А. Тажибаев

Факелом светил в дороге трудной, Жертвуя собой, от смерти спас!.. Вот теперь день ото дня старею. Хочется прилечь и отдохнуть. Тело ослабело и устало, Чувствую — пора в далекий путь. Остается только лишь вздохнуть. Позади — дни дивных песнопений, Впереди — надежды никакой. Тихо головой седой качаю, Думаю себе, зову покой. Словно ястреб с крыльями разбитыми, Словно копь со сбитыми копытами, Я, Нартай, живу своей тоской... Нартай нам не сыграет больше, нет, Настал последний миг летучих лет. Пришел он и ушел с душевной песней, Она летит и видит белый свет. Оставил он у нас гармонь свою. Играй, гармонь, в степном моем краю, Играй же, друг, торжественно и просто. Быть может, как Нартай, хоть раз спою.

МЕРГЕН ( Сказка) Когда полудня зной сверкал С редь А ла-Т ау пестрых скал, Ладонью зачерпнув струю И ж а ж д у утолив свою. По вы ступам гранитных стен К вершинам путь держал мерген Вокруг — сосновый лес густой, И сладок для души настой Смолы и зап аха цветов. К олебля травяной покров, П орхаю т бабочки, они Цветочным лепесткам сродни. Капризно вьется меж камней Тропа, как высохший ручей, То пропадет, то вновь видна... ГВВ — ОХОТНИК. 151

Что говорит сосне сосна. Что шепчут травы, и о чем Цветы беседуют с ручьем? Мерген всходил, внимая им. Все выше по горам крутым. Чтоб не сорваться со скалы, Мерген хватался за стволы И, как медведь, хозяин скал, Н а четвереньках проползал. Внезапно он замедлил шаг, И быстро спрятался в кустах, И приложил к плечу ружье. Дыханье затаив свое. Чьей смерти час у ж недалек? Но медлит он спустить курок. В косматой шубе перед ним Медведица с ворчаньем злым, Н а лапы задние привстав, В передних лапах камень сжав, Стоит поодаль от него, Еще не видя никого. Сопя, друг друга тормоша, Два медвежонка-малыша Н а солнце вышли поиграть. Н а них сердито смотрит мать. Один лизнул другому лоб, Другой в ответ братиш ку— хлоп! И вот в горах средь бела дня Медвежья поднялась возня: Борьба, рычанье, проба сил. 152

Кого-то кто-то укусил, А кто-то принялся визжать. И глухо заворчала мать. Мерген все время не стрелял, Он вы жидал, он знать желал, Кому тот камень припасен? И что ж е вдруг увидел он? Медведица, издавши рев, Ш вырнула камень в ближний ров. До рву раздался страшный крик И оборвался в тот ж е миг. И ср азу выстрелил мерген, И у подножья горных стен Медведица, шагнув ко рву, Упала замертво в траву. Тогда лишь, выйдя из кустов, Он заглянул в глубокий ров: Огромный барс на дне лежал, Л еж ал сраженный наповал, Л еж ал , бессильный, неживой, С разбитой камнем головой. «Удача! Нынче день хорош!» — С казал мерген и, вынув нож, Рукой привычною своей Он шкуры снял с двоих зверей: Один был черен и ворсист. Д ругой ж е — гладок и пятнист. Д ве шкуры спрятаны в мешок. Пора домой, ведь путь далек. Но за спиной как завизжат 153

Тут медвежата! Медвежат Он взял под мышку и — домой Пустился узкою тропой. В горах темнело. Гребни скал Закат багровый озарял. Дремали сосны и цветы... Мергеи спускался с высоты В долину, думая в пути: «Скорей бы в свой аул прийти...» Когда мерген пришел в аул, На улице — и шум и гул: Охотника встречают все, С удачей поздравляют все. Погладить шкуры все хотят. А где же пара медвежат? А медвежатам молока Дал сын мергена из горшка, И вот они уже друзья. Уже их разлучить нельзя: В обнимку спать легли втроем. Втроем заснули крепким сном. А утром снова зной сверкал И нагревал вершины скал, И снова, зачерпнув струю И жажду утолив свою, По выступам гранитных стен Обычный путь держал мерген.





ВОЗВРАЩЕНИЕ То рысью шел, то шагом конь. Копытом о кремень звеня, К огда увидел я аул, Забилось сердце у меня. Я не узнал его совсем. Там , где когда-то был пустырь, Теперь курчавились сады, П оля тянулись вдаль и вширь. А сквозь сады — железо крыш, Н ад ними мечутся стрижи. Вот и амбар. Вот и дома. Смотрю, считаю этажи. Н о где ж е мой родимый дом? В'се это незнакомо мне. Должно быть, старое жилье Осталось где-то в стороне. 157

И вдруг землянку вижу я С полуразрушенной стеной. Давно никто в ней не живет, Забытой, жалкой и пустой. Могилой кажется она. Лишенной д аж е мертвецов. Здесь только ветер просвистит, Слегка тревожа гнезда сов. Но это ветхое жилье В груди, как боль, отозвалось, И детство горькое мое Передо мною пронеслось. Я здесь родился, вырастал... О детская моя. пораі Среди аульной нищеты Не много видел я добра. В голодные, глухие дни, Как взрослый, голод я терпел. Немало взрослых черных дум Досталось мальчику .в удел. Со скрипом открывалась дверь. То Алпысбай — седой старик, Покрыты льдом его усы, Осыпан снегом воротник, Мороз и ветер вместе с ним Врывались в наш голодный дом. ОтецІ Принес ли что-нибудь? Тебя давно-давно мы ждем. Но тот же голод по пятам 158

Идет з а ним и душит грудь. Н у как не вспомнить мне тебя, И к а к слезы мне не смахнуть! Забилось сердце. Грустно мне. Так вот где старый был аул! Но лишь минуту медлил я И вновь поводья натянул. Зовет старинное жилье К воспоминаньям давних дней. Но молча я махнул рукой, П роехал мимо поскорей. — Ну, Серый (так я звал коня), В иной аул вези меня! К огда я въехал в черный лес, З а р ж а л мой конь — и, словно гром. П о л есу ржание его П ерекатилось серебром. Уже я вижу вдалеке, Н а солнце вьется красный флаг, И песни звонкие летят С весенним смехом за овраг. Те песни в сердце бережешь, Поет их всюду молодежь. Я въехал в улицу села. Дивясь, гл яж у по сторонам. Н ад школой вьется красный флаг, Уже я слыш у визг и гам. Р ебята песенки поют, Бегут н а школьный двор играть, В котором ж е из тех домов Меня в окошко видит мать? 159

Навстречу женщина идет, И косы у нее черны, И словно роза пламень щек. Лицо ее, как лик луны. Течет медлительная речь, В глазах сияет тихий свет. Спросил я тотчас — кто она, И вот какой мне был ответ: — Я Алпысбаева сноха. У нас все дома. Только мой Уехал в степь за табуном, Вернется к вечеру домой, А вы не тот ли, кто письмо Прислал недавно: «Еду к вам, Чтоб посмотреть на наш колхоз, 'Поверить сказочным словам»? В ваш дом хочу вас проводить, Чтоб «суюнши» 1 мне получить! — И к матери меня она Пошла до дома проводить. Покуда я слезал с коня, Из дома выбежала мать. Мы с нею крепко обнялись, И слезы полились из глаз. Сноха же, плача и смеясь, Смотрела радостно на нас. Меж тем сбежался и народ. Мне каждый крепко руку жмет. Пришел и старец Алпысбай — Сверкал он снежной бородой, ш и — подарок тому, кто первый приносят добрую 160

Но он глядел из-под бровей, Как белый кречет молодой. Как он подвижен, мускулист, Он будто сызнова рожден. Знакомой смуглою рукой Меня ласк ал с улыбкой он, А я глядел в лицо ему — Как будто детству самому.

КУРМАНГАЗЫ Всегда найдется кров ему в родном краю, Он с ханом воевал, он ранен был в бою, И, странствуя в немеряной степи. Любил он заглянуть на родину свою. Когда в родной аул при ярком свете дня По узенькой тропе сворачивал коня. Все парни, девушки, старухи, старики Навстречу шли к нему — шумящая родня. Усталого коня вели за поводок. Садился наш Курман і в почетный уголок, И звон двух дружных струн джайляу* затоплял, Как хлынувший с горы стремительный поток. Однажды, в самый жар, когда родной аул. Предавшись отдыху, на солнышке заснул, К у р м а н . К у р с к е —ласкательные имена Курмангазы, Iитого казахского композитора XIX века. Д ж а й л я у —летнее пастбище. 162

К той юрте небольшой, где Нуриеве живет. Сыграть свой новый кюй 1 Курмангазы свернул. Сбежался из аула весь народ Послушать и понять, о чем струна поет. — Сыграй ж е нам, Курске,—шумели здесь и там. Проталкивались дети чрез ряды вперед. Ну как не отвечать открытою душой На просьбу, что к нему несет народ родной? Подругу старую, домбру, настроил он, И вскачь пустился кюй, как аргамак степной. Как лебедь, пролетев среди пустынных гор, Над светлым озером крыло свое простер. Как нежная струя, переливался кюй И увлекал сердца в сверкающий простор. Домбра вдруг голосом запела молодым, Под мягкою рукой стал кюй «Серпер» живым И, убаюканный мелодией, народ, Казалось, двинулся и сам в поход за ним. — Испытанный наш друг, надежный азам ат *2, Народу угодить всегда игрой ты р а д .— Качая головой, .прищелкнув языком. Твердили старики, у юрты сидя в ряд. Они задумались о прошлом, о былом, Когда сам И с а т а й 3 вступил в борьбу с врагом, И тяжело вздыхал взволнованный народ, Родную помня степь в пожаре боевом. ■ Кю й —музыкальная пьеса без слов, исполняемая на домбре музыкантом — кюйши. 2 А з а м а т — друг, приятель. ■ И с а т а й — вождь одцого из восстаний X IX века. 163

Народу был Курман, как на небе звезда; Он слабых защищал, когда пришла беда. Он, словно молния, сверкал своим клинком, И мужества огонь не гас в нем никогда. Немало было слов здесь сложено в узор, И не один во тьме вдруг загорелся взор... О Махамбсте спор еще вели жирши *, Вступая с очевидцем в разговор. Все было сказано, о чем мечтал народ, И не смолкая вел беседу дружный род, Но сняли с очага дымящийся котел, И мясо жирное явилось в свой черед. Дочь у Кукре была всех тростников стройней, И от рождения лет десять было ей. Любила девочка беседы стариков И отличалась тем от всех других детей. С Курмана-старика глаз нс сводя своих, Внимала девочка звучанью струн тугих, Боясь передохнуть, покуда, наконец, Последний звук домбры, рыдая, не затих. Но позабыл отец о дочери своей, Беседой занят он среди своих гостей. Ее не замечал прославленный кюйши,— И оттого вдвойне обидно стало ей. Когда ж баранину поставили гостям И старшим голову хозяин подал сам, Кивнул он дочери, подвинул ей домбру, И дочь ударила по дрогнувшим струнам. ■ Ж ирши-народны й певец. 164

И обернулись все, притих веселый круг, И замер сам Курман, кость выпустив из рук, А Дина, чьи персты летали все быстрей. Как ртуть но желобу, гнала за звуком звук. Заплакал, зары дал кюй «Горестная мать», Волненья гневного на нем была печать. И, словно р азры вая кандалы, То замирал «Адай», то бушевал опять. А кюй «А кбай» течет рекой издалека, И как река весной был кюй «Сары-арка». Запел «Кобик Ш ашкан», не помещаясь в дом, — И плакала струна нежнее ветерка. О, как ты сладок, кюй, и в горечи своей! Как девочке легко смутить сердца людей! Сам слуш ая свой кюй, поникнув головой, Задумался Курм ан и стал еще грустней. Когда ж е легкий звук растаял, как во сне. Позвал к себе кюйши ребенка в тишине, Поцеловал его и так сказал в слезах: — Возьми себе д о м бру на пам ять обо мне! Возьми ж е домбру, дитя, О на наследство мое, Я собственною рукой В ру чаю теб е ее. «Кто, — опросят, — Курмангазы?» С каж и — он домбристом был, Ры даю щ ий кюй сыграй, Который я сам сложил. Н апевна домбра моя И славится звоном струн. Н адежны ее лады, 165

А голос извечно юн. Пусть будет, Дина-душа, Подругой тебе она, Мои ты песни споешь В грядущие времена. Мой в каждом ладу язык. Прожитого в струнах след. Мой гнев и моя печаль — Потомкам прямой завет. Храни же ее, дитя. Доверься душою ей, И сам я,, помолодев, Воскресну в душе твоей. За снегом весна придет — Настанут тйкие дни! За горем счастье придет — Настанут такие дни! Под солнцем жизнь расцветет Настанут такие дни! И ринется кюй в полет — Настанут такие дни! Настроит домбру народ — Настанут такие дни! Потомок их вознесет — Настанут такие дни! Он скажет: «Курман поет» — Настанут такие дни! Домбру и сердце свое Дарю тебе от души. Хозяйкой ей доброй будь, Ты, лучшая из кюйши. Восходит солнце твое Без горя и без слезы.

В твоей оживут домбре Песни КурмангазыІ Оставив девочке д ом б ру— подарок свой, Препоручив ее заб о те родовой, Простился с близкими растроганный Курман И, на коня вскочив, пустился в путь степной. Прославленный кюйши все дальше путь держал. Уже проехал он холмы и перевал. А девочка-кюйши осталась здесь в степи, И кюй, им сложенны й, в ее домбре звучал. Те, кто великого н е слышал старика. Кому его дом бра была бы так сладка, Сходились в то т ау л , где девочка ж ила. Сходились лю д и с гор, и с Сыра, и с Арка.

Л Г .Ы Л У Каспия в песках когда-то в старину Народ казахский вел с туркменами войну: И слезы там лились, и проливалась кровь. И разорял набег несчастную страну. С оружьем у коня дрем ать джигит привык, И зорок был дозор, и часто резкий крик: «Джигиты, на коней!» — звенел в ночной тиши, И воины к седлу кидались в тот же мнг. Кто нынче победил, тот завтра вновь разбит. Родит удача месть, и вновь вражда кипит, И пыль вилась, как дым, скрывая солнца лик, И мчались скакуны, не чувствуя копыт. Однажды был набег удачен для туркмен, И был один джигит захвачен ими в плен.1 1 А б ыл — знаменитый казахский музыкант, живший в на- X IX века. 168

Наездники его свалили у шатра. Арканом обвязав от плеч и до колен. А вечером, когда остыл степной простор, За юртой на зем ле раскинули ковер И первым сел старик меж воинов лихих, Огнем еще горел его орлиный взор. И, оказав почет седому старику. Поведали они ему, как знатоку, О лучших храбрецах, о лучших скакунах, — Не успевает пыль задеть их на скаку. О подвигах своих все разговор ведут, Пасутся кони их «теке» 1 и «джаумут» г. Забытый, на земле сидел казах-джигиг И ждал, когда его под саблю подведут. Опутан, весь впыли и кровью обагрен, Сидит он на земле и словно видит сон... Пред ним родной аул, родные и друзья, И мыслью, как стрела, к ним уносился он. Полудремал джигит, недвижен и угрюм, И вдруг очнулся он от налетевших дум. Увидел торж ество ликующих врагов, Услышал разговор, веселье, крик и шум. Как сгорбленный орел, сидел туркмен-старик. Величественен был его суровый лик. И пленник на него смотрел издалека: Заметно, что д авно к почету он привык. Т е к е —текинская лошадь. Д ж а у м у т —лошадь породы номуд. 169

Вот подал знак старик сидевшим на ковре, И принесли домбру в резьбе и серебре, И. обратясь к тому, кто рядом с ним сидел, Старик сказал ему: «Сыграй-ка на домбре». Улегся сразу шум. И вот в ночной тиши Пронесся первый звук стенанием души, И, покорив сердца чудесным звоном струн. Мелодию без слов играл туркмен-кюйши. И пленника душой невольно овладев, Тоску его смягчил рыдающий напев... И дружески теперь смотрел он на кюйши, Забыв недавний бой, враж ду свою и гнев. С улыбкой на певца взглянувши, аксакал Седую бороду перстами расчесал И приказал певцу казахское сыграть, Кюй Абыла сыграть кюйши он приказал. И струны на домбре затрепетали вдруг, И в тишине поплыл грудной и нежный звук, К ак будто человек воззвал из глубины, К ак будто говорил ваш закадычный друг. Н о вдруг оборвалась певучая струна, Раздался тихий звон. Н астала тишина, Что камень гробовой, сидел седой старик, А воинство за ним стояло, как стена. Кюйши сменил струну и заиграл опять, Н о никого не мог игрой зачаровать: Порвалась, как струна, между сердцами связь. И голоса певцу теперь у ж не поймать. 170

Оборвалась струна, наверно не к добру. Все про себя кляли виновницу-домбру. И помрачнели все и ждали смельчака. Который бы посмел возобновить игру. Давила тишина, гнетущая, как ночь И, видя, что беде никто не мог помочь, Мучительно встает израненный казах. Про плен свой позабыв, отбросив гордость прочь. «О, дайте мне домбру!»—промолвил он с мольбой, И сам не узнавал дрожащий голос свой. Туркмены на него, нахмурившись, глядят. Как жалкий нищий, он стоит перед толпой. И юноша туркмен к нему подходит вдруг, По слову старика снимает путы с рук, И как почетный гость, на шелковом ковре С туркменами казах посажен в общий круг. На западе з ак а т еще не отпылал, А солнца круглый щ ит еще от крови ал, И пленник, грудь свою пред солнцем распахнув, На поданной домбре с улыбкой заиграл. Полет его души теперь неудержим, Он сразу всех увлек могуществом своим. И слушатели все и сам старик туркмен Подчинены ему, безвольны перед ним. И волны золота со струн его лились, Огнем его души рожденные неслись. Глухую тишину размыли, как поток, И устремились вдаль и полетели ввысь. 171

На западе в гнездо сесть солнце не могло. Струилось на домбру лучистое тепло, И раньше времени взошла на небосклон Огромная луна, засеребрись светло. И ветер, присмирев, ничком на землю лег, Услышавши напев, душою изнемог, То пленника в лицо он нежно целовал, То ластился к нему, распластанный у ног. И волны на морях остановили бег. Чуть шевелилась рябь завороженных рек, И вдовый лебедь плыл, к ак месяц, по воде И жалобно взывал, белея, словно снег. И яловой в тот год ходившая легко Верблюдица на миг вздохнула глубоко, — Тугое вымя ей н твердые соски Наполнило струей густое молоко. Большой пятнистый барс, оскалив хищно пасть, Н а робкую овцу готовился напасть И вдруг забил хвостом, мурлыча и урча, Почуяв над собой чарующую власть. Дремавший беркут взмыл и, высоту беря, Подумал, что в горах уже взошла заря, И, ночью пролетев чрез снеговой хребет, Н ад пленником кружил, снижаясь и паря.У У дряхлых стариков оборваны пути, И в юрту на огонь стремится смерть войти, Но звуки нежных струн преградою встают, Не позволяя ей к постели подойти. 172

И веками больной не в силах шевельнуть, По каплям воду пьет, готов навек уснуть, Но, услыхав напев, он оживает вновь, Полней струится кровь, свободней дыш ит грудь. Под светлою луной влюбленные сидят, В истоме сладостной томятся и молчат. И нс находят слов, чтоб выразить любовь, И говорит з а них мерцающий их взгляд. Но долетел напев, повеял шелком крыл И нежные слова признанья им открыл. Раскрылись, к ак цветы, сердца их под луной, И сблизил губы их неутомимый пыл. Вот кончилась игра и с ней волшебный плен, И пленник тихо снял домбру свою с колен. Но, все ещ е боясь нарушить тишину, В молчании вокруг сидит толпа туркмен. С ковра встает старик, растроганный, в слезах, Он выразить не мог признательность в словах И пленнику свои объятия раскрыл: — Ведь это ты Абыл? Признайся мне, казах! Но вдруг в его глазах тревога и испуг: «Что это з а войска?» — он восклицает вдруг. Казахская о рда, как черный лес густой, Джайляу окружив, сомкнулась в тесный круг.У У юношей туркмен глаза зажглись огнем, И ринуться они готовы в бой с врагом. Но как могли враги застигнуть их врасплох. Так близко подойти и окружить кольцом? 173

Казах зачаровал туркмен игрой своей. Не видели они в сиянии лучей. Как копья их врагов блестели вдалеке, Не слышали они и топота коней. Но и казахский полк не одолел струны — И, прискакавши мстить войскам чужой страны, Услышав, как играл любимец их Абыл, Заслушались его в сиянии луны. Абыла обнимал старик туркмен в слезах, Туркмен казаху — друг, туркмену друг — казах. С улыбками на них все радостно глядят, А острые' клинки нетронуты в ножнах. 1940

ДЕТСТВО Не помню черт отцовского лица, Лишь чья-то тень мерещится неясно: Я чувствую, что это тень отца, Но у держ ать ее стремлюсь напрасно. Прохладной, светлой ночью при луне Лежу без сна, задумавшись глубоко, И. словно дальний шум потока, Рассказы матери тревожат сердце мне... Отец любил единственного сына, Лелеял, б аловал. Не будь меня. Жизнь бедняка была б горька, пустынна, Он жил во мне, мечту свою храня. Отец од наж д ы тяжко занемог И больше не вставал с постели, — В глазах как будто отливал желток, Как листья дуба, руки почернели. 175

Печальным взором он следил за мной, Беззвучно плакал иногда... Не знаем. Что думал он, кончая путь земной, Тоской предсмертною сжигаем. Когда о том рассказывает мать, Мне чья-то тень мерещится неясно, — Окликнуть бы ее, позвать, поймать, Сказать: «Отец, останься!» — все напрасно Холодной ночью поднялся буран, Завыл осенний долгий ветер, И мир, который нам д л я жизни дан, Стал страшен, к ак обитель смерти. Но после дикой бури снеговой Вдруг дождь полил, и степь обледенела... Вот плачет мать с поникшей головой, Лежит отца бесчувственное тело. Единственный светильник был у нас, — Иссякло масло, — он погас без пиши: Так медленно и мой отец погас, И нет светильника в жилище! Последним словом было: «Мой сынок...* — И, ослепленный, опуская веки, В томлении предсмертном изнемог И потерял меня во тьме навеки... А я в тот час так сладко, крепко спал В блаженных снах среди игрушек милых. Я был еще для горя слишком мал И смерть понять еще не в силах. 176

В холодную и ветреную ночь В дом смерть вошла, впустила снег и стужу. Посмела унести из дома прочь Большую обессиленную душу. Заставила увянуть летний цвет, Свечу — погаснуть от дыханья вьюги, И женщину ж ивую — с юных лет Лить слезы об умершем друге. Когда о том рассказывает мать, Мне чья-то тень мерещится неясно, — Окликнуть бы ее, позвать, поймать, Сказать: «Отец, останься!> — все напрасно. Прошли года... Был долог каждый год Мне десять лет. По-прежнему нас двое, Друг друга защищающих сирот... Забуду ль одиночество такое? К нам гости не ходили. Также нас Никто не приглашал. Пиры да свадьбы Шли стороной, красуясь напоказ,— Я не жалел, — хоть их вовек не знать бы! Единственная радость у меня: Чтоб мать моя с неомраченным взглядом, Забыв печаль, не плача, не моля. Часок-другой со мной лежала б рядом! Со мной сидит, бывало, иногда, Обняв, играет, к ак сестра, со мною, На миг забы в печальные года. Дитя потешит детской болтовнею. 12 А. Тажибаев 177

Но вот тяжелый распахнет сундук, Большую шапку вынет меховую И на меня ее наденет вдруг, И я в глаза ей гляну, затоскую... Как пристально, как страшно смотрит матьі «Чья это шапка? Мама, что с тобою? Ты плачешь, мама, — я боюсь опять, — Дай шапку, спрячу и сундук закрою». «Сын, это память о твоем отце...» Чуть-чуть дрожит любимый, тихий голос... Душа сгорела, сердце раскололось, — Лишь легкий трепет на ее лице... И выразить я это не могу, И позабыть я не могу об этом. Навек за то у матери в долгу, Что скорбь ребенка сделала поэтом. Один старик с курчавой бородой Стал к нам захаживать, хитер и зорок,— Любитель басен, краснобай седой, Знаток пословиц, сказок, поговорок. Загадывать загадки был мастак — Все шьет не просто, а подкладку стелет. И что-то мне к азалось— все не так: Одно он мыслит, а иное мелет. По лбу погладит, будто бы любя, Посмеиваясь: «Эх, на иноходца, На жеребенка посажу тебя, — Со мной поедешь, сыном стать придется!» І78

Молчу. С мятенье детское в душе; На мать я озираюсь, как спросонок, А самому мерещится уже Оседланный красавец жеребенок. Мне поначалу слово старика Утехой было и отрадой было! И вдруг однажды щелканье замка Своей загад кой душу прознобило. Настала ночь, а я был слаб и мал. Мать не пришла. Я ждал ее часами. Я в страш ном одиночестве лежал, Захлебы ваясь жаркими слезами. Чужой старик из дальнего аула Мне ду ш у ранил. Скажет мне «сынок», А мне уста застенчивость замкнула. А что ему ответить — невдомек. Ушел бы я, с пустынным ветром вместе Скитался бы! Но затоскует мать: Ведь если сын вдруг пропадет б ез вести, «Звезда моя!» — ей некому сказать. Седоволосый с бородой кудрявой Не размышлял и долго не тянул. Как будто на меня имея право, Меня повез в далекий он аул. Он быстро ехал на гнедой кобыле, И, увязав пожитки в два узла, Мы с м атерью з а ним, казалось, плыли, Нас белая верблюдица везла. 179

Бежит гнедая, тянет за собою... Куда, зачем? — не выразят слова. Мать, взятая навеки в плен судьбою, Приподымает голову едва. «Прощай, мой свет, прощай, мой тополь белый!> ■ Как будто вдаль взглянула сквозь меня И ничего прибавить не сумела, И я качался, голову клоня. А белый тополь, тополь, под которым Отец лежит, навеки одинок, Нас провожает неотрывным взором, И позади клубится пыль дорог... В чужом ауле нам, чужим, не рады, И наша робость раздражала всех: Чужих детей меня кололи взгляды — Я был им странен, возбуждая смех. Как пойманный зайчонок, дикий, робкий, Я весь дрожал... Смущенью моему Дивились дети. По какой же тропке, Куда бежать? Куда бежать, к кому? Я черную дворняжку не забуду. Ее короткий, хриплый, злобный лай: Она старалась выгнать нас отсюда, Прогнать в какой-то отдаленный край! А белый тополь спал далеко, дома, И видел сны в родимой стороне,

Где оставалось все, что так знакомо! Взор тополя ещ е леж ал на мне... Где белый тополь? Где искать во мраке Тех сверстников, кому я друг и брат? Где добрые, знакомые собаки? Свой хлеб о тд ать им как я был бы рад! Шли дни. А я не мог ни с кем сдруж иться. Все прибавлялось горестей, обид: Так на одеж де бедняка ложится Заплата н а заплату — жалкий вид! Вслух обо мне насмешливо болтали. Поглядывая, п лачу или нет? Остался на душе — не навсегза ли? — От слов шерш авых и колючих след. «Ребеночек, родившийся в одежде!* И захохочут’ «Родился не вдруг, А прежде вырос, нарядился прежде! Вдову с приданы м приобрел супруг!» И дома я не мог забиться в угол: Еще одна у отчима была Ж ена-хозяйка — худшее из пугал, — Умела ж ал ить, к ак «змея-стрела»! Та, лаявш ая в первый раз, дворняж ка Была добрей, быть может, и умней, Чем злы е люди, ранящие тяжко. Мы помирились и дружили с ней. 181

Уйти бы мне! С пустынным ветром вместе Скитаться бы... Н о затоскует мать: Ведь если сын вдруг пропадет без вести, «Звезда моя!» — ей некому сказать. Я был покорным, как старик согбенным, Когда народ заволновался весь, О чем-то дивном, необыкновенном К нам с вольным ветром долетела весть. А мать пришла однажды от соседей, И крепко обняла меня она: «Звезда моя! Что сделалось на свете!» — Заговорила, радости полна. «Ходили в город люди и видали: Могучий муж приехал, наконец, — Сам Ленин, исцеляющий печали, Всех оскорбленных, всех детей отец! Иди к нему. Смелей иди из дому: Я чувствую, с ним счастлив будешь ты! И передай привет отцу живому От матери-вдовы и сироты!» Снег падал лепестками в белом поле, На первый снег ложился первый след Я шел веселый за счастливой долей К моей заре в начале новых лет. 1940

ТОЛ АГА И 1 Среди легенд моей страны, Среди сказаний старины Одну былину помню я. Она мила моим струнам, Ее поведаю я вам. А вы послушайте меня. Как говорит у нас народ. Тому назад уж лет пятьсот На свете жил да поживал С аржан, великий зверобой. Ходил он всякою тропой И в разных странах побывал. А у него была жена. Как лань лесная, сложена. Лицом подобная луне, Она пленяла всех вокруг, 183

И не было среди подруг Красавиц равных ей вполне. Саржан стрелял и кабанов, И лис, и барсов, и волков, И восхвалял свою стрелу. Но как ничтожна та стрела В сравненье с тем, что 'принесла Ему супруга — Айсулу. Настало время, час пришел — Домой он как-то раз пришел Со снеговых своих стремнин И видит: полон дом людей, Соседки режут лебедей, И слышит он: «Родился сын!> И целый месяц длился пир. Чадило мясо, капал жир. Кто б ни пришел — пируй, гуляй! Дитя заплакало в дыму, Но дали родичи ему Большое имя: Толагай! Но вот уже ребенку год. И, кажется, олень ревет. Когда он примется реветь. Хоть был еще по-детски мал, Пастушьи посохи ломал, Как ельник молодой медведь. И вот ему уже идет Четвертый год и пятый год. Как жемчуг, зубы у него, Как черный полумесяц, бровь, 184

Румянцем смуглым ходит кровь, И рдяны губы у него. Однако более Саржан Ц енил его могучий стан: Когда играла детвора, Верблюда он изображал И столько на спину сажал. Что становился, как гора. «Да, это будет великан!» — Бывало, говорит Саржан, «Герой родился!— говорит Влюбленный в мальчика народ. — Когда ребенок подрастет, Он б удет нам и меч и щит». В семь лет малыш идет на луг, Н атян ет свой огромный лук, Глядишь — сквозь дуб стрела прошла. А если вдаль стрелу метнет. То за верблюжий переход Умчится мальчика стрела. Б ы вало, он с отцом своим, Б аты рской силою томим, Бродил по скалам и горам. Он лань живою мог поймать. И удивлялась даже мать Его охотничьим дарам. О днаж ды юный Толагай С отцом ушел в далекий край, К воде, тяжелой, словно ртуть. Ребенок той воды испил, 185

И у Саржана попросил Он позволения вздремнуть. Отец души не чаял в нем: «Усни, — сказал он, — крепким сном. Усни, сынок, до склона дня». И сон на мальчика сошел, А вкруг него кружил орел, Как бабочка вокруг огня. Безлюден берег нежилой, Над ним ни сойки удалой, Ни соловьиных голосов: Все затаилось, не дыша. И вдруг из гущи камыша Тигриный раздается зов. Охотник вздрогнул. Он привык В ущельях слышать барса рык, И лисий лай, и волчий вой, Но эти низкие басы, Ужасной полные красы, Впервые слышал зверобой. Хотел он сына разбудить, Чтобы его предупредить,— Но стыдно стало бы ему, Когда б поспешность проявил. Ужели же не хватит сил Сразиться с тигром самому? А между тем бесшумный зверь Залег за кустиком теперь. Он мелкой рысью пробежал Через полянку и затих 186

И в груде листьев золотых За человеком наблюдал. А человек следил за ним: Дыханье тигра, словно дым. Чуть колыхалось сквозь листву. Охотник цепенеет... Он Как будто видит страшный сон... Но зверь сжимался наяву! Сейчас он прянет. Но Саржан «Вставай, — кричит, — Толагай-джан!» И вмиг очнулся Толагай И видит тигра самого И пасть кровавую его... Старик кричит: «Вставай! Вставай!» У видя м алое дитя, Хвостом рассеянно вертя, Зверь призадум ался на миг: Д р о ж и т охотник перед ним... Убить его прыжком одним? Н о что ему сухой старик! И ное дело — тот малыш... Но м альчик юрок, словно мышь. Он, тигра ухватив за хвост. Р в ан у л его что было сил И над собою закружил, Приподымаясь в полный рост. О ставил звер ь свой ханский гнев. От страха, бедный, ошалев. О рал он кошкою больной, Покуда малый сгоряча 187

Не отшвырнул его сплеча До самой шири водяной. Он грузно плюхнулся в волну. Отец смеется: «Ну и ну!» Сынок смеется: «Вот так хан! Как славны все его дела!» А кошка мокрая плыла, Шепча, наверное, коран. 2 Прошло немало долгих лет. Хребет горы, как прежде, сед. Но над землею, как пожар, Стояла засуха. Трава Вся выгорела — и едва, Едва дышал и мал и стар. Увы, посевы не взойдут. Напрасен был тяжелый труд. И, в горе черное уйдя, Одною думой занята, В слезах молилась беднота О ниспослании дождя. Но дождь не шел. Где был бы рай, Там ад увидел Толагай. Он днем глядел на желтый свет, Без сна метался он всю ночь, Все думал, думал: как помочь? Кто мог бы дать ему совет? К нему пришла однажды мать И стала горестно стенать. 186

Н о сын сказал: «Не унывай I Я виж у выход. Подожди. И дут ж е где-нибудь дожди. Найти бы только этот край». «Ах, сын мой! — говорят она. — Хоть есть такая сторона, Д а нам-то, бедным, что с того? Есть белый пик Тарбагатай, Там вечно ливень, Толагай. Но как приманишь ты его?» Н о Т о л агай не отвечал. Он к ак бы взором изучал С лова несчастной Айсулу. И вд р у г вскочил. И вдруг пошел И шел, покуда не нашел Больш ую рыжую скалу. З а ней висел сырой туман И , как алмазный талисман, С веркал сквозь эту пелену Благословенный белый пик. Т ам гром катил свой грозный рык, И дож дь хлестал на всю страну. О , это чудо из чудес! * Б аты р под облако залез И вы рвал гору из земли С о всеми ливнями ее, С лесам и дивными ее, Г де звери птицу стерегли. В звал ивш и гору на плечо, Пошел он, глянув горячо.

К своей стране, к своей земле. Кричали птицы на ветвях, Рычали звери на путях, А пик мерцал в дождливой мгле. И, увидавши гору ту, Ее большую высоту. Где рев зверей и птичий грай, Вскричал измученный народ: «Гора спасенье нам несет! О Толагай! О Толагай!» И полилась вода, рыча, И грянул ливень в три ручья По трещинам сухих полей. Поля досыта напились, И снова реки понеслись, И снова трепет тополей. А Толагай все шел и шел, Пока весь край не обошел, Но вдруг споткнулся великан... Была ли кочка перед ним, Иль просто груз невыносим. Но пал он наземь бездыхан. «О мать!» — он только произнес, Но придавил его утес... Ползет гора. Ему не встать. Затихли птицы на ветвях, Замолкли звери на путях. Лишь мать кричит, родная мать. Уже уходит солнце прочь. Как траур, зачернела ночь. 190

А мать кричит: «Мой сын угас!» О т горя молоко у ней Струями било из грудей, Мгновенно в камень превратясь. Когда приедешь в этот край, Увидишь гору Тологай (Ты с ней теперь уже знаком): С нее вода слезой бежит Н а белый камень, что лежит О каменелым молоком. Н ад ней туманы и пары, Н а ней деревья, как шатры, А выше — мох, а выше — хвощ. Б аты р навеки погребен. Н о в душ ах воскресает он, Едва накрапывает дождь. 1540

ПЕСНЬ О ДРУГЕ Как ветки дуба или вяза, мы были связаны давно, и оба сердца бились сразу, как сердце в сущности одно. Еще мальчишками босыми, как дети бедные земли, мы вместе с ним, в морозной стыни, путями трудными прошли. В то время нелегко мы жили, от гибели на волосок, но все ж по-дружески делили один-единственный кусок. Устав, мы часто засыпали, держа кулак под головой, теплом друг дружку согревали, как два птенца семьи одной. 192

А если солнце пригревало, мы вытирали блестки слез и рассуж дали где попало о наш ем будущем всерьез. Н ам нелегко в то время было такие разрешать дела, но солнце весело светило, надеж да светлая вела! Мы все в те годы испытали д уш ою детскою своей, но испытанья закаляли двоих испытанных друзей. Н о детство все-такн не вечно: мы вы тянулись, подросли. Н ам не к лицу теперь, конечно, во зиться весело в пыли. Не дальш е, как вчера, играя, цветы топтали мы вдвоем; теперь их тихо собираем и наш им девуш кам несем. Открылись юношам просторы р одной великой стороны: узнал и мы моря и горы, о б вал о в гул и шум волны. Н а м расск азал и в эту пору, что мужественный наш народ и зд ал ек а, к ак эти горы, свою историю ведет. 13 А. Тажибг 193

Мы с удивлением открыли . то, что известно было всем: акыны древности сложили немало огненных поэм. Мы слушали, пристроясь рядом, седых сказителей слова: батыр вставал пред нашим взглядом, и трепетала тетива. Мы вскоре понимать умели искусство тонкое игры: и пенье нежное свирели, и струны резкие домбры. Так мы узнали с изумленьем, что вея степная сторона наполнена манящим пеньем и сказок истинных полна. Те сказки спать нам не давали. И вот, не в силах утерпеть, мы с другом вместе домбры взяли и оба стали громко петь. Но вот, всю землю сотрясая, Гремит народная война. И белого мой друг седлает — настало время! — скакуна. Ах, трудно, трудно расставаться с. тобою, храбрый наш казах. Идет любимая прощаться, и слезы светятся в глазах. 194

М ы с ним, пожалуй что впервые я слезы удержать сумел, — поцеловались, как родные, и сильный сокол улетел. И вм есте с ним, путем единым, по зову долга и земли, казахи юные лавиной и поск ак ал и и пошли... Н и извещ енья, ни посланья все нет о т друга моего... Н о вот услышал я сказанье п евца седого одного. М ы с уважением внимали том у, что дряхлый пел акын: пока он не затих, едва ли пош евелился хоть один. «...На белом скакуне летая, р а зи л злодеев витязь наш. И я сегодня прославляю его коня, его палаш! Н е раз, сомкнув победно брови, он в логове враждебном был и с палашом, омытым кровью, из о круж енья выходил. ...И днем и ночью битва длилась. О т пыли — солнца не видать. Фаш истов свора торопилась скорее Волгу отобрать. 195

Свет не видал ещ е такого, подобной не было войны — в чужой крови свои подковы купали наши скакуны. Как ветер мести пролетая, и днем и ночью, при луне, рубил врагов, не уставая, казах на белом скакуне. При свете звезд и блеске молний врага безжалостно разя, он все забыл и только помнил, что Волгу отдавать нельзя. Пока, в нестройном беспорядке, разбитый враг не побежал — как тигр, увлеченный схваткой, он ран своих не замечал. И лишь потом он взглядом долгим обвел соратников своих, припал на миг губами к Волге, сказал: «Прощайте!» — и затих». ...Старик о т пенья утомился. Молчали все вокруг него, и вдруг ко мне он обратился: «Я пел про друга твоего...» Так он погиб н а поле чести! Акын о нем легенду пел! Не плакал я от скорбной вести, а словно бы окаменел. 196

Я и доныне всей душою грущу о друге дорогом. К ак дуб, поваленный грозою, он пал на поле фронтовом. Е го все время вспоминаю, О нем признательно пою, пред памятью его склоняю печально голову свою. ...Пройдут и месяцы и годы, но будут в памяти людской разноязыкие пароды хранить любовно подвиг твой.

СЫН И МАТЬ Словно загнанный волк, Очумелая вражья душа Растерялась и мечется, Мстить и спасаться спеша! Словно огненный кнут Обреченного зверя сечет,— И кровавая пена С боков подпаленных течет... Наших витязей рать Справедлива, тверда и смела На священной земле Укрепиться врагу не дала. Гнали. Русским морозом Заставили немца дышать, Воздвигали холмы из убитых И гнали опять! 198

Был срели храбрецов Несравненный храбрец Тулеген, Он см еяться любил. Не сдаваясь усталости в плен, И всегда, как бессмертный. Он р в а л с я туда поскорей, Где грозила ему Смерть от ярости диких зверей. Выйдя в поле, как витязь, Он хищные стаи громил, Был он страшен врагам, А то в а р и щ а м дорог и мил. Где, бывало, сидит — Т ам веселую песню поют, Там кры латая шутка Н ах о д ит, бывало, приют... Н о о д н а ж д ы неслыханный, Ж а р к и й затеял ся бой* А вто м ат Тулегена был д руж ен с бойцом, Как живой, Б ез отказа он бил,— И, отчаянным страхом объят, В раг к земле пригвожден был свинцом — Н и вперед, ни назад! М етко бьет Тулеген! Если пуля метка и быстра,— Азраэлу крылатому. Ангелу смерти, — сесіра! 199