Жук по имени Жак

Библиотека Галактического Ковчега 2021 г. СЮР ГНОМ https://proza.ru/avtor/surgnom Обложка – художница Ирина Смирнова Содержание 1. Жук по имени Жак - повесть 2. Та, кто растит дерево – рассказ 3. Странноватости - рассказ 1

ЖУК ПО ИМЕНИ ЖАК ИСТОРИЯ или ОДНОЙ ЛЮБВИ Светлане Кушнарёвой посвящается Глава первая Жак Все были жуки, как жуки, а этот... не по годам маленький, щуплый, с угловатыми неоформившимися конечностями, выпученными глазёнками и вдвое больше обыкновенного сенсорными усиками, - он походил на странного мутанта, карикатурную пародию на собственное отражение. Отражение это явственно читалось в глазах его сверстников, в уничижающих взглядах и едких, насмешливых замечаниях или, напротив, в нарочитом незамечании, глухой отстранённости. Но главное было не в этом. Будь Жак только лишь несуразен, со сколь угодно отталкивающей внешностью и повадками, - вряд ли это повлекло бы за собой столь тотальное неприятие. В конце концов, существовали десятки и сотни видов жуков и других насекомых самых разнообразных форм и расцветок, так что особой ксенофобией никто из них не страдал: чего только они не видели, с кем только не сталкивались... 2

Нет, дело было совсем не в этом, а в том, что Жак был... другой. Инаковость его проявлялась во всём – от мельчайших деталей поведения до глубинных, нутряных матриц психики. Что здесь было причиной, а что следствием, - не смог бы сказать никто, и меньше всего – он сам, ибо сам он никаких патологий за собой не замечал. Ход его мыслей и поступки, эмоции и их проявление, - представлялись ему, как раз таки, самым естественным и логичным, а неприятие его окружающими порождало поначалу не более, чем лёгкое недоумение и смутную досаду. Но время шло и повальное отчуждение воздвигло вкруг него глухую стену одиночества. И хоть в одиночестве том было Жаку уютно, как дома, мало-помалу стало оно отравлять ничем незамутнённую радость его бытия, и наивное недоумение всё больше сменялось горечью. \"Что же во мне такого, что так отличает от всех? – в сотый раз спрашивал себя Жак. – Причём, отличает настолько, что даже самые дружелюбные и открытые сторонятся меня. Даже те, кто и сами слывут чудаками и идут наперекор общему мнению, - даже они не желают иметь со мной дела! Что же тут такое, что не так?\" Жак искал ответа везде, внутри и вне себя... Но ответа не было. Или был. Но заключался он в том, что Жак просто был ИНЫМ. Вот и всё. Первой и самой главной чертой его инаковости, чертой, вселявшей постоянную тревогу за него у родных, а добрую его матушку Жаклин попросту повергавшей в тихий ужас, - была полная его неспособность заботиться о собственной безопасности. Жак напрочь отказывался понимать: что вообще имеется ввиду и что от него хотят. Самые наглядные примеры не имели на него, казалось, никакого воздействия. А ведь, речь не шла о каких-то преднамеренных сумасбродствах, презрении опасности, как таковой или пуще того, - сознательном стремлении к смерти и боли. Вовсе нет. 3

Сверстники любили предаваться опаснейшим играм: жестоким поединкам, грозящим ранениями и травмами, прыжкам с головокружительной высоты, соревнованиям на ловкость и быстроту, силу и выносливость, да и просто всевозможным авантюрам, имевшим цель уже сейчас, в ранней юности, - выявить прирождённых лидеров, а всем прочим показать удаль молодецкую. В игры эти Жака, естественно, не принимали, но он, частенько, наблюдал за ними из близкого закутка, и сам с собою проделывал те же смертоносные трюки. Впрочем, у него они получались вдвое опаснее и рискованнее, т.к. был он один-одинёшенек, никаких подстаховок не имел, да и выбирал, казалось, самые немыслимые из них. \"Дружки\", конечно же, видели всё это, видели и... старательно не замечали. Но дело не ограничивалось только лишь играми. Бредя лесом или переправляясь вброд через бурный ручей, пересекая враждебные территории долгоносиков, полосатиков или желтышей, а то и владения ужасных болотных жаб, - он проявлял не то невозмутимое хладнокровие, не то несусветную глупость, но так или иначе, - не выполнял и элементарнейших правил безопасности, да и простой осмотрительности: не только открыто и беззаботно ковылял на своих несоразмерных ножках, поминутно останавливаясь и засматриваясь на что-то, то ли лежащее под ногами, то ли за горизонтом, а то и, казалось, вовсе неразличимое глазу, - нет, он ещё и напевал при этом песенки собственного сочинения, полностью отдаваясь переливчатым трелям, так...словно именно в такие моменты только лишь и бывал по-настоящему счастлив... А ещё у него была мечта: он хотел летать. * 4

Многочисленная родня старалась, как могла, привечать его по доброте душевной, но то давалось ей столь натужно, требовало таких неестественных усилий, что ограничивалось самым необходимым, так что большую часть времени Жак был предоставлен самому себе. Отец Жака, - Жан, - был жук простой, незатейливый. Отличаясь огромным ростом и силой, он к тому же, обладал двумя устрашающими клешнями, одну из которых украшали острые пилообразные зубья. Впрочем, применение им Жан нашёл самое что ни на есть мирное: он был дровосеком. Лучше и искуснее его было не сыскать во всей округе и многие прибегали к его услугам при малейшей необходимости: постройка дома, возведение изгороди, проложение моста над ручьём или очищение участка от жёстких стеблей вездесущих сорняков, - Жан был везде и всегда незаменим. В обмен же за свои услуги получал он, практически, всё необходимое для жизни и пропитания себя и своей многочисленной семьи: супруги Жозефин, семерых детей (из которых Жак был самым младшим), тёщи Жужи и пра-пра тёщи Зи-Зи, а также бесчисленных приживал из близкой и дальней родни. Приходя домой, Жан, как правило, пребывал в умильно- расслабленном состоянии духа, как то и подобает главе благополучного семейства, предающемуся заслуженному отдыху после многотрудных забот земных. Он рассеянно гладил обступающих его детей и столь же рассеянно воспринимал их рассказы о прошедшем дне. Настоящее их воспитание он справедливо возлагал на хрупкий панцырь своей дражайшей половины. Жозефин же, матушка Жака, - была существом тонкой душевной конституции, всё в ней дышало изяществом и чуткостью к восприятью всякой красоты. Ласковая, мечтательно-задумчивая, она была прекрасной женой и матерью, посвящая всю себя заботам о доме, хозяйстве и уходу за детьми, из которых наиболее выделяла Жака, безошибочно угадывая в нём многие черты себя самой. Он являлся непрестанным предметом её опеканий, неизменно одаривался вкуснятиной, огораживался от всех домашних 5

обязанностей и любые шалости сходили ему с лапок вполне безнаказанно. Выговаривая за неразумность иль чрезмерную беспечность, она неизменно была мягка и снисходительна, так что упрёки её походили скорее на ласки, нежели на укор, а наказаний не следовало вовсе. Бабушка Жуля, мать Жозефин, - вот уж который год была парализована, потеряв три из четырёх своих нижних конечностей в одно из достопамятных наводнений, многие лета тому и, прикованная к постели, почти не интересовалась происходящим. Многие из родни, однако, считали своим святым долгом наставлять Жака на путь истинный. - Эх, какой ты, всё же, романтик, погляжу я на тебя, - говаривала его прапрабабушка Зи-Зи, и в её скрипучем старческом ворчаньи слышались одновременно откровенное раздражение и плохо скрываемая зависть. – Летать ему восхотелось, видишь ли! Ишь! Да ты посмотри на себя: какой из тебя летун?! Ни крыльев, ни подкрылок в тебе! Тощий, зелёный, ножки несуразные, усики не в те стороны растут... Панцырь, и тот не отвердел... А всё туда же, лететь ему, видите ли, приспичило! Да ты сначала ползать научись, как положено и как то подобает твоему роду-племени, семью не позорь! А то ползёшь, как мурашка какой: дёрнешься-остановишься- подпрыгнешь-застынешь.. По сторонам глазеешь, на никчемности засматриваешься... Помяни моё слово: до добра это не доведёт! Слопают тебя, али растопчут, ты и оглянуться не успеешь. Вот когда вспомнишь ты о своей прапрабабушке Зи-Зи, да только поздно тогда будет! Но Жака было трудно смутить такими речами. - Скажи, бабушка, а ты летала? Не сейчас, сейчас ты уже старая и толстая, а раньше, когда молодой была и... 6

Зи-Зи глухо застрекотала подкрыльями – гневно и протестующе. Вопрос Жака поверг её в настоящую бурю чувств. - Мало ли что когда было... Ну да, может, когда и летала... по молодости лет да по глупости. И что? Что мне с того вышло, а? Ни- че-го! Блажь одна да и только! - Но ты же видела мир сверху и... и тебя подхватывал ветер и нёс... и у тебя были крылья! Расскажи мне: как это – иметь крылья? - Не дури мне голову, я тебе не мотыль какой или, прости господи, муха, - Зи-Зи зашипела и презрительно сплюнула длинной зелёной струёй. – Наш удел – ползать! Ползать, понятно тебе?! И она нарочито поворачивалась к Жаку задом и скрывалась в глубине дупла, где было её логовище. Жуан, - троюродный кузен Жака, - пытался образумить его по- своему. - Знаешь, друг мой Жак, - начинал Жуан доверительным тоном, - только между нами мужчинами, лады? – и заговорщицки подмигивал Жаку. - Очень скоро ты вступишь в пору отрочества и откроешь для себя упоительный мир женских особей со всеми их прелестями. По всему видать, из тебя выйдет знатный жук, настоящий кавалер. Самочки будут так и виться вкруг тебя в надежде обратить на себя внимание и заслужить твоей милости. Ты уж не теряйся тогда, не дай соблазнить себя первой попавшейся, но выбери самую того стоящую, воплощение женственности и очарованья: с округлой грудью, переливчатым панцырем, хорошо развитыми железами, крепкую, 7

здоровую и стройную. И тогда – очень скоро – ты познаешь ни с чем несравнимое блаженство соития, - последнее слово Жуан произнёс еле слышным завораживающим шепотом, так что Жак, не поняв ни слова, почти поддался чарам, почти поверил. - А потом, - продолжал Жуан, - у тебя будет ещё много других самок, десятки, сотни, самых разных – худых и толстых, молоденьких и не очень, опытных и искушённых в любовных утехах и совсем ещё несмышлёнышей, едва вышедших из детства, которых будешь учить ты сам. - Ах! Какое это восхитительное чувство – сливаться в единое целое на волнах экстаза и страсти, тонуть в безумстве желаний, исходить соками... И Жуан мечтательно закатывал глаза. - По моим расчётам, ты уже и сейчас не должен оставаться равнодушным к женским прелестям. Я в твоём возрасте... Да вот, хотя бы, глянь на эту молоденькую Жанну. Ну да, она ещё не вполне оформилась, ножки не до конца покрылись мохотью, не научилась ещё по-настоящему подкидывать зад, да и панцырь... Однако, уже вполне хороша, любознательна и готова для экспериментов. Ты не находишь? Но Жак не находил. Стремление семьи наставить блудного отпрыска на путь истинный было столь велико и заразительно, что к делу подключился даже Жерар, - сам крупный оригинал и аутсайдер. Жерар жил в пещере на недоступном утёсе, где, хоронясь от превратностей земных, предавался отшельничеству и философским 8

изысканиям. Не гнушался он и эпистолярного жанра, увековечивая опусы на кусочках сухой коры собственным желудочным соком. Впрочем, \"увековечивание\" продерживалось недолго: с первыми дождями и сыростью письмена его размывались и блекли, так что к весне становились по большей части полностью нечитаемыми. Сие, однако же, ничуть не заботило Жерара, относившегося к подобного рода напастям вполне стоически и усматривавшего в них не более, чем частное проявление неумолимого Рока и бренности всего сущего. Куда более занимал его сам процесс творенья и чисто эстетическое наслаждение от начертания замысловатой вязи значков на недолговечном, крошащемся материале, нежели их дальнейшая судьба. \"Я творю не для современников и, тем более, не для сомнительных потомков! – любил восклицать Жерар, патетически вздымая клешню, и голос его исполнялся благородного пафоса. – Нет, не для потомков, но для одного лишь Космоса! Для Космоса, и потому ещё, что не могу иначе: он – суть стихия и порыв, над коими не властны побужденья и мотивы, он...\", - и будучи не в силах облечь в слова очевидный, но не поддающийся определению предмет своего обожания, - он разводил лапками в немом восторге и застывал в столь откровенно картинной позе, что даже наиболее скептически настроенные слушатели проникались невольным преклоненьем пред непостижимым для их жалких умишек воплощеньем гениальности. И вот, Жерар пригласил Жака в свою обитель. Жак необычайно обрадовался приглашению, - ведь то было поводом для ещё одного дальнего путешествия. По мере восхождения к Скале Отшельника, Жак подолгу останавливался, пристально оглядываясь окрест и всякий раз поражался заново необъятности, открывавшихся пред ним просторов. Он примечал новые виды трав и цветов, почвы, камней и мхов, впитывал незнакомые ароматы, грезил... 9

Жерар, стоя на верхушке скалы, заметил Жака ещё издали и зорко следил за его приближением. Будучи непревзойдённым психологом, он многое понял по одному лишь поведению кузена, по его реакциям на окружающее, и безошибочно это интерпретировал. Тактика разговора со своим юным родственником стала ясна ему до мелочей: пред ним был типичный случай Романтика, а значит... - Дорогой мой Жак, - промолвил Жерар после хорошо выдержанной глубокомысленной паузы, - смотрю я на тебя и вижу себя самого... Да, себя самого в ранней юности... Ах, какое это было время! Та же неуёмная любознательность, то же восхищение миром, доверчивость, мечтательность... как всё это прекрасно! И ты, конечно же, больше всего на свете... хочешь летать! Я прав? - Да, да! Вы правы, дядя Жерар, больше всего на свете! – взволнованно воскликнул Жак Он был счастлив от того, что нашёл, наконец, родственную душу, жука, который не только поймёт его, но и поддержит, наставит, благословит. – А вы сами, вы – летали? - Ну конечно же летал, Жак, конечно же, - улыбнулся Жерар и огладил клешнёй несуществующую бороду. – Это было естественным и само собой разумеющимся воплощением юношеских чаяний. Но... видишь ли, - и Жерар вновь прибег к продуманной паузе, - дело в том, что в то время я увлекался поэзией: писал стихи. Потому-то я и летал. А когда перешёл на прозу... Причём, заметь: переход этот был вполне закономерный и осознанный, - полёты, как-то сами собой снизошли на нет. Ты понимаешь? - Не-ет, дядя Жерар, - отвечал Жак в растерянности. – Я... - Видишь ли, надобно тебе пояснить коренное различие между поэтом и прозаиком. – И Жерар, оседлав любимого конька, пустился в упоённо менторский тон. 10

- Разницу между поэзией и прозой можем мы уподобить различию меж мотылём или, скажем... стрекозой какой и... жуком. Мотыль, порхая верхами, отдаваясь порывам ветров и собственных прихотей, видя мир в изменчивом, переливчатом свете своих странных глаз – фасеточных, многомерных и неоднозначных, - с одной стороны наделён даром постижения картины вцелом, этакой способностью к обобщённым озареньям, внезапным, неожиданным вспышкам, вполне непредсказуемым даже для себя самого. Это чарующе, не спорю... Однако же, с другой стороны, озаренья эти столь же отрывочны и недолговечны, сколь и неподконтрольны, а значит, - не имеют сколь-нибудь ощутимой реальной ценности. В редкие миги гениальных откровений ему кажется, будто он охватил и осознал весь феномен мирозданья, всю тайну собственного естества. Но уже в следующий миг понимание это затуманивается и рушится, как песочный домик, сменяясь другим – прекрасным, зовущим... и столь же мимолётным... И так без конца. Летун являет собою прообраз поэта. - Ибо поэзия, друг мой, – это способность к гениальным, кратким и ёмким моментальным обобщениям, облачённым, к тому же, в непогрешимую оправу формы и ритма, слога и размера. Поэзия интересуется чувствами и эмоциями, пробуждаемыми от лицезрения вещей, и в очень малой степени – самими вещами, кои необходимы ей не более, как фон, атрибутика действия, точка отталкивания. Она не описательна, понимаешь? Да и как может она быть таковой? Ведь мотыль, порхая в выси, не в силах, - сколько бы ни старался, - разглядеть в точности детали тычинок и пестиков, конфигурацию песчинок или узор чешуек на одной, отдельно взятой шишке, я уж не говорю о её внутреннем строении. Засади его за такую работу – и он очень скоро зачахнет с тоски: это всё равно, что пообрывать ему крылья... - Проза же.. проза – это искусство познавания деталей. И вот тут- то в полную меру встаёт пред нами образ... жука. Да, милый мой Жак, жука! Ибо кто же, как не жук способен на методичное, хладнокровное и упорядоченное изучение частностей, на глубинный анализ структур, на неспешное, дотошное выявление цепочек причин и следствий, а значит – на проникновение в наиболее скрытые, 11

тонкие, труднодоступные механизмы мирозданья, на открытие истины! Летая, ты способен увидеть дальние горизонты, но не в силах ничегошеньки в них разглядеть, а тем более, постичь. - Понимание сего приходит с годами, но чем раньше – тем лучше. Все мы, - каждый по своему, - переболели жаждой полётов, как и кропанием юношеских стишков. Но жизнь, Жак, опускает нас на землю и заставляет ползать. Сперва, мы тяготимся этим, бунтуем, нас оскорбляет уподобление пресмыкающемуся и лишённому свободы существу... И лишь с годами приходит к нам благотворное осознание того, что это, столь ненавистное нам ползанье, - есть ни что иное, как наше земное предназначенье. Да, мой Жак, - предназначенье! Ибо цель существования – познание мира и себя, а единственно возможный к тому путь – проникновение в детали, от частного к целому, и лишь чрез них – к постижению глобальных взаимозависимостей. Взрослея, мы переходим с поэзии на прозу и это правильно. Случить наоборот – и мир бы рухнул. - Я искренне надеюсь, да что там надеюсь, - нисколько не сомневаюсь, что именно это и случится с тобою и, по прошествии очень короткого времени, ты будешь вспоминать себя-нынешнего с лёгкой снисходительной улыбкою, умудрённой настоящим земным опытом, прозой жизни. И тогда тебе откроется истина: счастье – не в том, чтобы летать, Жак, а в том, чтобы ползать, да, ползать! Жерар довольно кивнул самому себе и припечатал последние слова ударом клешни, давая понять, что нравоучения окончены и можно переходить к неофициальной части визита. - А сейчас, мой милый, как насчёт того, чтоб слегка подкрепиться? Внизу, небось, распустили слухи, что Жерар – этакий анахорет, предающийся самоистязаниям... Не верь, друг мой, клевета! Я, хоть и отшельник, но вовсе не подвержен неуместным перегибам, отнюдь. Посты и умерщвление плоти никак не способствуют, на мой взгляд, вознесению духа. И в доказательство, позволь предложить тебе разделить со мною скромную трапезу. 12

И Жерар принялся выкладывать на плоский камень один за другим искуссно свёрнутые листья, приговария с плохо скрываемой гордостью: - Ничего не поделаешь, кулинария – моя страсть... Вот эти вот – с начинкой из муравьиных яиц, эти – с живыми личинками (видишь, как они шевелятся под листом), а эти – с мочёными мокрицами под желудочным соусом... Должен тебе сказать... Жак смотрел на эти редкостные деликатесы и неодолимая тошнота набухала в нём, как болотная жижа в половодье, грозя выплеснуться наружу оскорбительной зловонной струёй. - Простите меня, дядя Жерар, но я вегетарианец, - успел он выкрикнуть на едином дыхании, и со всех ножек, ретировался восвояси, кубарем скатившись со Скалы Отшельника. Когда первый шок, наконец, миновал, то вместе с покинувшей его тошнотой ушли и последние крохи пиетета пред величественным и благородным Жераром. Быть может, всё ещё могло бы повернуться иначе, но судьбе было угодно уберечь Жака от прозы жизни. *** Как-то раз, в почти уже непроницаемых вечерних сумерках, ковылял он густым бором, когда в дупле дерева, под которым он как раз проходил, послышался взволнованный щебет: это проснулись три птенца филина от дневного сна навстречу ночному бодрствованию. И каждый из них спешил рассказать свой сон папеньке. 13

- Я, я, я, - щебетал один из птенцов, - я видел сон, как-будто я лечу! Лечу и лечу, с ветки на ветку, с ветки на ветку, и вдруг вижу: прямо подо мной – птенчик летучей мыши! Висит на лапках, раскачивается и поёт песенку. Про то, как он раскачивается и поёт песенку. Про то, как он раскачивается, а над ним лечу я. Представляете?! Он песенку про меня сочинил! А я подлетаю к нему, и кружусь вокруг, а он увидел меня – и тут же новый куплет к песенке присочинил: как я кружусь вокруг него в такт его песенке. И так нам обоим весело стало, и так дружно и хорошо, что я даже забыл, что мне бы надо бы, вообще-то, его съесть..., - и филинёнок закончил свой рассказ на тихой, удивлённо-ласковой ноте. - А я, а я, а я, - заверещал второй, - я видел сон почти совсем такой же! Я тоже летал и летал вокруг того же дерева и завидел птенца летучей мышки и, по-моему, он даже собирался запеть песенку... но я ему не дал: тут же спикировал на него и хвать его коготками, и давай его рвать клювом!... а он... чуть пискнул и затих. А внутри он оказался совсем не певчим, но зато очень мясистым и вкусным. По-моему, я до сих пор сыт! Но чувствую, что очень скоро опять проголодаюсь! – закончил он свой рассказ вполне недвусмысленно. - Я...я видела очень страшный сон, - тихо прощебетал третий птенец, и по тембру голоса Жак понял, что это самочка. – Я сидела на той же ветке, что и все и просто смотрела вокруг, на то, как кружатся тени и ветер ласкает шорохи... И вдруг надо мною зависла одна очень сильная тень. Огромная, глубокая, тёмно-чёрная... КТО- ТО. И эта КТО-ТО стала снижаться и покрывать меня всю, без остатка, и я хотела взлететь и вырваться из-под тени, но обнаружила, что у меня нет крыльев! Может, они совсем исчезли, а может просто отнялись, но лететь я в любом случае не могла, и тогда я застыла, как комочек мха, как нарост на ветке с узором перьев, - застыла и только и ждала, что ужас окутает меня всю и возьмёт и не оставит следа... И у меня даже не было сил пискнуть, чтобы проснуться... 14

- Пап, скажи, пап, - пропищал первый птенец, - как же такое может быть?! Чтобы мы, все трое, одновременно, сидели во сне на одной и той же ветке и с каждым из нас происходили там совсем разные вещи? Ну со-вер-шен-но разные! И что же тогда происходит с самим этим местом на самом деле? И что же тогда \"на самом деле\"?! – и птенец закончил на ещё более растерянной и недоумённой ноте, чем прежде. Отец-филин выждал миг, мигая своими невероятными глазищами, и молвил: - Каждый видит свой сон, дети мои. В этом-то всё и дело, что \"на самом деле\" – не существует. Реальность слишком богата на возможности и вероятия, чтобы уложиться в какой-нибудь один сон. Ни один из нас не в силах вместить её всю, один только великий Фил. Мы же способны высновиживать из неё лишь свои собственные, крохотные обрывки настоящего, и каждый из нас – свой, такой, какой больше всего подходит, гармонирует с его сиюминутным настроем или складом души или смутными, неосознанными наитиями. И если наития эти сбываются, тогда сон называют \"вещим\". - Ты, Филипп, летал в той реальности сна, где мышонок поёт песенки и дружит с тобой. Ты высветил именно этот кусочек великой Истины потому, что именно он и был наиболее тебе созвучен. Ты поступил хорошо и правильно, не съев мышонка, тем самым ты приобрёл друга и познал радость. Однако, не забывай, что и питаться тебе необходимо. А питаемся мы, - что уж тут поделаешь, - всегда кем-то... - Ты, Феоктист, высновидил ту реальность, где филины, как им и положено, поедают летучих мышей. И повёл себя в полном с ней соответствии Ты всё сделал правильно и даже остался сыт... И всё же... всё же, думается мне, тебе следовало бы дать этому мышонку возможность спеть свою песенку... Кто знает, - быть может, даже твоё сердце дрогнуло и прониклось бы немного симпатией, хотя бы настолько, чтоб... избрать себе кого-то другого на ужин. 15

- А ты, Фрея, выплеснула в сон все свои страхи и они обрели реальность. Теперь от тебя самой зависит: возобладает ли реальность сна над сном яви или же ты найдёшь в себе силы побороть всё то, что отняло у тебя храбрость и веру. Потому, что только обретя веру, - ты обретёшь крылья. А раз обретённые – они тебя уже не покинут, вот увидишь! – и отец-филин нежно погладил её крылом. - Каждый видит свой сон, дети мои, каждый – свой. Один только великий Фил, - Творец всего сущего, - снит нас всех, полностью и одновременно, и в его огромном, всеобъятном сне есть место для всех крохотных сновидений каждого из нас. И вот что удивительно: они, - такие разные, - тем не менее, отлично уживаются там друг с другом. И то есть непостижимое чудо... * Жак застыл, как зачарованный, слушая эту беседу, и оставался так ещё долго после того, как стихли филиньи голоса. Две услышанные фразы не давали ему покоя, звуча вновь и вновь: \"Обретя веру, ты обретёшь крылья\" и \"Каждый видит свой сон.\" Жак не только запомнил эти слова, но превратил их в некий тайный лозунг, гимн души, в то, самое сокровенное и потаённое, что есть в каждом из нас, из чего черпаем мы силы, для чего растём. Он повторял их на все лады, рисовал им напевы, рифмовал, пробовал на вкус, жил ими... О вере и крыльях он не рассказывал никому, хоть очень быстро многие и так поняли, чем именно бредит этот полоумный Жак. 16

Зато о снах он говорил постоянно. Когда матушка Жозефин, в очередной раз предостерегала его от опасностей и пренебрежения ими, он отвечал ей: - Со мной там ничего не случится: это не мой сон. Когда взрослые, мало-помалу уяснили себе, о чём речь и что именно имеет ввиду этот сомнительный отпрыск их семейства, то неизменно спрашивали его: - Да откуда же тебе знать: твой или не твой, да ещё наперёд? Кабы каждый из нас знал место и час собственной смерти, - уж мы б завсегда избегали её, будь уверен! - Я просто знаю, вот и всё, - отвечал Жак, разводя усиками, - я не родился и не живу для того, чтобы сгинуть в болоте или в чьём-то клюве. Я живу для того, чтобы летать! И он вновь отправлялся в ещё один из своих бесконечных походов, неизвестно зачем, куда глаза глядят. Он называл их \"экспедициями вглубь страны\", - отражая этим понятием неопределённую, но неотвязно преследующую его идею некоей тайно влекущей, неясной ему самому, но чёткой цели. \"Детские игры! – скажете вы, - блажь позабывшего повзрослеть бездельника, не более!\" Возможно... Но возможно, и нет... *** 17

Глава вторая Грю Однажды, прокладыввая свой путь в дебрях дремучих трав, Жак увидел... гусеницу. Он знал про этих странных существ, но ещё ни разу не видел ни одно из них воочью. Гусеница была маленькой и изящной. Зеленовато-жёлтая, с сиреневыми обводами и потемнениями на конечностях, она вся светилась каким-то внутренним светом, и свет этот, казалось, сочится наружу, зависая на каждом её волосике искрящейся каплей. А так как волосики покрывали её всю, с головы до пят, то искрилась она вся, непереставая, и мерцающие волны, пульсы и сжатия пробегали по ней с каждым плавным телодвижением, даже легчайший ветерок, - и тот шевелил искорки и россыпи... Жак был очарован наповал, так и застыл, не в силах пошевелить и усиком. А гусеница, тем временем, удалялась. Мягкое мерцание всё больше скрадывалось темнеющей зеленью, растворялось в полу- тенях, таяло... Жак почувствовал, что вот-вот – и он потеряет всё на свете, что у него отберут нечаянное его счастье, что... И он решился. Он догнал гусеницу, нежно дотронулся до неё передними лапками и обнюхал. От неё исходил удивительно тонкий, пряный, чуть кисловатый аромат. - Послушай, Гусеница, - сбивчиво и взволнованно залепетал Жак, - пойдём со мной... Я буду заботиться о тебе, кормить, ухаживать... Я... я просто не могу с тобой расстаться!.. Вот и всё..., - и он сник в растерянности, ожидая приговора, как несчастный влюблённый. Гусеница ничего не ответила Жаку, но покачала головкой в сложно-плавном движении, которое Жак незамедлительно расценил, как знак согласия. 18

Он подхватил её лапками, осторожно прижал к груди и повернул к дому. Гусеница уютно свернулась колечком в объятьях Жака и замерла, убаюканная мерным раскачиванием шагов этого непонятного ей существа, от которого исходила пьянящая волна теплоты и добра. Спроси Жака в тот момент: что же он, собственно, собирается делать дальше, для чего всё это? – он бы вряд ли сумел дать вразумительный ответ: он и сам не знал, не знал ничего кроме одного: никогда и ни за что не готов он расстаться с этим чудом во плоти, пленительным, завораживающим, необъяснимым. * Территории своего племени Жак достиг в глубоких сумерках, совершенно незамеченным прокрался задворками мимо жилищ сородичей, к дальним, заброшенным его пределам, - захолустному, никем не посещаемому пустырю. Там приметил он укромное местечко, со всех сторон окружённое густым колючим кустарником в ошметьях давнишней, запылённой паутины. О лучшем убежище трудно было и помыслить. Жак бережно опустил гусеницу на землю и принялся оборудовать её новое жилище. Он трудился долгие часы, и в призрачном лунном свете, - если приглядеться пристально, - можно было различить странное, никем не виданное дотоль действо: жука, усердно строящего домик для другого, совсем не похожего на него самого существа. Незадолго до рассвета работа была завершена и Жак, вконец измотавшийся, поднял спящую гусеницу и перенёс её на мягко пружинящее ложе, сплетённое им из растительных волокон и подвешенное на подобие гамака на упругих паутинных нитях. Люлька плавно переходила в такие же стены, сходившиеся овальным куполом, и всё сооружение вцелом напоминало некую удивительно законченную в своей гармоничности каплю, живую и полую изнутри, с узким округлым входом, запирающемся на искусно прилаженную и полностью неразличимую дверку. 19

Жак знал, что гусеницы питаются листьями, и натаскал в домик целые охапки свежей зелени самых разнообразных растений, каких только мог сыскать, ведь он не знал вкусов своей избранницы. А затем, совершенно обессиленный, он обнял спящую гусеницу и погрузился в сон. * Солнце тончайшим рассеянным светом просочилось в каплю жилища и разбудило Жака. Гусеница сладко посапывала, едва шевеля бесчисленными ножками.. - Доброе утро, радость моя, - прошептал Жак, зачарованно глядя на неё. Гусеница открыла круглый глаз цвета ореховой свежести, воззрилась на Жака, потянулась и огляделась вокруг, оценивая своё новое жилище. По виду её Жак понял, что она осталась более, чем довольна. - Как тебя зовут? – спросил её Жак, - у тебя же есть имя, правда, ведь? Гусеница к тому времени уже принялась за утреннюю трапезу, избрав один вид листьев, наиболее ей приглянувшийся. В ответ на вопрос Жака она прекратила есть, повернула к нему свою изящную головку и, казалось, что-то промолвила. Слов Жак не разобрал, подобье звука едва прошелестело над ним на грани восприятья, но подсознание услужливо восполнило недослышанное и Жак вообразил, что понял: гусеницу зовут Грю. \"Грю, - повторил Жак про себя и ещё раз, вслух, - Грю... какое дивное имя!\" 20

*** Вот так и случилось, что Жак, впервые в своей жизни, полюбил. А полюбив, ощутил внезапно сладостное, ни с чем не сравнимое досель чувство: потребность в заботе о другом существе. И было вовсе неважно, что существо это нисколько не походило на него самого, но было нежным, беззащитным, полным очарования и прелести. Было неважным даже то, что оно, казалось, никак не отвечает Жаку взаимностью, лишь позволяя ему быть рядом, изливая ласку. Неважно, ибо само лицезрение Грю наполняло его неизбывной радостью, тихим счастьем. О большем он и не мечтал. И Жак, вдруг, неожиданно для себя самого, стал проявлять внимание к вещам ничуть не тревожившим его прежде. Ответственность за другого выдвинула на первое место соображения безопасности. Подходящее ли место избрал он для жилища Грю? Достаточно ли оно прочно и устойчиво? Есть ли в непосредственной близости вдоволь необходимых кормов? И, - главное, - не грозят ему несчислимые, неведомые хищники, пожиратели гусениц? И Жак стал методично исследовать близлежащий пустырь. Странно, но именно это место, лежащее буквально у него под носом, оставалось до сих пор вне поля его зрения: поиски Жака устремлялись к таинственному и дальнему, а близкое само по себе подразумевалось привычным, а стало быть – не интересным. Стоял самый разгар лета и пустырь сплошь порос почти непроходимыми зарослями жёстких колючек. Гиганскими причудливыми башнями вздымались они в неразличимое поднебесье, погружая низины в трепетно-ажурный полумрак. Жак с трудом прокладывал путь сквозь эти лабиринты прозрачных теней и всё больше дивился окружающему. 21

Никогда ещё не видел он такой ломкой, до крайней степени хрупкости, сухости, выжжености, полного отсутствия влаги и зелени. Любое его движение вызывало далеко разносящийся округ шелестящий шорох. Передвигаться бесшумно тут было попросту невозможным, настолько всё было шершавым, заострённым, трущимся о самое себя. Жак сообразил, что хоть он сам и выдаёт своё присутствие, но то же самое верно и по отношению к любому иному существу, а значит, у хищников нет особых преимуществ пред жертвами. И он полностью обратился в слух. То тут, то там раздавалось стрекотанье и шорохи: пустырь вовсе не был пустынным, на нём обитали многие виды живого, но, как вскоре убедился Жак, в подавляющем большинстве своём, не представляющие никакой опасности, ни для него, ни для гусеницы: кузнечики, сверчки, несколько видов жуков и ещё более мелких букашек, муравьи, осы и... бесчисленные пауки. Пауки, были главными обитателями пустыря, его полновластными хозяевами. Полотнища паутины, - старые, порваные, обвисшие, и совсем новые, поразительно симметричные, объёмные, - словно невиданные живые паруса слабо пошевеливались под неощутимыми порывами жаркого марева, будто целью своей ставили улавливание не чего-то материального, но самого воздуха и света, ветра и влаги... Очень скоро Жак обнаружил, что даже обрывки старой паутины не вполне утратили своей клейкости и, после того, как его ножка опуталась одним из них так, что он насилу сумел выпростаться, - стал с удвоенной осторожностью обходить любой из них. Самих пауков Жак не боялся, ведь они смогли бы причинить ему вред после того лишь, как он окончательно увяз бы в их сетях. Но змеи и особенно, ящерицы могли представлять настоящую опасность. А любую опасность Жак примеривал отныне не к себе самому, а к... 22

гусенице. Каково ей – мягкотелой, сочной, не обладающей ни защитным панцырем, ни крепкими жвалами и клещами, ни зазубренными шипастыми колючками на жёстких ножках, - каково ей жить, бороться и выживать в этом иссохшемся, остроугольном и одновременно – столь предательски-клейком мире?! Да и вряд ли тут обитают гусеницы, - размышлял Жак, - ведь гусеницам необходима свежая зелень, а тут... Но он ошибался. Сенсорные усики Жака уловили слабое, едва ощутимое пострекиванье. Оно несло в себе нечто судорожное, нестройное, и Жак тут же определил: кем бы ни было существо, издающее эти отчаянные звуки, - то был призыв о помощи, крик терпящего бедствие. Он двинулся на звук и скоро различил в глубине паутинной чащобы слабое подрагивание и, приглядевшись, к полному своему изумлению, увидел... гусеницу. Она была крохотной, совсем маленькой, едва появившейся на свет. Быть может, этим и объяснялась её неопытность, обернувшаяся бедой. Внешне она ничуть не походила на Грю и была монотонного, светло-салатового оттенка, с чуть наметившимися сегментами и волосяным покровом. Гусеница напрочь завязла в старой паутине, облепившей большую часть её тоненького туловища, и сейчас, неуклюже перевернувшись на бок, беспорядочно сучила ножками, лишь усугубляя и без того плачебное своё положение, и то и дело издавала жалобный, прерывистый писк. Сердце Жака преисполнилось щемящей жалости и он, было, стремглав ринулся на выручку, но во время опомнился: паутина грозила не меньшей опасностью и ему самому. Тогда он стал действовать осмотрительно. Выверяя каждый свой шаг, медленно двинулся вперёд, отводя в сторону клейкие нити, а где надо – перекусывая или перепиливая их острыми щетинистыми зубьями передних лапок. 23

Так добрался он до гусеницы. Завидя Жака, она, несомненно, ужаснулась, приняв его за невиданное чудовище, пришедшее за своей добычей и, приготовившись к страшной смерти, затрепетала, но ужас объял её всю и она застыла, безуспешно попытавшись свернуться колечком в паутинных тенетах, лишь тонкий, на грани слуха, панический писк выдавал в ней нечто живое. Жак предельно осторожно отделил кокон с гусеницей от остального сплетения нитей, прижал его к груди и принялся прокладывать дорогу назад. Делать это стало сложнее вдвойне, ибо теперь передние лапки его были заняты, бережно придерживая драгоценную ношу. Он медленно полз сквозь чащу предательских волокон, не забывая при этом нашёптывать своему свёртку что-то успокоительно- ласковое. Так они и добрались до нового жилища Жака... его и Грю... * Едва отдышавшись, Жак взялся за устроение ещё одного домика для своей новой питомицы. Недавно приобретённые навыки очень помогли ему и в короткий срок он соорудил новую подвесную колыбельку-каплю, устлав её мягкой травой и не забыв положить внутрь несколько – по его мнению – особенно приятно пахнущих цветков. Нежно, едва касаясь, он очистил гусеницу от паутины и крепко держа её в лапках, вскарабкался в домик, уложил на ложе и заботливо укрыл пушистым листом-покрывалом. Гусеница, казалось, спала, обессиленная всеми перепетиями этого дня, и никак не реагировала на проявленную к ней заботу. 24

Наскоро подкрепившись чем-то сочно-пряным, имевшим вид набухших зелёных почек, Жак только сейчас по-настоящему вспомнил про Грю и заспешил в их общий домик. Грю оказалась на месте и в полном здравии: новое местообитание явно пришлось ей по вкусу. Но особенно обрадовало Жака то, что Грю его узнала. И не только узнала, но устремилась ему навстречу, встала на хвостик, изобразив некое взволнованно- волнообразное телодвижение, опустилась, нежно потёрлась о его панцырь и ткнулась мордочкой в то, что должно было заменять Жаку лицо. Более откровенного излияния чувств было просто невозможно измыслить: сами сородичи Жака почти так же проявляли переполнявшие их нежность и ласку, и Жак, растроганный, с повлажневшими глазами и млеющим сердцем, повёл Грю на их общее ложе, где, тесно прижавшись друг к дружке, они погрузились в сладостные виденья. Глава третья Метаморфоза Проснувшись по утру и задав свежий корм Грю и своей новой питомице, имя которой он пока не сумел выяснить, Жак задумался: что же делать дальше? Одна мысль о том, чтобы вновь проникнуть вглубь паутинного царства наполнила его тело дрожью, а сознание жутью. Однако, оставлять без внимания близлежащие территории Жак тоже не был готов: всё в нём возмущалось при мысли о том, что вот здесь, совсем рядом, лежат полностью неизведанные, невиданные земли, быть может, таящие в себе... да всё, что угодно! И Жак решил исследовать пустырь по внешнему периметру, по границе зелёных трав, имея в намерениии обогнуть его полностью. 25

Линия, опоясывающая пустырь вилась неправильной извилистой дугой, и Жак двигался вдоль неё, подмечая всё новое и необычное. Впрочем, такого почти не наблюдалось: и почва и растения и разнообразнейшие виды насекомых, практически не отличались от хорошо ему знакомых, ведь исследуемая местность лежала в непосредственной близости от отчего дома. По подсчётам Жака, прекрасно ориентировавшегося в пространстве, он был уже близок к наиотдалённейшей точке своего похода, т.е. находился прямёхонько по противоположную сторону пустыря, - когда впервые ощутил нечто необычайное. Сперва – запах, нет, запахи, множество переплетающихся друг с другом, несомых ветром запахов. Они колыхались пряными полотнищами, вполне материальные, почти осязаемые, густые и одновременно прозрачные, как дымка, едва уловимые и навязчивые, - они будили в Жаке целый фейерверк ассоциаций, столь же мимолётных и переменчивых, как и они сами. Жак не ощущал в них опасности, лишь очень сложную, бесконечную в своём многообразии... жизнь. Да, вот оно, - ароматы источались спелой, переливающей через край, благоухающей всеми цветами спектра... жизнью. Жак приблизился к источнику этого чуда и понял, что стоит на краю безбрежного, простирающегося куда ни глянь, цветущего летнего луга. Летний луг, не более того. Но какая же то была картина изобилия и спелости, насыщенности и благости, востоженности ликующего бытия! Сотни и сотни видов живого ползали, летали и прыгали, щебетали и стрекотали, жужжали и свирестели, или просто цвели, колыхаясь под густым, настоенным на солнце полудня, нескончаемым летом. 26

Жак замер оглушённый, предельно открывшись всеми сенсорами и уловителями, отдавшись без оглядки благоуханьям, звукам и ветрам, раскрывшись навстречу всему сущему. Он внимал, проникался... пьянел... В этот момент он настолько перестал быть жуком, настолько проникся цветочно-стебельно-душистым, и сам источая нечто нектароподобное, - что ввёл в заблуждение... бабочку. Она появилась ниоткуда, внезапным, неуловимым кружевом, объяла каскадом восторженных всплесков, опахнула пряным бархатом, он ощутил на непроницаемым ранее панцыре прикосновение чудных невесомых лапок...и... ... и Жак исчез. А вместо него возник невиданный хитиновый цветок, с тычинками чувствительных бугорков и пестиками усиков, сочащийся нектаром, отдающийся, дарящий... Неким неведомым дотоле зрением Жак видел бабочку, сидящую у него на спине, созерцал чудо... и не в силах был поверить в его всамделишность. Впервые в жизни Жак видел бабочку. Нет, он конечно же, тысячи раз замечал вблизи и издалека различные виды мотыльков, - дневных и ночных, лесных, луговых и приозёрных, всегда провожая удивлённо-восхищённым взглядом эти хрупкие порхающие созданья, дивясь их легковесной крылатости, - но... никогда ещё не видел он Бабочки! А бабочка, и впрямь была удивительной. Огромные опахала крыльев ласкали самих себя бархатистым кармином. На этом роскошном фоне, как на богатейшей парче, покоились два волшебных глаза, в точности повторяющих формой сами крылья, но очерченные глубоким фиолетом снаружи и нежнейшей сиренью – внутри. Глаза были бездонны, и при каждом колыханьи крыл, 27

казалось, смеживали веки в сладкой истоме. Сами же крылья редко, время от времени, смыкались в поцелуе, столь сладостном, что их владелице требовалось чуть заметное усилье, дабы разомкнуть бархатистые объятья, вновь приоткрыв миру всю прелесть распростёртых крыл. Бабочка погрузила хоботок в отверстие одной из надлобных желез Жака, сочащихся секретным нектаром, и вязкая жидкость потянулась из него по хоботку, как по хрустальной трубке. И Жак утонул, полностью растворился в блаженстве. Он не только никогда не ощущал, но даже не в силах был вообразить что-либо подобное. Все его гормоны, ферменты и железы проходили стремительные метаморфозы, глубинная суть, само его естество претерпевало потаённые изменения, что-то бурно развивалось, росло, перерастало самое себя, истаивало, и порождало иное, - ничуть досель не знакомое, и всё же, своё, родное... Несколько бесконечно долгих мгновений Жака попросту не было. Но вот, вечность спустя, бабочка выпростала хоботок, застыла в неге и, едва ощутимо оттолкнувшись от панцыря, взлетела. Пряная волна обдала Жака снаружи и внутри, обдала и схлынула. И тогда – опять же, впервые в жизни, - Жак познал, что значит: быть оставленным благодатью. Цветочное его обличье осыпалось разноцветной пыльцой и он обнаружил себя... жуком. Жуком, тупо застывшим истуканом посреди неудержимо-чужого праздника. Запахи, звуки и голоса мало-помалу стали доноситься до него, проникать в сознанье, возвращать в тело. Он оглядел себя с головы до пят и горько усмехнулся. \"Господи, - воскликнул Жак про себя, - какой же я... твердотелый!\" Всеми окончаниями своей несуразности ощутил он собственное несовершенство: коленчатость лапок, заострённость суставов, непроницаемость панцыря, замкнутую герметичность всех своих 28

форм, свою замурованность в себе. Какой ярый контраст являло всё это окрылённой открытости, прозрачности, трепетной, благоухающей невесомости! Жак покачнулся, дабы удержаться на ногах от потрясенья, сделал шаг и... Он вслушался в себя, вслушался ещё.. и понял, что.. изменился. Нет, благодать не прошла для него бесследно, она преобразила его. Он расправил ножки и ощутил их упругую крепость. Корпус его раздался вширь, железы увеличились чуть ли не вдвое, хитиновое покрытие украсилось переливчатой бирюзой с золотыми искорками по бокам... В несколько кратких, наполненных до краёв жизнью мгновений, из неуклюжего, угловатого подростка Жак превратился в зрелого отрока в расцвете сил. \"Так вот, оказывается, что значит быть жуком!\" – вновь воскликнул Жак и почувствовал смутное, нарождающееся движение где-то в глубине, под панцырным покровом, там, где надлежало быть... крыльям. Он притопнул ножкой - и земля отозвалась теплотой и упругостью, пробуждая чувство удивительной гармонии, уверенности и мощи. Правильности. * Жак продолжил свой путь вдоль окоёмки пустыря, по границе двух, столь несхожих миров: цветущего, изобилующего жизнью луга и высушенных до крайних пределов джунглей, - царства странного 29

сочетания колючей колкости и клейких, смертоносных паутинных нитей. Со зрением Жака тоже, казалось, произошла метаморфоза: он стал видеть зорче, выпуклее, объёмнее. Любая деталь высвечивалась рельефнене, контрастнее, комья земли виделись не только единым целым, но конструкциями составляющих, некими кристаллическими структурами, где даже мельчайшие крупицы зернились сложностью, а травинки, листики и крохотные былинки поражали глубинной, всепроникающей, непрерывно пульсирующей в них жизнью. \"Уж не впитал ли я часть бабочкиного зренья? – подумал Жак, - неужели она видит мир именно так? Что он есть – сдвиг в моём видении: следствие произошедшей со мной внезапной метаморфозы повзросления или... или же я сподобился приобщиться, - пусть сколь угодно ничтожно, убого, - к чуду восприятия этих удивительных, невесомых, полу-прозрачных существ, воплощающих всё прекрасное? Неужели я, бесконечно малой своей частью, стал... бабочкой?!\" Жак не знал. Он обошёл уже большую часть окружности и вот-вот должен был подойти к собственному дому, полностью обогнув пустырь, когда прямо перед собой увидел... гусеницу. Третью гусеницу в своей жизни. И вновь была она совсем иной, ничуть не походя ни на переливчато-сияющую Грю, ни на ту, другую, ровно-салатовую. Эта была вдвое больше, но казалась короче из-за своей толщины и тучной покатости сегментов. Она была насыщенного пунцово- малинового цвета, с иссиня-чёрной головкой и кончиком туловища, вся сплошь в нарядном мерцающем убранстве торчащих во все стороны волосков. Гусеница и Жак заметили друг друга одновременно, и по реакции на него гусеницы – спокойной и любопытно-заинтересованной, - Жак 30

подумал, что скорее всего, перед ним взрослая особь, и что он далеко не первый жук, которого она видит в своей жизни. Его предположение подтвердилось, когда гусеница, не дожидаясь приветствия с его стороны, сама издала серию мелодичных звуков, в которых Жак, - с поразившей его лёгкостью, - без труда распознал вполне понятную и членораздельную речь: - Я – Гунта, - произнесла гусеница, - и я, как ты видишь, гусеница. А ты кто? - Я - Жак, - ответил Жак, лишь чуть-чуть помедля, но тут же, распрямив ножки и выпятив грудь, - и я жук! – добавил он со смутившей его самого гордостью. \"Чем ты тут так гордишься?! – укорил он себя, - подумаешь, жук!\" - Вижу, что жук, - сказала Гунта, подползла поближе и приподняла головку, словно желая разглядеть его получше, - Но какой именно? Жуки всякие бывают... даже очень..., - добавила она, в задумчивости растягивая слова и была в этой её растянутости некая двусмысленная тайна, полу-намёк на что-то, что лежало за прелелами... - Я..., - Жак попытался ответить на вопрос гусеницы, но понял внезапно, что и сам не знает, какой же он жук? Что сказать ей? Что принадлежит он к роду ползунов-короедов? или что он из семейства жёсткокрылых? или что он сын всем известного Жана-дровосека? или... - Я – собиратель гусениц, - услышал Жак собственный голос. Это откровенное, да ещё и публично произнесенное вслух признание настолько застигло врасплох его самого, что он застыл, поражённый немотой. 31

\"Боже мой, - промелькнуло у него в голове, - что она на это подумает?! Ведь она может, чего доброго решить, что я...\" И он поспешно добавил: - Я их почитатель! Я собираю гусениц, ухаживаю за ними, оберегаю, строю им домики и кормлю самым отборным кормом. Чтобы с ними ничего не случилось. Ничего плохого. И чтобы всегда их видеть. И любоваться. Потому что... потому что я их люблю!... Очень! – И вконец смутившись собственной тирадой, Жак замолчал в ожидании приговора. Гунта повела своей изящной головкой и в движении этом можно было уловить и благосклонную похвалу и тонкое кокетство и мягкую снисходительность. - Правда? – произнесла Гунта, как показалось Жаку, на две октавы нежнее и переливчатее прежнего, - это очень приятно. А меня ты пригласишь к себе? Построишь мне домик? Будешь заботиться? Я очччень люблю, когда обо мне заботятся. И балуют! Я кажусь тебе красивой? - О! – воскликнул Жак вне себя от радости. – Ты изумительна! Я построю тебе самый красивый домик! И буду выполнять любые твои желания! – Жаку казалось, что о большем он и мечтать не смеет и в тот момент он совсем позабыл о своей любимой Грю. - Ну что ж, я принимаю твоё приглашение. Веди меня к себе. Надеюсь, это недалеко? - Нет, нет, это совсем недалеко, мы уже почти на месте. Вот увидишь, тебе у меня понравится! 32

И Жак поспешил к месту своего нового обитания, а Гунта, ничуть не отставая, переливалась за ним следом. * Достигнув жилища, Жак, даже не дав себе передохнуть с дороги, тут же взялся за работу по устроению домика-капли для Гунты. \"Ах, как же она прекрасна! Как чудесно, невероятно очаровательна!\" – пришёптывал про себя Жак, бросая среди работы укромные взгляды на Гунту, тихо свернувшуюся под широким тенистым листом, погрузившись в сладкую дрёму. И он приложил все усилия к тому, чтобы её домик вышел особенно прочным и просторным, красивым и изящным, под стать его обитательнице. Когда работа подошла к концу, Жак осмотрел дело лапок своих и сам залюбовался тем, что создал: домик Гунты трепетал меж небом и землёю огромной зеленовато-серебристой каплей, поражая совершенством пропорций, гармоничностью линий, законченностью контуров и деталей. Это был шедевр. Жак постоял ещё чуть, неспособный оторвать глаз, и разбудил Гунту. - Вот, - сказал он гордо, - вот твой новый домик. Я построил его для тебя, для тебя одной. Я очень старался. Тебе нравится? Гунта оглядела шедевр, явно оценила его по достоинству, но вслух сказала: - Может быть... может быть и понравится... попозже. Посмотрим, какой он внутри... 33

- Ах, внутри! – всплеснул лапками Жак, ужаснувшись своей забывчивости: он совсем ещё не занимался внутренним убранством. – Сейчас..., - бормотал он, лихорадочно метаясь то за тем, то за этим, - сейчас, милая моя Гунта... вот... я настелю травяной пух... вот эти метёлочки, они и мягкие и пряные и сочные... А теперь листочки – для свежести. А цветы – для аромата... и красоты. А вот эти, вот, листья – идеальны для постели и чудесны на вкус, я уверен, тебе понравится. Всё, готово! И он широким, хоть и несколько изнурённым жестом, пригласил Гунту в её новое жильё. Грациозно посверкивая серебристыми иголочками на пунцовом фоне туловища, она взобралась по тонкой подвесной веточке в приготовленный для неё домик и скрылась. Жак постоял немного, прислушиваясь: всё было тихо. Тогда он осмелился взобраться наверх и заглянул внутрь. Гунта лакомилась нежными побегами, возлегая на мягком пуховом ложе. - Тебе понравилось? – робко спросил её Жак. - Вполне приемлемо..., - произнесла Гунта с полным ртом. Она даже не обернулась в его сторону. Жак спустился на землю Только сейчас он обратил свой взор на собственное жильё и вспомнил, что оно не только его... даже прежде всего – не его, а... Грю. \"Грю! – вскричал он про себя, - как же быстро успел я про тебя забыть!\", - и он поспешил домой. 34

Грю лежала, свернувшись клубочком в дальнем, наиболее затенённом углу, вовсе не там, где располагалось их общее ложе. Едва различимая в полу-тьме, недвижимая, она скорее угадывалась, излучая всем своим существом одиночество и грусть, покинутость и... обиду. Жак тихо подошёл и присел рядом. - Я ждала тебя весь день, - сказала ему Грю, и Жак впервые чётко расслышал каждое её слово и понял смысл так, словно раз и навсегда обучился языку гусениц. \"Значит, дело было не в Гунте, а во мне самом! Это я сам постиг их язык! Как часть моей метаморфозы? Или то дар бабочки?\" – мысли, вне зависимости от желания Жака, роились в его голове, а лапки сами собой потянулись к Грю и нежно погладили ворсистую спинку. - Я знаю, Грю, милая моя, - прошептал Жак виновато, - но у меня много дел. Видишь ли, я собираю гусениц. Собираю и строю им домики-капли, забочусь о них, любуюсь... Вы все такие разные! Я не встретил ещё двух одинаковых... Сегодня я нашёл Гунту. И построил ей домик. Она очень красивая, но... но не такая, как ты. И сколько бы я ни находил новых гусениц в будущем, - ни одну не полюблю я так, как люблю тебя. И ни с одной не буду делить ложе. Обещаю тебе, Грю! - Обещаешь? Правда? – Грю приподняла головку и с надеждой вгляделась в Жака. - Ну конечно же! – взволнованно заверил её Жак, - я всегда буду только с тобой, с тобою одной, обещаю тебе! – он обнял Грю, прижался к ней, а она обвила его всего, тепло и мягко и, уже погружаясь в сон, Жаку показалось, будто матушка заботливо укрывает его, маленького, ласковым одеяльцем. 35

* Жак спал, спал и видел сон. Во сне он был... бабочкой. Огромные полу-прозрачные сиреневые крылья несли его, невесомого, сквозь кружево солнечных лучей, сквозь златое сиянье, к ещё большим лучам и сияньям, и ветер, - голубой и прохладный, - овевал его усики чистой радостью, упоеньем полёта. И в целом мире не было большего счастья, чем это. Жак ещё витал на просторах снов, когда розовый свет утра окрасил его жильё. Он открыл глаза, не ведая в первый момент ни кто он, ни где... Образ бабочки запечатлелся в Жаке животрепещущим слепком, неким грядущим прообразом его самого, преобразив в носителя чего- то нездешнего, чудного, то ли хранителя волшебства, то ли владельца заповедного знания, тайного и запаянного в себе, как капля янтаря, как капля в янтаре, как... \"Когда-нибудь я непременно стану бабочкой, - с удивившей его самого убеждённостью сказал Жак, - она, ведь, и так уже живёт во мне частью. Я должен лишь выносить её, раскрыть себя так, чтобы она смогла распустить крылья и... полететь. Только-то и всего.\" Глава четвёртая Жульен и Мурза У Жака были уже три гусеницы и день теперь начинался с заготовления корма, очистки жилья, собирания росы для питья. 36

Лишь только Жак покончил со всем этим и присел подкрепиться каким-то сочным клубнем, как на его укромном участке объявился первый визитёр. Им оказался никто иной, как его старший братец Жакоб, - известный хитрец и проныра. Ничего удивительного, что именно он и отыскал его тайное убежище. - Ба, кого я вижу! Не иначе, как наш дорогой Жак! Отыскалась пропажа! Да знаешь ли ты, что тебя уже третий день ищут?! Что матушка вся извелась в тревоге? Не ест, не пьёт, вся с ног сбилась тебя разыскивая... А он – знай сидит себе на пенёчке, закусывает, как ни в чём не бывало... И что это ты тут вообще делаешь, а? – И Жакоб подозрительно повёл усиками, обнюхивая пространство. - Вот погоди, заявишься ты домой! Такую взбучку получишь, какой ещё не видывал! Я и сам приложу к тому... Что-то подсказало Жаку, что он должен встать. Просто встать и выпрямиться во весь рост на окрепших ножках, выставляя напоказ лучащийся переливами панцырь, мощные хитиновые пластины, жирно мерцающие железы, гордо вздёрнутые антенны... просто встать. Так он и сделал. Ехидные излияния Жакоба прервались на полу-слове. Он, словно, подавился тем, что клокотало ещё в его глотке, подавился и застыл, немо воззрясь на братишку-Жака, хилого, угловатого, вечно маленького Жака, упорно отказывавшегося взрослеть, умнеть и... - Жак? – с недоверием к собственным глазам пробормотал, наконец, Жакоб, - это ты, Жак? 37

- Жак, - подтвердил Жак сочным, вибрирующим от собственной силы баритоном, - он самый. - Я... я, пожалуй, пойду... расскажу матушке о радостной вести, - с заиканием проговорил Жакоб и поспешно ретировался. Жак усмехнулся и сладко напряг конечности: день начинался неплохо. \"Отправлюсь-ка я к лугу\", - подумал Жак, и воспоминание о вчерашнем вновь наполнило его сладостным трепетом. Цветущее изобилие тянуло его неизъяснимо. По уже знакомой дороге вдоль колючего царства он очень скоро достиг того места, где повстречал Гунту. Жак шёл по широкой тропе, проложенной бесчисленными поколениями муравьёв, но их самих нигде не было видно. Сделай он несколько шагов вправо, сквозь жёсткие пыльные травы, - и попадёт в дебри паутины, влево – и он в буйных пахучих джунглях, полных стрёкота, жужжанья и сотен нераспознаваемых шорохов... День был чудесный: ясный, свежий, ветреный, и ароматные порывы то и дело проносили над головой Жака неразличимые крылатости, - не то насекомых, похожих на лепестки, семена и споры, не то семена и споры, похожие на живые, трепещущие на ветру лепестки... Жак вдыхал всё это, подолгу засматриваясь на невидимое, манящее, зовущее... - Ой! – раздался совсем рядом возмущённый голосок. – Осторожно! 38

Жак глянул перед собой и увидел... гусеницу. Она была в полу- шаге от него, предостерегающе выставив вперёд переднюю часть туловища с продолговатой головкой. Крупная, в полтора раза больше Жака, она была густо-оранжевая, с зеленоватым отливом иголок и чётко выраженными сегментами. - Ещё бы чуть-чуть – и ты бы на меня наступил! - Прошу прощения, - сказал Жак, - я... засмотрелся... Меня зовут Жак и я... - Жак?! Что за чудное имя?! – воскликнула гусеница. – Никогда не слышала! А меня зовут Гуссель, понимаешь? - Понимаю, Гуссель. Очень... приятное имя! – Жак и впрямь попробовал его на вкус и ощутил густоту, пряность и чуть заострённую кисловатую округлость. - И что же мы тут поделываем... Ж-А-К?! – Гусеница явно была настроена воинственно. А может, то была лишь защитная реакция? - Я... я, собственно... именно тебя и искал! – нашёлся Жак и у него тут же выстроилась стройная цепочка доводов. – Вчера я встретил Гунту и построил ей домик, – сказал он вполне обыденным тоном, как нечто само собой разумеющееся. – Так вот, эта Гунта, - весьма, надо сказать, самовлюблённая особа, - обмолвилась о тебе. Да, именно о тебе. Сказала, что проведай о том Гуссель, - она бы просто лопнула от зависти! Представляешь? Именно так и сказала! \"Гуссель, - говорит, - сможет теперь только мечтать о таком чудесном домике, о такой изысканной еде, такой мягкой постельке, о таком внимании и заботе! Но не будет у неё никого, кто бы о ней позаботился так, как заботишься ты, Жак, обо мне!\" - Но Гунте было невдомёк, что именно тебя-то я и искал всё это время. Именно тебя. А Гунта... Гунта просто подвернулась раньше. Но это не значит, что я не построю тебе домика. Построю и ещё какой! – вдвое больше и удобнее, чем её! Клянусь всеми усиками! – 39

воскликнул Жак с пылом и ударил себя лапкой по грудному панцырю, вспыхнувшему при этом золотисто-изумрудными переливами. Гуссель стояла завороженная словами и видом своего нового рыцаря, явно задетая за живое. - А.., - промолвила она осторожно, - а это далеко? Я имею ввиду... - Совсем близко! Рядом! Буквально в... - И ты и вправду построишь мне домик, и он будет красивее, чем у той... другой? И ты будешь меня баловать? - Слово Жака! – торжественно провозгласил Жак и осенил себя замысловатым пассом передних лапок. Спроси его: откуда появилась в нём вся эта словесная изощрённость, внезапное глубинное понимание вездесущей женской психологии, сдобренное даже некоей долью лукавого коварства, - Жак не в силах был бы ответить. То ли во время вспомнились ему повадки кузена Жуана, - профессионального соблазнителя и знатока дамских сердец, - то ли само бурное возмужание Жака было тому виной... - Ну что ж... – протянула Гуссель с хорошо разыгранной задумчивостью и жеманно повела головкой, - пожалуй, я приму твоё приглашение... на первое время... а там посмотрим... *** Жак был в самом разгаре постройки домика для Гуссель и как раз тянул очередной гибкий прутик для каркаса, когда его сенсорные окончания уловили чьё-то пристальное к себе внимание. Он обернулся и... обомлел. 40

Всё его многочисленное семейство, включая дальних-придальних родственников и их родственников, выстроилось безмолствующим рядом, и разинув рты взирало на него, Жака. Разве что, бабушка Жуля отсутствовала. Жак инстинктивно выпрямился, расправил лапки, выпятил грудь и застыл в ожидании. Несколько долгих мигов не происходило ничего. Наконец, вперёд выступил его отец Жан. - Жак, сын мой, - произнёс он с незнакомой доселе Жаку интонацией – уважительной и торжественной, - я... очень рад твоему возмужанию. Мы думали, что ты исчез, а ты... вырос. Ты стал настоящим жуком, я всегда знал, что придёт время, когда я смогу тобою гордиться. И вот оно, пришло. Жан был столь немногословен от природы, что сия непривычная тирада вконец его измотала. - Позволь узнать, милый Жак, - учтиво обратился к нему кузен Жуан, - чем же это ты тут занимаешься? Каким таким грандиозным проэктом? Поведай нам: чему решил посвятить ты себя и в какое русло устремить всю ту буйную, изобильную энергию, коя пробудилась в тебе столь чудесным образом в миг твоего возмужания? Откройся нам, все мы полны любопытствующего участия! \"Они и вправду, ждут от меня ответа, - понял Жак, и мысли его лихорадочно закружились в поисках наиболее правдоподобной лжи, но не нашли ничего лучшего ничем неприкрытой правды: всё равно не поверят! – решил он про себя. – А даже, если и поверят.. будь, что будет!\" 41

- Я... я строю воздушные домики, - произнёс Жак, как можно более спокойным, обыденным тоном, словно нет и не было ничего естественнее этого для любого, случайно взятого жука. - Воздушные... домики... – повторил за ним Жуан так, словно от самого повторения это таинственное словосочетание прояснится и обретёт смысл. – А... что это такое, позволь узнать. И для чего? - Я называю их воздушными, потому, что они подвесные, - охотно пояснил Жак. – Три уже готовы, вот, глядите. Видите эти продолговатые травянистые капли? Вот это они и есть. Я как раз занимался постройкой четвёртого, когда... Внимание всех присутствующих переключилось на \"воздушные домики\". Кое-кто просто пялился на них, а кое-кто – рассматривал с чисто профессиональным интересом, ведь жуки издавна славились своими инженерно-строительными талантами. - Весьма и весьма искусно выполненные конструкции, - промолвил Жозеф, червероюродный дядя Жака, крупный специалист в области архитектуры вообще и подвесных мостов – в частности. – На вид они поражают гармоничностью и простотой, но при этом обладают несомненно высоким коэффициентом прочности. А какова их цель, позволь полюбопытствовать? - Это домики для гусениц, - ответил Жак с чувством обречённого, которому уже нечего терять, а посему отречение от истины теряло смысл. – Я собираю гусениц и строю для них домики. А подвесные они главным образом, ввиду соображений безопасности и... (Жак хотел добавить, что тем самым затрудняется бегство самих гусениц, но вовремя понял, что те с лёгкостью смогут его услышать, особенно Гуссель, опасливо затаившаяся где-то в кустах неподалёку) и недосягаемости, - закончил он, вполне осознавая, что ничего этим не объяснил. 42

Воцарилась тишина. \"Пытаются переварить непереваримое\", - констатировал Жак с некоторым, удивившим его самого злорадством. - Домики для гусениц, - глубокомысленно промолвил Жозеф, кивая головой, - понимаю... Ты вознамерился создать не менее, чем воздушную плантацию! Плантацию по выращиванию гусениц! Ты ловишь их с целью откорма и продажи, разумеется. Как изысканное явство. Гениально! Ге-ни-аль-но! Милый Жак, ты превзошёл все наши... - Нет! – вскричал Жак и торопливо замахал лапками, в панике озираясь на домики. – Нет, нет, нет! Вы не поняли! Я вовсе не откармливаю их на продажу и не готовлю к поеданию! Как можно даже возомнить такое?! Да я и сам вегетарианец. И я не ловлю их, а... нахожу и приглашаю к себе. Они приходят ко мне добровольно. Я строю им домики, ухаживаю за ними, балую вкусным кормом и мягкой постелью, заботой, лаской... и всё это просто потому, что... - слово \"люблю\" Жак не способен был вымолвить ни за что на свете, нет, не перед этой аудитоией! – потому, что они мне нравятся. – Закончил он, и прибавил. – Я получаю удовольствие от их созерцания. А забота о них наполняет меня радостью. И вновь воцарилась тишина. \"Ну вот, - подумал Жак, - вот оно и настало. Неизбежный миг превращения придурковатого подростка во вполне оформившегося взрослого придурка.\" Он видел, как по толпе прошло движенье, как некоторые закачали головами, на устах других заиграла неудержимая ухмылка, третьи явно отдали предпочтение жалости, четвёртые... и лишь его 43

добрая матушка Жозефин в умиленьи скрестила лапки на груди, а глаза её лучились ничем не замутнённой гордостью. Тишина ширилась, набухала, обрастала собой, грозила вырваться наружу... чем? шквалом насмешек? обвинений? тотальным, пожизненным отлучением? Где-то послышался смешок... ему ответил другой... И тогда вперёд выступил Жильбер-Жоакин-Старший. Патриарх Рода, глава Совета Старейшин и непререкаемый авторитет во всех семейных, клановых и прочих спорах и недомыслиях. Это был гиганских размеров жук (ведь жуки растут непереставая, и чем старше они – тем крупнее), он был настолько древен, что даже прапрадеды самых старых из соплеменников Жака не помнили времена его юности. Панцырь его покрывала благородная седая патина, а кое-где, в разошедшихся от времени пластинах, пророс зеленоватый мох. Жильбер-Жоакин опирался на увесистую клюку, но делал это, скорее, в знак своего положения и власти, нежели в силу потребности. Он приблизился к Жаку, отечески похлопал его по спине и обернувшись к притихшей толпе, молвил: - Слушай меня, народ. Вы стали свидетелями знаменательного события. На моей памяти подобное случилось лишь однажды, но столь давно, что только я один о том и помню. И сейчас я поведаю вам о былом с тем, чтобы уразумели вы настоящее. Располагайтесь поудобнее, рассказ будет долгим. – Он сел сам, подождал пока рассядутся остальные и начал. * 44

- То было во времена великих междоусобиц, когда жуки воевали не только с ящерицами, что кое-кому и сейчас покажется естественным, - но и друг с другом. Рогачи шли на златобоков, янтарики на усачей, панцырники на хвостоперов... Более того: внутри самих родов и кланов брат вставал на брата, сын на отца... Всеми, казалось, овладело одно необузданное безумие, страсть к бессмысленной, беспричинной агрессии, бойне, самоуничтожению. И, быть может, вовсе не случайно, именно тогда всё вокруг подверглось нашествию и внешнего врага: устрашающих огненных муравьёв. Они, в отличие от нас, безумцев, двигались великолепно организованной армией, спаянными рядами, где царили дисциплина, порядок и дальновидный расчёт. Прекрасно оснащённые смертоносным ядом, жгучими укусами челюстей, зловещими клешнями, вездесущие и всепроникающие, - они гнали пред собою волну панического ужаса, а позади оставляли голую землю, покрытую тысячами сухих, высосанных оболочек того, что ещё недавно было живым. Но даже эта сокрушительная напасть не в силах была приостановить внутренние распри: безумие охватило всех и каждого, отказываясь подчиняться любым доводам рассудка. Помню, как наименее затронутые им, или, напротив, наиболее к нему чуткие, - в попытке избежать умопомрачения, спешили укрыться в горах и пустынях, пещерах и глухих дебрях, дабы в одиночестве, вдали от всего живого сохранить здравомыслие. Они-то и положили начало традиции наших философов-отшельников. Сам я был тогда зеленеющим подростком и вовсю играл в войну с реальными и мнимыми противниками. С ещё несколькими такими же отпетыми дружками, я сколотил свою банду. С нами не было никакого сладу и очень скоро мы прослыли настоящим бичом всей округи: занимались разбоем и набегами, избивали, насиловали, глумились над слабыми и беззащитными, вовсю упиваясь вседозволенностью произвола. При этом сам я был искренне 45

убеждён, что повальное безумие никак не затронуло меня самого и доказательством тому была, якобы, моя верность и преданность членам банды, только им одним. Помнится, я ещё гордился собой... Мы возомнили себя настолько всесильными, что решили выступить, не больше не меньше, против самих огненных муравьёв. И стали искать с ними встречи. Они тогда были заняты уничтожением богатых густонаселённых районов в некотором отдалении от мест нашего обитания и потребовалось время прежде, чем стычка между нами состоялась. Наконец, мы всё же наткнулись на их передовой отряд, состоявший из нескольких сотен особей, не более того. Из сражения живым вышел лишь я один. Да и то чудом, просто, как раз в тот момент, когда на меня навалились десятки врагов, облепив со всех сторон, и принялись рвать пластины, жечь кислотным ядом, выкалывать глаза, - им был дан внезапный приказ перегруппироваться и спешно двигаться дальше. Их безупречная дисциплина спасла мне жизнь... На самом-то деле, то было моё первое и единственное настоящее боевое крещение. Я был потрясён глубиной зверства, жестокостью насилия, полной его бездушностью, не имеющей под собою ничего, кроме голой жажды убийства. Домой я вернулся другим жуком. Пелена спала с моих глаз, и я впервые увидел всю окружающую меня жуть. Увидел и осознал. А безумие тогда было в самом разгаре и охватило, казалось, всех и вся, не только на земле, но и воздухе. Пернатое царство было затронуто им ни чуть не меньше нашего и всё чаще воздух оглашался злобным клёкотом и мольбами о пощаде, а землю устилали кровавые перья. А я... я смотрел на всё это и душа разрывалась. Во мне боролись два противоречивых стремленья: с одной стороны, инстинктивно, я хотел сбежать от всего, заснуть и проснуться в ином, ни чуть не похожем на наш мире, где никто никогда и не слыхивал об убийствах и насилии, где всё живое не занимается поеданием друг друга, а 46

просто... живёт. Понимаете? Просто живёт... А с другой стороны, именно мои боль и жалость к соплеменникам, да и ко всему вокруг, требовали не отстранённости, а, напротив, вмешательства, некоего активного действия. Жильбер-Жоакин задумался и, казалось, полностью ушёл в воспоминанья. - Вы знаете, дети мои, - промолвил он тихо, приоткрыв тяжёлые веки, - нет ничего случайного в этом мире, ничего... Всё взаимосвязано и проявляет себя тогда, когда потребно, пусть нам, ущербным, и видится иначе... Я тогда, помнится, всё больше посвящал себя одиноким прогулкам. То ли подсознательно ища избавления от всего этого кошмара в насильственной смерти, то ли просто предаваясь бесцельным скитаньям и размышленьям ни о чём , пока не доводил себя до полного изнеможения, и не забывался в беспамятстве под случайным кустом... И вот, в одной из таких прогулок забрёл я, как-то, в глухую чащобу, настоящий бурелом, непроходимый и, казалось, вымерший. Присев под кочкой, я, очевидно, задремал, т.к. пробудился от совсем близкого шороха и потрескивания. Звуки были очень характерными, ошибиться в них я не мог: именно такие издают жуки нашего племени, продираясь сквозь чащу или выполняя другую тяжёлую работу, когда клешни помогают ногам. Я поднялся, пошёл на звук и моим глазам предстала необычайная картина. Молодой по виду жук (тогда я ещё не опознал его) очень сосредоточенно и деловито строил... убежище. То, что это именно убежище не вызывало сомнений: узкий, хорошо замаскированный лаз вёл вниз и вглубь, под корни гиганского поваленного дерева. Жук то и дело выносил из глубины землю и прочий сор, а внутрь нёс мягкий мох – идеальный настил и изолятор от жары, холода и влаги. Он самозабвенно ушёл в работу упорно отказываясь замечать моё присутствие, пока я открыто не заявил о себе. Только тогда он обернулся, обмер и застыл в 47

неподдельном ужасе. Ибо он узнал меня. А я узнал его. Это был Жульен. Жульен в нашем роду считался за придурка. Это был молодой жук, почти подросток, неуклюжий и угловатый, который, казалось, напрочь увяз в детстве. Наделённый обликом мечтателя, неистребимой беззаботностью и инфантильной наивностью, он был тотально неприспособлен к выживанию вообще, а в наш суровый век – и подавно. Частенько, я со своими дружками измывался над ним во всю. Мы любили подловить его и начать издеваться, а то и мучать по всякому, стараясь при этом, однако, не нанести ему сколь-нибудь значительный урон. Почему? А потому, что мы берегли Жульена, т.к... играли в него. Да, он был не только мишенью для насмешек и всеобщим мальчиком для битья, но и ставкой в игре, своеобразном тотализаторе, а ставили мы на то: как скоро и какой именно смертью загнётся этот простофиля? Любой жук, - да и не только жук, - мог внести свой вклад, и ставки, помнится, поднимались непрестанно... - Пожалуйста, умоляю вас, - взмолился Жульен, - не убивайте его! Сделайте со мной, что хотите, только не убивайте его! - Кого не убивать, мой милый Жульен? – ответил я и – помимо воли, - в голосе моём проскользнули старые, хорошо знакомые нотки снисходительного высокомерия, высокомерия, наигранно ласкового, готового в любой момент обернуться грубостью, надругательством, насилием. Нет, ни на что такое я был уже не способен, но Жульен, ведь, этого не знал. Для него я был всё тем же ужасным Жильбером, один голос которого повергал в трепет и куда более крепких духом жуков, чем он... Жульен понял, что сморозил глупость, но было уже поздно. - Так кого же там я не должен убивать, а? – я чуть повысил голос и Жульен, дрожа всем телом, боязливо указал куда-то вбок от себя, в глубокую тень под разлапистыми сучьями. 48

Я подошёл ближе, пригляделся и, к полному своему изумлению, увидел импровизированные носилки, точнее, грубо сработанную волокушу из жёстких стеблей с хомутом, а на ней... на ней, кое-как прикрытый одеяльцем из травяного мха, лежал... огненный муравей! Сперва я подумал, что он в беспамятстве или в глубоком сне, но когда я осторожно отогнул одеяльце, дабы рассмотреть его получше, муравей тяжело сдвинул голову, глянул на меня мутными глазами, и сделал слабую попытку встать, но лишь слегка дёрнулся изломанным тельцем. Три из четырёх его ножек были переломаны в нескольких местах и из них сочилась густая бурая жидкость. Грудь его была вмята, челюсти деформированы, грозные жвалы торчали острыми углами... Я знал невероятную живучесть огненных муравьёв, но этот, по всему видать, был уже не жилец. - Он долго не протянет, - сказал я после краткого молчания. – Кто это его так? И где ты его нашёл? - Я был у ручья, - ответил Жульен чуть спокойнее, видя по моему виду, что немедленная расправа раненому не грозит. – И я всё видел своими глазами. На него наступил лось. Он пил у ручья, но его испугал внезапно налетевший овод, лось встрепенулся, взметнул копыто и... вот... прямо в него. А он... он просто сидел у ручья и, как и я, загляделся на отражения в воде... Я знаю, потому, что ни к какой армии он не причастен, я даже думаю, что он дезертир... - Почему ты так считаешь? - Ну... не могу объяснить... но так мне кажется... я это чувствую... Я не знаю языка огненных муравьёв, да и не в том он состоянии, чтоб говорить... но я знаю, этот муравей – не воин. И не может им быть. Он такой же, как я, только... только муравей... Вот и всё. И я решил попытаться его спасти... и выходить. Сейчас, вот, готовлю ему убежище и... 49