, рассудок. Жак знал об этом и всеми силами противился напасти: он старался устроиться на ночлег таким образом, чтобы первые солнечные лучи, - на которые была, впрочем, очень слабая надежда, - или, хотя бы, просто утренний свет, упали бы на него и хоть чуть разогрели. Но это значило, спать полу-открытым ветру, холоду и прочим напастям... Вечером первого дня, полностью измотанный тяготами пути, Жак решил устроиться на ночлег под огромным стволом поваленного бурей дерева. По-видимому, это спасло ему жизнь, т.к. ночью поднялся жуткий ветер, ломающий сучья и сыпящий градом старых 99