Прозелень

мной, как невесомая тень, не решаясь ни заговорить, ни даже спугнуть утреннюю прозрачность такой же, как она, свирельной нотой. А еще он делал мне подношения: иногда протягивал молча мшистый камушек, иногда тихо говорил: \"Смотри!\" – указывая тонкой рукой на кружево паутины, подсвеченной лучом гаснущей луны, или на очертания лишайника на валуне, в которых виделась битва чудовищ-исполинов… Если я находила на крыльце горсть спелой малины, старательно выложенную в спираль на куске бересты, или венок из болотных лилий в форме… лилии – я знала, от кого этот подарок. Мне было с ним спокойно и тихо, но я не любила его. Он пробуждал во мне глубокую нежность и материнскую заботу (черту, вообще-то, мне не особенно свойственную), но влюбиться в него я не могла, хоть и пыталась. С тем же успехом можно было влюбиться в эльфа, до того он был бестелесным, потусторонним. Уверена, что причина, по которой Лиль вызвался присоединиться к нашему походу – была мое в нем участие, или, точнее, причастность: сама цель экспедиции – спасение Ульны, моей сестры, - была достаточным тому поводом. Трудно сказать, почему Гор согласился на присутствие Лиля. Горы он действительно знал, но знание Лиля – это \"вещь в себе\", передать его невозможно. Никто не знал, какие у Лиля побратимы. Непостижимым образом он умудрился даже это держать в… нет, не в секрете, секретов, как таковых у него не было, - в небытии, вот точное слово. Никто бы не удивился, окажись побратимы его – свет, звук, ветер… Бедный Лиль безропотно сносил тяготы пути. Он лишь еще более истончился и, казалось, просвечивал насквозь парящими снежинками… Ну, и еще оставалась я. Знаток гор из меня никудышный. Те несколько раз, когда я в них, все-таки, попадала, были всегда в сопровождении группы бывалых ходоков, да и особенно высоко мы не забирались. Странное дело, я, которая умела прекрасно ориентироваться в озерных распадках и камышовых зарослях, в лабиринте болотных кочек и поймах рек, - становилась полностью беспомощной в горах или в лесах предгорий. Казалось бы, чем четче и выразительнее ориентиры, - тем легче находить по ним дорогу… - ан нет: горные кряжи, зигзаги троп или угол уклона холма для меня не являлись знаками вовсе, а вот мельчайшие подробности болотных или озерных пейзажей читались, как открытая книга. Вот ведь, насколько сильна природа моя долинная, предрассветная. 50

Я не сказала, может: на тот момент шел нам с Ульной девятнадцатый год и побратимами моими были тогда лишь трое: разношерстное семейство озерных стрекоз, глазастых и ажурнокрылых, прозрачных над зеркалом вод; болотные кувшинки, нежно-пахучие, уходящие корнями в насыщенную зелень проток и заводей; да дикие лебеди-перелетные: у нас они летовали, а с первыми признаками наступающей осени снимались с лесных озер и двигались узкими клиньями к югу, через горные перевалы, все дальше и дальше, за границы земли, в Большой Мир. Не раз и не два летала я вместе с ними и видела их глазами земли и страны, природу и людей. Не от того ли стремилась я туда же, в Большой Мир? Ведь какая-то часть меня всегда пребывала в нем с побратимами перелетными, гордыми и нежными, верными вечной верностью, роняющими кристальный крик-прощание в стылую синеву осени… Все они сейчас были далеки или спали: кто личинками, кто клубнями… Так сидели мы молча, глядя, как еловые ветки рассыпаются искрами, как огонь лижет самое себя. Навалилась усталость, клонило в сон. Как вдруг Ор выпрямился лозой, склонил набок голову по-птичьи, прищурил глаз, замер на короткий миг и сказал тихо, но четко: - Кольцо. Рон откликнулся на Клич. – Он замолк, несколько долгих минут молчал, вслушивался в беззвучный внутренний диалог. Наконец связь завершилась. Ор сел по-обычному, взглянул на Гора и сказал: - Рон-ворон. Видел Верта и двух людей. Шли в горы. Строго на восток. Около 10 часов назад. - Строго на восток, говоришь? – переспросил Гор. – Это может значить только одно: они избрали короткий и крутой путь: стремятся как можно скорее взойти на первое плато и тут же повернуть на север. Что ж, логично. Так сделаем и мы. Только вот десять часов разницы… остается только надеяться, что Ульна вынудит Урию снизить темп… \"Ты не знаешь Ульны\", - мысленно сказала я Гору. 51

- Грю, - Гор обращался ко мне, - попытайся выйти на связь с Ульной, это очень важно. - Хорошо, Гор, попытаюсь. Я отошла в сторонку, обогнула костер, выбрала старую раскидистую пихту и обхватила руками ее пушистый ствол. Пихта была родственным деревом побратимам Ульны – кипарисам и каменным соснам, впрочем, многого это не меняло. С самого начала пути я пыталась – часто и безрезультатно - звать Ульну. Я приписывала это концентрации ее на Зове Лира, нервному напряжению, физическому истощению, - чему угодно… Только о самой главной причине я не подумала: Ульна не хотела связи, более того - боялась ее пуще всего на свете, ведь Зов Лира стих, постепенно слабея, около трех часов, после своего появления. Если бы причиной того было избавление Лира от смертельной опасности, он бы непременно бросил Клич, вошел бы в Кольцо и известил бы о том всех, и в первую очередь тех, кто принял его Зов. Но ничего не было. Существовал малый шанс за то, что Лир потерял сознание, или оно одурманено так, что не в силах бросить Клич или войти в Кольцо на Клич другого. Очень редко, но случаи такие, все же, бывали. На то и была надежда Ульны, и она всеми силами сосредоточилась на давно замолкших позывных Лира, отгородясь от всего остального. Существует понятие \"техники возведения Щита\" – мощного непроницаемого энерго-мыслительного барьера, препятствующего всякой возможности пробиться сквозь него Кличу, Зову, просто любой телепатеме. Техника эта не проста, требует навыков, тренировок и мощного энергетического потенциала. \"Чтобы Ульна владела техникой Щита? Быть того не может! – ответила я самой себе. - Тогда что же?\" – я не знала и терялась в догадках. Как оказалось в последствии, я во многом недооценивала Ульну, и способности её, и силу убеждения, и меру самопожертвования. Теперь, когда об Ульне и Лире слагают легенды и баллады, сила ее любви стала эталоном самоотверженности, вошла в пословицы: \"Любить, как Ульна Лира\" – значит любить до конца и, не взирая на все. Но тогда, студеной зимней ночью, после нескольких часов похода, ничего этого мы не знали. Мы стремились догнать Урию и Ульну, 52

предотвратить надвигающуюся трагедию, дух которой витал в воздухе, как зола пожарища… и не знали: как? Я вернулась к костру и коротко сказала: \"Ничего\". - Седлайте лошадей, - сказал Гор спокойно. – Время близится к полуночи. У них больше десяти часов фор. Наш единственный шанс в том, что они встали на ночлег, после того, как поднялись на первый уступ плато. Если же нет – нам их не догнать, по крайней мере, в ближайшие сутки, а дальше – начнутся настоящие горы, там скорость равняется умению. На что способен Урия знают все, кроме того, их двое, нас – шестеро. Это снижает наши шансы еще, как минимум, вдвое. Поэтому надо приложить все усилия, чтобы догнать их к утру. Поднимаемся верхней дорогой. Как только достигнем подножий, лошадей придется бросить. Было б то летом, да по пологому подъему - смогли бы взобраться на них на плато. Но не сейчас. Я знаю, все вы дорожите своими лошадьми, и правильно делаете. Грех бросать их зимней ночью, в глубоких снегах, одних, в нескольких десятках миль от Долины , быть может на поживу волкам… Знаю. Решайте сами. Коли кто вызовется остаться с лошадьми – добро. Там решим, а пока – вперед. Мы затушили костер, седлали лошадей и пустились легкой рысью к востоку, туда, где невидимой громадой вставал главный хребет, уступами нависая над предгорьями. До него было около пятнадцати миль, по заснеженному бездорожью – не менее двух часов непрерывной езды. Лес редел, местность полого поднималась вверх. Ветер кружил поземку, крепчал мороз. Мало-помалу мы приближались к предгорьям. Летом эта местность изобиловала валунами и выходом на поверхность скальных пород, порою принимавших самые причудливые формы. Густой колючий кустарник, камнеломка и терновник, вереск и боярышник, да кое-где одинокие кипарисы. Глубокие ложбины и укаты, при общем неуклонном подъеме, нередко разрезали каменную твердь. Сейчас все это почти не просматривалось под покровом снега, и мы могли лишь гадать, насколько покров этот глубок и плотен. 53

Долго гадать не пришлось. Лошадь Лиля споткнулась обо что-то невидимое, обе ее передние ноги подкосились, и она, не замедляя шага, зарылась с головой в глубокий овраг. Верховая езда не была сильным местом Лиля, на самом деле, ездок он был никудышный, а если прибавить к тому окоченение и природную рассеянность, - можно только дивиться, как нечто подобное не случилось раньше. Вместо того чтобы вовремя освободиться из стремени и постараться спрыгнуть вбок или, хотя бы, элегантно перелететь через голову лошади, Лиль вцепился ей в гриву, стиснув ногами бока. Это привело к тому, что бедное животное инстинктивно оттолкнулось в сильном рывке задними ногами и на скаку взвилось вверх, а затем тяжело повалилось набок, задрав заднюю ногу кверху. Лиль оказался под ней, придавленный тяжестью крупа и поклажи. Лошадь дернулась пару раз, по телу ее прошла дрожь и она затихла: она сломала хребет о скрытые скалы. Мы стали осторожно разгребать снег вокруг, пока не выкопали Лиля и не освободили его из-под лошади. Он походил на охапку меха, не подающую признаков жизни. Обследование было неутешительным: он жив, но налицо был перелом правого запястья, вывих плеча и, главное, опасный открытый перелом бедра. Я стала тихонько растирать ему лицо снегом, а потом смочила губы крепким бальзамом. Он закашлялся, застонал, но тут же, казалось, вновь впал в шоковую кому. - Снур, Ор, - приказал Гор, - разъезжайтесь по сторонам, попытайтесь отыскать брусья для носилок. Вскоре они отыскались на склоне обрыва, куда весенними паводками сносились чахлые кипарисы, вывороченные бурями. Соорудили носилки из меховых плащей и попон, установили их накрепко между двумя лошадьми – Снура и Дара. Всех остальных лошадей мы связали в цепочку за ними: коль скоро трое из них выбыли из строя, отправляясь назад, - имело смысл отправить с ними и всех прочих: несколько остававшихся нам миль до крутого подъема уже не имели принципиального значения. Расставались молча. Носилки с Лилем, натянутые меж двумя лошадьми, тихим осторожным ходом двинулись назад, в Долину. Мы же – Гор, Ор и я – надели лыжи, взвалили на себя самое необходимое снаряжение и продовольствие и, молча, ускоренным 54

темпом продолжили путь на восток. Очень скоро лыжи стали обузой, мы сменили их на снегоступы. Время от времени я пыталась вызвать Ульну – впустую. Ор безошибочно указал место полностью неразличимой тропы, и мы стали взбираться вверх: первым – Ор, затем – я и Гор – замыкающим. Ор двигался размеренным крупным шагом опытного альпиниста: вроде бы не быстро, но так, что сохранялись и темп и дыхание. Для бодрости и сил каждый из нас применял свои средства: Гор постоянно держал за щекой корень многоцвета, славящегося своими чудодейственными свойствами. По запаху он напоминал пряный имбирь. Ор жевал на ходу вяленую лососину и катыши рыбьего жира с толчеными орехами, я же время от времени заглатывала шарики, содержащие смесь прополиса, пчелиного молока, смолы кипариса и сбора из семи трав, - специальный рецепт, приготовляемый в нашей семье из поколения в поколение как раз для таких случаев, когда от человека требуется крайнее и длительное напряжение всех сил. Я знала, что Урия и Ульна подкрепляются такими же. Усталости я не чувствовала, точнее, ее не чувствовала моя душа, да и мышцы тоже. Но какая-то общая отрешенность от всего делала тело невесомым, движения – автоматическими и заторможенными, реакции – вялыми. И вот наступил момент, когда я, не чувствуя при ни слабости, ни боли, как шла, так и упала в мягкий, тёплый снег. Это было приятно. Снег сулил покой и уют, но Гор поднял меня за пояс, поставил на ноги, велел опереться об него и идти, идти. Дальше пошел туман. Думаю, до того как, спустя около четырех часов мы, все-таки, поднялись на первый уступ плато, падала я, как минимум, дважды. Мы взошли на уступ и осмотрелись. Было темно, ветрено и очень пусто: никого. Ор присмотрелся и отыскал место под маленьким скальным козырьком – не пещера и даже не грот, но достаточно, чтобы повалиться навзничь в относительном безветрии и провалиться в сон… для того лишь, чтобы в следующую секунду быть грубо вырванной из него рукой. Рука держала кружку с горячим пряным напитком – настоем из горных трав – и принадлежала Гору. - Ты проспала четыре часа. Больше ждать нельзя. Позавтракаем - и в путь. Ор обследовал местность и нашел тропу дальше вверх. Они не 55

ночевали на этом уступе. Может – на следующем. Этот отрезок пути – короче, часа за два пройдем. Да ты пей, пей. И поешь, вот, - он протянул мне меховый сверток. – Шарики твои – это хорошо, конечно, пришлось мне их отведать как-то, матушка твоя снарядила меня в поход… давно это было… Да только настоящей еды они не заменяют. Я развязала сверток: хлеб, сыр, орехи, сухофрукты и солидный шмат вяленого мяса, по виду – козлятина. Поколебавшись, я принялась за еду, прихлёбывая ароматную смесь. - Матушка твоя говорила: Ульна, та мяса в рот не возьмет и под страхом смерти. А Грю – та может при крайней необходимости. Вот я и подумал, дай, думаю, попрошу Грею – пускай подкинет чего. Я слушала Гора, жевала еду, и силы постепенно возвращались. - А Ор где? – спросила я. - Пошел тропу протаптывать, проверять: нет ли где наледей. Завтра отоспимся уж… Как прояснится чуток, он попробует вызвать Рона: облететь местность, дать вид сверху: беглецов наших отыскать, а заодно и путь разведать, может где обвалы или оползни были… Что с Ульной- то, связи нет? Я направила взгляд в сторону, сконцентрировалась на самой глубине пустоты и послала Клич – полное безмолвие. По моему виду Гор все понял. - Да, - прокряхтел он, похлопал себя по коленям и встал. – Я тут пройдусь слегка. А ты ешь, давай, не спеши. Каждый дополнительный кусок – еще одна миля пути, почитай. Я смотрела в белизну и думала. Что-то было не так. С первых минут большого бурана в долине, еще до того, как Ульна услышала Зов Лира, меня не покидало ощущение, что что-то коренным образом сдвинулось, даже не просто изменилось – распалось, словно нарушилась гармония всеобщей мозаики, где каждый камушек был на своем месте – единственно возможном и правильном месте. Умопомрачение Ульны, 56

внезапный уход их с Урией в горы, весть о смерти Лира – все это следовало одно за другим в столь быстром темпе, что поразмыслить над всем этим просто не было времени. Потом – наш спешный поход вдогонку, свара у костра, когда Гору потребовалось все его умение, вплоть до применения Голоса, потом – случай с Лиллем… Нет, - все это не могло быть случайным. Я чувствовала, что причина всему этому есть, и что она лишь частично коренится в нас самих. Я выискивала поводы для возможного нарушения гармонии в мире и не находила их. Внезапное падение морали? Социальный распад? Расшатывание нравственных устоев? Нет, всего этого не было. Наше общество продолжало стойко противостоять пагубным влияниям извне. При самом придирчивом анализе я не могла усмотреть в нем опасных трещин. Мы воспитывали достойную и преданную заветам предков молодежь. Многие старики открыто гордились ею, сравнивая с поколениями своих дедов и прадедов… Причина была не в этом. Я чувствовала, что мысль моя кружит вокруг истины, не в силах ухватить суть. Что же тут такое, - не переставала спрашивать я себя, методически прожевывая жесткую козлятину. Буран… почему я все время возвращаюсь к бурану? Какое отношение… и тут я ее ухватила: вот какая мысль не давала мне покоя: катаклизмы в окружающей нас природе тесно связаны с нашим к ней отношением и нашим поведением вообще. Природа – сообщество наших побратимов, все мы – часть узора единого живого ковра необычайной сложности. Нарушение в биении пульса, в дыхании, в органах чувств – и нить рвется, путается узлами, узор распадается, болезненная рябь пробегает по чутким волокнам… Результат – стихийные бедствия, ураганы, мор, болезни, массовое помешательство, кровавые раздоры… Все это уже случалось в прошлом… Всему тогда были причины в нашем собственном обществе и от него следствия обращались к нашим побратимам... Стоп! Вот оно! Точно так же, как мы видим в своих побратимах из животно- растительного царства братьев наших меньших, так же точно видят в нас меньших братьев \"малые народцы\", люди «старой крови» и другие расы существ, с поправкой, разумеется, на интеллект, наличие души и духовности, всего комплекса человеческих знаний и умений, отсутствующих, порою, и в них самих. Но в целом соотношение сохраняется: они – старшие и мудрые, мы – малые и несмышленые. Я поняла, наконец, что бередило мне душу, что было \"не так\": Я не слышала никаких вестей от моей крестной феи. От феи, наделившей нас 57

с Ульной своей двойной природой, от моей Матери-во-Знаке. А ведь она поколениями поддерживала связь с моей семьей и всегда приходила на помощь в трудные минуты, даже без всякой на то нашей просьбы – сама обо всём наперёд знала… А тут… вот. Что-то было не так… \"Все наши беды – сказала я себе – оттого, что настоящая беда - у них, там, в запредельном мире. И один Дух ведает: какая\". Но то, что это настоящая, большая Беда, я была уверена. Я вскочила, - остатки еды полетели в снег – и закричала что есть мочи: - Гор, Гор! Скорее! Гор появился тут же, откуда-то сбоку и подскочил ко мне. - Что с тобой, Грю?! Разве ты не знаешь, что в горах нельзя кричать? Особенно так, как ты – громко и внезапно… это ведь может… - Гор, послушай меня! Я поняла, от чего все наши беды: буран и Лир и Ульна и Лиль и вообще. Понимаешь, Гор, пришла беда к малым народцам, в мир духов и я не знаю, куда еще, но это настоящая Большая Беда! Я уверена! Моя фея, то есть наша общая с Ульной, фея, крестная, ну, ты знаешь, так вот, она до сих пор не дала о себе никаких вестей, никому, понимаешь, ни мне, ни матери, ни Ульне… А такого просто не может быть! Не бывало такого никогда, вот уж сколько поколений подряд, понимаешь? а тут… Гор подошел ко мне, обнял и прижал к себе крепко-крепко. Потом заглянул мне в глаза и говорит: - Я знаю, дочка. С самого начала знал. Еще до начала бурана. У меня свои пути к знанию. Но ты права, всё так и есть. И судя по всему – будет еще хуже, так что – знать, и впрямь беда ихняя велика. И еще одно – и это самое главное – не только они на нас влиять могут - мы на них тоже. Пусть не так явно и сильно, но можем, да еще как! И если здесь, в нашем мире мы останемся стойкими и чистыми, верными себе и им, то связь между нами наладится, гармония восстановится, и вместе мы выстоим. Я верю в это! 58

Гор говорил со мной ласково, просто, без всякого применения Голоса, но я поверила ему тут же и полностью. Стало мне вдруг спокойно и тихо: хоть и знаю, что тяжко мне будет, но и без помощи, да опоры не останусь… Так, видать, и Ульна себя чувствовала – с Урией… - Пойдем, - говорит Гор – собирайся. Ор там, небось, не знает, что и думать. *** Наскоро собрались и тронулись в путь по стезе, протоптанной снегоступами Ора. Мы споро продвигались все выше и выше по зигзагообразно виляющей тропе. Идти было легко. Не прошло и двух часов, как мы взобрались на второй уступ плато. Всего их было четыре. И два верхних, наиболее крутых, нам еще предстояло одолеть, причем, как можно скорее, желательно – одним махом. Занимался серый рассвет – мой час. В это время суток я всегда испытывала странное ощущение, схожее с чувством человека, возвращающегося в родные места: что-то неуловимо-спокойное присутствовало в самом воздухе, где бы я не находилась. Вот и сейчас, высоко в горах, так далеко от привычных для меня мест обитания, я засмотрелась в белесое марево, из которого нарождалось утро, и замерла, пронзенная насквозь, завороженная родственными мне вибрациями эфира. Но долго стоять было нельзя. Я стряхнула с себя наваждение, и мы двинулись дальше, по третьему отрезку пути, заранее проторенному Ором. Это был самый длинный участок восхождения. На одном из поворотов мы заметили на склоне выше нас темную точку – то был Ор, на несколько витков опередивший нас. Он тоже нас заметил, мы помахали друг другу руками и продолжили путь. У нас с Гором заняло добрых пять часов одолеть этот отрезок и взобраться на третий уступ. Ор поджидал нас там. 59

- Ор – сказал Гор, отдышавшись, - попытайся вызвать Рона. Если он с самого начала не ошибся, и они, действительно, взошли на плато этим путем, то странно даже не то, что мы их не догнали - в это я , как раз, могу легко поверить, зная способности Урии, - а то, что на всем протяжении пути не обнаружили никаких, оставленных ими, следов. Разве такое может быть, а? Что ты думаешь, Ор? - Шел снег, - ответил Ор коротко. – Почти все время. - Нет, Ор, этого недостаточно. Снег не мог бы скрыть всего. Где-нибудь остались бы следы остановки, ночлега, просто короткой передышки. Что-то они могли обронить в пути, что-то бросить, как лишнюю обузу, тут – опереться о скалу, там – случайно сойти с пути… Нет, что-то тут не так… Ор думал с минуту. Потом сказал: - Урия сам по себе способен не оставить ни единого знака. В это ты веришь, Гор? - Да, в это я верю. -Остается Верт и Ульна. Верт тоже способен идти след в след с Урией. Или наоборот. Правильно? - Правильно, - Гор с интересом посмотрел на Ора. - Значит, остается предположить одно: Верт везет Ульну на себе. И они не делали остановки на ночлег. Ни одной. По крайней мере, пока не взобрались на плато. Гор помолчал и сказал, задумчиво глядя в даль: - Ты прав, Ор. Так оно и есть. Но это значит, что нам их не догнать. Вообще не догнать. Или, если очень повезет, где-нибудь в сердце гор. Тогда уже легче связаться с постами ближайших застав: те перехватят их раньше нас… В любом случае – вызывай Рона. 60

Ор отошел в сторонку, затем вернулся и сказал: - Есть связь. Рон вылетает. Скоро будет. И мы начали последний отрезок восхождения. Перед нами был четвертый – самый короткий и самый крутой – участок подъема: около четырехсот футов склона, ощерившегося обледенелыми скалами, внезапными резкими выступами, отрицательными углами и поворотами, покрытой снегом и облаками крутизны. Тропы, как таковой, уже не было, мы просто очень осторожно карабкались по склону, предположительно по пути ее пролегания. Гор настоял, чтобы впервые с начала пути мы связались в связку: Ор – впереди, затем я и Гор – замыкающим. По мере восхождения, ветер крепчал, становясь все студенее и пронзительнее. С момента нашего выхода из долины восемнадцать часов назад, мы покрыли около пяти тысяч футов высоты Значит мы находились на высоте в девять с половиной тысяч футов над уровнем моря. \"Точнее, - будем на ней находиться, когда взберемся на плато\", - поправила я себя. Мы как раз стояли, прижавшись к стене в минутной передышке после особенно крутого участка склона, когда вдруг услышали звук: он начался на низкой тягучей ноте, перешел в ровный, вибрирующий собою гул, затем зашелся чередой перекатов, словно непомерные ледяные глыбы скатывались в столь же необъятный ледяной колодец, и, наконец, стал медленно затихать, все еще перемежаясь запоздалым эхом. Я выпрямилась, стараясь точнее уловить направление: строго на север, со стороны главного хребта, куда лежал наш путь. Последнее, что я помню затем, это резкая всепроникающая боль, словно раскаленный прут вонзился в каждую клеточку моего тела и сознание мое померкло. Что было потом, я узнал от Гора. По его словам, я вдруг всплеснула руками, дико крикнула: \"Зов\", - и кулем повалилась в пропасть, на краю которой все мы стояли. Ор, не готовый к этому, то ли оступился, то ли 61

просто не успел зацепиться вовремя за выступ скалы и кубарем полетел за мной, потянутый общей веревкой. Гор спас нас обоих, а заодно и себя самого. В считанные доли секунды он успел обмотать трос вокруг острого камня, упереться ногами в скалу, руками – за ледяную спайку, и на короткие критические секунды создать противовес нам обоим. Оказывается, Ор при падении ударился головой о каменный выступ и повис, вращаясь, как тюк провианта (необычайно тяжелый тюк!); я же была без сознания уже в момент падения… Гор собственными руками, дюйм за дюймом, вытащил нас обоих, сам стоя при этом на карнизе, шириной дюймов десять, опираясь в угловатый обледенелый склон, под ревущим, обжигающим стужей ветром! Очевидно, только Гор и мог вынести такое. Он никогда не рассказывал нам, как ему это удалось, каких усилий стоило. Но с этого момента Гор изменился до почти полной неузнаваемости: не то, что он перестал улыбаться – улыбался он и до этого нечасто, - но, во-первых, он стал белый, как лунь, как лед, ни один каштановый волос не омрачал более белоснежную чистоту его головы и бороды, во-вторых, все морщинки на его немолодом лице, робко бороздившие лоб, щеки и лучиками расходившиеся от глаз, - враз превратились в глубокие трещины, пропасти, провалы, казалось, лицо его стало являть наглядное пособие по ландшафту самих наших гор – старых, ветхих, грозящих обвалами и лавинами, гор, принесших всем нам столько горя; и, в-третьих, Гор никогда больше не использовал Голос и Силу вообще, казалось, он в одночасье растратил весь духовный и физический потенциал, сконцентрировав его в одном нечеловеческом усилии. Никогда более не убеждал он горячо и красноречиво своих учеников, никогда уже не светился он ореолом могущества и уверенности… Гор стал глубоким, ветхим старцем, смотрящим на мир усталыми, робкими глазами, всякое доброе слово принимая, как милостыню, а недоброе – с пониманием и смирением. Спасенные Гором, мы – я и Ор - лежали на карнизе двумя кучками мехового тряпья, и Ор очнулся первым. Именно он взял на себя с этого момента руководство экспедицией или тем, что от нее осталось. Общими усилиями им удалось кое-как привести меня в чувства, а потом 62

проволочить в полубессознательном состоянии те несколько десятков футов, которые отделяли нас от плато, вскарабкаться на него и без сил повалиться на упругий наст снега, выдубленного ревущими ветрами. Первое, что я увидела, когда окончательно пришла в себя, был какой-то незнакомый старик, осторожно смачивающий мне губы чем-то пряно- горячим. Я лежала в некоем подобии шалаша, сложенном из наших меховых накидок, натянутых на лыжи. Снаружи ревел ветер. - С тобой всё в порядке, - ласково сказал старик, - постарайся попить, это бальзам. Ты слышала Зов, верно? Это была Ульна? Вмиг я вспомнила всё, приготовилась даже к еще одной пытке раскаленным жгутом, но разве мертвые могут что-либо чувствовать? Я не ощущала ничего. Только бесконечная невесомая белизна и я – парящая в ней пушинка. Наверное, самый необъяснимый феномен человеческого естества, - это способность наша продолжить жить несмотря на… всё то, что нам в этой жизни выпадает. Я выпила бальзам, потерла снегом лицо и выползла наружу. Там стоял Ор, вперив взгляд в небо. В небе парил Рон. Я видела, как он сделал над нами широкий круг и круто взял на север, вдоль плато, прямо на Нижний перевал Большого Хребта, туда, откуда пришел гул лавины, туда, куда вел наш путь – сорок семь миль заснеженного плато, продуваемого всеми ветрами. Мы знали, что Ульна мертва. Но не знали ничего об Урии и Верте. Если всех их снесла с собой лавина – продолжение нашего пути не имело смысла. Мы ждали известий от Рона. Пока же, мы варили суп с вяленым мясом, пили настой из трав и пытались забыться обрывочным сном. Пошло около двух часов. Но вот Ор выпрямился, застыл и… заговорил голосом Ора, смотрящего на мир глазами Рона-ворона: 63

- Вижу. Приближаюсь к Нижнему перевалу. Метель. Сильный восточный ветер. Стелюсь над самой землей, в узком ущелье. Прошел перевал. Лечу над Срединным проходом к сердцу Большого хребта. Справа – скальная стена, слева пропасть. Вижу. Следы недавней лавины: широкая оголенная от снега и льда полоса – шрам на склоне. Пересекает тропу и обрывается в пропасть. Вижу: темное пятно на тропе по ту сторону прошедшей лавины. Снижаюсь. Вижу. Человек лежит на спине. На грудь ему положил лапы и морду огромный волк. Снижаюсь. Это Урия и Верт. Верт двинул головой и лизнул лицо Урии. Урия смотрит на Верта и видит его. Слабо пошевелил рукой. Оба живы. Конец связи. Ор еще несколько секунд смотрел в никуда, потом вышел из фокуса, оглядел нас и сказал: - Вы слышали: оба живы. Вам решать теперь, идти ли дальше. Сами знаете: плато – это 47 миль. Не считая объездов торосов, трещин и прочего. Не считая Нижнего перевала и отрезка пути за ним по Среднему Проходу. На это уйдет - самое меньшее – десять-двенадцать часов чистого хода. – Он помолчал (это была самая длинная речь в его жизни), а затем прибавил: - Быстрого чистого хода. Решайте. Вместо ответа я встала и принялась за свертывание нашего шалаша и укладывание пожитков. - Гор, - я повернулась к нему, - на Нижнем перевале должна быть застава, верно? - Не застава, - сказал Гор надтреснутым голосом -, скорее, просто гнездо. Сычевым гнездом зовется. Застава – она на Верхнем перевале. Между нею и гнездом – дозоры ходят, патрули. - Как же могло быть, чтобы Ульна с Урией проскочили мимо гнезда незамеченными? Ведь только этим можно объяснить, что их не остановили и не сообщили о смерти Лира. Или в Гнезде могли о ней не знать? Скажи, Гор. 64

- Думаю, гнездо они прошли ночью, под рассвет, в самый тёмный и ветреный час, да еще и в пургу. По времени лавины как раз подходит. Лавину, безусловно, услышали в гнезде, а может, и в самой заставе. В таких случаях всегда при первом удобном случае высылается патруль: осмотреть повреждения и степень проходимости пути, а если надо, то и расчистить чего… Место это ближе к гнезду, чем к заставе, но если по какой-то причине гнездо не в силах выслать своих людей (такое часто бывает в разгар зим), то патруль вышлет сама застава – Снежная Сова, зовется, - но, скорее всего, уже после того, как пурга поутихнет: им же невдомек, что кто-то был в это самое время на Срединном проходе. В такое даже поверить трудно… В общем, не скоро они сподобятся… Он помолчал и добавил, тихо так, почти про себя: - Зова-то Ульны там никто не принял. А Урия – тот умрет, а Зова не пошлет: чтоб не быть обузой даже побратимам своим… уж Урию-то я знаю… Было около четырех пополудни. Прошло более суток с тех пор, как мы вышли в наш гибельный поход. Мы осмотрели свои лыжи: те чудом не пострадали при нашем с Ором падении. После того, как Гор стал другим, совсем другим и очень старым Гором, соотношение сил в нашем маленьком отряде изменилось. Ор, который и раньше шел впереди, прокладывая путь, взял на себя роль полноправного вожака, и даже я, которая до сих пор исполняла лишь пассивные функции (да и взяли-то меня лишь из-за моей сомнительной способности держать связь с Ульной) – я осознала теперь мои новые обязанности: подбадривать Гора, поддерживать его, как дочь – престарелого отца. Я даже сочла возможным пособлять советами Ору. - Ор, - сказала я – вызови Рона: пусть летит домой, в долину, поднимет кого сможет через Большое Кольцо: надо ведь об обратном пути подумать: снести Урию в долину, да самим спустится…- все мы прекрасно понимаем, что собственными силами нам не проделать всю дорогу назад, да еще и с раненым Урией в придачу. 65

Тогда мы еще не знали всего. - Может на Снежную Сову его послать, а? – спросил Ор. – Чтоб скорую помощь к лавине вызвать? - Он не сможет войти в контакт ни с кем из них, - резонно возразила я. – Вряд ли на заставе есть кто-то, у кого вороны в побратимах, или даже их сородичи: совы да сычи не особенно-то их жалуют… Нет уж, пусть летит прямо в Долину, входит в кольцо с сороками, сойками, дроздами, те – с другими своими ближайшими родичами, - пока не достучатся до какого-нибудь человека. Так будет верней всего. Будущее показало, что я была права лишь отчасти. *** Никто не знает, откуда родом Верт. Урия принес его в долину полуторамесячным щенком, лишь недавно открывшим бусые глаза, из одного из своих бесчисленных походов по горам. Сам Верт тоже ничего не помнил. В наиболее ранних своих воспоминаниях он видел себя сидящем на руках своего отца – огромного двуного волка – у пылающего очага и посасывающего у него из рук мозговую кость. Только значительно позже Верт осознал, что \"отец\" его на самом деле – человек, что он – его побратим Урия, и что живет он с подобными себе людьми, в большом долинном поселении. Жили там и собаки. Верт никогда не якшался с ними: разница была слишком велика, он даже не понимал их языка, не считая самых основных слов и выражений. Их самки, истекающие вожделением, не привлекали его, как не привлекает кошка льва. В своих совместных с Урией походах в горы, Верт быстро познакомился с долинными и лесными волками – своими ближайшими сородичами. Язык этих был ему более не менее понятен, хоть и он не являлся его собственным. Но и с ними отношения его были натянуты и скупы: так встречаются на дороге рысь и снежный барс – вроде бы и родственники, да пути-то у них разные. Никогда еще за всю свою долгую жизнь не встретил Верт себе подобного. 66

И дело тут было не только в росте, бывают же в конце концов причуды природы: кошка в два раза крупнее обычной, бабочка-исполин, гигантская тыква… Нет, Верт был не просто огромных размеров волком, он принадлежал к особому виду. Необычно широкий в кости, с мощной грудью и чудовищной челюстью, менее вытянутой, чем это обычно бывает у волков, он обладал гигантской силой. Одним ударом лапы он мог сбить с ног теленка, его способность прыгать в длину и вверх, тянуть сани или груз в зубах и на спине - вызывали у видевших это благоговейный трепет. Окрасом он так же отличался от обычных волков: при удивительно густой шерсти и подшерстке, он был палево-серой масти, с более темной полосой по хребту, а к зиме светлел и становился светло- серым, с белыми подпалинами на морде, хвосте и лапах. Глаза его так и не сменили свой цвет с возрастом на обычный для волков желто-рыжий, а остались бусыми и больше тяготели к голубому, как воды реки под кромкой прозрачного льда. Нрава он был, в общем-то, спокойного, что не принимало, впрочем, форму панибратства ни с животными, ни с людьми: ни те, ни другие не могли полностью подавить в себе страха перед существом столь огромным и мощным, а водить дружбу, основанную на страхе, Верт не умел. Так и жил он в гордом величии великана. Где-то, глубоко внутри, особенно по весне, он томился иногда неясным томленьем по далекой родной крови, но его всегда сменяла волна любви и преданности к \"настоящему отцу\" его – Урии: полу-отшельнический образ его жизни, дальние походы, разведки, дозоры, патрули, - всё это, как ничто другое подходило и самому Верту. Но сейчас его брат-отец Урия – его всемогущий бог-побратим, вот уж который час беспомощно лежал плашмя на обледенелой тропе Срединного прохода и все попытки Верта вывести его из этого состояния, пробудить к активной, деятельной жизни ни к чему не приводили. Всё, что мог делать Верт, это вновь и вновь облизывать ему лицо и руки, сметая с них нескончаемую снежную крупу, не давая им замерзнуть окончательно. Урия то приходил в сознание, то опять терял его, - Верт впервые столкнулся с такого рода не-сном-не- бодрствованием и, скорее всего, не понял бы ничего, не иди речь о его 67

побратиме: Урия и Верт были одно целое. Верт не только знал, что Урии плохо и больно, - он чувствовал каждой косточкой своего тела эту невыносимую, бездонную боль раздробленных костей и поврежденных органов; ощущал и отзывался на нее тихим жалобным поскуливанием. В те короткие минуты, когда Урия приходил в себя, Верт старался успеть напоить его. Он поил его собственной кровью. Ибо у Верта были перебиты обе передние лапы. Он положил их на грудь своего брата так, чтобы еле слышное дыхание Урии, вылетающее изо рта чуть заметным паром, согревало рваные раны на лапах, не давая крови запечься, и та каплями стекала на бороду и усы Урии. Приходя в сознание, тот автоматически облизывал теплые от крови губы, сглатывал живительную влагу, открывал глаза в узнавании, и… тут же вновь проваливался в беспамятство от нестерпимой боли. Время шло и с ним росло отчаянье Верта. Он терял кровь, слабел, холод все больше проникал под дотоль недоступный ему мех. А помощь всё не приходила. И тогда Верт завыл. Это был первый настоящий вой в его жизни, он поверг его в изумление, но Верт ничего не мог с собой поделать: какая- то первобытная, неведомая часть его самого взяла над ним верх. Невероятный, неслыханный дотоле вой разнесся по ущельям и кручам Срединного прохода, он дробился эхом, метался от кряжа к кряжу, пробивался сквозь свист ветра и пурги, летел ввысь и вдаль, он стал самой вьюгой, самой стужей, воплощением боли и отчаянья и призыва. Дозорный в Сычовом гнезде, услышав этот звук, замер и суеверно скрестил пальцы; сторожевые заставы Белой Совы перебросились ошеломленными огненными сигналами и послали срочный запрос гнезду… всё живое, что ютилось по пещерам и берлогам нижней части Большого Хребта, застыло, парализованное звериным ужасом. А Верт всё выл, выл нескончаемым плачем, мольбой о помощи в великой Беде. И вот где-то, далеко-далеко на северо-востоке, ему, наконец, ответил такой же вой. 68

*** Рон-ворон летел в долину, крепко помня наказ: оповестить всех, кого только можно о беде в горах, постараться создать Большое Кольцо, звать помощь. Но, подлетая к селению, он понял, что опоздал: люди уже знали о беде и спешно готовили большую спасательную экспедицию: шесть тяжело груженых саней в собачьих упряжках ждали сигнала к выходу. В них было упаковано все лучшее и необходимое, чем располагала Долина: зимние палатки и складные нарты, медикаменты, лебедки, редко используемое снаряжение Большого мира: термосы, электрические фонари, альпинистское снаряжение. Встал вопрос, не взять ли с собой и рацию, но идею отклонили: люди в Долине даже в экстренных ситуациях старались не оповещать о себе и происходящем на их земле Большой Мир. Зато в числе участников значились не только самые крепкие и сноровистые парни селения, но и знатоки своего дела: знахари, костоправы, мастеровые и даже гвельд Улад – поддерживать дух и мораль спасателей и спасенных. Но главное – в путь отправлялась Вея – хранительница Знания и Силы, глава жриц Рода. Её авторитет в народе был непререкаем, способности – огромны и никому не ведомы до конца, как и ее возраст. Она стояла поодаль от колонны – высокая сухая фигура, одетая во все синее, опираясь на высокий, почти с нее ростом, жезл. Узкие глаза, обтянутые пергаментной кожей скулы, безгубый рот, вся – воплощение воли и власти. Сам факт ее присутствия говорил о многом: то не была еще одна экспедиция по спасению спасателей, нет, - речь шла о борьбе за выживание самого Рода, всей Долины, всего мира земли людей и их побратимов. Ни один Гор понял, что происходящее - не просто случайная цепь несчастных совпадений, что \"неладное\" затронуло глубочайшие пласты Бытия, что само существование Срединного мира стоит под угрозой, и потребуются все скоординированные усилия его обитателей, дабы угроза эта не претворилась в реальность. 69

Выходу в поход предшествовало спешное собрание Большого Совета: старейшины, жрецы, главы родов. На нем-то и порешили выступить походом против сил неведомых, но грозных, спасать землю и Род. Но еще задолго до этого Вея, тайно ото всех, созвала Сестер Силы – обсудить положение, попытаться найти ответ. Было то сразу после неслыханного бурана, разорившего селение, известии о смерти Лира и выхода в поход партии Гора. Все попытки жриц – порознь или сообща – вступить в контакт с тонкими мирами или с малыми народцами наталкивались на стену, - иногда глухую и непробиваемую, как бетон Большого Мира, иногда – туманную и мглистую, гасящую всякую попытку прорыва, но результат неизменно был тем же: молчание. Ситуация была беспрецедентной: такого не только никто не помнил, - подобное не упоминалось даже в самых древних рукописях и преданиях. Если уж на то пошло, то испокон веков, если и были какие проблемы с тонкими мирами и инородцами, - то прямо противоположного свойства: как избежать излишнего их внимания к себе и снизить до позволительного минимума каждодневное их вмешательство в жизнь человеческую. Ту же всё было наоборот. Стали вспоминать, когда же в последнее время замечалось воздействие или простое присутствие тонких существ в селении? Оказалось: по меньшей мере, долгие недели, а то и месяцы! И никто не заметил, никто не обеспокоился! Сёстры Силы сидели Малым Советом глубокой ночью и гадали о возможных причинах \"неладного\", когда никем не замеченные, тихим ходом вошли в селение Дар и Снур с покалеченным Лиллем промеж них, тяжело бредившим в беспамятстве. Лиля тут же отправили к лекарям и травникам, а Вея приказала созвать Большой Совет. Когда все были в сборе, она взяла слово: - Прежде, чем я сообщу вам о причине Совета, хочу задать вам вопрос: кто из вас в последние недели был свидетелем проявления потусторонних сил – любых и в любом виде: явное присутствие, 70

невидимое воздействие, помощь в просьбе или просто мимолётное проявление? Ответом было удивленное молчание. - Люди Рода, - сказала тогда Вея, – в тонких мирах происходит что-то неладное. Никто из нас не знает, что именно. Ясно одно: тонкие сущности, малые народцы, даже духи природы – все нас покинули. Произошло это уже достаточно давно, просто никто из нас не удосужился обратить на это внимание. Это непростительно и постыдно, прежде всего, для нас – Хранительниц Веры и Силы, уж больно мы, видать, попривыкли к заведенному порядку, воспринимали его как должное. Я напомню вам старую истину: мы есть те, кто мы есть лишь благодаря нашему союзу с тонкими мирами. И именно эта животворящая связь позволяет нам владеть Силой и Знанием, только благодаря ей живем мы в Великом Живом Кольце со всем сущим, только через нее растим и крепим связь с побратимами нашими меньшими. Распад связи означает гибель нашего мира. Без союза с тонкими сущностями и малыми народцами мы скоро забудем Заветы, позабудем языки побратимов, лишимся Знания и Силы, и очень скоро станем похожи на все прочие племена Большого Мира, а что они собой представляют, думаю, знают все. - Под угрозой стоит наша Вера, все устои и быт, сама жизнь. Повторяю, мы не знаем, что там у них творится, но то, что речь идет о настоящей Большой Беде – это точно. Мы – Сёстры Силы – продолжим делать всё возможное, дабы восстановить связь. Но время Тонких Миров – не наше время. Быть может на это уйдут считанные дни, быть может – долгие годы, и не одно поколение людей Долины сменит друг друга, прежде, чем Гармония Сфер будет восстановлена. - Пока же принуждены мы жить сиротами в собственном доме, в мире который с каждым днем будет становиться все чуждее и враждебнее нам – его же хранителям. Для того, чтобы как можно более замедлить процесс распада, а если возможно, то и повернуть его вспять, нам потребуется всё напряжение сил, неукоснительное следование Заветам Веры и указам наставников. Каждый из нас призывается отныне стать светочем братства, с удесятеренной силой нести в мир Красоту и Гармонию, Любовь и Сострадание. Я знаю, все вы и так стремитесь к 71

этому в вашей жизни, на основах этих и молодежь воспитываете, но… час нынче особый. - Вот, какова причина, по которой я вас созвала. Как видите, буран, смерть Лира, несчастье с Лиллем – всё выстраивается в одну неслучайную цепочку. Мы должны выработать план действий. Я жду ваших мнений и советов. Давно уж наступило хмурое утро, а в Доме Собраний этого не замечали. При свете факелов и громадных восковых свечей на высоких подставках велись беседы и мало-помалу составлялся план Большой Борьбы. Быть может, это длилось бы до тех пор, пока участникам Совета хватило бы сил, но около девяти утра дикий, нечеловеческий крик разорвал стылую мглу утра: кричала Грея, моя мать, принявшая Зов Ульны. Как безумная, бежала она по посёлку, слепо, в метельную круговерть. - Доченька моя, Ульна! Зорька моя вечерняя! Солнышко моё предзакатное! Иду я к тебе, иду, со всех ног к тебе, со всех сторон бегу я к тебе, радость моя! Ты только постой, не уходи, я уже рядом, я бегу, светик мой, вот, сейчас... уже… - и она рухнула в глубокий сугроб, как подкошенная, да так и осталась недвижима, распростав руки, словно и впрямь достигла она зорьку свою зеленоглазую, достигла, да и обняла ее крепко-накрепко, навеки. Мать моя, Грея, была мертва. Я не услышала ее Зова, сама вися в это время в беспамятстве над пропастью. Весть эта потрясла народ. Будто последняя капля, переполнила она чашу тягот, подспудных тревог и неясных томлений. Всё население Долинного, от мала до велика, высыпало на двор и молчаливым кольцом обступило Дом Собраний. Люди ждали Слова. На крыльце стояла Вея. Она обвела всех молчаливым взглядом и сказала: - Люди, настал час Большой Беды. Крепитесь в Вере. Мужайтесь в Силе. Добро на бой идет! За Красоту и Свет мира. За великое Кольцо Всего Живого! Нелегкой и нескорой будет борьба наша. Но мы победим! Пока веруем мы в Красоту и Чудо, пока несем в мир Любовь и Верность, пока 72

други мы побратимам нашим, а Заветы предков – светоч пред нами, - нет и не будет на нас погибели! Вот вам моё Слово! И люди рода преклонили колена в знак принятия на себя Обета. *** Составлялись списки участников похода, придирчиво отбиралось снаряжение, кони, собаки. Спешные гонцы отправились во все другие долинные поселения: Луговое, Озерное, Южное, Лесное, Верхнее, в Речную Пойму и в Три Водопада. И дальше – к крепостям и замкам князей. С Сигнальной башни нескончаемой чередой огненных вспышек несся к горным постам и заставам Клич. На звоннице забили набат. *** Было около трех пополудни, сборы близились к концу, когда вдруг со стороны гор, с Верхней Пустоши, послышался вой волков. Это не был обычный тоскливый волчий вой, который можно нередко услышать долгими зимними ночами. Он был стройным и переливчатым, со сложными, слаженными подвываниями и короткими паузами, взлетами и падениями тембра, где всё в целом напоминало длинное, хорошо разученное послание. Были в нем и тоска, и жалоба, но главной темой звучал настойчивый призыв. Запряженные в сани собаки, как и все прочие в селении, тут же отозвались на него на все голоса. Но, - странное дело, - в них не было обычного для собак страха перед волками, - скорее, был то ответ на послание диких сородичей, подхват налету и несение дальше. Главный собачник селения – Клем – друг и побратим всего собачьего племени, а ездовых и сторожевых собак в особенности, - стоя у саней с поклажей, склонил голову, вгляделся в пустоту перед собой и застыл на долгий миг. 73

Волки повторили свой трельный вой трижды и растворились в белесой мгле. Так селение узнало о судьбе Урии и Верта. Само это знание никак не могло повлиять на ход приготовлений: люди и так готовили себя к спасению попавших в Беду. Но добавочные подробности, точное указание места и времени трагедии, беспомощность положения Урии, – богатыря и великана Урии и его неразлучного друга Верта, - наложили особую, зловещую тень на все происходящее. Люди вновь и вновь слушали пересказы волчьего послания. Слушали, и крепче сжимали губы в непримиримости. А Фрем – отец мой Фрем – всё то время, что прошло с момента Зова Ульны, сидел у давно погасшего очага, где хрупкими скелетиками застыли обугленные, прогоревшие поленья, сидел и смотрел в ничто. Да и может ли смотреть куда-то еще человек, сам превратившийся в прогоревшее полено? Тронь его - и рассыплется пеплом. *** Наконец, около пяти пополудни, в самый час сгущения ранних сумерек, отряд тронулся в поход, навстречу вновь начинающейся поземке и студенеющему ветру, навстречу горам, навстречу Борьбе. По решению совета было введено древнее деление на подотряды: две семерки, две тройки: первая тройка – разведочная – выехала верхом еще три часа назад. В ее задачу входило проверять надежность и проходимость пути (пологого и более длинного восхождения на плато, единственного подходящего для саней и упряжек), а где надо – торить путь и устранять преграды. Вторая тройка – страховочная – обязывалась строго следить за безопасностью передвижения колонны в пути, а на особо тяжелых участках – крепить канаты и крючья, скобы и закрепы. 74

Первая, головная семерка, была составлена из, собственно, спасателей. Их снабдили всем возможно-лучшим: собаками, провизией, лекарствами и особо тёплой одеждой… Вторая, замыкающая семерка, была вспомогательной или обозной. Трое тяжелогруженых саней утюжили снег под гнётом палаток и мешков сменной одежды и запасов продовольствия, кухонной утвари и корма для собак. Всего их было двадцать. Двадцать мужчин и женщин, отправляющихся в путь, на бой с неведомым. Было их двадцать и еще одна – Вея. Она ехала верхом на неказистом на вид гривастом жеребце чалой масти, бодро идущем рысцой перед первыми санями головной семерки. На каждых из шести саней пылал, шипя на ветру, смоляной факел. Поблескивала сбруя конных, играли бликами арбалеты и колчаны стрел на заплечных перевязях. Люди рода встали в два ряда вдоль санного пути и кропили уходящих оленьим молоком – на счастье. *** Всего этого мы не знали. Почти в одно и то же время, Ор, Гор и я – вышли в путь по плато, надеясь застать рассвет на перевале или, хотя бы, в видимости Сычового гнезда, засевшего на высоком утесе над нами: у нас кончалась провизия. Мы бежали на лыжах, насколько то позволяла снежная равнина, дыбящаяся торосами, угловатыми каменными грядами, подозрительными провалами. Ор бежал чуть впереди, я же старалась держаться поближе к Гору, готовая в любую минуту прийти на помощь. Теперь я оберегала его, как когда-то он меня. С первого взгляда было видно, каких физических усилий стоило Гору просто стоять на лыжах, идти, не падая под порывами ветра, отталкиваться палками от мокрого слепящего снега. А ветер всё крепчал. 75

Наконец, на небольшом подъёме, Гор неловко взмахнул палкой и тяжело повалился в снег. Я окликнула Ора. Вдвоём нам удалось поднять его на ноги и поставить на лыжи, оказалось - одна из них безнадежно сломана. Ор снял свои, отдал их Гору, а сам встал на одну оставшуюся. Гор стоял, тяжело дыша, и робко смотрел на нас виноватыми глазами. Мне было стыдно и больно. Еще через минут сорок Гор упал опять, на сей раз, подвернув руку. Было ясно: продолжать путь он не сможет, весь его вид являл собой крайнюю степень истощения. Мы решили сделать короткий привал, вновь собрали шалаш из лыж и плащей и заварили настой. - Что будем делать, Грю? – спросил Ор. – Что делать? Я думала. Оставить здесь Гора одного – беспомощного, обессилевшего, в сердце снежной равнины, продуваемой насквозь всеми ветрами, неизвестно на сколько времени? Гора, - отдавшего за спасение нас с Ором свою силу, веру и дух жизни?! С тем же успехом меня могли бы попросить стрелять в моих диких лебедей… Остаться с Гором и ждать… чего? Сколько времени? Когда там, за перевалом умирает Урия? Исключено! Что же делать? - Вот что, Ор, - сказала я, наконец, твердым голосом, - ты остаешься с Гором и ждешь помощи – либо из Долины, либо из Сычового гнезда, после того, как я туда доберусь. Я побегу налегке – никаких накидок, минимум провианта, самое большее, часов через восемь буду на перевале. Вы продержитесь. - Что? Чтобы я отпустил тебя одну? В ночь, в метель, по незнакомой дороге? Мало нам Ульны? Ну, уж нет! - Слушай меня, Ор! Слушай меня весь! Слушай и повинуйся! – я слышала голос, исходящий из моих уст, и не отождествляла его с собой. Ибо это был Голос. Когда и как я успела овладеть его искусством - то было мне неведомо. Лишь много, много позже я поняла: Гор не только спас наши жизни. Во всеобъемлющем стремлении излить из себя всю свою энергию и волю, он, сам того не зная, передал нам и свои дары. Мне – дар Слова и Голоса. И кое-что еще. Что получил от него Ор, я не знаю, но то, что 76

что-то он получил – это точно. Ибо и Ор изменился с того похода: стал он каким-то… внутрь-себя-смотрящим, вот каким. И очень спокойным, словно там, внутри у него, ровным синим пламенем горит лампада: и греет, и светит, и радость дает, и верой полнит. Вот каким стал Ор. А я обрела Голос. - Ты, Ор, остаешься с Гором и бережешь его, как собственную душу. К вам скоро придет помощь. Я знаю. А я иду к Урии. И дойду до него. Это я знаю тоже. - Да, Грю. – ответил Ор голосом воина, получившего приказ. – Я тебя слышал. Я быстро отобрала для себя самое необходимое, выпила чашку настоя, наспех проглотила двойную порцию своих пилюль, встала на лыжи и пустилась строго на север. *** Позже все утверждали, что такого просто не могло быть. Они еще и еще раз мерили расстояние по карте, вычисляли силу и направление ветра, приблизительную и максимально возможную скорость лыжника, применительно к условиям местности, границы человеческой выносливости, пытались вычислить даже коэффициент силы воли…, - все равно ничего у них не получалось. Первые робкие проблески мутного рассвета застали меня не у Нижнего перевала – я даже его не заметила, как не заметила и Сычового гнезда, как не заметили с него и меня саму, - и не на каком-либо промежуточном отрезке Срединного прохода. Рассвет догнал меня в каких-нибудь тридцати ярдах от Урии, и то – потому что я, наконец, остановилась. 77

А остановилась я потому, что дошла, добежала, долетела до Урии и, во- вторых, потому, что никак не могла понять: что же все таки видят мои глаза. А видели они, очевидно, того же Урию, недвижно лежавшего на снегу, а по обе стороны от него, тесно к нему прижавшись, так, что укутали его всего густым теплым мехом, лежали… два Верта! \"Да, - подумала я, сдали мои глаза… не мудрено! Хорошо, что хоть раньше не подвели!\" Я смахнул иней с ресниц, и сделала еще несколько шагов: Вертов было два! Приглядевшись получше, я все же разглядела кое-какую разницу: второй «Верт» был чуть светлее первого, желтовато- белый, с более пышной шерстью и может быть, самую малость, покороче. Тот, что побольше и потемнее, положил лапы на грудь Урии, уткнувшись мордой ему в шею. Все трое, казалось, мирно спали. Но вот, тот, что посветлее, учуял меня, поднял морду и, не двигаясь с места, предупреждающе зарычал. Это не было агрессивное рычание, предваряющее лай или прыжок, но от долгого низкого рокота этого кровь стыла в жилах. Именно такого рыка и опасались люди Долины, завидя Верта. Но сам Верт никогда не рычал так. Тот, что потемнее, - теперь я признала в нем настоящего Верта, - очнулся, поднял голову, с видимым усилием сфокусировал взгляд на мне, признал, очевидно, тихонько тявкнул и попробовал вильнуть хвостом. Я осмелела, подошла к ним вплотную и склонилась над Урией. - Урия, - позвала я тихонько, - Урия, очнись. – Его буйная шевелюра и борода были в инее, закрытые глаза глубоко запали в провалы глазниц, черты лица его заострились донельзя, приобретя темно-синий отлив. Но он был жив. Глазные яблоки ходили из стороны в сторону под почерневшими веками, из губ изредка вырывался еле заметный пар дыхания. Я достала фляжку с бальзамом, попутно поразившись, найдя ее нетронутой: за всю дорогу от Ора к Урии, я к ней, оказывается, и не притронулась, - и стала осторожно смачивать губы и виски Урии. Я не спешила и работала крайне осторожно. 78

Тут я вспомнила о Верте. Он не сдвинулся ни на йоту, все также положив лапы на грудь Урии. Я посмотрела на них: обе были перебиты – одна в верхнем, другая в нижнем суставах. Один из переломов был открытым, и острый край могучей кости пробил шерсть и торчал наружу, как наконечник копья. Кровь уже давно не шла, лапы и морда Верта, меховая куртка Урии, грудь, борода, лицо – все было в ее черной запекшейся корке. Многим помочь Верту я не могла – просто не знала, как это делается, да и опасно это было. Мяса у меня не было тоже. Тогда я достала из мешка кусок бересты, в которую были упакованы кой-какие мои пожитки, налила в нее немного бальзама и подставила под морду Верта. Верт слишком долго жил с людьми, чтобы усомниться в моих намерениях, к тому же, мы были старые друзья. Он понюхал бересту и послушно вылакал спиртное. Я налила еще, и опять он вылакал бальзам. Потом тяжело вздохнул, благодарно посмотрел на меня и заснул, не двинувшись: он был необычайно слаб. Я налила немного бальзама в бересту и подала ее другому волку, тот все это время неотрывно следил за моими действиями. Волк понюхал бальзам, лизнул разок, громко чихнул и отвернулся: столь низко он еще не пал, говорил весь его вид. Тогда я вновь обратилась к Урии и увидела, что он очнулся: глаза были открыты, мутный взгляд устремлен в низкие тучи, сеющие редкие снежинки. Он заметил меня, но потребовалось ещё несколько долгих мгновений, пока он меня узнал. Каждая мысль, мучительно прокручивавшаяся у него в голове, явственно отражалась в глазах: Урия пытался вспомнить ход событий. Наконец, картинки, проплывающие пред его мысленным взором, достигли логического завершения, он облизнул губы и, глядя на меня в упор, тихо проговорил: - Грю, это ты, верно? Ты приняла зов Ульны и пришла. Одна? Нет, не может быть. Где же другие? Не важно, послушай, не уберег я Ульны, девочки моей, понимаешь? Как ни старался, не сумел… - Погоди, Урия, помолчи. Вот, выпей бальзам, это наш особый, он тебя враз на ноги поставит. - На ноги меня не поставит уже ничто, дочка. Я сломал хребет, да вообще, по-моему, все, что может человек сломать и расплющить в 79

собственном теле. Сколько у меня времени в запасе – не знаю, но не много. Поэтому ты послушай меня, Грю, не перебивай. Тут, ведь, вот в чем дело: я-то Ульну зачем с собой в горы взял? Чтоб она по Зову Лириному вела меня, так? Вот она и вела – больше суток вела, не переставая, и всё – в самое сердце гор… к дальним заставам, говорит, к Долгому Эху – есть там, у них, пропастища такая, Долгим Эхом зовется… - Но, послушай, Урия, такого же не может быть: вскоре после вашего выхода, мы получили сигнальное сообщение с гор: Зов Лира прекратился через три часа после послания, они там тут же спасателей выслали, с заставы Ястреба. Погиб Лир. И, действительно, в Долгом Эхе то было. Но уже через три часа Зов прекратился, а ты говоришь – больше суток… Как же это м… - Вот, ведь, шельмовка, оказывается, Ульна-то: обвела, меня, старика, как малого дитятю. \"Зов и Зов, - мол, - идем, бежим, летим, почему ты такой медленный?!\", - все не унималась… Доверился я ей, старый дурак… доверился, да и погубил, а заодно и брата моего Верта покалечил… кабы не он… - он, ведь, всю дорогу Ульну на себе вез… да что там вез – летел он с ней, мчался… - Ох… - простонал Урия в и изнеможении закрыл глаза, - больно мне, Грю, до чего же больно… от всего… Он полежал чуток молча, собрался с силами и заговорил вновь: - Мы, как шум лавины заслышали, аккурат под ней были. \"Бежим назад, - кричу, - назад!\" – а она мне: \"Вперёд, Урия, вперед, мы ее проскочим, чтоб завал нам путь не загородил…\"- Проскочили мы ее, как же… Верт сказал, глыба в нее большая попала, прямо в голову ей угодила, смела ее с Верта и – вниз, и секунды не прошло… Да и что тут оставалось делать: лавина – это же… это же… жуть, вот что… облако пыли ледяной, гул такой, что и не слыхать его вовсе… Конец света – вот это что… \"Проскочили\"… почти мы ее проскочили, почти… Он опять обессилил. Я смочила ему губы бальзамом. - Брат-Верт-то, наш, спас он меня… кровью своей поил из лап перебитых, мехом своим согревал, вылизывал… от снега меня 80

вылизывал… замерзнуть не давал… Чуть видит... я в беспамятство соскальзываю, связь меж нами меркнет… так он хвать меня зубами за ухо… или за нос, - вот боль меня и возвращала… в боль… - Урия, скажи, что за еще один волк тут, а? Их тут двое, ты знаешь? Я сначала… - Не волк это – волчица. Раньей звать. Новая подруга Верта, вот. Это он до нее дозвался воем своим… чуть ли не с другого конца Хребта к нему пришла… господи, что это был за вой… - Да, вот еще, чтоб не забыть, - Урия спешил, чувствуя, что надолго его не хватит, - ты, вот что, дочка… Как в Долину вернешься, две вещи сделай, только обязательно, слышишь? Ты отцу и матери своим – Фрему и Грее – от меня поклонись… скажи: Урия простить его просил – что Ульну не уберег, золотце мое… обещаешь? - Обещаю, обещаю, Урия, я же знаю, что все, что мог, ты сделал, и больше того – тоже… Да ты и сам-то им все объяснишь, вот подойдет помощь, подштопаем мы тебя малость, так ты и… - И еще одно. Ты к Вее иди, скажи: Урия сказал: что-то неладное происходит. С миром, понимаешь? Со всем миром вообще. Я тут все думал, пока лежал… разлад получается… распад какой-то… я духов гор звал и еще, других… кого и как – тебе знать ненадобно. Одно скажу: не было еще при жизни моей случая, когда б не отозвались они, я с ними… ну, в общем… особые у нас отношения… а тут – ничего, ни звука, ни промелька… и еще приметы разные, мелкие… их-то и объяснить – не объяснишь, а всё один к одному: рушится Большое Кольцо, понимаешь? Гибнет оно… и мы - с ним… - Я знаю, Урия. Я и сама то же заметила. Да и другие… Но Урия меня уже не слышал. Горячечный румянец покрыл его щеки, голова заметалась из стороны в сторону… Урия впал в лихорадочный бред. Время от времени с губ его срывались слова: - …стой… куда… назад… Ульна, девочка… ох… Верт, Верт, бедняга… 81

Вдруг он встрепенулся, открыл глаза и совершенно чистым голосом проговорил: - А Верт, оказывается-то, к племени Пещерных Волков принадлежит. Это ему Ранья поведала. Мало их осталось на свете, совсем мало. Так мало, что даже мы понятия о них не имели… думали: горы наши, как свою ладонь, знаем… ан нет, выходит, не знаем… Они… в общем, таких, как они реликтовыми зовут, вот... я в книжке прочитал… - и он опять провалился в беспамятство. Я подложила ему под голову свой мешок, укрыла меховым капюшоном… Больше делать было нечего – только ждать. Я огляделась вокруг и приметила у скалы темное пятно. Это оказался припорошенный снегом заплечный мешок Урии. Развязав его я обнаружила много чего полезного, прежде всего – большой кусок вяленного мяса. Я отрезала от него солидный шмат и бросила Ранье. Она обнюхала его, поглядела на спящего Верта, и уплела в один присест. Верта я будить не стала, пускай поспит, сон для него сейчас дороже… Там же я обнаружила горсть сухофруктов и ломоть копченой лососины, и принялась за еду – мою первую настоящую еду за последние сутки… *** Часа через полтора я различила слабые звуки, они приближались с севера. Вскоре из снежной взвеси вырисовались такие же белые фигуры, эфемерные и бесшумные, как горные призраки, они размеренно двигались в слаженном ритме. То был усиленный патруль из шести дозорных, высланный наконец-то с заставы Белой Совы. Все с ног до головы в маскировочных халатах, даже лыжи и палки от них - белые. Их выдавало лишь оперение стрел, покачивающихся в кожаных колчанах за спиной, да поскрипывание лыж. Я загодя поднялась им навстречу. 82

*** Оказалось - патруль знал об Урии и Верте и шел именно к ним. Один из лыжников тянул за собой сани, груженные всем необходимым для раненых. \"Молодчина, Рон, - подумала я – всё сообщил в Долину\"… Завидев людей, Ранья вскочила, отбежала на почтительное расстояние и оттуда наблюдала за происходящим. Люди с заставы Белой Совы не очень удивились, увидев меня: они знали о нашей спасательной экспедиции; не удивились, пока не поняли, что я одна… - Где же остальные, - спросил командир патруля, назвавшись Джедом, - вас, вроде бы, должно быть, по меньшей мере, трое… - Гор заболел, Ор остался с ним на плато в южной части. Им нужна помощь. - Не волнуйся, из Долины вышла большая спасательная партия, еще вчера под-вечер. Скорее всего, они уже их нашли. Что с Урией? Верт тоже ранен? Серьёзно? - У Верта перебиты две передние лапы. И он очень ослабел от потери крови. Но, в общем он в порядке. Вот с Урией – хуже, гораздо хуже. Он ненадолго приходил в себя, - я поила его бальзамом, - сказал, что \"сломал хребет и, вообще, всё, что может сломать человек\", думаю, внутренние органы у него повреждены тоже. Кроме того, он уже больше суток лежит на снегу, в метель, под таким-то ветром… Верт поил его своей кровью и согревал. Иначе… И еще одно, видите там еще одного волка? Это Ранья – подруга Верта, она из диких волков его племени, пришла на Клич, вы с ней по осторожней… - Так тот дикий вой вчера был кличем Верта?! Ну и ну, не приведи меня духи попасть такому под настроение… Вот что, Роб, - Джед обратился к 83

одному из патрульных, - осмотри Урию. Только, предельно осторожно! Да, что я тебя учу, сам знаешь. А мы пока подготовим носилки. - Роб – лекарь наш заставный, - пояснил мне Джед, - он с какими только травмами не сталкивался… Не волнуйся – сделаем все возможное. Я знаю Урию, встречались, - богатырь, а не человек, выдюжит. Люди Джеда раскладывали носилки и медикаменты. Роб осмотрел Верта и Урию, который все так же пребывал в беспамятстве. Вид у него был обеспокоенный. - Вот что, ребята, очень осторожно, чтоб ни на дюйм не задеть, подсуньте под Урию доску.. Потом – на сани. Верта – как есть – на носилки. Четверо будут нести их. Пятый будет тянуть сани с Урией. Один – впереди. Правильно, Джед? - Правильно, Роб, так и сделаем. Если можешь, обратился Джед ко мне, - ты бы тоже приглядывала за Урией: чтоб не качнуло, так вернее. Урию погрузили на носилки, туго, но осторожно, перетянули ремнями и мы тронулись тихим ходом к Сычовому Гнезду. Оглянувшись, я заметила Ранью, неотступно крадущуюся за нами, на расстоянии полета стрелы. *** К полудню мы добрались до гнезда. Там было уже все готово к нашему приходу: жарко натопленные комнаты, горячая еда и питье, уют и забота. А забота, как оказалось, требовалась не только Урии и Верту. Как только мы, обчистившись и стряхнув с себя снег, вошли в главный зал, расселись перед огромным пылающим очагом и выпили по кружке пряного хвойного настоя – традиционного приветственного угощения на всех горных заставах, - Джед положил мне руку на плечо и отвел в сторону. Видно было, что он смущен и не знает с чего начать. Наконец 84

он собрался с духом и сказал, глядя на меня, и одновременно, как бы в сторону: - Не хотел я тебе говорить в пути, Грю, всё оттягивал…, думал: вот долинные твои сородичи подойдут, сами и поведают… - от своих оно, как-то, теплее, вроде. Да видно, такова уж доля моя… Тут такое горе, понимаешь… В общем, не только сестру свою, Ульну, потеряла ты вчера, а стала ты круглой сиротой. Мать твоя, Грея, и отец твой, Фрэм, - оба вернулись к себе. Вот. В час Зова Ульны было то, или сразу за ним. Нам из долины сообщили – тебе передать. Подробностей не знаю, но, видать, это Зов Ульнин и позвал их за собой… не смогли они без нее… друг за дружкой потянулись… - Быть того не может! – оторопело прошептала я, а сама – что лист в ненастье на древе голом: и рвет его ветер, и треплет, грозит в коловерть унести…, а он – ни весу в нём, ни цвета, ни дыхания жизни, а все-то цепляется черенком сухим за ветку хрупкую – в надежде на… на что? – и сам не знает… - Быть того не может, чушь это всё, перепутали вы! Ведь Зова-то не было! Ни отцова, ни материного, уж я бы да не услышала!? - Нету ошибки тут, Грю, всё как есть. Ты ведь и Ульниного-то Зова не слыхала: сама в то время в беспамятстве над бездной висела – так ты сама мне сказывала, верно? А потом еще неизвестно сколько времени прошло, пока очнулась. Вот в эти-то долгие минуты все и случилось. Ты уж, поверь мне, Грю, так оно всё… И оторвался лист от ветки-надежды своей, и понесло его и завертело вихрем нежити, в бездны глубокие, в омуты черные, в ничто… Первое, что я помню потом: как лежу я на ложе мягком, вся мехами обложенная, и рука мужская, неумелая, подносит к губам моим деревянную резную ложку, а ручка у ней – в форме сыча выделана, да так искусно! Глядит на меня сыч и кивает, кивает, приветливо так. И говорит по-сычьему глухо, как из дупла: 85

- Попей, - говорит, - Грю, попей. Специально для тебя старались: это особое, целебное – бульон из черепашьих яиц, большая редкость… А вкусно-то как! Я была маленькая ничья девочка, ни кто я, ни что – ничего не знаю… ни зачем, ни где… Сыч был добрый, ласковый – я и послушалась… *** Поздним вечером того же дня в Сычовое Гнездо вошла колонна саней и всадников: после тридцати часов пути партия долинных спасателей достигла Нижнего перевала. Люди и животные были измотаны донельзя. Потерь не было. Двенадцатью часами ранее они подобрали Ора и Гора. Те тихо спали в своем самодельном шалаше, прижавшись друг к другу. Люди рассказывали, что еще издалека виден был шалаш ихний – весь в ореоле сияния синего, будто маяк горел… К тому времени Роб прооперировал Верта, скрепил кости, наложил гипс… Он еще раз тщательно обследовал Урию, но не решился заняться им сам: ждал прибытия долинных знахарей. Как приехали – опять обследование, опять совет. Урия же, всё в беспамятстве, ни бреда уже, ничего. Лучшие врачеватели долины только качали головами: делать было почти нечего: коли сам себя не спасет – никто другой и подавно… Глубокой ночью меня разбудило прикосновение прохладной руки к моему лбу. Я открыла глаза и увидела склонившуюся надо мной Вею. Она внимательно вглядывалась в меня, казалось: не только я позабыла самое себя – и она, знавшая меня с младенчества, тоже не была вполне уверена, кто же оно, то новое существо, что лежала пред нею – ворох прозрачных крылышек, да и только. - Здравствуй, девочка, - промолвила Вея голосом тихим и странным на слух: так, должно быть, перешептываются между собою стебли сухого тростника в озерных заводях, колышимые лунным светом… - Не мало же тебе перепало за последнее время… Крепись, ты нам нужна, Грю. Для всех нас наступают тяжкие времена. В тебе есть Сила, понятно? Ты 86

должна быстро встать на ноги. Я позабочусь об этом. Ты меня слышишь, Грю? - Я слышу тебя, Вея, - ответила я. Она еще раз окинула меня долгим изучающим взглядом и вышла. *** Под утро скончался Урия. Он так и не пришел в себя, и Зова не было. Но я, забывшаяся каким-то прозрачным не-сном-не-бодрствованием, поняла это сразу. Словно, был во мне кулачек такой, маленький, горячий, птичьих перьев полный, а я вкруг него свернулась клубочком, и вот, раскрылся кулачек тот, точно дунуло в него что-то, а перышки все – ффырх – и разлетелись в белесое безнебесье, и нет кулачка больше, потому, что держать ему нечего, а вместо него – пустота такая, внятная, по форме его, и я вкруг пустоты той всё пытаюсь свернуться, да только - пустота – она, ведь, и есть пустота… как вкруг нее свернешься-то?.. То, что не бдела я тогда, это я уж после поняла, когда рассказали мне, что и Верт завыл, да не завыл даже, а заскулил жалобно, тоже в бреду наркозном находясь… а и не слышала его… *** Около полудня решено было трогаться в обратный путь. Невеселое и тихое было то шествие. На одних нартах покоилось тело Урии, на других лежал Гор, всё еще не способный ходить на лыжах, на третьих разместились я с Вертом. Наркоз его отпустил, он испытывал сильные боли в добавок к шоку от смерти отца-побратима… Надо было постоянно за ним следить, чтоб не причинил себе какого вреда, да и бодрить его словом ласковым, да взглядом, да обнимом… Так и лежали мы - глаза в глаза, и плакали оба безслезно и… светло, как-то. 87

Но, в отличие от меня, Верт был не совсем один. Ранья бежала ярдах в сорока от наших нарт, не отставая ни на шаг. Наши собаки, по началу, очень нервничали, но видно Верт им что-то объяснил по-своему и они это уяснили. На привалах Ранья получала от Клема-собачника свой шмат мяса. Мы без особых происшествий пересекли большую часть плато и стали на ночевку: спешить было, особенно, некуда, а хороший отдых всем нам не помешал бы. Обозные воздвигли большие зимние палатки, развели костры, подвесили над ними котлы с варевом… Мы поели горячего, но никто не спешил расходиться по палаткам – ночь, впервые за долгое время, выдалась ясная, в бархатном небе искрились мириады созвездий, Лебединая дорога (Млечный путь – по-вашему) так и стелилась по небу: то ли пухом лебединым, то ли инеем небесным подернутая… И тогда гвельд Улад достал свою альну (нечто среднее между арфой и лирой) и стал тихо и задумчиво перебирать струны, словно пробуя на слух звучание ночи и томление людей. И вот он запел. То была старинная песня-признание, исповедь в любви ко всему, что нам дорого и свято. Чудо не заметил, Диво проморгал: Самую на свете Тихую печаль Зимнего рассвета, Проявленья света, Зарожденья ветра, Пробужденья стай, Да еще хранимый Памятью елей: Миг неуловимый Таяния фей… 88

Мелодия неслась в морозном воздухе, грустная и чистая, как свет, неслась и… таяла, словно сама превратилась в фею, в бесплотную ласку, в тоску по всему утерянному… Одинокая струна всё звенела, затихая, но вот и она смолкла. Улад рассеяно потрогал струны, потом посмотрел на своего ученика. Тот понятливо кивнул и достал свирель. И тогда Улад взял первые аккорды другой старинной и любимой песни, песни-молитвы, мольбы гвельда перед Создателем: арфу и не лиру, Творец! Не оставь свирель! Одно молю: гор и ветра трель, Чтоб песнь высокому порыву Чтоб гимн колдовскую речь зверей И Я спеть бы смог. диво, Что б чудо- однажды, не спугнуть, Узрев таинства суть, А перенять б никакая сила: Затем, что всемогущего светила, Ни тысячи смертей, Ни мора в тисках не заглушила В своих Прозрачный звон фей! Летящих 89

Последняя трель еще трепетала в эфире, когда встала Вея. Она обвела всех торжественным жестом и воздела руки в условном жесте. Люди преклонили колени в сухой снег, багряный от бликов костров, и сосредоточились в \"Молитве Высшей Ступени\" – едином призыве, творимом в полном молчании. Эта, редко применяемая молитва обладает огромной мощью, особенно, когда руководит ею человек, обладающий Силой. Не требовалось наставлять людей в направлении призыва: все и так, не сговариваясь, молились о том же: Мир, помоги нам обрести тебя вновь, верни потерянную гармонию, восстанови Великое Кольцо! Ответа не было. *** С рассветом мы снялись и тронулись в путь. Погода испортилась: плотно затянутые тучами небеса сеяли снег, жесткий, как щебень, а крепчающий ветер свивал его в маленькие лютые смерчи. Мы без особых происшествий прошли южную часть плато и достигли пологого спуска в Долину. Дважды в течение пути слышался далекий гул: где-то в горах шли лавины… Длинная череда собачьих упряжек и нарт в обрамлении конников стала неспешно съезжать по пологому спуску в Долину. По сравнению с тем, которым поднялись на плато я с Гором и Ором, - этот был намного шире и глаже, но до по-настоящему безопасного ему было далеко. Дорога вилась прихотливым серпантином, часто заставая врасплох резкими поворотами и совершенно не просматриваемыми участками. Дул резкий боковой ветер с метелью. Справа тянулся крутой склон, слева – обрыв. Нарты с больными и раненными – Гором, Вертом и мною – ехали предпоследними в колонне, за нами были лишь замыкающие обозные. Две другие пары тяжело груженых обозных нарт ехали перед нами, поэтому я всё видела своими глазами. 90

Колонна двигалась вниз по изгибам серпантина. Пешие лыжники сдерживали тяжелые нарты, грозившие обогнать тянувших их собак. Меж нартами двигались всадники. И вот одни из обозных нарт, ехавших перед нами, развили скорость, чуть больше допустимой. На крутом повороте одно из полозьев зависло в воздухе, долгий миг нарты качались, словно раздумывая, а затем бездна перетянула, и они медленно перевалились, охнув всей тяжестью груза, и покатились по склону, потянув за собой шестерку ездовых собак. Как раз в это время на витке под нами шли первые пары нарт спасателей. Свободные от тяжелого багажа, они обладали большей маневренностью, поэтому на них сидело по одному погонщику, другие члены экспедиции двигались по бокам. Обозные нарты, катясь по склону и образовав мини-лавину из тюков, глыб льда и камней, в считанные секунды пронеслись до следующего витка дороги, врезались в одну пару нарт, рикошетом задели другую и, потянув за собой нарты с собаками, пеших и конных меж ними, продолжили свой путь вниз… в Долину… всё потонуло в облаке снежной пыли, визге собак, ржании коней, криках… Я смотрела на всё, лежа на нартах и обнимая Верта. Он дрожал крупной дрожью, глаза его полнились мольбой и немым вопросом: Верт не понимал ничего. Как и я. Каждое из постигших нас несчастий по отдельности имело вполне естественные причины, не выходящие из разряда прискорбных случайностей. Но всё, вместе взятое представляло собой немыслимое: потерю связи с природой, гармонии со средой, потерю счастья… Итоги трагедии: двое убитых, трое тяжело раненых, двое – легко, три погибшие лошади, одиннадцать собак. Клем-погонщик впал в шок от многочисленных Зовов своих побратимов, долгие недели потребовались для его лечения. *** Ровно через двое суток после своего отбытия, в вечерних сумерках, вьющих черные снежинки в пустых ветвях, наша печальная колонна вошла в селение. 91

Семь Зовов прозвучало у нас за последние пять дней. Как показало будущее – то было только начало. *** конец первой части часть вторая Я вернулась в опустевший родительский дом, где все напоминало о дорогом и утраченном. Я пригласила Гора жить со мной и он с радостью согласился. Он стал молчаливым, робким и каким-то прозрачным. Ходил медленно, часто и подолгу застывая и улыбаясь – грустно так, и рассеянно. Физически он был сильнее меня, но полностью утратил инициативу к чему бы то ни было, так что простейшие вещи по домашнему хозяйству надо было объяснять ему в мельчайших подробностях – иначе он ничего бы не смог. Сам он, казалось, вполне был готов удовлетвориться солнечным светом, пусть даже по-зимнему скудным. Я, вроде бы, становилась покрепче и продолжала крепнуть день ото дня, ощущая в себе новые силы и способности. Но ноги меня не держали. Долгое время я лежала, а потом передвигалась в колесном кресле, которое для меня смастерил Ор. Только через пару месяцев я перешла сначала на костыли, а потом – на простую суковатую палку из орешника. И еще с нами жил Верт. Мы оба, я и Гор, изо всех сил ухаживали за ним и следили за выздоровлением. А оно, и вправду, продвигалось быстрее нашего. Кости срастались хорошо, да и общее его состояние обещало скорое и полное восстановление. Он и раньше никогда не был чересчур жизнерадостным и игривым (разве что, в бытность свою несмышленым щенком), - но теперь стал особенно сдержанным в любом проявлении чувств, - недоверие, опаска и какая-то задумчивая неуверенность взяли 92

в его характере верх. Мы очень с ним подружились и сблизились, подолгу могли лежать, обнявшись на мягких шкурах перед ярко пылающим очагом… Но побратимами мы так и не стали. И еще, он всё чаще и чаще смотрел в направлении гор. Туда, где осталась Ранья. Она провожала нас до начала нашего спуска в Долину: покинуть горы она не решилась даже ради Верта. Думаю, между ними всё было условлено. А вокруг, меж тем, продолжали развиваться события, пусть и в замедленном темпе зимней спячки. И были они столь же неутешительными. Лавины в горах шли одна за другой, они принесли с собою еще несколько несчастных случаев с горцами на дальних заставах. Да и в долинных поселениях наша трагедия не осталась единственной: двое человек из селения Три Водопада – наиболее северного из долинных грундов, - попали в особо жестокую пургу в горах и послали Зов. Им в помощь была выслана крупная спасательная партия. Она попала под лавину и погибла вся до единого человека. Наше поэтическое наследие обогатилось новой балладой – \"Балладой о двенадцати смельчаках\". Улад сложил балладу об Ульне и Лире, она мгновенно разнеслась по всей земле. Было решено, не откладывая дольше, созвать всеобщий Совет всех грундов и представителей Ордена Силы и Знания. Он собрался в княжеском замке Долины – Кедровом Оплоте, что на Звениозере. Был разработан план совместных действий и назначен координационный совет. Подробности оповещены не были, но главная идея была ясна: мобилизовать все духовные и физические силы и сообща попытаться восстановить утерянную гармонию со средой и связь с тонкими мирами. Во главе совета была поставлена Вея. 93

А среда продолжала становиться всё враждебней. С первыми оттепелями участились оползни и лавины, весенние паводки выдались на редкость обильными, а половодье обернулось во многих местах настоящим наводнением, смывавшим плотины и оросительные системы, водяные мельницы и фруктовые сады… Погибшие животные и птицы исчислялись уже сотнями, их Зовы побратимам не прекращались, превратившись в постоянную ноту, невидимо разлитую в пространстве. Атмосфера человеческих отношений, в полном соответствии с этим, также приняла особо мрачный характер. Никто уже не устраивал весенние хороводы и веселые праздники деревьев и прилёта птиц, отменялись свадьбы и чествования, новоселья и именины… Все чаще были траурные процессии, всё чаще били в набат. Природа болела, и мы болели с ней. И всё это – в самый разгар весны… То было начало периода, вошедшего в наши летописи под именем \"Гиблых Дней\". И вот, три вещи произошли почти одновременно: Верт ушел в горы, расставшись со мной и миром людей. Далеко внизу, в предгорьях было обнаружено тело Ульны и торжественно предано земле рядом с двойной могилой наших родителей, на необычайно разросшемся долинном погосте. И, наконец, меня посетила Вея. К тому времени я уже почти оправилась и самостоятельно добиралась до моих любимых озер и болот встречать лебедей перелетных и следить за развитием личинок прозрачноглазых стрекоз. В один из таких, вот, походов я сидела на мшистом камне у тихого лесного пруда. Это было одним из моих тайных, излюбленных мест. Не очень далекое от поселения, оно, тем не менее, почти всегда гарантировало полную уединенность, так как было полностью скрыто от глаз зарослями ивы и ольхи, к тому же, путь к нему шел через целую сеть еле различимых тропинок, прихотливо извивающихся меж прозрачных ручьев. Был чудесный весенний день, казалось – вернулись добрые времена во всей полноте своего изобилия: птицы щебетали в гнездах, молодая листва трепетала под мягким ветерком, в травах буйно шныряла живность… Я сидела на камне у воды и напевала песню Болотных Кувшинок, что сама же и сочинила этой весной. То была песня-пробуждение, призыв к возрождению жизни после зимней спячки. Такая категория песен составляет у нас целый свод устного творчества и 94

является неотъемлемой частью весенних праздников, когда своими напевами, молитвами и обрядами, мы пособляем природе сбросить оковы зимнего оцепенения и наполнить мир жизнью. Я напевала моим кувшинкам, затаившимся клубнями в придонном иле, что пора им уже просыпаться, пускать гибкие стебли с завязью, достигать поверхности зеленых вод, распускаться прекрасными благоухающими цветками; я напоминала им, какие они станут раскрасавицы, как будут притягивать к себе бабочек и мотыльков, какие танцы поведут на глади пруда, как важны они всем обитателям и очень- очень нужны мне… Но вот уголком глаза я различила некое движение меж двух берез справа. То была Вея. Очевидно, она уже долго наблюдала за мной, владея искусством Неощутимого Присутствия. Сейчас она, специально выдав себя, направилась ко мне. - Здравствуй, Грю, - сказала она, подходя, - сегодня прекрасный день, не так ли? Как твои кувшинки, растут? - Растут, Вея, и очень дружно, по-моему, - я улыбнулась ей и встала с камня. - Хвала Создателю! Я тоже их люблю. Скажи, Грю, - продолжала Вея осторожным тоном, - как твои связи с побратимами? Они… не изменились? Не ослабли? - С кувшинками у меня все в порядке, это точно. С личинками стрекоз, по-моему тоже, хотя тут полной уверенности у меня нет… А вот с лебедями моими явно что-то неладно: не слушаются они меня, точнее… не слышат, вот точное слово. Такое впечатление, что они забыли наш общий язык, или сменили свой старый на новый, которому не обучена я… даже не знаю… - Да, Грю, я понимаю, что ты имеешь ввиду. К твоему сведению это сейчас повсеместное явление: люди теряют связь со своими побратимами. Если это, как в твоем случае, лебеди перелетные, то это, 95

конечно, горько и больно, но все же не страшно. Когда же речь идет о диких свирепых зверях, о домашних животных, нас кормящих, и о посевах… дело принимает совсем другой оборот… - Ты хочешь сказать, Вея, что нас перестали слушаться даже одомашненные растения? Что нам грозит неурожай? – в испуге воскликнула я. - Неурожай, моя девочка, - это самое меньшее, что нам грозит. – Вея, казалось, глубоко задумалась. Потом вперилась в меня изучающим взглядом, от которого у меня гулко забилось сердце и, наконец, сказала: - Знаешь ли ты, Грю, что обладаешь Голосом и Словом? Я давно за тобой слежу. Это пробудилось в тебе во время похода в горы, верно? После того, как Гор спас тебя с Ором, так ведь? - Да, Вея, по-моему, так. Я не очень хорошо в этом разбираюсь, но то, что во мне пробудились новые силы, я знаю точно. - Слушай меня, Грю. Ты сама знаешь, какие времена нынче на дворе. На счету каждый человек, обладающий Силой. И если я не ошибаюсь (а я уж и сама позабыла, когда ошибалась в последний раз), то ты открыла пока самую малость сокрытых в себе способностей. Поэтому - вот тебе мое предложение, даже не предложение – настоящая просьба: я хочу, чтобы ты прошла Осмотр. Ты знаешь, что это, не так ли? - Да, Вея, знаю. Это особое тестирование, определяющее у человека наличие сверхчувственных способностей. - Правильно. А что следует за ним? - Если такие способности обнаруживаются у мужчины – он направляется на обучение к одному из Духовных Наставников, а если у женщины, то она идет в школу Сестер Силы. - Верно, Грю. И я хочу, чтобы ты как можно скорее прошла осмотр. А потом – в школу. Ты должна стать одной из нас. Более того, мне кажется, я знаю, что следует делать дальше… Но пока – Осмотр. 96

*** Уже на следующий день я явилась в Обитель Силы и Знания. Что представляет из себя процедура Осмотра, мне рассказывать запрещено, равно как и о тех способностях, которыми, как оказалось, я обладаю или могу овладеть. Осмотр я прошла более, чем успешно и тут же была зачислена в школу. Моей главной Наставницей-в-Духе была сама Вея. Быть может от части поэтому, отчасти – ввиду насущной необходимости, но семигодичный курс обучения я прошла меньше, чем за три года, получила официальное звание Сестры Силы и вступила в орден Веры и Знания. То было жуткое время, самый разгар Гиблых Дней. Несчастья шли столь непрекращающимся потоком, что стали уже восприниматься, как норма, и наоборот – редкие успехи или просто спокойная передышка, виделись великой благостью. Уже в первое лето в Долинном зацвела вода в трех самых чистых колодцах; затем, необъяснимым образом возгорелась кузня, и кузнец с двумя подмастерьями сгорели живьем. В конце лета внезапно обвалилась целая стена замка Кедровый Оплот, проверка обнаружила, что подземный ручей изменил свое русло и подмыл основы. К этому времени уже стало ясно, что посевы не созреют: засуха, расплодившиеся сорняки и вредители – всё обрушилось сразу. Впервые за столетия встал вопрос о пропитании на зиму. Было решено закупать все самое необходимое в Большом Мире, и расплачиваться, по возможности, нашими ремесленными изделиями, имевшими большой спрос: поделками по древесине, шерстяными тканями, свитерами, ковриками, резьбой по камню и т.п. Но, во-первых, этого не хватило бы даже по самым оптимистичным прогнозам, а во-вторых, мы все еще опасались открывать Большому Миру наши умения и наличие у нас драгоценных металлов. 97

Имелся и еще один, быть может, наиболее серьезный аспект: были все опасения предполагать, что завозные продукты: зерно, овощи, молоко, выращенные в чужом мире, - коренным образом повлияют на наши организмы, столетия и более не знавшие большинства заразных заболеваний, не развившие должного иммунитета. А как повлияет новая, экологически нечистая еда на духовный, умственный, моральный облик людей земли? Как отнесутся они к самим товарам и продукции Большого Мира? К блестящим завлекающим упаковкам, привлекательным сладостям, обескураживающе-богатому ассортименту? Конечно, можно было ограничиться самым необходимым и получать его в \"сыром\" виде… и всё же – опасения были самыми разными… Было решено обратить самое пристальное внимание на всё, происходящее за пределами земли. На внешней заставе был устроен информационный центр, регулярно принимающий теле- и радиопередачи, сводки новостей, газеты и журналы. Нас интересовало все, происходящее в мире: погода, научные открытия, состояние природной среды, политическая ситуация, развитие культурных тенденций. Сжатые рапорты ежедневно переправлялись в координационный Совет: мы пытались понять, старались выявить возможные причины кризиса. Пытались изо всех сил… и не находили. Но всё же, была опасность, еще большая, чем грядущий неурожай: распадались связи людей с их побратимами. Началось это еще ранней весной, когда многие стали замечать, что не в силах наладить обычную связь с пробуждающимися к жизни растениями и мелкими животными и насекомыми. Прорастающие зерна и набухающие почки не отзывались на традиционные песни, личинки и коконы, куколки и яички оставались глухи к увещеваниям и подбадриваниям: либо они молчали, либо же мы, – все мы вместе и вдруг, – перестали понимать их язык. Дальше – больше. Настал черед крупных животных и птиц: собаки и кошки, овцы и козы, коровы и лошади. Все они, один за другим, выпадали из цепи Всего Живого, звучавшего некогда в едином гармоничном аккорде; животные, долгие годы находившиеся в домах, ставшие, буквально, членами семьи, 98

превращались в чужих, случайных гостей, заглянувших без приглашения к не особенно радушным хозяевам. А эти последние, сначала в растущем недоумении, затем в горьком разочаровании и, наконец, в отчаяньи, делали всё, что в их силах для восстановления утраченного… но ничего не помогало. Только в момент погибели животные еще слали людям свои Зовы. С дикими животными дела обстояли еще хуже. Побратимные связи рушились одна за другой. Уже стали редкостью люди, умудрявшиеся сохранять способность входить с ними в Кольцо. Участились нападения диких животных на одиноких путников - вещь ранее исключительно редкая. Нападения же хищников на домашний скот стали, практически, нормой. Впервые стали раздаваться голоса о необходимости борьбы с хищниками, вплоть до отстрела. И, хотя предложение это с возмущением отклонили, сам факт, что кто-то из людей рода мог помыслить о подобной дикости, говорил уже сам за себя. Прошёл слух о том, что в горах обосновался медведь-людоед. Потом то же самое стали говорить о волке, барсе, рыси, кабане, даже росомахе. Слухи плодились, один другого зловещее… С тем, чтобы, по возможности, снизить несчастные случаи в диких районах, - заставы и гнезда впервые за всю историю были оборудованы радиопередатчиками. На главных крепостях, оплотах и замках стали видны радиоантенны. Выход в эфир был строго ограничен минутами коротких сводок, но экстренная частота была открыта всегда. Дозорные и патрули стали брать с собой радиопереговорные устройства. Главная же радиостанция земли была установлена в информационном центре, на внешней границе, а кое-где в глубине – трансляционные пункты. Люди видели во всех этих новшествах не иначе, как исчадия ада, сторонились их, как могли и терпели их лишь по крайней необходимости, как неизбежное зло. Было условлено, что вся завозная еда будет поставляться исключительно из экологически чистых районов и с натуральных хозяйств. Вся она проходила предельно тщательный осмотр, распаковывалась и перекладывалась в наши упаковки. 99