Пиши!

Андрей Полухин Андрей Полухин Белым по белому Белым по белому закрутит вьюга, Черным по черному — только война! В кружеве чувств обнимаем друг друга, Битую чашу испивши до дна... Нежность сюиты бравурные марши Громко порвали, ворвавшись в мир! Как бы хотелось поменьше фальши, Но, на подмостках смеется Сатир... С неба искринкой звезда покатилась, Как бы желание успеть загадать? Белое черным, черное белым, может, Не стоит, в сердцах, называть?! 101

“Пиши!” Наталья Колмогорова Чугунная память Жертвам Холокоста посвящается Шестьдесят пар обуви - женской, мужской, детской, из чугуна и бронзы. На берегу реки Дунай. Здесь рас- стреливали людей, и они падали прямо в воду. А перед расстрелом всех заставляли разуться. Памятник венгер- ским евреям, которых расстреляли фашисты накануне капитуляции Германии. Тысячи и тысячи ни в чём не по- винных людей… Берег Дуная. Ветер колышет Чёрную гладь реки… Тише! Пожалуйста, тише! Не стучите мои каблуки; Мрачные воды Дуная Не тревожьте всуе, напрасно… Если смотреть, не моргая – Вода отливает красным. О каменный берег бьётся волна, Будто скорбит вместе с нами – Тяжеловесна и холодна… Видно, отлита эта волна Из чугуна и стали… И небо сплавом чугунным, Разинув огромный рот, Вот-вот упадёт бесшумно, Вот-вот упадёт бездумно В чёрную бездну вод. В висках – металлический скрежет и звон, 102

Наталья Колмогорова А сердце чуть-чуть – и выскочит… Под ветра холодный порыв и стон Мне слышится: – Тысяча! Тысяча! В небе не видно ни солнца, ни звёзд, Ночь или день – не понять… Сердце набатом стучит – «Холокост»! Будто вонзает в грудину гвоздь, И дрожь, как боль, не унять. Нервной шеренгой у края реки – Туфли, ботинки, тапки… И жмутся детские башмачки, Как будто котята или щенки К женским ботинкам зябко. Стёрта подошва, оторван бант Но туфли – всегда на посту… Когда же, когда возвратятся назад те, Кто шагнул за черту? Дождь над Дунаем – как из свинца, Дно у реки – погост… Каждая пара прошла б до конца, Каждая песня – для молодца, Если бы не Холокост! Вот и скамья, не чувствую ног, День на исходе мая… Солнце на небе – красный венок! Грохот немецких грязных сапог Эхом доносит память. Так и бредут вдоль притихшей реки Туфли, сандалии, башмаки… Но каждый чугунный тяжёлый собрат – Крайне Стойкий Солдат. 103

“Пиши!” Чёрное пальто (К Анне Ахматовой) Чёрное пальто твоё на вешалке – Нелепо, неуместно, безрассудно! Пугали нас НВКД и СМЕРШами, Под гриф «секретно» пряча наши судьбы. Отступники – от Ермака до Стеньки, И от «Крестов» – до ужасов ГУЛАГа, Неловко оступившись на ступеньке, Ушли на эшафот нетвёрдым шагом… Я реквием писала кровью чёрной! А новый стих – ещё одна молитва… Пальто твоё в прихожей – обречённо Висит на вешалке. Но я к нему привыкла! Ни этих стен, ни этих книг не брошу - Они пропахли смертью, как духами, К моей груди навек приколот брошью Талант к любви, осиянный стихами! Мой волос чёрен, будто ночь в Ташкенте, В одном лице – монашка и блудница… Мой профиль – будто оттиск на монете, Мои стихи – как раненые птицы… Пальто твоё на вешалке пылится. А жизнь – пустяк! Разменный рупь в кармане… Да, я была, была тогда блудницей На страстных зарисовках Модильяни!.. Кольцо с финифтью Бережно храню, Оно на пальце безымянном светит матово… Я на ветру веков и вех стою… 104

Наталья Колмогорова За всё, За всё Тебя благодарю! И вензель к эпилогу: «А» - « Ахматова». 105

“Пиши!” Дмитрий Волчек Высокие слова Всерьёз живём мы или только в шутку? Нашёл я меж страниц календаря хранящую синь утра незабудку и лист осенний цвета янтаря. Цветы и листья – это просто символ. Промчались – но крылаты сентябри. Мне снова шепчет этот сумрак синий о счастье, об удаче, о любви. Мне кажется, что я за всё в ответе: за этот мир, за век; за жизнь и смерть. И сколько я ни проживу на свете – рассветы не устанут розоветь. Мне кажется, я ко всему причастен: к земле и небу, к песне белых рос. В масштабе этом мыслить приучаясь, я в будущее зёрнышком пророс. Вот отчего я не грущу – я светел. Ведь жизнь права, всегда, всегда права. Серебряный опять разносит ветер прекрасные, высокие слова. 106

Дмитрий Волчек В пол-любви В пол-любви, вполсилы, вполнакала. Вряд ли так нам сбыться суждено. Жизнь твоя займёт лишь полбокала. Это будет горькое вино. Всё твоё изменчивое счастье и на небо так похожий взгляд тихо рассыпаются на части, словно золотистый листопад. Дорогое, нежное сиянье, дорогие, нежные слова... Нас украдкой день, как Модильяни, в сагу тополей дорисовал. Наши руки пахнут сентябрями. В цвет протуберанцев голубых, как землетрясение, нагрянет время быть любимым и любить. Будешь счастлив, позабыв о прошлом, утопая в близости родства, ненаглядной, милой и хорошей женщину, сквозь осень, называть. Пусть жестоки годы, расстоянья, жизнь пускай горчит глотком вина – дорогое, нежное сиянье никогда не иссякает в нас. 107

“Пиши!” Михаил Войтович Дождь Косые линии дождя Штрихуют небо за окном, Обводят контуры дорог, Стучатся каплями в порог И растворяют краски дня, Входя в мой серый мрачный дом Я там один, я там изгой, Среди теней и старых стен, Где давит небо с потолка, Из крана капает река Пол устлан жухлою листвой И места нет для перемен. Пусть все останется как есть – Дверь бесполезна без ключа. Чем дальше в ночь, тем ближе цель, Ворота сорваны с петель. Всё в нас, всё безнадежно здесь, И плачут звезды на плечах Зажжет рассвет вершины гор, Рассыплется туман росой, Замкнется ось на полюсах, Осядет вечность на весах. Стоп. Снято… Камера. Мотор, Убит герой – да здравствует герой! 108

Михаил Войтович Судьба Когда-нибудь наша трагедия, Сегодня значимая и глубокая, Станет просто частью истории, Одной из страниц Википедии. В далекое прошлое ушедшей истоками, В мир, который люди еще не построили Чтобы вернуться домой, к Создателю, Дух должен пройти испытание плотью и временем. Никогда не жаль все отдать пламени От первого вздоха до прощания с матерью. Снова бьешься со всеми, без рода, без племени Уповая лишь на себя да древние заклинания. Тот, кто впервые пробует сойти с дистанции, Требует отрешенности и спокойствия, Звезды гаснут в немом безмолвии, Покидают составы обжитые станции – Здесь не лечат, увы, с такими расстройствами, А лишь мечут в пространство громы и молнии. Нет судьбы, кроме той, единственной, Что мы выбрали сами осознанно. Вестовые бегут и кричат в исступлении Об открытии новых земель таинственных – Все пропавшие без вести найдены и опознаны, Не сумевшие пережить затмение. Сколько мест не меняй на глобусе – Своего не найдешь переездами, Не отыщешь покоя заветного 109

“Пиши!” В переполненном душном автобусе. И если ходишь заплеванными подъездами, То и обходишься скомканными газетами. На судьбу роптать – дело нехитрое. Смерть решит все проблемы с легкостью, Над крестом всё едино – вороны. За закрытыми ставнями и калитками Мы живем и дышим в единой плоскости И судьбу делить будем тоже поровну. Вместе Я разбрасываю – ты собираешь бережно, Чтобы снова сжечь и развеять все по ветру, Чтобы заново жить начать поутру, Только это и правильно, веришь ли? Помнишь наши прогулки пешие? Словно нитью невидимой связаны, Так похожи и все же разные – Шли легко, ярлыков не вешали. Не влезали в чужие владения, Не владели сторонним имуществом, Обладая особым могуществом – Все прощать и не плыть по течению Нам не время грехи замаливать, Хоть и солнце к закату клонится, Не стреножить нам эту конницу – Мы поймем, когда пора сваливать 110

Михаил Войтович Ты же знаешь – приходит все вовремя, Лишь прощанья не станут привычными – Лишний текст запестреет кавычками, А преамбула будет зачеркнута. А мы ведь очень красиво старимся, Что уже серьезное достижение. Выйдут все – лифт продолжит движение, Ну, а мы все равно останемся. Ну, и пусть все окрашено золотом, А виски серебрятся проседью – Вместе нам танцевать этой осенью, Вместе жить этим сладким голодом 111

“Пиши!” Михаил Вахтин Притча о толерантности Собрали паразиты организма Всеобщий глистовой кишечный съезд. Повестка дня: проблема шовинизма И против глистофобии протест. Симпозиум открыла аскарида: «Собратья всех мастей и возрастов, Сегодня упускать нельзя из вида Вопрос дискриминации глистов! По миру семимильными шагами Идёт глобализации процесс, И если не считались раньше с нами, Сейчас имеет слово наше вес! Живые организмы, где нас нету, Признать неполноценными пора, Давайте воплотим идею эту В реальность ради счастья и добра! Не вправе сеять в обществе кто-либо Вражду, нетолерантность и разлад! Хочу сказать собравшимся спасибо И всех вас пригласить на глист-парад!» Собрание продолжил бычий цепень: «Мы здесь живём уже не первый год, И прав хотим таких же, как и печень, Как сердце, селезёнка, пищевод! 112

Михаил Вахтин Когда-то было нас ничтожно мало, Мы были не видны и не слышны, Сегодня эра новая настала: Мы вместе, мы едины и сильны! Так пусть теперь дотации нам платит И квоты выделяет организм, А если кто-то скажет вдруг, что хватит Кормить глистов, то это экстремизм! Терпимость, толерантность и свобода – Залог неоспоримой правоты, Пусть малого, но гордого народа, Который называется «глисты»! Добавил в заключение оратор О пользе паразитов всех сортов, И то, что идиот и провокатор, Кто скажет «человек не для глистов». Лентец широкий выдвинул идею, Что неполиткорректно слово «глист», А если не согласен орган с нею, Отныне он преступник и фашист, И что конец настал эпохи тёмной, Когда в ходу был термин «паразит», Ведь «орган человека автономный» Намного толерантнее звучит. Острицы поддержали побратима, А следом выступал эхинококк: 113

“Пиши!” «Друзья, остановить необходимо Любой ценой насилия поток! Стоит пред нами острая проблема: Устоям либеральным вопреки, Фашистская иммунная система Бациллы притесняет и грибки! Защиту обеспечить правовую Должны мы от неё меньшинствам всем – Статью ввести за рознь межвидовую Для самой нетерпимой из систем! Иначе радикальных настроений Мы будем в организме видеть рост, И рано или поздно, без сомнений, Нас с вами ожидает Глистокост!» Чем больше толерантность процветала, Тем лучше и жирней жилось глистам, Число их увеличиваться стало Буквально не по дням, а по часам. Вели себя, как дома, паразиты, Свои диктуя правила игры, Запросы их росли и аппетиты, Как снежный ком, катящийся с горы. Гельминты получали, что хотели, И жили без забот и без хлопот, Но вскоре им прохладно стало в теле, Закончились еда и кислород. 114

Михаил Вахтин И вновь заголосили их элиты Про голову поднявший шовинизм, Не сразу осознали паразиты, Что умер измождённый организм. Не вынес обессиленный страдалец Того, что сотворили с ним они, Повесил бирку врач на синий палец, Торчащий из-под белой простыни. Не всем дано понять неоспоримость Вещей, что очевидны и просты: Вам нужен глистогон, а не терпимость, Когда внутри заводятся глисты. Про термин «толерантность» без цинизма Вам скажут все врачи до одного, Что это неспособность организма Чужое отличать от своего. А если инородным элементам Не в силах дать отпор иммунитет, То вся зараза, пользуясь моментом, Наносит организму страшный вред. Сейчас, когда угробила полсвета Идей болезнетворных круговерть, Будь здрав и не теряй иммунитета, Запомни, толерантность – это смерть! 115

“Пиши!” Любовь Шалабаева Остаться Мне раньше казалось, что лучше уехать Как можно скорее, как можно подальше, Ведь если остаться – знакомым потеха, Сочувствие, жалость, улыбочка с фальшью. Сменить территорию, вырвать всё с корнем, Отчасти пропасть и слегка измениться, С работой всё ладно (ведь я так упорна), В знакомых одни только новые лица. Гордиться собой и носиться по свету, Искать где же лучше, красивей, теплее. А маме потом написать по секрету: «Ты знаешь, теперь я гораздо смелее!» Искать свой причал, паковать чемоданы, Уют собирать по осколкам-кусочкам, Районы, кварталы, дома-великаны… Но всё запятые, а хочется точки. Нагрянуть внезапно в родной городишко, К реке прибежать: – Здравствуй, здравствуй, родная! - Вернись, – всколыхнется вода еле слышно, - Будь рядом? – качнутся деревья вздыхая. 116

Любовь Шалабаева Взобраться на гору, увидеть свой город И дом ярко-желтый средь прочих заметить. Услышать, как ветры сердитые спорят, И будущий дождь вдалеке рассекретить. Забыться на старой девичьей кровати, Чтоб в прошлом найти все подсказки-ответы. Услышать пружин громкий скрежет некстати И вспомнить, что в сумке хранятся билеты… Наутро смотреть сквозь стеклянную стену Как тонны железа в пространство стремятся. Порядок внутри, впереди – перемены, Ведь я, наконец, выбираю остаться. 117

“Пиши!” Александр Майстренко Маме Мама, родная, всегда ты со мной, Сын повзрослел, но тревожной порой, Часто мне нужен твой мудрый совет, Ласковый голос и глаз твоих свет. Коль разбросает судьба нас с тобой, Я не забуду, пока я живой, То, что ночей надо мной не спала И отдавала все то, что могла. Ты, забывая порой о себе, Мне помогала идти по судьбе. Радость делила со мною и грусть, Верила, что своего я добьюсь. Любила, хранила, от бед берегла, Взамен никогда ничего не ждала. Твою красоту я вижу в себе, За это... за все... Спасибо тебе! Мама, родная, я здесь, я с тобой, Время пришло мне беречь твой покой, И делать так, чтобы свет твоих глаз, Вечно горел, не тускнел и не гас. 118

Евгения Гарина Евгения Гарина Мы бережемся от морщин Мы бережемся от морщин, Но их рисуют наши чувства И добавляют нам седин, Вплетая в волосы искусство... Искусство знать, искусство жить, Понять прошедшее всецело, Но нам так хочется забыть, Что времени подвластно тело. А всё же в этом что-то есть – В изгибах тонких от улыбки – Хранятся и задорный смех, И все печальные ошибки... Их не стереть, их не убрать, Смотри! Твое лицо живое! Оно не может камнем стать, Познавшим глубину покоя... Я, глядя в зеркало, смеюсь, Глаза обрамлены лучами, И светлую в прическе грусть, Слегка поправлю я руками... 119

“Пиши!” Сергей Анохин В светлом доме В светлом доме за тюлем узорным молодая жила радиола и в закат выливала просторный голубые Дунайские волны. А за первой звездой до рассвета за околицей звуки гармони нам сулили бескрайнее лето и тревожили милой ладони. И в ладошках несмелых девчонки стайкой жили мои поцелуи; о, как гибок был стан её тонкий под надёжною кроною туи. Много лет пролетело стрелою, и душа потянулась к истокам... Я увидел село нежилое вдоль дороги, что так одинока. В старом доме под кучею хлама уцелела, как чудо, пластинка, а девчонка уже чья-то мама и, наверно, уже не Иринка... Ничего на планете не вечно, не найти уж родного порога, и знакомого точно не встречу в мире, где умирает дорога... Но есть мир, моей памятью полный, в нём бессмертны Дунайские волны, есть мой век, что судьбою подарен, и ему я за всё благодарен. 120

Сергей Анохин *** Весна, как граната, меж нами рванула, беспамятством хлёстким пробиты сердца. Душа всё иное за круг оттолкнула, жива только святость родного лица. ...И буйная страсть – ненасытные руки, как острые иглы, касаются плеч, да жадные губы ласкают до муки желанное тело, коверкая речь... Сражённый безумием, всё забываю, и чувства и мысли поют и болят! ...И связи живые, как вены, вскрывая, сквозь счастье поныне осколки летят... 121

“Пиши!” Виктору Мезинову Небо высокое в звёздах далёких, в речке недвижная щука блестит, с луга уснувшего радостью лёгкою запах подсохшего сена скользит. Выйдем мы с тестем зарёю росистой острыми косами ладно звенеть; солнце раздюжится, с совестью чистою сядем отведать нехитрую снедь. Чуть посудачим о чём-то обычном и, зарядившись здоровьем с утра, новой работой займёмся, привычные, день кормит год – есть такая пора. Вечером поздним за тихой околицей будем с женою смотреть в небеса, и незаметно сердца вдруг помолятся, чтобы земли была вечной краса. 122

Елена Пальванова Елена Пальванова Волк и баран По мотивам басни И.А. Крылова «Волк и ягнёнок» Скажу как есть, и ничего не скрою. Мне ложь постыла, и обман мне чужд. Однажды я спустился к водопою, Набрать в ручье воды для личных нужд. Ручей, всегда прозрачный, как в рекламе, В тот день имел совсем несвежий вид. Смотрю: туда баран залез ногами, Копытом бьёт и воду всю мутит. Короче, я поймал его с поличным. Но от баранов вечно жди беды! Прошу его спокойно и тактично: «Товарищ, отойдите от воды». А он в ответ с ухмылкой: «Волчья харя!» И снова – плюх, копытом по ручью! «Тамбовский волк, тебе», – мычит, – «товарищ. Гусь не возьмёт в товарищи свинью!» Меня такое хамство чуть задело. Вот, думаю, баран! Хорош же гусь! И всё ж, стремясь уладить мирно дело, Прохладно говорю, хотя и злюсь: «Мне ваши оскорБЛЕЯНЬЯ, простите, До лампочки. Я ссоры не ищу. Немедленно отсюда уходите, И дерзость такову я вам прощу». 123

“Пиши!” Хотел решить всё миром, да куда там! Баран упёрся прямо как осёл. И, излагая суть отборным матом, Такого содержания речь повёл: Мол, тут всегда моё пасётся стадо. Тут всё моё: ручьи и берега. А вам, волкам позорным, лучше надо Смотреть, чтоб не подняли на рога! Но есть всему предел на белом свете! «Молчи, устал я слушать!» – тут я взвыл. – «Да, помнится, ещё в запрошлом лете Ты мне, – рычу я грозно, – нагрубил!» Мой рык ему отбил хамить охоту. Взглянув ошеломлённо на меня, Как будто бы на новые ворота, Он блеет, тон мгновенно поменяв: «Спасите, помогите мне, кто может! Несчастного ягнёнка волк поймал!» Я бедная овечка, агнец божий! Всё пастухам скажу!» – И прочь удрал. И как же на него найти управу? Баран всем наболтал какой-то вздор, И обо мне пошла дурная слава. И так она и ходит до сих пор. Но слухам вы, друзья, не доверяйте. Пожалуйста, я очень вас прошу! А будете им верить – так и знайте: Приду и за бочок вас укушу! 124

Елена Пальванова Мысли и слова Рождаются мысли у нас в головах, Готовые выпорхнуть в мир ежечасно. Мечтают они воплотиться в словах, Летят, загораются… вспыхнут – и гаснут. Слова – мимолётность, иллюзия, дым. Звучат – и уходят бесследно, ведь мы же Всегда говорим, говорим, говорим И сами друг друга при этом не слышим. Как все, без раздумий иду в полутьме Всегда по привычному мне коридору. И как почти каждый в своём я уме: Свой взгляд, своё мненье — вот в жизни опора. Но эта опора, увы, из стекла: Того и гляди разобьётся в осколки. А рядом кривые стоят зеркала – Чужие сомнения, домыслы, толки. В них правду напрасно стремлюсь уловить: Она исковеркана здесь и размыта. И я начинаю опять говорить – А эхо над этим хохочет открыто. До сердца хотят достучаться слова, Но снова и снова зажгутся – и гаснут. Рождаются мысли у нас в головах… Ах, пусть их рожденье не будет напрасным! 125

“Пиши!” Василисы Надолго простившись с родными воротами, Уставшие, мокрые, просто несчастные, Иваны Царевичи бродят болотами И ищут свою Василису Прекрасную. Но только всё это старанья напрасные: Болото ведь место не слишком приятное. И все разбежались оттуда Прекрасные. Ушли, и не хочется вовсе обратно им. Однако болото отнюдь не заброшено: Упорные, сосредоточенно-хмурые, Идут на болото нежданно-непрошено В засаде сидеть Василисы Премудрые. Иваны, не грезя уж больше Прекрасными, Идут под венец, ну, почти что влюблёнными С девицами, в общем, не очень-то красными, Зато не с лягушками очень зелёными. А кто засиделся в лягушках – напрасно вы: Царевичей мало, и в загс тащат рано их. Вот так почти все Василисы Прекрасные Идут под венец с Дураками Иванами. 126

Анатолий Макаров Анатолий Макаров Меж двух светил я просто жил Петух еще не кукарекал, а солнце встало и пошло… Пошло играть теплом и светом, плыло меж туч оно при этом, Играя радугой из света, и в полыхании рассвета, Движеньем ловкого корнета легко вдруг встало на крыло. В ночи луна во тьме плыла, петух дремал и ждал рассвета... Луна без спешки и лениво, нам кое-как с небес светила, Как будто бы она грустила… порой за тучи уходила, И возвращалась к нам она лучами солнечного света. С земли всё это наблюдал, меж двух светил я просто жил... Луна ли, солнце, не беда, петух в ночи кричит всегда, Ему лишь отвести бы душу… да, сам его люблю послушать! Жить на земле всегда любил я в череде земных светил. А в прочем, всё не так! А в прочем всё не так!.. Сегодня и вчера – нет правды и добра, Нет веры и свободы… И в мире власть вершат злодеи и уроды. И мечемся меж них… Мечтаем лучше жить – и вволю есть и пить, Без меры и труда. Такая происходит чушь и чехарда. 127

“Пиши!” А где же тот предел? И где же середина – злодейства половина, Средины в нашей жизни нет – Лишь только впереди горит надежды свет. Там мой дом Сам нарисовал я линию Горизонта, небо темно-синее. Очертил простым карандашом Те места, что в детстве обошел. Где пешком без устали бродил С детворою, там, когда я жил. Выгон местный рисовал, Хуторской народ туда гонял, Для пастьбы, скотинушку свою… Мне казалось, что живу в раю! Через выгон бегал малышом, Чтоб в пруду купаться нагишом. Камышом заросший старый пруд, Стаи комаров, их ровный зуд, В нем лягушки пели вечерком… Там родился, жил я, там мой дом. 128

Владимир Петрушенко Владимир Петрушенко Отец Не встретил ты и в этот раз, Когда я вновь домой вернулся. Не ты рукой, а веткой вяз К моей ладони прикоснулся. Окликни, па!... Из-под стекла Взглянул лишь на меня с портрета. Как будто бы слеза стекла, А может просто отблеск света. Не верил в похоронку я И поезда встречал с цветами – Приедет! – говорил друзьям. – Приедет, – говорил и маме… Все ждал я окрика: «Cынок!» Я громче всех бы крикнул: «Папа!» За встречу все отдать бы мог… Чужие мимо шли солдаты. И таял снег, и падал снег, И вновь сады цвели весною. Кто выжил, те вернулись все… А мы не встретились с тобою. Грозили в драках мне друзья, Отцами сильными своими. И лишь молчал угрюмо я, Хоть слезы мучили, давили Не плакал. Только в горле ком. Ведь дома я один мужчина. За мать в ответе я притом, 129

“Пиши!” За каждую ее морщинку. В твой день рожденья, точно в срок, Приеду (сам давно папаша). Но скажет мать: «Присядь, сынок, Ты помнишь, вот скамейка наша…» Где ты лежишь, где пал в бою? Отец, узнать мне это надо… У вечного огня стою, У неизвестного солдата. 130

Аида Гущян Исповедь актёра И вновь испивший горький литий, Тону в бесчисленных ролях. Лишь пленник внутренних наитий – Я в адамантовых цепях. Я видел горечь; вкус убийства, Как мёд, размазан по губам. И «честь» — синоним для «бесчинства», Я без стыда вещаю вам. Я был Ахиллом, путь Отелло Прополз от страсти до безумства. Святыней сделал своё тело, Воздвигнув в ряд Богов искусство; В груди два сердца чувством выжег – Сосуды для любви и боли! Как Феникс среди ярких вспышек, Я птица, жаждущая воли. Мой мир – объятия театра, А смерть — чарующий спектакль! И я застрял в тени клуатра, Готовый вам сыграть миракль. Здесь на подмостках – слёзы Рима, Пылают стены Нотр Дама, Мои терзания сравнимы, Пожалуй, с муками Адама. Театр – жизнь! Актёрство – смерть! Пока дышу, играй, маэстро! Я плотью ощущаю твердь,

“Пиши!” А дух взлетает в знак протеста. Мне больше нечего терять, И гаснут свечи в бенуаре. Опять убит, в цепях опять Актёр, исчезнувший в финале... 132

Оглавление Наталья Захарова Млечный путь По Млечному Пути, как по реке, Плыву в стихах, и мне не нужен берег. Блокнот да ручка — сумка налегке, Размеры строчек рифмой строго мерят. А мимо – стаи белых лебедей В небесной шири отлетают к югу. Обманчиво-вихрастый лиходей – Ветрило листья гонит по яругам. Рябины алой гроздья на закат Смешают краски, истончаясь долу. И пурпур горизонта небогат Кровавым цветом, убегает в поле. Поблекли травы, желтизны полны, Кусты темнеют пятнами у брега. И скоро, очень скоро до весны Они умрут, укрывшись белым снегом. Предвестником ноябрьских холодов Ворсистый иней ляжет вдоль дороги, И мирный гул упругих проводов Страде осенней подведёт итоги. Мой Млечный Путь откроет тайну слов, Что ляжет серебром на лист бумаги, Нанизывая бусинки стихов, Расскажет о судьбе в осенней саге. 133

“Пиши!” Милая малая родина... Милая малая родина – Старенький дом от угла. Запах доносит смородинный Ветер с родного села. Озера гладь серебристая, Манит прохладой ночной. Где-то токует неистово Тетерев в чаще лесной. Месяц на небе – рогаликом, Светит на мамы крыльцо. Тын искорёжился валиком, Кринка надета венцом. Утром, до края наполнена, Тёплым парным молоком, Будет стоять она ровненько Рядом с печи пирогом. Сядет на лавочку дедушка, В маслице блинчик макнёт, Скажет мне: «Что же ты, девушка, В город собралась?» Зевнёт: «Столько работы тут летечком, В пору ль, тебе уезжать? Не заболит ли сердечушко – Здесь оставлять свою мать?» …Выйду тихонько на улицу, Сердце сожмётся в груди: Клён за оградой сутулится, Словно кричит: «Погоди!»... Милая малая родина! Крылья подрезала мне! Сколько дорог мною пройдено, Но тебя вижу во сне… 134

Оглавление Занедужится... Занедужится мне в бессоннице, О тебе отчего-то припомнится В злую-ласковую метель... Замечусь по уютной горнице, Затрепещет сердечко горлицей, Словно ивы-лозы свирель. Ох и глупая да недалёкая... Рвала рученьками ту осоку я - Враз закапала ала кровь, Обагрила траву немятую, Так зачем же её, треклятую, Так торопко… без ласки и слов... Твоё имя дороженькой стелется, И его заметает метелица, Так торопится — не унять... Только вряд ли забыть это лето мне, И осоку, металась где вся в огне, Глаз желанье — тебя понять... Занедужится мне в бессоннице. О тебе отчего-то вдруг вспомнится... 135

“Пиши!” Александр Клюквин Пленник мая Всколыхнулись зелёные травы, Потянулись к весенним лучам. Над землёй облака величаво Ищут свой неизвестный причал. Я неспешно иду по тропинке, Что бежит по бескрайним полям. Осторожно сдуваю былинки, Обращаясь к ним словно к друзьям. Тишина и покой первозданный Зачерствевшую душу пьянит. Я нечаянный гость и незваный, Но ничто тут меня не корит. Одиноко пестреют берёзы, Наслаждаются майским теплом. На их листьях роса, словно слёзы, Мне напомнит о чём-то былом. Ветерок по просторам волнами Шелестит, как далёкий прибой. Я иду, окрылённый мечтами, По забытой тиши вековой. Только глухо пророчит кукушка, Призывая ценить каждый день. Вот и леса граница – опушка – Изловила меня в свою тень. Ароматами веток еловых Полной грудью сполна надышусь. Свежих смыслов и чаяний новых 136

Оглавление У родимой земли наберусь. Поклонюсь – мне не стыдно – природе, Ведь она, как заброшенный рай. Я стал пленником этой свободе, И тебе, расцветающий май… 137

“Пиши!” Лариса Агафонова Девчонка Некрасивый худенький птенец, Рыжая растрепанная челка. Парочка серебряных колец. Лет шестнадцать спутнице-девчонке. Чемодан потрёпанный в руках, Рюкзачок кургузый за плечами. Ёжиком ершится в мелочах. - Ты куда: учиться или к маме? Погрустнели лучики в глазах, Горькая морщинка хмурит брови. - Дома нет, есть кладбище в крестах. Мамы нет… нет никого по крови. Рыжей чёлкой разогнав печаль: - Я хочу учиться на портниху. В голосе уверенность и сталь- Досыта хлебнула в жизни лиха. Детский дом характер закалил, Дал уроки жизни настоящей... Пусть девчонке хватит в жизни сил, Не споткнувшись, путь продолжить дальше. 138

Оглавление Галина Тер-Микаэлян Гимн войне Оживает в памяти след, В этой жизни или в другой Над землею вставал рассвет, Предвещая жестокий бой. Поджигал запал канонир, Бились воины, меч сверкал, А вокруг, предвкушая пир, Осторожно бродил шакал. Наконец прозвучал отбой, И окрасил кровью закат В небе место, куда толпой Уходили души солдат. В это жизни или другой – Как теперь я смогу понять? – В мире, скованном черной мглой, Умирала от горя мать. Умирание Свет и тень. В тумане видений смесь, Стало солнце черным, как смоль. Я уже мертва, но я еще здесь, И все еще чувствую боль. Я уже не сплю, но мне снятся сны – Дней моих земных круговерть, Все быстрей кружит на гребне волны 139

“Пиши!” Хмельная красавица смерть. Утихает боль, и все ярче свет, И все громче пенье без слов, И хотя я здесь, меня уж нет, Парю я на грани миров. 140

Оглавление Сергей Костин Высота Высота – подобие нирваны, Дух перехватило от блаженства. Только пустота скулящей раной Удалила память совершенства. Замкнутые – кованые цепи, Смазать бы дверей чугунных петли, Вырвать сердце и под ноги – камнем. Не позволят слов колючих ветви. Не накажут, если не осудят, Не похвалят, потому что сами, Голову теряя, вечно любят, Плача по разлуке с волосами. Покажи, о ком слагаешь мысли, Не забыв соврать, что всё напрасно. На глазах разлуки слёзы висли, Улыбаясь, лги, что всё прекрасно, Никому не будь обязан жизнью, Кроме той, которая навеки Через боль тебе её дарила, Кутая тебя в душевной неге. Сломанные крылья не починишь. Плюсы есть, сильнее станут ноги. Не спеши достигнуть планку «финиш», Выбор твой, открыты все дороги. 141

“Пиши!” Проза 142

Александр Борохов Александр Борохов Реквием по Чунга-Чанге Этот кабак так и назывался: «Территория первых». Как говорил один знаток реальной жизни: «Вторым к фини- шу приходит первый проигравший». Именно так, увы, но остальных проигравших просто уже не считают. Как на га- ревой дорожке, так и в жизни, вторые никому не нужны, их место не под солнцем, а в тени. Ресторан был элитным, там гуляли только первачи, в не- зависимости от того, к какой элите они принадлежали: к управленческой, спортивной или уголовной. Швейцар услужливо кланяясь, распахнул дверь перед очередным посетителем. — Доброго вечера Вам, Давид Эдуардович! Тот кивком ответил и сдержанно бросил одному из те- лохранителей: — Отблагодари. Охранник сунул в лопатообразную ладонь швейцара двадцатидолларовую купюру, которая тотчас испарилась как капля росы на солнце. — Ещё раз благодарствуем! – учтиво произнёс храни- тель гастрономических врат. Несмотря на то, что в зале стоял дым коромыслом, и гремела музыка, три официанта, заметив нового посети- теля, бросив своих клиентов, немедленно устремились к нему. 143

“Пиши!” — Пожалуйте сюда, уважаемый Давид Эдуардович, ми- лости просим! Один из официантов, видимо старший, давал быстрые распоряжения: — Артур, немедленно смени скатерть! Лёша, проверь, чтобы посуда блестела! Давид Эдуардович, как всегда, и заменить музыку? Важный гость благосклонно кивнул седой головой. Стар- ший официант подбежал к музыкантам, что-то шепнул на ухо певцу и показал кивком головы на столик, где сидел одинокий посетитель, позади которого как два громадных чёрных крыла в кожаных плащах стояли телохранители. Музыка моментально смолкла. — А сейчас для нашего самого уважаемого гостя Давида Эдуардовича звучит его любимая песня. Перед гостем появилось два гранёных стакана с вод- кой, наполненных до краёв, и блюдце с двумя толстыми кусочками хлеба. Он положил поверх одного стакана один ломоть чёрного хлеба, именно к нему прислонив какую-то фотографию, которую достал из внутреннего кармана. Чунга-чанга, синий небосвод! Чунга-чанга, лето круглый год! Чунга-чанга, весело живём! Чунга-чанга, песенку поём! Чудо-остров, чудо-остров Жить на нем легко и просто, Жить на нем легко и просто, Чунга-чанга. Вдруг от группы спортсменов, сидевших за сдвоенными столиками, отделилась массивная фигура, которая, громко рыгнув, угрожающе двинулась к столику белоголового. 144

Александр Борохов — Чё за дела?! Чтобы какая-то жидяра здесь мультяш- ные песни заказывала?! Я сейчас на твоём бубне отстучу эту Чунга-Чангу. «Одно крыло» начало отрываться и двигаться навстре- чу к дебоширу, но посетитель остановил рукой своего те- лохранителя. — Сережа, я сам. А Вы, молодой человек, вернитесь к своему столику, – спокойно обратился он к возмутителю спокойствия. — Охренеть! Да я тебя сейчас порву как Тузик грелку, – и спортсмен выбросил мощный кулак прямо в лицо собесед- нику. Тот быстро уклонился и нанёс не менее мощный аппер- кот противнику, который рухнул прямо грудью на стол. Тог- да белоголовый приподнял за волосы голову дебошира и резко ударил её о край стола. Детина, закатив глаза, начал сползать на пол, увлекая за собой скатерть вместе с посу- дой, послышался звон разбитого стекла. Музыка прекратилась. Посетитель спокойно уселся за стол. Четверо или пяте- ро спортсменов повскакивали со своих мест и двинулись к зоне конфликта. Один из сидящих попытался их остано- вить словами: — Вы хоть знаете на кого попёрли?! Это же сам Штерн! Но его небрежно оттолкнули. Оба телохранителя как по команде откинули свои пла- щи. На их бесстрастных лицах не дрогнул ни один мускул. Наоборот, мускульный шторм, который должен был с го- ловой накрыть непонятного гостя и его сопровождающих, замер и покатился назад. Причина была проста. Два бес- страстных чёрных зрачка АКСУ-74 смотрели спортсменам в грудь. 145

“Пиши!” — А сейчас, молодые люди, вы немедленно покинете этот зал, иначе это будет последняя песня, которую вы слы- шите в своей жизни. Следующей будет Шопен! – холодным тоном произнес необычный гость. Спортсмены понуро поплелись к выходу, к ним поспе- шил присоединиться единственный товарищ, оставшийся за столом, который и пытался их отговорить от опрометчи- вого шага. — Я же говорил, идиоты, это Штерн! С ним сам Фома, смотрящий по городу от синей братвы, за руку здоровается! Белоголовый нагнулся и, подняв фотографию, бережно положил ее в карман. Охрана убрала оружие. В зале воца- рилась мёртвая тишина. И в этот момент в зал выбежал, точнее выкатился, тол- стый и лысый владелец ресторана, его бледные щеки тряслись. — Давид Эдуардович, мы сейчас всё исправим, больше такого не повторится. В мгновение ока на столе вновь появилась белоснежная скатерть, два стакана с водкой и маленькая вазочка с буке- тиком живых цветов. Тогда гость вновь достал фотографию и поставил её рядом со вторым стаканом водки. Белоголовый вздохнул и, покачав головой, сказал: — Ладно, забудем. Пусть песню заново начнут. Через несколько мгновений перепуганные музыканты опять заиграли весёлую детскую песенку. Гость слушал её молча, смотря на фотографию. Наше счастье постоянно! Жуй кокосы! Ешь бананы! Жуй кокосы! Ешь бананы! Чунга-чанга. Чунга-чанга 146

Александр Борохов Места лучше нет! Чунга-чанга Мы не знаем бед! Чунга-чанга Кто здесь прожил час, Чунга-чанга не покинет нас… Когда отзвучал последний аккорд, белоголовый залпом выпил свой стакан водки, закусив кусочком хлеба, после чего достал портмоне и, вытащив стодолларовую купюру, положил под второй стакан. Затем, спрятав фотографию в карман пиджака, встал и направился к выходу, а за ним двинулись телохранители. *** Рассказ Швейцара — Я так тебе скажу, Жора… Я Штерна увидел первый раз в восемьдесят девятом году. Серьезный мужик. Вроде как молодой, а голова седая как у старика. Так вот, первый раз он зашел в наш «Якорь», кабак наш переименовали потом, в тот вечер у нас блатные гуляли. Колян Норильский с зоны откинулся, ну, и братва поляну накрыла. У нас еще тогда молоденькие девочки-официантки ра- ботали, ну, а когда урки водки нарезались, то стали хва- тать девчонок за задницы. Плач, крики, тут мой напарник постарше – Степан Тимофеевич – решил урезонить их, так и получил бутылкой по голове, да ещё ножом по брюху полосонули. Ко мне один такой вертлявый подходит и говорит: — Может, и ты пера хочешь? – и сплюнул мне под ноги. 147

“Пиши!” — Я говорю, нет, конечно. Веселитесь, никто вам мешать не будет. А чего мне в герои играть, у меня только дочка родилась! Тут наш Штерн, а я тогда ни фамилии, ни тем более имени-отчества не знал его. Подходит к их столу, а их там «расписных», человек восемь сидело, и так чётко им го- ворит: — Что урки, в землю лечь хотите? Так я вам похороны прямо здесь устрою. Тут они повскакивали и вчетвером на него с пиками по- пёрли. Я потом такое только по видаку видел, как он уложил их четырьмя ударами. Потом еще трое вскочили и через пару минут отправились туда же, в белое безмолвие. За столом остался только Колян – Норильский…Штерн подошел ещё раз к столу и сказал: — Еще раз беспредел творить начнёте, всех зарою. Потом ещё пару раз братва на него пыталась наехать. Но он такую им ответку давал, что мало не показалось. А в нашем ресторане тишина воцарилась, хозяин Бро- нислав Казимирович вообще его боготворил. А потом большая беда случилась… Штерн на своём джи- пе с женой и дочкой ехал, а Норильский со своими друж- банами из своих калашей его в решето. Сам Давид Эдуар- дович чудом выжил, месяца два в реанимации отвалялся. Норильский со своей бригадой залёг на дно, да только не помогло ему это. А когда Штерн из больнички вышел, тут всё и началось. Так что твой Чикаго чисто отдыхает. Начал он блатных га- сить, да так, что нашим ментам и не снилось. Но до Но- рильского добраться не мог, тот плотно на дно сел. Короче, когда на городском кладбище семь свежих холмиков вы- росло, то Фома забил с ним стрелку. О чём они толковали, 148

Александр Борохов кто его знает… Только через пару дней вырос ещё вось- мой холмик на нашем кладбище. Я сам надписи на венках видел: «Коляну от братвы». После этого в городе нашем тишина. С тех пор Штерн раз в неделю заходит к нам и заказыва- ет «Чунга-Чангу», а сам долго так на фотографию смотрит… Дочка его очень уж этот мультик любила… *** Рассказ журналиста — Я в этой газете давно. Не зря прессу пятой властью называют или третьей… Точно не помню, да какая разница! Так что, кто чего стоит и кто, что жуёт в нашем городе, знаю получше других. Это, вон пусть по местному каналу наш мэр Силантьев пыжится, я-то знаю, кто настоящий хо- зяин в городе. Да, чего там говорить, все знают! Это – Давид Штерн, ну, может, еще из блатных – Фома. Но Штерн, пожалуй, покруче будет. Поначалу у них с Фомой были непонятки, после того, как у Штерна жену с дочкой завалили, можно сказать, настоящая война. И кто знает, чем бы всё кончилось, но они перетёрли между собой, и вдобавок Фома дал своих тридцать процентов отступных. Сюда и наш мясокомбинат пошёл, и старый рынок, и ча- стично нефтеперегонный завод. Жёсткий человек этот Давид Эдуардович, но справед- ливый. Народ к нему и тянулся. Даже хотели его на пост мэра выбирать, только он отказался. В общем, при нём наш город и стал расцветать. Всё в шоколаде, Фома на общак деньгу кладет немаленькую, но и беспредела в городе нет. Пришёл я как-то к Штерну интервью брать. Захожу в ка- бинет, а он сидит и на фотографию в своих руках смотрит. 149

“Пиши!” Увидел меня и в карман её спрятал. Я, конечно, интервью у него взял, тут никаких проблем не было. И уже в дверях его спрашиваю: — Давид Эдуардович, если не секрет, а кто там на вашей фотографии… — На какой? – удивился он. — Ну, которую вы разглядывали, когда я вошёл… — А на этой, так это мой брат… — Родной? — Роднее не бывает. Только он сейчас очень далеко… Так что никакая это не тайна Графа Монте-Кристо, там его брат-близнец. *** Рассказ хирурга Оперировать я начал ещё в институте. Я как на втором курсе попал на кружок хирургии, так всё время в опера- ционной пропадал, даже пару раз меня хотели отчислить, хорошо, что наш декан Степанюк отстоял. Сказал, что с та- кими руками, как у меня, ни кем иным, кроме хирурга я быть не могу. А мужик он был заслуженный, фронтовик, да и вдобавок сам хирург. Вот уже без малого четверть века со скальпелем. И семья у меня хорошая, был правда один случай, местная шпана моего Димку подставила, а началь- ник милиции упёрся, грозился в колонию несовершенно- летних отправить. К кому только я не жаловался, разве что господу Богу. . . Естественно начал пить, руки трясутся. Вот тут-то и появился у меня в кабинете Штерн, выслушал мол- ча, подошёл к телефону сделал пару звонков, а потом и говорит: 150