Прозелень

лошадь, так, чтобы Дан смог с ним поравняться. Он указал вперед, махнул рукой и неслышно растворился где-то сбоку. Мы проехали еще ярдов двадцать и увидели узкий проход между двумя огромными валунами, обросшими колючим кустарником в цвету. Мы спешились и один за другим тихо вошли в него. Внезапно он раздвинулся и нашему взору предстала Вратная Долина. Я ожидала увидеть… долину – большую иль малую, узкую или просторную, но все же некое ровное открытое пространство. Ничего подобного. Перед нами простирался дремучий вековой лес, состоящий, в основном, из кедров. Деревья-великаны были невиданных мною размеров, так что крупные сосны рядом с ними казались карликовым кустарником. Необхватные стволы густо покрылись мхом с северной стороны, валуны пестрели разноцветным лишайником, всё буйно заросло папоротником, дикой малиной и брусникой. Оглядевшись внимательнее, я поняла, что перед нами всё же некая котловина, зажатая с двух сторон высокими холмами, с полным правом могущих именоваться горами. Котловина была устремлена строго на северо-восток. Я прислушалась к ней, точнее, к своим от нее ощущениям и поняла, что, да, пред нами нечто особенное, иное, и вовсе не из-за гигантов- кедрачей, нет, от места этого веяло древней, неистощимой заповедностью и нетронутостью, тысячелетиями было оно запретно для поселения и охоты, да и просто для прохода по нему случайных путников, а те, кто всё же проходили здесь - не оставили по себе и следа. Извечной мощью первозданной природы было наполнено это место, мощью и еще чем-то, что не могла я раскрыть. - Ну вот, Грю, - сказал Дан, - здесь я и Элем тебя покидаем: туда нам нельзя. Дальше ты пойдешь с Веей-матерью. – Он обратился к Вее, - мы 250

будем ждать тебя здесь, надеюсь, ты успеешь вернуться засветло, а если нет – мы зажжем факел вот тут, на вершине валуна. - Счастливо тебе, Грю, ты - залог нашей удачи, я уверен в тебе, - и Дан крепко пожал мне руку. Элем припал на одно колено, не сказав ничего, но по виду его было ясно, насколько больно ему расставание и сколь велика его тревога обо мне. Я улыбнулась им обоим и, охваченная внезапным порывом, вдруг подняла правую руку вверх, сжала ее в кулак и тихо сказала: - Во имя Света! – повернулась, села на Рая, и стала осторожно спускаться по извилистой тропке во Вратную Долину. Конь Веи ступал за мной. Мы углубились в лес. Солнце перевалило за холмы, да и деревья заслоняли косые лучи, стало сумрачно. Тропка была столь незаметна, что я ориентировалась, скорее, по ее мысленному пунктиру, чем по тому, что видели мои глаза. К тому же, внутренний голос говорил мне, что тут, в \"заповедном\", следует, прежде всего, прислушиваться к духовному зрению и слуху, не доверяя внешним органам чувств. Так я и поступила. Я уверена, что долина изобиловала непуганым зверем и птицей, но, странное дело, никто не показывался, словно отсутствие в этих местах человека как раз приучило их, наоборот, его опасаться, не доверяя редким, необъяснимым его появлениям. Зато за своей спиной мы слышали всевозможные тихие пересуды, так что было ясно: лес нас изучает, все его сенсоры направлены сейчас на пришлецов, он решает, что с нами делать… - Скажи, Вея, - спросила я, полуобернувшись назад и стараясь развеять напряжение, - была ли ты уже здесь когда-то? 251

- Была, Грю, однажды, много-много лет назад, почти полвека минуло с той поры. Как и сейчас, я вела тогда кое-кого к Вратам. - И вы дошли, всё было хорошо? – сама не знаю почему, спросила я. - Да, мы дошли, - но в голосе Веи, почему-то не было уверенности – мы дошли, но всё ли было хорошо – не скажу… - и Вея замолчала. Мы двинулись дальше. Тишина вокруг нас не была полной, тут и там слышалось некое перешёптывание, поскрипывание, ворчание. Лес ждал любого неверного шага, поступка, а может и самой мысли… Ни разу Вея не направила меня, указав путь, и я поняла: составная часть моей задачи – найти его самой, позванный обязан уметь распознать Зов и идти на него. И я шла. За очередным изгибом тропы нашему взору внезапно открылось озеро. Тихим глазом застыло оно меж деревьями, и послеполуденный свет озарил его в красное золото. Всё затаило дыхание, смолкло, ни звона насекомых, ни дуновения. Очарование было столь полным, что передалось даже нашим коням, и они замерли, завороженные. \"Однако, - подумала я, - лучшей ловушки не придумаешь, - надо ехать», – и мягко понукнула Рая, выводя его из ступора. Мы тронулись вдоль берега, огибая озеро слева, тропа неизменно шла вверх, поднимаясь на северо-восток. Так проехали мы миль шесть или семь. Но вот лес поредел, расступился, и мы увидели: каменистая безлесная местность круто карабкалась в горы, лишь кое-где нагромождения огромных скал освежались пыльно- зеленым кустарником. Вратная долина оканчивалась внезапно, словно 252

обрезанная ножом: вот тут – густая стена хвои и жирного перегноя, шагом дальше – голые скалы. - Всё, Грю, дочь моя, - сказала Вея и устало спешилась, – мы вышли к оконечности, дальше мне нельзя, ты уж сама как-нибудь. Сама я не видела, не знаю, но по слухам Ворота-в-Никуда должны быть недалеко. Ты должна в них войти. Пешая, коня своего оставишь мне, я отведу его обратно к Дану, а оттуда – в Долину, он будет ждать тебя там или… или еще где. – Затем Вея достала кипарисовую шкатулку, открыла ее и вынула Око Рассвета. – Возьми его и одень на шею. Я взяла камень. Он весь перекатывался долгими, неспешными сполохами, горел. Я одела его на себя. Вея охватила меня долгим взглядом. - Мне нечего тебе сказать, кроме одного: Да хранят тебя Силы и Вера. Во имя Света! - Во имя Света, матерь моя Вея, - я сняла с Рая маленькую походную котомку со всеми своими припасами, поцеловала его в нос, и сделала шаг вперед. *** конец третьей части часть четвёртая Серо-желтые скалы, старые, в морщинах трещин и расколов, беспорядочно громоздились предо мною куда ни кинь взгляд. Прохода не было. \"Куда же мне идти?\", - подумала я, и огляделась. На валуне сидела ящерка. Маленькая и узкая, как змейка, с желтым брюшком, 253

коричневой полосатой спинкой и юрким глазом, она недвижно уставилась на меня. Я сделала шаг вперед, к ней. Ящерка метнулась в трещину и исчезла, но спустя миг появилась вновь, на другом, более дальнем камне. Я двинулась за ней. Мы лезли в гору – ящерка и я. Всякий раз, появляясь на очередной каменной глыбе, она оглядывалась назад, словно желая удостовериться, что я ее не потеряла. \"Да, - подумала я, - проводники бывают разными…\" Я перепрыгивала со скалы на скалу, постепенно поднимаясь на каменную гряду. Ее вершина маячила над моей головой. Вот уж ящерка добралась до верху, чётко вырисовываясь на фоне темнеющего небосклона. Вот уже добралась до верху и я сама. И я увидела их. Предо мною простерлись громады гор. Они казались еще древнее и морщинистее своих ближних подступов, глубокие темные ущелья прорезали их, как ветви окаменевших деревьев. Я стояла прямо напротив одного из них. Вход в него преграждали (нет, не преграждали, обозначали) ворота, Ворота-в-Никуда. Два массивных обтесанных ствола кедра, увенчанных такой же поперечной балкой. Установленные неведомо кем в незапамятные времена, они почти побелели от ветров и непогоды, чистые от всякого орнамента и знаков, гладкие, немые. Я смотрела на них и не двигалась с места. Меня обуревал целый сонм ощущений, но главным из них, пожалуй, был страх, да, самый настоящий животный страх. Я боялась. 254

Я сказала себе, что Ворота – чисто символическая конструкция, что за ними простирается то же пространство-время, тот же пейзаж: я отчетливо видела его: проход становился уже, ярдов через тридцать сворачивал влево и в этом месте приютился жалкий кустик с мелкими белыми цветочками. Ничего не помогало, страх сковывал меня по рукам и ногам. Тогда я попыталась сосредоточиться на сверхчувственном: прозондировать энергополе Ворот и одновременно – свое впечатление от него. На меня повеяло… нет, в нашем языке нет слова для обозначения этого, я заглянула в сердаль, - с тем же результатом, тогда я обратилась к синтару, в свои самые глубинные, самой себе не известные пласты памяти. Я стала настраиваться на этот таинственный язык, оказавшийся для меня родным (что само по себе было великой тайной), разыскивая в нем определение для того, что чувствовала. Оно отыскалось тут же, и было привычным и обыденным, как обозначение глины для гончара или стрелы для охотника. Я поняла, что есть Ворота, что от чего они отделяют, что делают с проходящим сквозь них. Заповедные уровни сознания говорили мне, что бояться нечего, что сам факт моей способности мыслить на синтаре, перестроиться на матрицу его восприятия мира, есть единственно правильное решение, что, только так, исполнясь его вибрациями, и может человек беспрепятственно пройти сквозь Врата, иначе… Постепенно первобытное оцепенение отпускало меня, я уже не была окаменевшим сгустком, могла двигаться и дышать, но вместо него, вместо страха перед неведомым, появился другой – страх перед тем, что, - я знала, - кроется за Воротами. Я вновь попыталась подыскать эквивалент этому понятийному ощущению, если не на языке людей Рода, то хотя бы на сердале… Сокровенное? Свято-тайное? Вездесуще- всесущее? Может быть просто – божественное? Нет. Во всех определениях была частичка истины, но они не передавали главного, суть была не в этом. В чем же? 255

Я чувствовала, что мало-помалу мною овладевает паника. Почему? Потому что я не могла подыскать определения эквивалента термину на чужом языке?! И из-за этого стоило паниковать? Нет, ответила я себе, не термину, а самому что ни на есть базисному понятию, и не на чужом языке, - на своем родном, у тебя, как минимум, два родных языка… Я задумалась над этим на секунду и на меня тут же снизошло ещё одно озарение: нет, их у тебя не два, а, как минимум, четыре! Четыре родных языка! Один – язык людей Рода, язык матери моей Греи и отца моего Фрема; второй – синтар – язык Бурвиля; третий - эльфийско-фейский! (да, только сейчас я четко поняла это!) Погоди, погоди – сказала я себе, если четвертый это…, то тогда ведь, выходит, что… Сказать, что я была ошарашена своим откровением, значит не сказать ничего… Я продолжала пялиться на ворота, а в голове моей громоздились метаморфозы сознания. Они катились бесформенными глыбами, наскакивали друг не друга, грозили превратиться в камнепад, лавину… Стоп! – приказала я себе огромным усилием воли. Ты избрала не самое подходящее место для душевных самокопаний: ты стоишь перед Вратами-в-Никуда, день на исходе и твоя задача в них пройти, тем более, что столь терзавшая тебя загадка перевода разрешилась по ходу дела, сама собой: ты отыскала нужный эквивалент, он оказался удивительно прост и всеобъятен. И первым его употребил сам Бурвиль там, в Зале Советов. Как он сказал? \"там – другое\", - вот, именно, это-то слово ты и искала. Передо мной за Воротами простиралась инаковость, она вбирала в себя и святость и могущество, и сокровенность и много другого, она растекалась по всем возможным сеткам пространственно- временных координат, была везде. И я поняла, что тонкие планы, малые народцы и все прочие духовно-сакральные сущности там – другие, отличные от наших. \"Наших?\" – повторила я про себя, - \"или… ихних?\" К которому из двух миров принадлежу я больше или в первую очередь? Ведь, если синтар… 256

Нет, - оборвала я себя, - хватит! Всё, что ты хотела выяснить, ты выяснила. Опасаться тебе нечего, ступай. Считай, что ты возвращаешься домой, на родину. Я сделала несколько шагов к Воротам, поравнялась с ними и прошла сквозь. Мне показалось, что некая, едва ощутимая пленка натянулась на миг и лопнула с еле слышным шорохом, но даже в этом я не была уверена до конца. Я стояла по ту сторону Ворот-в-Никуда. Пейзаж вокруг не изменился, тот же узкий проход, тот же кустик на повороте. И я пошла. Солнце уже давно скрылось за лесом, потонуло во Вратной Долине, что за моей спиной, небо наливалось густой зеленью, переходящей в ультрамарин. Скалы приобрели глубокий розово-фиолетовый оттенок: это был час Ульны, час раннего послезаката, вечерних сумерек. Я вызвала в памяти её образ, тот, что помнила с детства, сочетав его с тем, недавним, потусторонним, к которому приобщилась в Пралье. «Это твой час, Ульна, сказала я образу, - веди меня!» Я вгляделась в исчезающий в сумраке мыслеобраз, и… ощутила некое изменение в пространстве, нет, не в пространстве, в моём его восприятии: оно стало для меня родным, удобным, я внезапно почувствовала себя необычайно комфортно в этом скопище каменных глыб и проходов, что пересекали друг друга под причудливыми углами разбегаясь, казалось, во всех направлениях сразу. Я карабкалась по ним легко, уверенно, меня даже охватил некий задор, азарт скоростного подъема, я вошла в ритм, появилось \"второе дыхание\"… Я вспомнила свои полевые учения в школе Внешнего Дозора, бег по пересеченной местности. \"Однако, эта местность пересеченная весьма и весьма\", - пошутила я сама с собой. Я всё меньше смотрела по сторонам, всё больше себе под ноги: темп нарастал, темнота сгущалась… Так что ничего удивительного не было в том, что она застала меня врасплох. За очередным поворотом я вдруг резко затормозила, почти налетев на нее. 257

В полушаге от меня стояла Тимна. Высокая, гордая, невозмутимая, она опиралась на массивный посох, чешуйчатый, с головой змеи. И я - запыхавшаяся, раскрасневшаяся, ни дать ни взять – напакостившая школьница, пойманная на горячем, - застыла на полушаге. В лице Тимны не проскользнуло ни тени приветливости, ни приветливости, ни снисхождения, - лишь глубокое, бездонное порицание и… презрение? \"Она меня не любит, - поняла я сразу, - она видит во мне выскочку, невежду, чужака, испорченную девчонку из Большого Мира и… и еще я ей мешаю, да, мешаю, пока еще не знаю, в чем… Так или иначе, я для нее - невоспитанная дикарка, чуть ли не оскверняющая своим присутствием святое место… Святое место? Господи, - ужаснулась я, - ведь ты на пороге Урочища Трех Сов, Урочища Сокровенного, действительно, самого заповедного и священного места во всей Земле! - так почему же ты не ощущаешь ни капельки святости?! Почему нет в тебе ни малейшей потребности в преклонении? Почему только легкость и радость, как от… как от возвращения домой?.. - Фрейя Грю, - подчеркнуто официально проговорила Тимна и было в этом ее \"фрейя\" много больше, чем намек на мою долинную княжескую принадлежность, а, стало быть, неуместность моего здесь пребывания, с которым ей, по прискорбной необходимости, увы, приходилось мириться, - кажется, ты вообразила, что находишься на воскресной прогулке со своими подружками и играешь в перегонки. Смею тебе напомнить, что это не так. Ты перешла Порог. Ты на подступах к Урочищу Сокровенного! И, несмотря на всю твою излишнюю спешку, - ты опаздываешь! Голос Тимны звенел пронзительным льдом. Закончив свое нарекание, она вздернула голову, и ее острый профиль четко обозначился на фоне синеющего неба, в точности повторяя линии ее высоченного посоха, так что казалось: две Тимны – одна настоящая, а другая – ледяная, - вперили в меня уничтожающий взор… 258

Но я не была уже прежней Грю, и этого было слишком мало для того, чтобы я исполнилась чувства пристыженности за мнимую вину. - Матерь Тимна, - ответила я спокойно и твердо, прямо глядя на нее, - я вполне осознаю, что нахожусь на подступах к Урочищу Трех Сов, - я сознательно избрала его старое, исконное имя, причем произнесла его на синтаре, - именно поэтому я туда и спешу. И радостью я преисполнена по той же причине: всегда радостно вернуться домой, не так ли? Мои слова привели ее в плохо скрываемое бешенство. На долю секунды лицо ее исказилось, и я ни чуть не удивилась бы, выпусти она сейчас длинные желтые когти и накинься на меня в желании разодрать в клочья. Но это длилось всего лишь миг, Тимна взяла себя в руки и сказала тихо и едко: - Вот как, вернуться домой? Ну что ж, я вышла тебя встретить и препроводить в нужное место, но коль так – почему бы тебе не повести меня самой: ведь дорогу ты, несомненно, знаешь прекрасно! Быть может, даже получше меня, а? И она повела посохом, приглашая меня идти первой. Я обошла ее и двинулась вперед. Наступила уже настоящая ночь, луна еще не взошла, но – странное дело, – темно не было, свет брался из ниоткуда, был он лимонно-зеленый, лунный, словно отраженный от невидимого зеркала. Я шла по узкому проходу меж скал и вдруг поняла, что он - ни что иное, как русло давно пересохшего горного ручья, устланное галькой и камнями. Вскоре я вышла на почти ровное место – \"каменная поляна\", - тут же появилось в моем мозгу определение. В центре поляны стояло сухое, искореженное дерево. Чудом занесенное сюда ветром, его семечко сумело найти всё необходимое для роста, пока молния или другая напасть не пересилила его волю к жизни. Вот уж 259

которое десятилетие стояло оно, - выбеленное и почерневшее одновременно, как обугленный скелет. Ветви его рвались во всех направлениях, как пальцы утопающего в последней отчаянной попытке вцепиться в спасительную опору. \"Поляна\" была окружена со всех сторон высоким скальным гребнем, дугой амфитеатра замыкающемся на себе, и его, как трибуны на стадионе, раскалывали широкие трещины, их было не менее дюжины и каждая ветка дерева-скелета, казалось, указывала на одну из них. - Ну, куда же теперь? – услышала я за своей спиной насмешливый голос Тимны. Действительно, куда? Я стала зондировать проходы, вчувствоваться в них. Вот отсюда тянет затхлостью и мышами, по нему давным-давно никто не ходил; этот – гудит эхом, очень скоро обрываясь в пропасть; там – много людей и еще кого-то, это место деятельное, всё погруженное в работу, духовно-эмоциональная окраска – бледно-сизая, строгая, надо всем преобладает чувство долга и раболепного преклонения, уж не туда ли хотела меня отвести Тимна? вот еще одно – наполненное… \"живой пустотой\", оно зовет в Беспредельность, в дальние миры, притягивает бесконечным поиском…, но возврата из него нет, сейчас мне не туда… А это… это место, где меня ждет друг, я чувствовала его нетерпеливую теплоту, любопытство, симпатию, там хорошо и уютно, там правильно. И я не колеблясь обратилась к одному из проходов, чуть левее меня. - Туда, - сказал я уверенно, - мне – туда. Тимна за моей спиной не проронила ни слова, но когда я углубилась в проход, то ощутила, что дистанция между нами возросла: Тимна шла за мной, но шла медленно, осторожно, словно вдруг потеряла зрение, или, вступив на враждебную территорию, выверяла каждый свой шаг, опасаясь предательских ловушек. 260

Долго идти мне не пришлось: я зашла в тупик. Проход несколько расширился, образуя площадку, но она со всех сторон была окружена каменной стеной, дальний угол её тонул в непроглядной темени, и оттуда, из темноты, послышалось вдруг грозное, предостерегающее рычание. \"Не может быть, чтобы я ошиблась!\" – промелькнуло у меня в голове, но на всякий случай я приготовилась воздвигнуть Щит… Рычание повторилось громче, и вот, на площадке, залитой светом несуществующей луны, появилась голова… медведя! Судя по ее размерам, зверь был огромен и не шел ни в какое сравнение с обычными обитателями наших лесов. \"Пещерный медведь?! – ужаснулась я и почти вскрикнула. Зверь был старым, темно-коричневая шерсть с красноватыми подпалинами кое-где тускнела сединой, а морда была почти белой. Медведь медленно выступал на свет, пригнув голову и не сводя с меня багровых глаз. Сзади меня послышались шаги подходящей Тимны. Нас разделяло не более трех ярдов, когда медведь вдруг припал к земле, рычание сменилось сперва глухим ворчанием, затем урчанием и, наконец, великан тявкнул, как самый настоящий полугодовалый медвежонок, теперь уже он тихо подползал ко мне, но даже и так голова его доходила мне до пояса… Он достиг моих ног, еще раз взглянул на меня красным глазом и… лизнул мою руку. Только сейчас что-то лопнуло во мне, пелена моей памяти дала брешь, и я вспомнила. 261

- Дуба! – закричала я в восторге узнавания, -да какой же ты медведь, ты же медведица! Господи, как ты меня напугала! И я кинулась к ней, обняла ее огромную голову руками, зарылась в шерсть и стала самозабвенно шептать ей на ухо: - Глупышка, ты почему на меня рычала? Ты что вообще здесь делаешь, как ты сюда попала, а ну, говори! Да знаешь ли ты, как я по тебе соскучилась, так соскучилась, что даже забыла напрочь! Ах ты, старая негодница… - Я вижу, - услышала я за своей спиной голос Тимны, будто обдавший меня порывом льда, - ты в ладах с этим медведем. - Это не медведь, а медведица, - отвечала я ей, не повернув головы, - ее зовут Дуба, я каталась на ней верхом, когда мне еще и трех не исполнилось, а потом… а потом я… не помню, - закончила я растерянно и еще крепче прижалась к этой меховой жаркой необъятности. - Ну что ж, - Тимне удалось невероятное: ее голос стал еще на октаву льдистее, теперь от него веяло настоящей стужей, - ты попала в место, куда хотела. Урочище Сокровенного многолико, ты выбрала свой. Раз так – ладно. Но знай, фрейя Грю, скоро мы встретимся, причем это произойдет гораздо раньше, чем … - …чем мне бы этого хотелось? – закончила я за нее самым невинным тоном, на который только была способна. Тимна молча повернулась и исчезла из виду. Я вновь обратилась к моей любимице. 262

- Так, значит, ты здесь живешь, да? А еще кто? Ведь совсем без людей ты не можешь, тебе, ведь, вечно надо кого-то охранять… Так кого же ты охраняешь здесь? - Ну зачем же \"охраняешь\", - послышался зычные веселый голос на чистейшем синтаре, - в особой охране я не нуждаюсь, Дуба просто составляет мне компанию! И передо мной вырос Бурвиль собственной персоной и в натуральную величину. Борода его была настолько необъятной и нескончаемой, что, казалось, составляла единственное его одеяние, из-под нее, много ниже пояса выглядывали кожаные штаны цвета прошлогодних каштанов, заправленные в такие же сапоги с раструбами; мощные руки были обнажены почти по самые плечи, голова непокрыта. Только сейчас, когда я увидела Бурвиля в полный рост, я по-настоящему осознала, до чего же он на самом деле мал: он едва-едва доходил мне до пояса, т.е. было в нем от силы метр, а то и того меньше. - Ах, дедушка Бурвиль, - я всплеснула руками в самом искреннем восторге и только сейчас поняла, что подсознательно именно этого и ждала, - так вот, значит, к кому я шла! Я, когда на каменной поляне стояла и ходы обнюхивала, сразу учуяла друга, понимаешь, - в единственном из всех – друга… - На Каменной Поляне?! – Бурвиль воззрился на меня, разинув рот, по- моему, впервые я сумела его ошарашить (но, забегая вперед, скажу: далеко не в последний), - и откуда же, скажи на милость, знаешь ты, как зовется это место на старозаветном наречии синтара?! Ведь на обычном, утробном синтаре его величают Распутьем, на внешнем синтаре – Мертвым Деревом, на сердале – Клубком Видений, а на языке… тьфу ты, господи, - Бурвиль осадил себя на полуслове и досадливо схватился за голову, - что это я, в самом деле, лекции тебе читаю, когда ты, небось, уморилась вся с дороги-то?! Пойдем-пойдем, будет у нас потом время и на твои вопросы и на мои недоумения… 263

И Бурвиль повернулся спиной ко мне с Дубой, а лицом к непроницаемой скале. Нет, он не повел рукой в магическом пассе, не нажал на неприметную выемку, не произнес заветного заклинания, - просто, вот, сейчас, была передо мною гулкая каменная стена, а в следующий, неощутимо следующий миг, - массивная дверь из благородного кедра, отполированная лаком времени и оббитая красной медью с древними руническими письменами с явно жреческой, но непонятной для меня, орнаментальной символикой. Над тяжелой притолокой красовался герб, так же, как и дверь, вырубленный в дереве: три совы, - одна большая в центре и две меньшие по бокам и чуть сзади, - перились в тебя всеми возможными способами: распахнутыми настежь глазами, навостренными ушами, разверзнутыми, распушенными крыльями, растопыренными когтями… Я загляделась на Трех Сов, смутно что-то припоминая, а Бурвиль, тем временем, успел открыть дверь и оттуда, из-за двери полился удивительный, живой свет, свет, который нельзя было спутать ни с чем на свете: то был свет домашнего очага, разожженного с любовью и заботой, сеющий уют и тепло… И я вошла во свет. *** Мы сидели с Бурвилем в двух глубоких низких креслах, утопая в мягких подушках, пред нами горел очаг. Облицованный теплыми, розовато- желтыми плитами сланца, он, казалось, сам по себе обращал тепло в свет, распространяя его по комнате. В очаге пылали поленья каменного угля – окаменевшие ветви и стволы доисторических деревьев горели ровным голубовато-оранжевым пламенем, долго, почти неистощимо. 264

Такой тип топлива считался у нас редким и особо ценным, горцы иногда доставляли его в Долину, и ценилось оно дороже волчьих и лисьих шкур. Изредка Бурвиль подбрасывал в очаг свежие ветви можжевельника и еще какого-то кустарника, наполняющего воздух пряной душистостью. Горели и два-три факела, вделанные в стены, а на полах были разбросаны разноцветные шерстяные коврики красно-серых тонов. Дуба расположилась в дальнем углу комнаты, подальше от камина. Я внимательно огляделась, всеми чувствами впитывая окружающее и наполняясь удивительным ощущением вспоминания, глубочайшей, по истине утробной памятью. Я знала, что уже была в этой комнате, у этого очага, с той же Дубой в углу и с Бурвилем в соседнем кресле, даже с тем же ароматом можжевельника, но… когда и при каких обстоятельствах, - всё еще не поддавалось восстановлению… Из комнаты, в которой мы находились, узкие, покатые проходы без дверей вели в другие помещения. Что-то необъяснимо тянуло меня туда, и я взглядом попросила у Бурвиля разрешение пройтись по его жилищу. Он, не сводивший с меня умных, проницательных глаз, так же молча, кивком головы поощрил меня на это. Я встала. Помещение, в котором мы находились, имело форму неправильного сложного овала, ни один угол не оскорблял его гармоничных пропорций, геометрия была странна и непривычна для глаза. Она, как бы, ускользала от сенсорного восприятия, перетекая из формы в форму и, будучи герметична, замкнута в себе, в то же время, словно предвосхищала твои предпосылки и ожидания, тем самым, подтверждая их правильность. Я пошла по одному из проходов, особо зовущему меня. Округлый свод был лишь на пару дюймов выше моей головы, так что казалось, будто ход обнимает тебя легко и заботливо, неся, как теплый ручей. И я отдалась течению. 265

Вскоре оно вынесло меня в маленькую комнату, в которой я безошибочно распознала кузню: очаг, меха, наковальня, плавильная печь, инструмент и крохотный кожаный фартук… Огонь в очаге горел тихим нетленным пламенем и я поняла, что горит он всегда, черпая силы в себе самом, просто потому, что живет в единственно правильном для него месте. Такое тайное искусство было известно мне, как жрице ордена Веры и Знания, у нас оно называлось \"Секрет расположения\", и еще \"принцип мозаики\": уметь предоставить чему бы то ни было его исконное место в пространстве, тем самым, позволяя полностью высвободить его силовой потенциал. Кузня еще больше укрепила меня в мысли, что Бурвиль – огромный, ни на кого непохожий, но всё же гном! \"А если он гном, - подумала я, - то здесь непременно должно быть и хранилище самоцветов и вообще всяких каменных диковинок, как же иначе?... Ведь гномы – хранители недр, стражи подземных сокровищ…\" И я не ошиблась. Из кузни вели два хода и, выбрав один из них, я очутилась в сумрачном длинном помещении, в котором тут же узнала кладовую. Ряды сундуков и ларцов, коробочек и бочонков располагались в строгом прядке на полу и полках. Я подошла к одному из сундучков, приподняла крышку и отшатнулась, ослепленная: брызги ярчайшего света всех оттенков залили комнату и меня саму: кристаллы самородков всех мыслимых цветов и форм искрились и переливались дивной россыпью: горный хрусталь и кварц, нефрит и яшма, рубины и опалы, топазы и гранаты, изумруды и турмалины, пещерные кораллы и скальный перламутр, бирюза и каменный жемчуг…, - все тайные богатства наших гор были представлены тут в неиссякаемом изобилии, и мне потребовалась вся моя воля, чтобы с явным сожалением захлопнуть крышку сундучка, но и после этого разноцветные сполохи ещё продолжали скользить по стенам, быть может, то были блики отражений моих зрачков… 266

А прихотливый ход уже нес меня дальше… Он ветвился, как каменная жила, то и дело от него отходили боковые отростки, рукава и проходы, но я игнорировала их, меня, казалось, несло по строго определенному плану, внутренним чутьем я безошибочно выбирала дорогу, и вот уже я стою перед махонькой овальной дверкой – первая дверь, встреченная мною внутри жилища Бурвиля. Она тоже была деревянной, но не из кедра, а, как я определила, из ясеня. Над притолокой красовался маленький герб, или точнее, эмблема, орнаментальный символ: стрекоза, сидящая на раскрытой кувшинке. Чем достигался этот эффект – не знаю, но огромные, сегментные глаза стрекозы так и переливались золотом, бирюзой и фиолетом, а кувшинка, казалось, сама по себе светилась мягкой желтоватой белизной, как то бывает на затерянном в чаще пруду в яснолунную ночь. У меня остро защемило в груди, словно я прикоснулась к чему-то дорогому и заповедному. Я глядела на стрекозу на кувшинке, облитой луной, и видела себя в ранней юности, сидящую у воды, на моем тайном пруду, ведущую беседы со своими побратимами, или напевающую им колыбельные на фейском, грезящую о запредельном… Я открыла дверь и вошла. Комната была небольшой, округлой, вся залита мягким зеленоватым светом неясного источника. Я окинула ее быстрым взором и тут же поняла: я нахожусь в детской. Слева, на коврике из пестрой шерсти, стояло кресло-качалка, соединенное с такой же качающейся кроваткой-люлькой. Стены комнаты украшены гобеленами, картинками из коры и соломинок, чешуек шишек и хвои. По ним резвились потешные зверьки, гуляли леса и озера, горы и луга. Вот, эльф играет на свирели хороводу озерных фей, вот две юные наяды – одна огненно рыжая, другая черноволосая, - плетут друг дружке венки, вот огромный медведь, очень похожий на Дубу везет на спине маленькую девочку в седле-коробушке из бересты. Я глядела на все это и не могла оторваться. Что-то стремительно открывалось и таяло в моей душе, высвобождалось из тенет забвения, выпрастывалось на свет… Я была подобна путнику, после долгих лет 267

скитаний воротившемуся в родные места и узнающему то хижину пастуха, то косогор над речкой, одна примета вела к возникновению другой, одно воспоминание пробуждало следующее, и вот уже он совершенно точно знает, что за этим, вот, поворотом непременно должна появиться старая мельница с огромным замшелым камнем перед ней, и ничуть не удивляется, когда она и впрямь возникает там, где ей и положено было быть. Я была в родном, давным-давно позабытом месте, специально для меня сохраненном в неприкосновенности, и каждая деталь, каждая мелочь обстановки развеивала еще один клок пелены, высвечивала пейзажи моей памяти… Кусочки мозаики один за другим вставали на свои места. Я вся была объята тревожным предчувствием, я ждала момента, когда главный недостающий кусочек займет свое место и беспорядочное нагромождение пятен обретет, наконец, значение и смысл. …Я гляжу на пол: вот - разноцветные деревянные кубики, несколько самодельных игрушек: дерни за ниточку - и кузнечик дрыгает ножкой, потяни за палочки - и крохотная деревянная лошадка закачает головкой и хвостиком… А это что? Удивительной красоты стрекоза раскинула прозрачные сиреневые крылья с золотыми прожилками, огромные глаза горят насыщенным фиолетом, отливают изумрудной зеленью… Стрекоза была из тончайшего нефрита филигранной работы, то был настоящий шедевр, она, словно, трепетала, как живая, и я только подумала, какой же неземной мастер способен на такое?, - когда другая мысль заслонила эту, даже не мысль – твердое знание: нужно оросить ее предутренней росой: одну капельку вот сюда, на покатый лобик, две других – на кончики крыльев… и тогда она полетит! Да, я знала, она дрогнет крылышками, поведет длинными усиками, завращает глазами-линзами… и вспорхнет, и сядет на плечо… но не на мое… на чье же плечо она сядет? Я мучительно силилась вспомнить, это было чрезвычайно важно, жизненно важно вспомнить: на чье же плечо сядет нефритовая стрекоза?! И тут я увидела ее. Она сидела, приткнувшись, в углу люльки-кроватки, раздвинув ножки и склонив голову, руки ее были сложены в молитве- 268

созерцании и казалось, она погружена в глубокий, многолетний сон в ожидании того мига, когда… когда стрекоза вновь сядет на ее плечо! Я медленно подошла к люльке… чуть поколебалась… протянула руку… дотронулась… Последний кусочек мозаики встал на свое место, картина обрела целостность, я вспомнила! Мне не было и двух лет, совсем недавно я научилась лопотать на странной смеси трех-четырех языков, добавляя к ним еще свои собственные языковые новшества, думаю ни один человеческий ребенок на земле не общался с самим собой и с миром на смеси фейского, синтара, долинного диалекта людей Рода и …и еще на одном, совсем уж, казалось бы, неуместном здесь языке – древнем-предревнем наречии Внешнего мира, точнее той его части, которая в незапамятную старину тесно соприкасалась с народом Земли и с Тонкими… Я знала, что этот последний \"заземельный\" язык был языком моей няньки, и что нянька эта была приставлена ко мне неспроста, что было очень важно, чтобы я этот язык познала из первых рук и в самом раннем детстве, т.к. каким-то непостижимым для меня образом, он считался, - и воспринимался мною – родным…. Вообще-то у меня было, по меньшей мере, три няньки. Первая была та, что говорила со мной на этом, странном, певуче-прерывистом языке стародавности. Она была худощавой и стройной женщиной неопределенного возраста, седые волосы с остатками красной меди, всегда заплетены в две длинные косы с пробором по середине, огромные туманные глаза цвета серебряной зелени, и большой плоский перстень такого же цвета… Она носила длинные льняные платья с вышивкой по рукавам и кайме, с затейливым, необычайно сложным рисунком золотого и темно-зеленого цветов, так что казалось, вся она змеится по оторочке, ветвится и переплетается, косы переходят в орнамент, орнамент полнит глаза, глаза отражают перстень… 269

Ее звали Авигайл. Помимо того, что она кормила меня неведомо откуда появляющимся удивительно вкусным молоком неизвестного происхождения, купала в дубовом корытце, меняла пеленки и заставляла высмаркиваться в полотняные тряпочки, она еще и учила меня своему языку, пела на нем колыбельные и рассказывала удивительные истории – ни то сказки, ни то были, - настолько чудесное сосуществовало в них бок - о - бок с обыденным… Авигайл было очень важно, чтобы я запомнила их и овладела языком ее предков, и она неоднократно подчеркивала, что они – и мои предки тоже… Я представляла собой тогда, очевидно, весьма потешное зрелище: этакую невозможную смесь погруженной в себя созерцательной болтушки, восхищающейся молчальницы с целым ворохом секретов, тайников, изобретенным мною языком жестов и мимики… С Дубой я говорила на \"дубском\" (а вовсе не на общепринятом \"медвежьем\"), с нефритовой стрекозой на \"стрекозином\", вообразив его возвышенно- поэтическим диалектом фейского, был у меня особый язык для мышей (с двумя весьма различными наречиями, одним – для белых, другим – для серых), язык для моего друга филина, жившего на особом насесте под потолком, наконец, совершенно особый, можно сказать, сокровенный язык, на котором я поверяла самые тайные тайны двухгодичной женщины… той, что сидела сейчас передо мной в люльке, в той самой, где свыше двадцати пяти лет назад сидела я сама… Второй моей нянькой был Бурвиль, да, сам дедушка Бурвиль. Не проходило и дня без того, чтобы он не объявлялся внезапно у меня в детской, всякий раз, словно возникая из ниоткуда при закрытых дверях. Он весело расхахатывался, хватал меня, визжащую от восторга, подбрасывал к самому потолку, подхватывал у самой земли, кружил в танце \"огненных языков\", танце \"подземных птиц\", танце \"золотых угрей\"… Он разыгрывал предо мною в лицах бесконечную героическую эпопею: борьбу эльфов и гномов с Тёмными, действительно имевшую место в предалёкой древности, когда народ Земли вместе со своими побратимами, - людьми Старой Крови и Тонкими, - воевал на стороне малых народцев и победил… 270

Всякий раз при появлении Бурвиля Авигайл испуганно замирала, предвидя его очередные буйства, грозящие моему покою и безопасности, но никогда не перечила в голос, и было ясно: Бурвиль – хозяин, а Авигайл – пусть и сколь угодно уважаемая и необходимая, но – гостья. Частенько Бурвиль забирал меня с собой. Мы проходили (проходил, собственно, он, несущий меня на руках и тихо что-то нашептывающий) по перипетиям ходов и переходов, всякий раз направляясь в другие места подземного царства. Я вспомнила, как однажды мы попали в грандиозных размеров пещеру, даже не пещеру – в бездонный, необъятный мир. Тонкие каменные мосты-перемычки пролегали над кромешными пропастями, своды обрывались в пустоту, ярусы исчезали в бесконечности, кое-где подсвеченной странными огнями, лишь подчеркивавшими вездесущий мрак. Безмолвие простиралось над безднами, и я исполнялась чувства безграничной ничтожности пред всеобъятностью мироздания, но, странное дело, страха у меня не было никакого, то ли потому, что Бурвиль крепко прижимал меня к своей горячей груди, то ли… то ли по тому, что знала: бояться мне нечего, опасность тут нет никакой, тут – лишь величие… В другой раз мы вышли на \"Галерею Чудес\", - так я, помнится, окрестила ее тогда. Высокие каменные своды тянулись ввысь узкими точеными арками и ажурная филигрань самоцветов делила каждый отсек на вишневый и салатовый, опаловый и сапфировый, рубиновый и перламутровый… По бокам располагались такие же точеные ниши, мерцающие каждая своим светом, и зайдя в одну из них, ты оказывался перед… окном! Да, перед тобою открывались окна в иные миры. Некоторые были, возможно, картинами других, далеких и потаенных районов Урочища Трех Сов, фрагментами необъятного подземного царства: карминные озера, каменные россыпи, состоящие из рунических знаков, раскиданных по ним, как послания гигантов, фосфоресцирующие соцветья, сложно пульсирующие каменной жизнью… Но большинство, несомненно, вели в другие миры. Таких пейзажей, красок и самих конфигураций пространства, не было и не могло быть ни на земле, ни в любом из известных мне тонких миров. Порою небосклон бывал зеленым, бордовым иль золотым, со многими и чудными лунами, а 271

ночное небо так и сияло фейерверком разноцветных комет и созвездий… Странные, неведомые существа обитали в них, и я, завороженная, неотрывно глядела то на копошение крошечных пуговок, лепящих из себя самих что-то крайне функциональное, то на дельтовидные корабли под парусами из звенящего серебра, то на, несомненно ритуальные, церемонии существ, напоминавших гигантских богомолов, обитающих в домах-стручках… Бурвиль ставил меня на пол перед очередным окном и когда я, немая от восхищения, могла обращаться к нему лишь сияющим взглядом, полным невысказанного вопроса, - лишь улыбался в ответ, и была в той улыбке загадочность, гордость и ласка, как бы говорящие мне: не спрашивай меня, где это и что, хорошо? – это совсем не важно, я показываю тебе всё это для того, что бы ты поняла: Мироздание безбрежно, оно всё пронизано Красотой, всему там есть место и у каждого – своё. Найди же и ты свое место в Мироздании, - и ты будешь счастлива, и миры откроются пред тобой настежь. Учись любить Беспредельность, Грю, где бы ты ни была и кем бы ни являлась, - она-то и есть твоя настоящая родина. Я смотрелась в окна, впитывая, как губка, увиденное, забывая почти сразу детали, но проникаясь именно этим ощущением всеобъятности Бытия и пространства, вездесущности жизни. Раз усвоенная в двухлетнем возрасте, истина это переросла затем в безусловную веру, глубинное знание, не требующее доказательств. Иногда же Бурвиль брал меня навещать его друзей, помощников или, уж и не знаю сама, как их назвать, - настолько странными и непонятными бывали эти существа и их занятия: семейство белых мышей, величиною с кошек стояли в круге и сосредоточенно глядели в одну точку; существо, больше всего напоминавшее миниатюрного тролля из страшных сказок Большого мира, сидело в каменной норе и, не переставая, пережевывало скальную крошку; пчёлы, вылупившиеся из кристаллов горного хрусталя, разносили его споры по тайным трещинам, а Бурвиль подолгу застывал на месте и внимательно отслеживал рисунок их полетов в воздухе, что-то для себя вычисляя; целое скопище совсем уж ни на что не похожих существ, маленьких, с полпальца человечков, длинноухих и узкоглазых, в синих штанишках и лиловых куртках, но на босу ногу, обступало Бурвиля со всех сторон и с 272

жаром сообщало ему о чем-то важном чрезвычайно, прося не то разрешения, не то совета, не то заступничества, а Бурвиль махал рукой, что-то неслышно нашептывая им, пока те с затихающим ропотом не угомонялись… Я глядела на всё это, вбирая очами и сознанием, а ответы Бурвиля на мои бесконечные вопросы бывали, как правило, столь неясными для моей маленькой головки, порождали такое количество всё новых и новых вопросов, разбегающихся во все стороны, как тычинки из пестика, что очень скоро я поняла: лучше вообще ничего не спрашивать, иначе я запутаюсь окончательно, просто слушай, смотри, соображай, а то, что не понимаешь – дополняй по мере своей фантазии. Раз постигнув это мудрое правило, я в полной мере воспользовалась свободой вымысла, и мои сны и мечтания наяву пополнялись нескончаемыми похождениями удивительных обитателей подземелий. Но, быть может, наиболее желанными для меня были наши с Бурвилем прогулки снаружи, на свежем воздухе, по горным отрогам заповедного края, простиравшегося далеко во все стороны от Урочища Трех Сов. Я, конечно же, наслаждалась воздухом и солнцем, ветром и дождем, запахами далеких лесов и редкого цветка…, но главная притягательная сила этих походов заключалась для меня в том, что я не сидела на руках у Бурвиля, и, разумеется, не карабкалась сама по каменным уступам, а гордо восседала на спине Дубы, в специальном седле –коробочке из узорной бересты, сшитом для меня Авигайл. Да, третьей моей нянькой была Дуба. Стоило мне появиться в ее видимости, будь то снаружи, или в доме самого Бурвиля, - и она уже не отходила от меня ни на шаг, оберегая от падений, направляя в безопасные места, просто лаская и баюкая. Дуба и сейчас была огромной медведицей, но тогда, для двухлетней крохотной девочки она казалась даже не зверем, а каким-то непостижимым в своей необъятности гигантом, морем теплой шерсти, жаркого дыхания и прохладной влажности носа и языка, морем доброты и заботы. Я не помню, когда увидела ее в первый раз, думаю, было то задолго до того, 273

как я научилась ходить и говорить, но коль скоро стала я выражать свои чувства, уверена – первой моей реакцией на нее был восторженный, ничем не обузданный визг. Я обожала Дубу, а она – меня. И часто я просила Бурвиля позвать ее просто для того, чтобы зарыться с головой в теплую, дремучую шерсть, да так и уснуть у пылающего очага. Были у меня и еще два друга-товарища. Одного звали Каян, и была то огромных размеров горная овчарка желто-пегой масти, с густой длинной шерстью, вислыми ушами и упругим хвостом бубликом. Толщиной лап и шириной груди она с успехом могла конкурировать со взрослым мужчиной, а неутомимость ее не знала границ. Уверена, что то же самое сидение из бересты, в котором я каталась на Дубе, можно было бы с успехом надеть и на Каяна, и он возил бы меня по горам с не меньшим усердием, но Бурвиль, почему-то, никогда этого не делал. По каким-то своим соображениям он с самого начала поощрял мое сближение с Дубой и медведями вообще, а в его отношениях с собаками сквозила некая осторожность, хотя, казалось, все должно бы быть как раз наоборот. Однако Каян питал ко мне исключительно дружеские чувства и, в отсутствии Дубы, исполнял обязанности такой же заботливой няньки… Вторым моим товарищем был Оах – старый филин с глазами-огнищами, иногда изжелта-оранжевыми, иногда – изумрудными, иногда – гранатовыми. Как правило, он громоздился на перекладине под потолком в детской, но то было лишь когда в комнате находился кто- нибудь кроме меня. Когда же я оставалась одна (как правило, по ночам), Оах тут же спускался вниз и садился в изголовье моей кроватки. Он тихо что-то проворковывал и вперивал в меня немигающие очи. Тогда начинала ворковать я, рассказывая ему свои впечатления за день, поверяя ему тайны, задавая вопросы о том о сём (ведь филины, как известно, знают решительно всё на свете и способны разрешить любые ваши недоумения, коль только захотят). Оах внимательно слушал, посматривая на меня то одним, то другим глазом, и время от времени согласно кивал головой. \"Хорошо, - скажешь ты, - твои товарищи - замечательные и чудесные, я не сомневаюсь, что тебе было с ними интересно и весело, но, по-моему, 274

маленькая девочка нуждается в чем-то большем, в настоящем вербальном общении с кем-то, кто не является взрослым, с другими детьми, с себе подобными, а ты ведь была изолирована от всего мира, как же с этим?\" С этим, - отвечу я, - было всё в порядке. Да, у меня действительно была потребность в вербальном общении, и оно у меня было: настоящая, \"полноценная\" подружка, и звали ее Энлиль. Она жила в той же комнате, что и я и была почти с меня ростом. Она не была такой же маленькой девочкой, но и взрослой она не была тоже. Собственно говоря, наиболее подходящим для нее определением было просто \"другая\". А еще она была волшебная. Энлиль знала все языки, которым меня одновременно учили: синтар, стародавний язык народа Авигайл, долинный диалект людей Рода, фейский и, – я абсолютно уверена в этом, - все прочие тоже. Она была моей псевдо-преподавательницей не только во всем, что касалось языков, но и по множеству других предметов или, точнее, их зачатков. \"Преподавание предметов? – изумишься ты, - двухгодичному младенцу?\". Да, двухгодичному. Люди Рода развиваются рано и быстро, так уж мы устроены. Ну а мне, как ты понял, уделялось особое внимание. Я сказала \"псевдо-преподавателем\" потому что, прежде всего Энлиль была моей подружкой: партнером по играм, песням и танцам, загадкам и викторинам. Вообще всему, что со мной происходило. Гибкая и стремительная, она могла почти мгновенно перемещаться в пространстве, и ее звонкий смех летал по комнате разбегающимися колокольчиками. В прятки всегда проигрывала я, впрочем, как и в чехарду. Энлиль не была лишена эдакого неисправимого лукавства и часто норовила незлобиво подшутить надо мной, - но всегда с некой полу-дедактической целью: у всякой проказы была своя мораль: неуклюжесть, леность ума, безверие в свои силы – в глазах Энлиль эти черты являлись страшными пороками, которые следовало искоренять всеми возможными методами. А еще она непрестанно поощряла во мне развитие памяти, ассоциативного мышления и всех шести (включая интуицию) чувств. Энлиль не имела ничего против того, что бы я отдыхала, но отдых, по ее глубокому убеждению, должен был быть деятельным. Энлиль утверждала, - и позже я убедилась в ее правоте, - 275

что сны так же не являются временем отдыха, а, наоборот, в них проделывается многотрудная и незаменимая работа по обработке впечатлений, воспитанию сознания и путешествий по смежным мирам. Энлиль была моим первым проводником по снам, это она впервые поведала мне о Сумеречной Зоне (правда, она не называла ее этим именем), разъясняла виденное мною, учила контролировать и направлять сны, попадать в требуемые места и времена… Именно таким образом я поддерживала затем связь с моей сестрой-близняшкой Ульной, находящейся в совсем другом месте, и с моими родителями в Долинном. Из всего вышесказанного у тебя может сложиться впечатление, что моё пребывание в Урочище Трех Сов напоминало некий интернат строгого режима для благородных девиц: разрешалось делать много чего, но всегда под надзором и четко определенным образом, а главное – запрещалось сидеть без дела. Отвечу: ничего подобного. Несмотря на всех моих друзей и приятелей, на игры и путешествия, нянек и воспитателей, - я оставалась самою собой, тихой, обращенной в себя, довольно молчаливой и созерцательной, уже тогда больше всего на свете мне нравилось мечтать и грезить наяву. Все знали об этом и старались ни чем не тревожить этих моих состояний. Когда я впадала в то, что теперь называется созерцательным творчеством, - всё вокруг замирало, ни Энлиль, ни Бурвиль, ни Авигайл, ни даже Каян не смели нарушить моих путешествий сознанья, я не помню ни единого случая, когда бы окрик, шум или даже резкое движение нарушили мою просветленную сосредоточенность, рассеянную концентрацию… Да, Энлиль… десятки раз мы просто лежали, обнявшись в моей тихо покачивающейся люльке, и Энлиль всегда была правильной: тёплой зимними ночами, прохладной в летний полдень, приятной именно тем видом приятности, который был необходим в данный момент. Она была всегда, и всегда – незаменимой. Как правило, не взирая на всю свою энергию, она утомлялась быстрее меня, тогда она тихо проговаривала на одном из языков: \"Я пойду погуляю сейчас в другое место, ладно?\" – и в следующее мгновение ее огромные медовые глаза закрывались и она засыпала… 276

Приходя домой из дальних прогулок или просыпаясь по утрам, я всегда находила ее спящей в моей кроватке. Я тоже уважала ее сон, ведь в нем она путешествовала где-то в других мирах, делая что-то очень важное… Но часто мне было уж больно невтерпеж и я всё же решалась ее разбудить. В таком случае, сперва мне было необходимо достать с низкой полочки маленькую круглую деревянную коробочку, расписанную и покрытую лаком, с плотно прилегающей крышечкой. Рядом с ней лежала крохотная метелочка из крапчатых коричнево-белых перьев. Я осторожно поднимала крышку. Коробочка всегда была полна прозрачной влагой - то была утренняя роса, собирать которую, ещё до рассвета, входило в обязанности Авигайл. Я брала в руки метелочку, окунала ее в росу, чуть стряхивала и обращалась к стрекозе. Она всегда сидела на той же полке, скрутив усики, глаза подернуты пеленой… Я подносила метелочку сначала к покатому лобику, затем поочередно к каждому крылу и орошала их капельками росистой влаги. Легкая дрожь пробегала по стрекозе пунктиром золотых искорок, глаза ее прояснялись, усики устремлялись в пространство - и вот она уже взмывала в воздух! Сперва она должна была покружить по комнате, и полет ее позванивал еле слышной трелью. Оах, сидя на своей перекладине, очень недовольно следил за ней, мигал очами-огнищами и даже чуть шипел: полеты стрекозы в закрытой подземной комнате он считал явной блажью… Покружив, стрекоза снижалась над моей кроваткой и изящно планировала на плечо спящей Энлиль. Проходили две-три долгих секунды, - и Энлиль открывала глаза, сладко потягивалась, позевывала, полупритворно оглядывалась по сторонам и проговаривала: \"Так вот, оказывается, куда я попала! Тут должна бы жить маленькая девочка по имени Грю, только вот где же она? Что-то я ее не вижу!..\" И я с криком бежала к кроватке и говорила: \"Я здесь, здесь!\" - \"Где? Не вижу!\" - отвечала Энлиль, демонстративно глянув в совсем другую сторону, и я кричала: \"Да вот же, вот же!\"… 277

А стрекоза, тем временем засыпала на плече Энлиль, и надо было со всей осторожностью перенести ее назад на полку рядом с росяной коробочкой: ведь и стрекозы видят свои сны и им тоже нельзя мешать… …………………………………………………………………………………………………………….. - Скажи, Энлиль, у тебя есть кровь? Если я уколю пальчик шипом, у меня выступает капелька крови, красной. А у тебя? - Не знаю, никогда не укалывалась… - Давай попробуем! - Спасибо, лучше не надо… - …а из чего твоя одежда? Это не ткань, не перья, не кожа… что это? - Моя одежда самая обыкновенная. Там, откуда я родом, очень многие носят такую… - А откуда ты родом? Где твой мир и какой он? - Он чуть-чуть похож на твой, но в основном – нет. Он чуть-чуть близко от твоего, но в основном – далеко… - …а… а Авигайл меня купает, и моет, и кормит, а ты никогда… 278

- не никогда, а не здесь, я делаю это совсем в других местах и совсем иначе, чем ты… - а как ты сюда попала? и зачем? чтобы быть мне подружкой? - Я попала сюда по просьбе твоей крестной феи, я, и стрекоза тоже. Да, чтобы быть твоей подружкой… Но я не хочу быть подружкой зануды, которая так и норовит заговорить меня своими вопросами и всё только затем, что б отлынивать от очередного урока! А ну-ка, скажи мне, как будет на синтаре: \"семью восемь трижды пять, золотое брюшко, если правильно считать – можно сразу отыскать эльфа на опушке\"? – только так, чтоб в рифму! …………………………………………………………………………………………………….. Я стояла перед своей кроваткой и смотрела на спящую Энлиль. Теперь она казалась мне совсем крохотной, не больше годовалого младенца. Я бросила взгляд на полку, где всегда стояла росяная коробочка. Она и сейчас была там. Я подошла к стрекозе, подняла ее с пола, поднесла к коробочке, подняла крышку: коробочка была пуста, пуста и суха многолетней сухостью. Авигайл не было, некому было собирать росу ясными горными ночами, да и не для кого… Я вернулась к Энлиль, осторожно взяла ее на руки, она была очень легкая, почти невесомая, глаза прикрыты веками, руки сложены в молитве… Я прижала ее к груди… …так я и вошла в комнату Бурвиля, с Энлиль на руках, тихая и задумчивая. Бурвиль всё так же сидел в кресле, глядя в огонь, у ног его лежала Дуба. Он поднял на меня глаза и застыл с долгим, испытывающим взором. Он был серьезен, на сей раз смешинки не бегали в необъятной его бороде. 279

- Ну как, Грю, девочка моя, вспомнила? - Да, дедушка Бурвиль, вспомнила, если не всё, то очень многое. Я вспомнила Авигайл и Энлиль и Дубу, и Оаха с Каяном, и наши с тобой походы, вспомнила \"галерею чудес\" и окна в чужие миры, и подземные сокровища, и бездны, и… многое другое. Но еще больше я, очевидно, не помню, и главное – не помню… - Сядь, Грю, пришло время нашего разговора. И когда я уселась в кресло, обняв Энлиль и зарывшись ногами под брюхо Дубе, Бурвиль вперил взгляд в языки пламени в очаге и начал. - Я поведаю тебе удивительную историю о твоем рождении и раннем детстве, историю, которую от тебя скрывали все годы твоей жизни те немногие люди, которым было о ней известно, впрочем, даже большинство из них знало лишь разрозненные фрагменты… История эта удивительная и даже самые древние летописи Земли не упоминают о чем-либо подобном. Как тебе известно, ты родилась от земных родителей, оба они – и отец твой Фрем и матушка твоя Грея, принадлежали к Долинному грунду. Зачата и рождена ты была вместе с сестрой твоей Ульной обычным для людей образом. Но на этом, собственно, и кончается всё обычное, что связано с твоим появлением на свет… Отец и мать твои, как ты, конечно же, знаешь, долгие годы жили вместе в великой любви и согласии, но детей у них не было. Вот матушка твоя и обратилась к малым народцам, да к духам цветов полевых, да к сущностям тонким – испросить совета и помощи… А надоумила ее на это - матерь Вея, ну … и я, твой покорный слуга, был к этому кое-как 280

причастен… Многие откликнулись на зов ее сердца, но только одна сумела предложить настоящую помощь. И эта одна была той, кто в последствии стала твоей крестной феей, твоей, и сестрицы твоей Ульны. Фея, - чье имя не произносимо, но хорошо тебе известно, предрекла, что Грея с Фремом познают радость, о коей мечтали, и что родится у них не просто дитя, а двойня, две прелестные дочери. Однако… однако было поставлено условие: одной из дочерей этих будет суждено прожить лишь краткий земной век, дабы продолжить свою миссию уже в других, неведомых нам планах бытия. Другую же, напротив, ожидает жизнь долгая и полная свершений, и войдет она в летописи Рода и историю людей, как величайшая из достойных, деяния ее перерастут в легенды и именно ей предстоит воплотить в жизнь многие древние пророчества… И еще постановила фея, что в возрасте 18 месяцев, оба чада сии будут отняты от груди материнской и отосланы на воспитание, - каждая в свое место, - дабы подготовить их к судьбе предначертанной… Длительность их пребывания в местах этих так же будет составлять 18 месяцев, а точнее, 18 месяцев, 18 дней и полных 18 часов… По истечении срока обе возвратятся в отчий дом, память их будет погружена в глубокий сон во всем, что касается периода их раннего обучения и пробудится вновь лишь по прошествии лет, и тогда лишь, когда все для того созреет… И согласилась на фейские условия матерь твоя Грея, и в положенный срок родились у неё двойняшки, и одной – старшей и утренней, рыжеволосой и зеленоглазой, еще загодя даровано было имя Ульна, а другой – младшей да предвечерней, черноволосой да сиреновоокой, - Грю. Ты, конечно же, знаешь, что фея была вашей крестной, этакой \"над- матерью-во-знаке\", если можно так сказать, ибо случай этот сам по себе настолько неслыханный, что в языке людей Рода даже имени ему не изобрели… Но, что тебе наверняка неизвестно, так это то, что помимо твоей крестной феи, и отца-во-знаке – Урии, побратима Фрема, был у тебя еще один крестный покровитель назовем его \"дедушкой-во-знаке\"… и был он никто иной, как я, да, Грю, девочка моя, не зря ты сразу же сказала мне: \"дедушка Бурвиль\" еще там, в зале Совета… 281

Тут, вижу, должно мне сказать пару слов и обо мне самом, никуда не денешься… Кто я, по-твоему, а? Человек? Гном? Еще кто? И ввиду того, что я явно колебалась в смущении, Бурвиль добавил: - Ну же, смелее, ты никак не сможешь меня обидеть, что бы ни сказала. - Сначала мне казалось, что гном, - честно ответила я, - но гномов такого роста просто не бывает… потом я склонилась к тому, что ты – человек, очень маленького роста, редких способностей и, быть может, родословной, но… человек… А теперь… право, я и сама не знаю… В ответ на мою нескладную речь Бурвиль рассмеялся неслышным смехом и искринки вновь рассыпались по его лицу и бороде… - Да, Грю, ты права, всё так и есть, - и, видя мое полное недоумение, он улыбнулся еще шире и лукавее, - ключевое слово тут – \"родословная \"… Я гном, но гном только по отцу, моя мать – земная женщина, принадлежавшая народу Авигайл, - вот тебе и еще одна связь… Ты ответишь мне, что это невозможно, неслыханно, противоречит всем законам мироздания, что такого просто не может быть… а я отвечу тебе, что это невозможно ровно настолько, насколько и твоё собственное рождение, настоящая и ещё ожидающая тебя судьба, даже в ещё меньшей степени, ибо случаи, подобные моему, хоть и очень редко, но всё же случались в веках, летописи о том ведают… Столь же редки бывали союзы между смертными и феями, но даже они бывали… Да, я – полу-гном, таких называют ещё «гамадон» (это на языке народа Авигайл), а на фейском… впрочем, зачем тебе всё это… Бурвиль вдруг стих и погрустнел… Помолчав, промолвил: - Такие, как я, знаешь ли, во всех мирах и планах – людьми, малыми и тонкими, - завсегда воспринимались этакими привилегированными изгоями – вечные отшельники, обречённые на одиночество, без народа, племени, клана… Вот тебе пример того, как великая любовь порождает великую муку… За редчайшими исключениями, Грю, такие, как я, не 282

могут иметь потомства, да и подруги настоящей нам, как правило, не сыскать. За всю мою нескончаемую жизнь такое случалось… впрочем, не важно… Сейчас, когда юность моя столь далека, что кажется воспоминанием о чьей-то чужой жизни, да и зрелость давно покрылась туманом забвенья… мне хорошо и покойно, именно тем спокойствием ни чем не замутненной старости, о котором мечтают так часто смертные. К тому же, и скукой я никогда не маялся. Подобные мне, - в силу самого своего сомнительного происхождения (Бурвиль весело усмехнулся), - обладают совершенно непредсказуемыми уменьями и силами. Вот нас и используют все кому не лень, - и вновь он улыбнулся, по-доброму, без горечи и злости, - точнее, не используют, а прибегают к нашим услугам, - делом, советом, ещё чем… А всё потому, что есть у меня, если можно так выразиться, особая грамота, как в давние времена говорили, вроде пропуска с печатью и подписью, в миры и сферы мирозданья несчетные, за что и удостоился я во многих из них то ли клички, то ли звания: Проводник… - Ладно, - продолжал Бурвиль, помолчав, - вернёмся, однако, к твоей родословной. Скажи-ка мне, Грю, девочка моя, как по-твоему: почему удостоилась ты высочайшей чести княжеской дочерью называться, да ещё и принцессой наследной, а? - Судя по тому, что сказала мне матерь Вея, пророчества уверяют, что… - Вот-вот, пророчества…, - продолжил за меня Бурвиль. – Но Вея открыла тебе лишь очень малую часть правды… многое я и сейчас от тебя скрою, не время ещё… Но кое-что поведать тебе просто необходимо. Вот, ты как думаешь: почему это я, - именно я, - Бурвиль- гамадон, оказался твоим крёстным дедушкой? Зачем мне всё это, или, точнее, не мне, а вообще? Один вопрос – три ответа. Во-первых, само моё присутствие там и тогда обеспечивало устойчивость задуманного, позволяло навести мостик между мирами, - шаткий, зыбкий, но всё же такой, что позволил твоей крёстной фее лично, «во плоти и крови» пребывать у кровати роженицы и у твоей колыбельки. Во-вторых, надобно знать тебе: я не только твой крёстный дедушка, я ещё и отец- во-знаке Урии, - твоего отца-во-знаке: да, представь себе, я – крестный Урии, побратима отца твоего Фрема… Почему и как – история долгая, да 283

и не к месту, одно запомни: ничто не случайно: Урия вовсе не тот простак и балагур, охотник и следопыт, который дивится не надивится всем окружающим… Через него была у меня прочная нить к семье вашей, задолго до твоего с Ульной рождения… А в-третьих,… в-третьих… пророчества… Бурвиль на минуту задумался… -…пророчества – штука крепкая, скажу я тебе… особенно те, что зовутся \"исконными\" – свод наидревнейших, коренящихся в эпохе Единства, когда и люди и малые и Тонкие составляли одну сложную, гармоничную канву, вплетаясь в Мироздание, что нити твоей пряжи… да, кое-что я тебе поведаю, доченька, но сначала ответь-ка ты мне на еще один вопрос. Спрашивала ли ты себя когда-нибудь: с чего это вдруг фея решила стать моей крестной покровительницей, а? - Меня это как-то совсем не удивило, - ответила я, не задумываясь, - в детстве я воспринимала это, как должное… да и вся атмосфера тогда, до Гиблых лет, была другая, ты же помнишь: связи с Тонкими и малыми, с людьми старой крови были повсеместны… Правда, - добавила я задумчиво, - чтобы фея или кто другой из Тонких стали крестными – такого даже тогда не бывало, но матушка моя объясняла нам с Ульной еще в раннем детстве, что у этой феи - старые-престарые связи с нашей семьей, что она – вроде духа-хранителя… но как и что – не поясняла… - Да, Грю, всё так и есть, эта фея, действительно, дух-покровитель вашей семьи, была им долгие поколения… матушка твоя Грея и не могла рассказать тебе больше, чем рассказала: сама не знала… То, что я скажу тебе сейчас – многое тебе объяснит и свяжет концы с концами… - Долгие человеческие поколения тому, фея, чье-имя-не-произносимо, полюбила смертного, точнее, это он, раз увидев ее, влюбился в неё без ума или, как сам он любил говорить, \"до последней пушинки хвоста\", 284

уподобляя себя птице, ибо грезил он о полетах в пространстве и времени, сквозь соцветья миров, в Беспредельность… Фея долго скрывала от него свое ответное чувство, дразнила и подшучивала, испытывала и так и этак, ну… как водится то у фей… Однако же, видя муки своего избранника, смилостивилась, открылась перед ним, призналась во взаимности… Говорят, любви такой еще не видывал мир… Слияние душ было столь полным и совершенным, что одно лишь это превратило смертного в некое подобие эльфа… очарованного эльфа, погруженного в чудные грезы… Но, сколь сильна была та любовь, столь же и скоротечна… Бог ведает, чем бы кончилась (или, точнее, во что бы переросла) эта почти невозможная связь, но судьбе было угодно иначе… Возлюбленный феи погиб. Погиб безрассудно и по-геройски глупо, спасая из страшного пожара то, чего спасти было не суждено… Принадлежа стихии огня, он возомнил себя его побратимом, неподверженным пламени…и… сгорел… Феи не способны на самоубийство, только на неизбывное горе… После смерти возлюбленного она поклялась до скончания дней своих оберегать род его и всех его потомков, особенно же – женского пола, потому что… потому, что незадолго до трагедии фея зачала… так, как то умеют феи, и по прошествии срока, должна была б проявить на свет… двойню. Двух очаровательных девочек… одну – золотоволосую, как и она сама, с глазами, как озёрные омуты, другую – с черными, как воронье крыло волосами и очами в сиреневой дымке, как вечерние туманы из страны эльфов… Только, вот, и тому не суждено было свершиться… Как погиб возлюбленный ее, так лишилась гармония целостности, место счастья заняло горе и боль потери… а где царят горе и боль, пустота и удушье, - там нет места для рождения в счастье… потеряла фея своих не проявленных ещё дочерей… Бурвиль затих, неотрывно глядя в огонь очага, а я сидела застывшая, как кусок льда и крупная дрожь била меня, не переставая… я судорожно стискивала в объятьях Энлиль, подарок феи, ниточку к ней… и слезы не переставая катились по моим щекам. Казалось, прошла малая вечность, прежде чем я обрела способность исторгнуть из своих одеревеневших уст подобие голоса… 285

- Скажи мне, Бурвиль, откуда ты знаешь всё это? Никакие летописи не сохранили бы таких подробностей, эта история никому не известна, о ней не слагают песен… - Твоя мать Грея, как ты, наверное уже поняла, по материнской линии была потомком рода возлюбленного феи… А я… я принадлежу, - тоже по материнской линии, разумеется, - к другой ветви того же рода… У меня долгие и очень особенные отношения с Покровительницей… ведь история моих родителей во многом схожа с ее собственной… И Бурвиль резко отвернулся от меня, слишком поспешно, чтобы я не смогла не заметить, как в уголке его глаза мелькнула слеза… - Ты знаешь, - тихо сказала я, - а я ведь видела его, ее возлюбленного… его и ее вместе, на чудном лугу в цветах и травах… я видела это в моем видении, что было ниспослано мне в Пралье, когда… когда я создала Трель… - Видела, говоришь? – в голосе Бурвиля было явное волнение, - и как же он выглядел? - Он… он полулежал в траве, так что о росте его мне судить сложно, но думаю, он был невысок… строен, гладкий темно-русый волос, сине- серые глаза несколько странного разреза… и рыжая бородка, да, бородка была несомненно… и еще… не знаю, как это сказать… ну…он был словно горящий…в общем, хороший он был… очень… тихий такой, ясный, ясноокий… пронзенный светом… да, именно так: он лучился светом и счастьем, так и хотелось просто быть с ним рядом, в надежде, что одарит… - Да, - сказал Бурвиль медленно, - ты видела его … Ты сама не знаешь, насколько это важно… Мне даже кажется, что всё, произошедшее с тобой в Пралье, и свидание твое с духом Гора, и с Ульной, сестрой твоей, и даже создание Трели, - всё это побочное… важное и нужное, но – не основное… А основным было именно это, вот, виденье: фея со своим возлюбленным на летнем лугу… - Но почему? Как может эта картинка сама по себе быть важнее Трели или контактов с… 286

- Ладно, Грю, пришло нам время вновь обратится к пророчествам… Говорила ли с тобой матерь Вея о твоей миссии? Знаешь ли ты, почему столь многие и великие вот уже не один год уделяют тебе самое пристальное внимание, пичкают тебя всеми возможными видами знания и силы, попросту говоря – пестуют? Ведь удочерение тебя Великим Айном – лишь частный тому пример… - Нет, дедушка Бурвиль, матерь Вея не говорила мне о подробностях моей миссии, лишь… туманно упоминала те же пророчества, судя по которым, та, коей предречены великие свершения, должна быть знатного, но не княжеского рода… и еще, как я поняла, миссия моя, - или важная ее часть, - напрямую связана с моей службой во Внешнем Дозоре… там, в Большом мире…, - я помолчала и тихо добавила, - и еще Вея сказала, что там предстоит мне отыскать моего суженого, да, как она сказала, именно я должна буду его найти, а не он меня… но всё это – личное, и я не понимаю, как это может касаться… - Слушай меня, Грю. Мирозданье – живое существо и, как и всё живущее, проходит в своём развитии циклы. Развиваясь спирально по бесконечно сложному узору, витки никогда не повторяют в точности друг друга, но глубинная схожесть подобного с подобным иной раз бывает столь очевидной, что люди говорят: \"история повторяется\", хоть никогда и не в точности… - Много веков назад фея полюбила смертного… полюбила великой любовью, коей не суждено было пустить корни и расцвести цветом в их настоящем… Тогда, как гласят пророчества, \"неявленные плоды любви пустили зерна свои по водам времён, дабы прорости на почве грядущего\". Сам факт вашего рождения – твоего и сестры твоей Ульны, ярче ясного дал всем знающим знак того, что грядет время великих свершений, ибо именно в наше время проросли семена, именно сейчас и здесь нашли они для себя почву… - Понявшие это, уже задолго до наступления Гиблых Дней, знали о них, как знали и о грядущей потере Тонких, и об уходе малых, о разрыве Кольца Жизни, о напастях и горе, о появлении Нового, даже о 287

предательстве Волода, и еще о многом, что за сим последует… Всё это есть в пророчествах и свершается на наших глазах с поразительной точностью, чем дальше, тем точнее… Поэтому, вот уже несколько лет назад решено было неукоснительно следовать духу пророчеств с тем, чтобы создать максимально удобные условия для их проявления, если угодно – подстроиться под них… так, например, мы знали, что измена Волода неизбежна, как и покушение на тебя, она зрела годами, но никак не перерастала в дело, а должна была б, судя по пророчествам… вот мы слегка и подтолкнули его к ней, спровоцировав на открытое выступление, когда Великий Айн даровал тебе права престольные… - Но матерь Вея сказала мне, что всё было наоборот, что превратив меня в героиню, они пытались, как раз таки избежать предполагаемого на меня покушения… - Чудесно, Грю, Вея права. Вот тебе блестящий пример того, как растет куст Мирозданья: усматриваешь потаенную схожесть противостоящего? Это-то и есть подобие витков развития, когда, что бы ты ни делал, из каких бы соображений не исходил, - результат предначертан, но предначертан именно твоими действиями, а не их отсутствием… Твоя миссия, Грю, чересчур важна, чтобы с одной стороны на нее могли бы повлиять те или иные побочные перипетии судьбы, как не в силах затоки да рукава повлиять на течение стремнины… но с другой стороны, – и по той же самой причине, – нельзя пренебрегать любой, пусть и самой наиничтожной мелочью, ибо \"видим цветы, да не видим корней\"… - Вернемся же к твоей миссии… Собственно говоря, большую часть того, что положено тебе знать, ты уже знаешь, любое лишнее слово может лишь повредить, ибо подсознательно, сама того не желая, ты будешь подстраиваться под него, а то, что в малой степени можно другим, никак нельзя тебе самой. Скажу лишь вот что: представь себе, что жизнь твоя – хождение в горы к некоему заветному месту-времени, скажем, к чудо- дереву на заветном перевале… ты углубляешься в горы, они обступают тебя, ты обрастаешь ими, доколь не становятся они частью пейзажа 288

твоей души… оползни и лавины, пропасти и ледники, шаткие мостики и камнепады – ты привыкаешь ко всему, проникаешься уверенностью в свою способность противостоять этому, противостоять и идти выше. И чем дальше ты будешь продвигаться, тем круче склоны, разреженнее воздух, свирепее ветры… но ты подготовлена к этому всем твоим прошедшим путем, ты не страшишься… Пророчества утверждают, что чем дальше будут развиваться события, тем больше будут множиться и свирепеть твои недруги… Но ты-то должна всегда помнить, что это лишь признаки того, что ты близишься к цели… - И еще скажу тебе: у миссии твоей, вроде как, два полюса есть, далеко отстоящие и весьма разнящиеся друг от друга, они, тем не менее, связаны одной судьбоносной нитью, и достижение одного не мыслимо без другого. Один из них находится здесь, в Земле Рода, и к нему, в конечном счете, устремлены все твои свершения. Другой – в Большом мире, именно затем и стала ты патрульной Внешнего Дозора, именно там предстоит тебе свершить первую часть миссии, если угодно – проложить путь к вершинам… Там же ожидает тебя и наиболее опасное противостояние врагам. Миссия твоя будет сложна, многогранна и сама высветится по ходу дела, впрочем, как и та, другая… Но главную цель там могу тебе открыть: тебе надлежит найти того самого «суженого». Да, Грю, обнаружение твоего нареченного, той великой любви всей твоей жизни, является не иначе, как твоей наиглавнейшей миссией. Ты удивлена? Напрасно. Вспомни виток спирали, фею и смертного, недорожденье дочерей… Ты должна его найти, найти, Грю, для того, что бы всё встало на свои места, тогда лишь гармония будет достигнута и возникнет шантилья… Трель… да мне ли тебе рассказывать… Но дело не только в этом… Пророчества… пророчества утверждают, что твоему суженому отводится не менее ключевая роль в грядущих событиях, чем тебе самой, человеком он должен быть удивительным, редких качеств… Вместе и создадите вы тот необходимый союз, по достижении которого только и возможен будет переход целого на следующий виток спирали… - Теперь подхожу я к самому важному. Поиски твоей любви – дело, от успеха которого зависит будущее всех людей Рода, а если верить пророчествам, то далеко не только их… Считай, уходишь ты в \"поисковую экспедицию\"… и продлиться она может годы… да, Грю, 289

девочка моя, тебе надлежит быть очень терпеливой… Я знаю, тяжело и горько обрекать себя на добровольное одиночество, но одиночество – тяжкое благо, а препятствия – ступени к достижениям. Разумеется, никто не посягает на твою личную свободу, ты вольна распоряжаться своими чувствами и желаниями, как решишь нужным, но… такое у меня ощущение, не очень-то ты того и захочешь… Внешний мир… никогда не бывал там во плоти, но представляется он мне этакой большой воскресной ярмаркой, ярмаркой, где всё – на продажу и сбыт, во имя веселья и дохода, страсти и наживы… а мы… мы другие, Грю, хоть ты и долинница, по отношению к внешним – все мы горцы… Нам – прокладывать тропы и нести стражу, а им, в долинах – давить виноград и радоваться радостям земным… А посему будет тебе легче и покойнее оставаться верной самой себе, ты уж поверь мне, старому олуху… - Где искать его и как найти? – спросишь ты у меня. Где искать – не ведаю, знал бы – сказал не тая… А вот как? Слушай же, всё то, что скажу сейчас, быть может, залогом твоего успеха будет. Искать нареченного надобно тебе по двум признакам: внутреннему и внешнему. Он должен принадлежать к некоему древнему народу, но в крови его замешено многое и разное, включая корни, ведущие и к людям Рода. А духовные способности его должны быть исключительными и непредсказуемыми, но одно он должен уметь точно: слушать, воспринимать и различать шантилью! Как и почему – не знаю, осознанно или нет – не ведаю, но восприятие шантильи – первейшее и необходимейшее условие. Это – внутренний признак. А внешний… ну… ты описала мне возлюбленного феи, коего сподобилась узреть в Пралье… Знай же, твой собственный возлюбленный будет схож с тем. Я не говорю о точной копии или возрождении того же человека. Но что-то во всем его облике будет неуловимо напоминать тебе того, далекого, фейского… Вживись в его образ - и он сам будет служить тебе магнитной стрелкой… Это всё, что я могу тебе сказать… Бурвиль замолчал и вновь вперился в огонь. Дуба тяжко вздохнула во сне, проворчала что-то… успокоилась… Я сидела недвижимая, ловя отблески пламени, стараясь свыкнуться со всем услышанным. Я знала: потребуется не один месяц, прежде, чем это произойдет вполне… Бурвиль повернулся ко мне и заговорил вновь: 290

- Скажи мне, Грю, как по-твоему, почему решено было отправить тебя в Урочище Трех Сов? - По-моему, дедушка Бурвиль, это произошло исключительно вследствие твоих стараний, - я улыбнулась ему весело и лукаво, и все бывшее напряжение слетело с плеч, как ворох листьев на ветру, - помню я ваши прения в зале Совета, твои, Веи, Рады и Тимны… коли б не упорствования твои – не видать бы мне моей детской… - Разумеется, я упорствовал, да еще как! – воскликнул Бурвиль, весь враз озарившись обычным своим весельем, - да вот только – зачем? Какова цель твоего здесь пребывания? - Ну, мне кажется, спрятать меня от приспешников Волода в наиболее надежном месте… и под надлежащей опекой, - столь же лукаво ответила я. - Да, конечно, спрятать… - Бурвиль как-то загадочно улыбнулся, - но это совсем не главное… спрятать и не здесь можно… мест хватает, да таких, о которых ты и не слыхивала… Матерь Рада, например, с готовностью приняла бы тебя в обители Извечного Огня… Нет, дело не в этом… В Урочище нужно тебе было по двум причинам, даже трем. Во-первых, пришло время пробудить твою младенческую память… Я был уверен в твоей на то способности, особенно когда ты уже в зале Совета, почти что мгновенно, стала вспоминать синтар… Вея тоже прекрасно это поняла и потому согласилась… Тебя необходимо было вернуть в детскую… всё произошло, как я и думал, процесс вспоминания пробудился, хотя пройдет еще не один день, пока обретет он полную силу. А нужна тебе твоя позабытая память именно сейчас, потому как время такое… Тебе надобно составить максимально полную картину происходящего, охватить макро, вписать частности в общее, понимаешь? Словно взгляд сверху… Детство, как ни странно, - это взгляд сверху: именно там были мы мудрыми, самую суть ухватывали моментально, а твое детство таит в себе поистине необычайные знания, оно сослужит тебе добрую службу, даст именно то, необходимое, правильное понимание. А понимание это, – и тут я перехожу ко второй причине, – преобразуется в Знание. Знание и умение. В Урочище нет научно- 291

исследовательских центров и того, что вы у себя зовете \"лабораториями\", как у матери Веи, в местах по изучению Нового, или в той же Пралье. Но кое-что есть и у меня… И это \"кое-что\" – именно то, что надо. Во время твоего пребывания здесь тебе надлежит научиться владеть Оком Рассвета, постичь его потенциал, вродниться в него, приручить… он обладает огромной силой и должен стать твоим личным оберегом, проводником, оружием, просто неоценимым другом. Но не только он. Как по-твоему, кто такая Энлиль? – и Бурвиль пытливо вперил в меня взгляд. - Не знаю, - честно ответила я, не задумываясь, - тогда не знала, не знаю и сейчас. Она сама сказала мне когда-то, что подарок феи и родом оттуда, но кто или что – даже не представляю! Очень уж она не походит ни на что знакомое… - Да, - сказал Бурвиль, - Энлиль и вправду нечто особое, даже уникальное… второй такой нет…, - и он вновь посмотрел на меня, смотрящую на Энлиль, я всё прижимала ее к груди…, - здесь тоже следует различать внешнюю оболочку и суть. На внешнем уровне – вроде бы волшебная кукла – оживающая, говорящая, заботящаяся… может сказку рассказать, может выговор сделать, верно? - Я кивнула. - А по сути… по сути – духовная субстанция, живое существо с удивительно тонкой и сложной организацией, мыслящее и свободное, со своей далекой, непостижимой для нас жизнью… Я – Проводник, посетивший десятки миров, - и то лишь в самых общих чертах могу догадываться о ролях и предназначениях такой, как она у себя дома, на ее потусторонней родине… Знаю лишь одно: она – Оль. - Оль?! – воскликнула я, изумленно воззрившись на Энлиль. – Энлиль – Оль? Но как такое возможно? Ведь Оль… он… он, - у меня явно не хватало слов для убедительной аргументации.. - Ты хочешь сказать, что Оль – эльф, а значит мужеского пола, мальчик. Да слышала ли ты когда-нибудь, что у Оля есть пол? К тому же Энлиль – Оль в той же степени, в какой, скажем, пингвин – птица, - Бурвиля явно позабавило столь неожиданное сравнение. – Ты, конечно же, знаешь, что эльфы бывают светлые и темные, и что Оль... -… относится к светлым! – прокричала я, как школьница, спешащая опередить учителя. 292

- …но не ведаешь, что в мире, откуда Энлиль, светлые эльфы зовутся таковыми, просто в силу того, что они – утренние, а тёмные – вечерние… Тебе, предутренней, был дарован в подарок Утренний Оль, и в этом тоже был заложен свой потаенный смысл… - Но, послушай, дедушка, - я все никак не могла успокоиться, - даже если она сколь угодно особый Оль, всё равно, как же она может… - Не только особый по природе своей, - сказал Бурвиль, улыбаясь, - но еще и зачарованный, если угодно, заговоренный феей… Вот насколько далеко простирается ее покровительство тебе… Настоящий его облик не имеет ничего общего с обликом Энлиль, чей собственный облик, между прочим, тоже проистекает из других, запредельных миров… Одно вжито в другое, дабы воплощать третье… Энлиль – или Оль – больше не покинет тебя, не бойся, это действительно друг на всю жизнь, хоть и будет отныне в совсем ином качестве, и ее настоящую природу и способности тебе еще тоже предстоит изучить… Бурвиль помолчал, явно обдумывая, как продолжить, и затем сказал, медленно и осторожно: - И, наконец, третье. Ты была препровождена в Урочище Трех Сов, ибо именно отсюда попадешь ты в Большой мир, где в очень скором времени приступишь к несению своей службы патрульной Внешнего Дозора. - Как это \"попаду в Большой мир\"? – повторила я растерянно, - ведь между Урочищем и Большим миром… - … почитай, вся Земля Рода пролегает…, - заключил за меня Бурвиль тоном учителя, знающего наперед все возможные вопросы учеников. – И, тем не менее, так оно и будет! – убежденно добавил он и даже прихлопнул ладошкой по подлокотнику кресла – для пущей важности. – И сделаешь ты это способом столь дивным и необычайным, что и помыслить о том не смеешь! – в его голосе зазвучали нотки неприкрытой гордости, даже торжества. *** 293

Стоял самый ранний час предутренних сумерек. Мой час. Едва различая под ногами каменистую тропку, я карабкалась вверх, сквозь колючие заросли лещины и падубов, по склону горы, возвышающейся над обиталищем Бурвиля. Скоро, знала я, начнутся сосны, а там и потаенные поляны, укрытые туманами в сумерки, и сенью цветов днями. Там-то и собирала Авигайль свою утреннюю росу, как предстояло теперь мне. В берестяной котомке через плечо покоилась та самая расписная коробочка. Она была необходима так же, как и сама роса с очень определённого места. Но и это было ещё не всё. Росу нельзя было собирать руками, даже стряхивать её в коробочку с трав и листьев, не прикасаясь – и то было нельзя. Сбор росы следовало делать очень особенной вещью: совиным пером. И мне предстояло его отыскать. Отыскать сейчас, в почти полной темноте, ещё до наступления света. Перо, найденное при свете дня, уже не годилось. Авигайль никогда не рассказывала мне эти тонкости, не посвящала в свои маленькие тайны, ведь я была совсем ещё крохотной девочкой. А может, и не только поэтому. Откуда же тогда я всё это знаю? И про верную тропку, и про росяные поляны меж сосен, и про совиное перо? С какого ещё, неведомого мне пласта памяти спала пелена забвенья? И что послужило тому причиной: я сама, проделавшая петлю во времени, и попавшая вновь в то же место, как нить, дважды продетая сквозь игольное ушко, образует петлю замыканья, так что всё обретает внезапно свои смысл и цель? А может, так отзывалось во мне само колдовское Урочище, неизбежно направляя на правильности всё, что, так или иначе, правильно в него вписывалось? Да, Урочище… Урочище Трёх Сов. Даже мне, впитавшей его энергии с самого детства, оно внушало трепет. Урочище полнилось неописуемой Силой – безмолвствующей, грозной и неимоверно древней, веками, нет, несчетными тысячелетиями настоянной на себе самой и на чём-то, ещё более древнем, чем она, изначальном. Она не поддавалась вычленению из пропитавшегося ею целого и, если когда-то, на заре своих дней, и было персонифицированной, - настолько прониклась всем, что давно уж растворила себя вовне, придав этому внешнему мощь первозданных Владык. 294

Казалось, сделай что не так – потревожь, нарушь, оскверни, - и деревья восстанут живою стеной, оплетут сучьями, обездвижат; камни вздыбятся в негодовании, окаменят, превратив в один из них; сам воздух, из целительного станет для тебя жутким ядом. И напротив: вплетись гармонично, стань частью Силы – и ты обретёшь Вечность… Однако, я вспомнила о пере. Мне следовало поторапливаться. Совиное перо… Я попыталась представить себе Оаха своего детства. Вот он, сидит нахохлившийся на шкафу моей детской, перебирает цепкими лапками деревянный карниз, смотрит искоса, с укоризной, одним прищуренным, изжелто-ярким глазом… А вот он расправил крыло, с любопытством рассматривая что-то под ним, словно впервые увидел. Крыло было мощным, упругим и таким огромным, что мне, малютке, казалось, будто им мог бы укрыться весь мир, не то что моя комнатка. А ещё оно было пернатым, иного слова и не подберёшь: всё сплошь укутано густейшим убором мягких перьев. Общий фон был тёмно- коричневым, с более светлыми полосами с рыжими и белыми крапинками. Я пригляделась и выделила одно, наиболее крупное. Поперёк широкой полосы шёл ряд волнистых светло-рыжих крапчатых пятен, как тайнопись неведомого посланья, удивительно вписывающихся в рисунок целого. Так вот, значит, какое оно, перо Оаха. Правда, Оах был филин, а не сова. Совиное перо может очень отличаться от того, что я сумела разглядеть в детстве… Но выбора не было: других воспоминаний не отыскивалось. Теперь нужно было представить, как такое или очень на него похожее перо могло бы выглядеть в сумеречной полутьме предрассветного леса. И вот оно высветилось пред моими мысленными очами: едва угадываемый удлинённый овал с россыпью светлых крапинок. Оно вполне могло бы просто лежать на тропе прямо под моими ногами, слетевшее всего несколько минут назад; висеть, чуть трепеща от дуновений в зарослях кустарника или на невидимой глазу паутинке; а может оно надёжно упрятано под покров листьев и хвои уже многие дни? Нет, сказала я себе, - оно должно быть свежим, только что оброненное птицей, почти тёплым, с чистой, ни чем не успевшей замутится энергией. Вот каким должно быть это перо. - Ууаааххх, - прозвучало где-то слева от меня. И снова: ууаааххх… 295

Крик был глухой, протяжный, с присущей лишь ему одному хрипотцой – крик совы, последний, прощальный крик в этой ночи. Я поднялась по тропинке ещё немного, заметила широкий проём в тёмных кустах слева и, не колеблясь, свернула туда. Перо лежало на большом плоском камне. Камень был чёрный, блестящий от ночной влаги и совершенно плоский. Перо покоилось на нём, как бережно уложенный подарок на полированной поверхности стола. Я взяла его в руки. Оно оказалось меньше пера Оаха моих воспоминаний, общий фон был светлее, а рыжие поперечные полоски уже и волнистее. Россыпь белых крапинок бежала меж ними, как следы тайнописи неведомо пробежавшего зверя. Совиное перо… Оконечность пера была чистого, светло-коричневого цвета, и я тут же поняла, что именно ею и нужно собирать росу: нежно, невесомо, едва касаясь, словно ласкаешь поверхность тени исподней стороны ветра. Я вернулась на свою тропу и продолжила подъём, вспоминая тем временем всё, что знала о совах в нашей культуре. Стоило мне затронуть памятью эту тему, как обнаружилось, что знаю я удивительно много, я и сама поразилась, какое важное место занимают они, оказывается, в фольклоре, преданиях старины и современных практиках. Начать хотя бы с того, что у нас водилось множество видов сов, и к каждому виду было своё отношение. Маленькая болотная сова называлась «пожирательницей змей», и встреча с ней воспринималась, как добрый знак. В долинах и нижних предгорьях обитало ещё два вида сов, разнящихся цветом оперенья: одна была коричневато-бурой, почти красной, вторая – серой. Оба вида обладали на редкость пронзительным, крикливым голосом, зачастую переходящим в труднопереносимый визг. Услышав его в ночи, не каждый сохранил бы присутствие духа. Встреча с серой совой считалась за предупреждение большой опасности, даже смерти, а с красной – за дружеское предостережение о скорой борьбе и придавании сил увидевшему её, т.к. красный цвет слыл цветом силы. Впрочем, услышавший крик «визгливой» совы в ночи, никак не мог быть уверен в цвете оперенья его обладательницы, отчего предостережение, сохраняя 296

всё свою зловещую неопределённость, оставляло человека в одних лишь тревожных догадках. Ещё выше, по горным лесам и ущельям, обитала Большая Рогатая Сова или, как её ещё называли, Великий Сыч, - едва ли не самый крупный и опасный из наших ночных хищников. Охотилась она не столько на мелких мышей и змей, как на пушного зверя и крупных грызунов – ласку, белку, мангустов, даже зайцев. Появление её вселяло в животных ужас, а в людей – благоговейный трепет. Особые пернатые пучки на её голове придавали ей вид рогов, а рога – помимо оружия защиты и нападения, играют, как известно, ещё и чисто энергетическую функцию, служа мощными антеннами и отражателями. Поэтому, Великий Сыч считался проводником в над- и подземное, соединяя миры, принося вести, пророчества и приговоры. Наконец, совсем высоко в горах обитало ещё два вида сов. Одним была маленькая Снежная сова – редкая, пугливая и осторожная. Вторым - Большой Белый Сыч, - повелитель гор и хранитель всех их тайн. Встреча с первой считалась знаком особого отличия для увидевшего её горца, а со вторым – признаком самого пристального к себе внимания со стороны высших Сил. Как правило, Белый Сыч старательно избегал людей, но если уж появлялся вблизи, - делал это всегда в судьбоносные для них моменты, так или иначе, играя в них свою роль. Думаю, ни с одной птицей не связывалось в нашем фольклоре и культуре столько разнообразнейших образов, символов и смыслов. Символы и их интерпретации варьировались в зависимости от того или иного грунда, специфики его мировосприятия и множества других вещей, но кое-что было общим для всех людей Рода. В их сознании Сова связывалась со смертью, но смертью не окончательной, а скорее, с рождением заново, переходом на новый план Бытия. От человека, его деяний или, если угодно, энергобаланса, зависели вектор, качество и обстоятельства перерождения, а Сова воспринималась, как предвестница, страж и сопроводитель перехода, этакий проводник- надзиратель. Наделённая не только Силой, но и тайным Знанием – зрением в ночи, - она способствовала достижению потусторонней цели 297

или столь же яростно и ревностно препятствовала ему, - всё зависело от самого человека. Поэтому, сова была непременным атрибутом похоронных обрядов, знахарских практик и любым извлечением знания из тонких миров. Её перьями украшались ритуальные жезлы, и головные уборы и статуи, а иногда, настоящие её чучела устанавливались на горных мостах над бездонными пропастями… «Постой, постой! – Меня вдруг осенило. – Авигайль собирала утреннюю росу именно совиным пером как раз потому, что роса эта служила средством для пробуждения к жизни Энлиль, а ведь Энлиль…» - Я поняла! Сова и тут сыграла свою роль посредника, сообщая толику своей силы и энергии процессам построения моста меж двух миров – моим и миром Энлиль, - бесконечно далёким, ни на что не похожим, непостижимым… *** Я сидела в своей «детской» и смотрела на Энлиль. Она лежала в моей кроватке – тряпичная, невесомая, пустотелая, с непроглядными тенями век и сморщенным, словно в застарелой обиде, личиком, как веками дремлющая кукла, напрочь позабытая хозяйкой. Рядом была открытая, доверху полная коробочка с утренней росой. Я держала в руке совиное перо, нет, - целую метёлочку из пёстрых крыльев, теперь я уже знала, чьих. Но сперва следовало окропить стрекозу. Лобик… два крылышка… Ничего не происходило. «Что не так?», - спросила я себя. Миг истекал за мигом, а стрекоза, хрупкая до прозрачности, запорошенная забытьем, безмолвствовала. Моё волнение всё росло. Теперь мне казалось уже, что от её пробуждения зависит не только пробуждение Энлиль, не просто воскрешение частички моего детства, капелька былого волшебства, нет 298

– зависит моё настоящее и будущее, вся моя судьба, планы и упования на меня Бурвиля и Веи, Лиля и Гора. Не пробудись стрекоза – и не будет ничего: ни Внешнего Дозора, ни возвращения Тонких, ни победы над Володом… Это означало погибель всего, что было мне дорого и свято, всех близких идеалов и людей, всего моего мира. Меня стала охватывать паника. Что же я сделала не так?! Не в том месте собрала росу? Не тем пером? А может… может, всё дело во мне самой? Может, просто- напросто, я не достойна всего этого – ни росы, ни совиного пера, ни самой пробужденной Энлиль?! Как девочка, - была достойна, а теперь – нет? А может… Меня потрясла ещё более жуткая догадка: ведь Энлиль – подарок феи, существо из Тонкого мира… а с Тонкими мы потеряли связь, они покинули нас, ушли… Не значит ли это, что ушла и Энлиль? И никакие росы на свете, сколь бы тщательно и правильно их ни собирали, уже не помогут? И безмолвствующая стрекоза – всего лишь ещё одно, горькое, наглядное доказательство потери связи между мирами?! «Но это ужасно!» - воскликнула я. Эта, казалось бы, маленькая, не существенная, в общем-то, деталь, частный случай из моей личной жизни, внезапно представилась мне куда важнее и трагичнее всего, что постигло всех нас за последние эти годы: гибель Ульны и моих родителей, уход Гора, предательство Волода, разрыв Кольца Всего Живого, сотни и сотни смертей… А тут какая-то стрекоза… На глаза мои навернулись слёзы, грудь стиснула щемящая боль. Рука невольно потянулась туда и… наткнулась на что-то округлое под платьем, у самого сердца. Око Рассвета. Я вспомнила слова Бурвиля: «тебе надлежит научиться владеть Оком Рассвета, постичь его потенциал, вродниться в него, приручить»… Я достала камень из-под платья и тут же почувствовала его теплоту. Я высвободила его из обрамлявших его серебряных обручей и взяла в руки. От него исходило мягкое переливчатое сиянье. Блики цветных пятен забежали по нему быстрее, и, так мне показалось, осмысленнее, хоть смысл, - если он и был, - полностью ускользал от меня. Помню, я подумала тогда, что таким образом камень реагирует на окружающую его среду, поглощая и считывая информацию. Я попыталась сосредоточиться на Оке так, как концентрируются на пламени свечи или хрустальном шаре, направив на него поток собственной энергии. 299