Память (книга первая)

201Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»надломленными в казематах характерами, нуждающимися вженском всетерпении и всепрощении. Отягчающиеподробности вносили в жизнь различия в происхождении,воспитании, образовании, прошлой судьбе, житейских навыках.На пути к семейному счастью супругам приходилосьпреодолевать сословные, возрастные, психологические,юридические препоны, однако все отступало перед любовью,соединявшей двоих, и освящалось ею. Многие политические каторжане и ссыльные 1825 года небыли слишком знатными или богатыми, а такие, скажем, какНиколай Мозгалевский, вообще не имели возможностей как- тообеспечить семью. Безысходная бедность, лишения ибесконечный тяжкий домашний труд ждали ту юную сибирячку,которая решалась против воли родителей избрать этотжизненный путь. Согласившись пойти под венец сгосударственным преступником, ссыльно- поселенцем, девушкаобрекала себя на пересуды подруг, недоброжелательствоодносельчан, на семейную жизнь под недреманным окомполиции, оставляла всякие надежды вывести своих будущихдетей «в люди». Побеждали, видно, жалость, сострадание кнесчастным, что в нашем народе издревле сопутствует любви,и, несомненно, браки с декабристами были тоже освященывысоконравственным подвижением многих простыхнеграмотных деревенских девушек, совпавшим по времени, сподвигом одиннадцати образованных и знатных женщин,разделивших с мужьями сибирскую юдоль… В декабристской среде существовало достаточно заметноеимущественное и сословное расслоение, и я снова обращаювнимание читателя на самую неродовитую и бедную прослойку– «славян», многие из коих расстались с жизнью очень рано из-за нужды, умопомешательств, простудных, инфекционных ииных заболеваний. Выдержавшие первые, самые тяжкие годыкаторги и ссылки, пытались как- то устраивать свою судьбу. Ненадо забывать, что это были в основном совсем молодые люди.«И в Сибири есть солнце», – сказал, выслушав приговор, ИванСухинов…

202Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)» Солнечными бликами для выживших ссыльных «славян»являлась в самых глухих уголках Сибири любовь и жалостьместных девушек – крестьянок и казачек. С ЮлианомЛюблинским, как мы знаем, дала согласие пойти под венецАгафья Тюменева, с Алексеем Тютчевым – Анна Жибинова, сИваном Киреевым – Софья Соловьева, с Ильей Ивановым –Домна Мигалкина, с Александром Фроловым – ЕвдокияМакарова, с Владимиром Бесчастным – Анна Кичигина… Первым из всех декабристов женился в Сибири «славянин»Николай Мозгалевский. Неизвестно, где он увидел ее. Может, уНарымки, когда семнадцатилетняя босая девушка, подоткнувмокрый подол, полоскала белье? Или на покосе, справиться скоторым за харчи помогал богатому хозяину молодой стройныйпарень нездешнего обличья, заметивший за кустами, насоседней елани голубую косынку и такие же, под цветнезабудок, глаза? А может, он колол среди зимы дрова во дворебывшего городского казака Лариона Агеева, переписавшегосяпо возрасту, после окончания службы, в мещане? От душивзмахивал тяжелым колуном и увидел еще раз эти любопытныеглаза под колыхнувшейся оконной занавеской… Иль услышалзвонкий переливчатый голос на вечерней улице, подошел кбревнам, на которых собиралась молодежь нарымскойЗаполойной слободы, и узнал ту же косынку? А может, все былопо- другому– осенью 1827 года Николай Мозгалевский былпоселен в доме Лариона Агеева и знакомства этого не могло несостояться. Дочь хозяина, простая юная сибирячка, как все ееровесницы, была неграмотной, и долгими зимними вечерамиМозгалевский стал обучать Дуняшу Агееву счету, азбуке иписьму. Сообразительная девушка схватывала грамоту на летуи, конечно, была благодарна своему необыкновенному учителю,худющему молчаливому чужаку, совсем не давнозамышлявшему где- то в далекой дали заговор против самогоцаря… Грустные черные глаза его из- под черных кудрейповергали в смятение душу; хотелось плакать и петь… А сейчас, дорогой читатель, прошу приготовиться ксовершенно неожиданному. Мы часто в нашем путешествии по

203Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»минувшему обращаемся к стихам – они поэтизируют суховатоедокументальное повествование о давних временах и тяжкихбезвременьях, и наша поэзия в своих лучших образцахопиралась на творчество народа, лирическая душа которого нечерствела никогда, примером тому – русская песня. В народныхпеснях своеобразно отражались история, национальныйпсихический склад, затаенные мысли и половодье чувств –любовь, грусть, гнев, радость, горе, боль надежды,сострадание… Множество песен стали классическими, вошли всборники, но сколько их забылось! Ведь частушечники ипесельники жили некогда в каждом русском селе. Познакомлю читателя с одной сибирской девичьей песней –она сохранилась среди потомков Николая Мозгалевского,записана М. М. Богдановой и дошла до наших дней. Не берусьутверждать, что в истоке ее была любовь Дуняши Агеевой кНиколаю Мозгалевскому, – нет у меня таких точных данных, ноэта народная песня во всей ее простоте и прелести несет на себеявную печать индивидуальности, личного жизненного опыта и,несомненно, родилась когда- то в народной околодекабристскойсреде. Совсем еще недавно столь редкий, а по сути,единственный в своем роде образец сибирского фольклорапомнили пожилые женщины села Каратуз, что подМинусинском. Они пели ее на вязальных бабьих посиделкахпротяжно и неторопливо, с искренним чувством, как до сегодня поют в народе любимые неэстрадные песни . Стариннаяэта девичья песня довольно длинна, как длинны зимниесибирские вечера, и публикуется здесь впервые: Не видела, не слышала, Родимой невдомек, Кому украдкой вышила Я белый рушничок. Ему – дружку сердешному, По ком ночей не сплю, Несчастному, нездешнему, Какого я люблю.

204Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)» Пригнали его силою – Под стражей, под ружьем, В места наши таежные, Увидел, как живем. Поставил его староста К нам постояльцем в дом, А он, как сокол в клеточке, Тоскует за окном. Глядит на быстру реченьку, На росные луга, На рясную черемуху, Где тропка пролегла. Ведет тоя дороженька За горы, за леса, Во край его отеческий, Где сам он родился. Болезной сиротиночка, Без пашни, без избы, Как во поле былиночка, – Злосчастней нет судьбы. Не нашей он сторонушки, А век в ней вековать- Пойду к нему я в женушки – Не станем горевать. Ох, повинюсь я маменьке Да поклонюсь отцу: Благословите, родные, В замужество, к венцу. Не надо ни приданого, Не надо соболей, Отдайте нам светёлочку, Какая посветлей. Любезные родители, Не спорьте вы с судьбой.

205Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)» Уж мы давно поладили, Решили меж собой. Ты, государь мой батюшка, Не гневайся на дочь! Дражайшая ты матушка, Размысли, как помочь! Приветьте оба ласково Желанного мово, Примите зятя пришлого За сына своего! Ах, кудри его черные Во кольца завиваются, А рученьки проворные Работы не гнушаются. Уж я рушник узорчатый Повешу на виду: Пусть знает, пусть надеется, Что за него пойду. Приму кольцо заветное – Суперик золотой: Несчастного, секлетного Подарок дорогой. «Суперик» – старинное сибирское слово, означающеетонкое колечко с камушком, перстенек, а «секлетный» –просторечный вариант слова «секретный»: так в Сибириназывали первых политических ссыльных декабристов; и поместам их расселения и хозяйственной деятельности до сих порсуществуют непонятные для новожилов названия – «Секлетнаяпадь», «Секлетная елань», «Секлетный лог»… Дуняша Агеева, первая сибирячка, вышедшая замуж задекабриста, стала его главной жизненной опорой, светом вотьме, как и другая Дуняша – из крестьянской семьиСередкиных, с которой позже нашел свое счастье подИркутском первый декабрист Владимир Раевский. Эта девушкатоже глубоко и нежно полюбила изгнанника, но долго грудь

206Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»«темничного жильца» была «как камень» и он «бледнел преддевою смиренной». Посвященное невесте стихотворениеВладимира Раевского пронизано ощущением счастья: Она моя, она теперь со мною, Неразделенное одно! Ее рука с моей рукою, Как крепкое с звеном звено! Она мой путь, как вера, озарила. Как дева рая и любви, Она сказала мне отрадное «живи» И раны сердца залечила. Упал с души моей свинец, Ты мне дала ключи земного рая – Возьми кольцо, надень венец. Пойдем вперед, сопутница младая! Декабристы оставались самими собой в обстоятельствахподчас необычных и неожиданных, которые создавала ссыльнаясибирская жизнь, требуя от них нравственного выбора…Михаил Кюхельбекер и Анна Токарева. Он – бывший дворянини морской офицер, повидавший весь мир в кругосветномплавании, познавший Алексеевский равелин Петропавловки,Выборгскую, Кексгольмскую крепости и вновьПетропавловскую, прошедший Нерчинские рудники. Она –неграмотная сибирская девчонка, из- за бедности отданнаясвоей матерью на сторону в прислуги. В их истории, полнойпечали, суровой тогдашней правды, борьбы за любовь исчастье, за право быть людьми и, есть все для историческойповести… «Суразенок» в Баргузине! Анюта Токарева вернулась издальнего села, где находилась в услужении, беременной – иродила сына. Позор на веки вечные – люди глухи к горючеловека, не защищенного богатством или властью. Однаковнебрачному ребенку надобно было давать имя, крестить его вцеркви, а кто из уважаемых людей согласится стать крестным

207Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»отцом «суразенка»? Это делает – глазыньки б не глядели! –«секлетный» Михаил Кюхельбекер, повинуясь долгусострадательного человека и, быть может, внезапновспыхнувшему в нем иному чувству. Анюту с ее «суразенком»гонят из дома близкие – она же сделалась кумойгосударственного преступника! Грех, да еще грех, да… третийгрех! Взаимная любовь зародилась, соединила «секлетного» сотверженной молодой матерью, и у них родилась дочь.Лицейский друг Пушкина, добрый нескладный Кюхля,защищал позже в письме к Бенкендорфу своего младшегобрата: «Хотя истинный христианин не позволит того, но и небросит первого камня в молодых людей…» И вот молодыелюди идут под венец. Семейное счастье без кавычек, Кюхляучит Аннушку грамоте – младший брат от зари до зари занятхозяйством, да еще завел первую в Баргузине небольшуюбольничку и аптеку, а о жене своей пишет ЕвгениюОболенскому: «Она – простая, добрая». Старший брат вторит:«…главное, любовь искренняя к мужу; сверх того,неограниченная к нему доверенность; вообще брат счастливсемейством своим». Семейное счастье… с горем пополам! Приемыш, изкоторого, по словам Кюхли в том же письме Бенкендорфу,Михаил надеялся «воспитать себе сына», умирает, а за ним иродная дочь декабриста. Горе пополам со счастьем – родитсяИустина, за ней Иулиана. Баргузинцы не гнушаются аптекой«секлетного», и буряты из дальних становищ едут кбезотказному Карлычу бесплатно лечиться. Счастье и горе…Злой, запоздалый донос. Иркутское епархиальное начальство иСвятейший Синод расторгают брак «государственногопреступника» с «кумой», приговаривают Анну Степановну кцерковному покаянию. Казенная бумага на сей счет приходит вБаргузин. Привожу буква в букву то, что в тот день былонаписано на ней. «1837- го марта 5- го дня, в ПрисудствииБаргузинского Словесного Суда, судьею сего Суда объявленомне решение Правительствующего Синода, потому есть лименя разлучають съ женою и детьми, то прошу записать меня в

208Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»солдаты и послать подъ первою пулю, ибо мне жизнь не вжизнь, Михайла Кюхельбекеръ». «Неуместные» слова этистали, конечна, известными в Петербурге, и властираспорядились перевести декабриста из Баргузина «ближе кнадзору начальства, усилив таковой за ним надзор». Средизимы перевели было его в село Елань Иркутского округа, носестра в Петербурге взялась неотступно хлопотать, и переводбыл отменен… А решение Синода долгие годы оставалось всиле, однако в силе оставалась и большая любовь, соединившаяАнну Токареву и Михаила Кюхельбекера. Они счастливопрожили много лет, декабрист все ждал сына, но у нихродилось еще четыре дочери… А Вильгельм Кюхельбекер полюбил в Баргузине дочьпочтмейстера Дросиду Артёнову и перед женитьбой писал А. С.Пушкину, что «черные глаза ее жгут душу». Она стала хорошейматерью, верным спутником жизни больного, слепнущегопоэта, уже не имеющего возможности глубоко заглянуть в ееглаза, посвятившего ей трогательные поэтические строки.Окончательно потеряв зрение, он сочинял, быть может, диктуяей: Льет с лазури солнце красное Реки светлые огня. День веселый, утро ясное Для людей – не для меня! В следующем же четверостишии попрошу читателяобратить внимание на двоеточие в конце второй строки – онотут не менее важно, чем точка в первой строке пушкинского«Узника», и незаменимо ничем: Все одето в ночь унылую, Все часы мои темны: Дал господь жену мне милую, Но не вижу я жены.

209Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)» По краткости, силе и простоте выражения супружескойлюбви затрудняюсь найти в русской поэзии какое- либо сходноечетверостишие, это – несравненное – сделал покамест одиннесравненный Кюхля… Наша маленькая семья едет в Чернигов – навестить родныхи взглянуть на редчайший документ декабристской поры,связанный с прапрапрапрадедом моей дочери. Дом Лизогуба на Валу. Он хорошо сохранился, хотястрашный черниговский пожар 1750 года, как считают местныезнатоки, опалил и его, выжег две камеры, порушил своды.Больше ста лет назад эту старинную каменную крепостцуотремонтировали и переделали под архивное хранилище –разобрали печи, прорубили окна в торцовых стенах, навесилина переходах железные двери с надежными запорами. Сейчастут запасник Черниговского краеведческого музея. Вы никогда не бывали в музейных запасниках? Там подчасинтереснее, чем в демонстрационных залах, где все такаккуратненько разложено по полочкам. Позванивая ключами,хранитель фондов Василий Иванович Мурашко ведет нас изкамеры в камеру. Мне хочется поскорей посмотреть, тронутьрукой документ, связанный с судьбой «нашего предка», а Лена сИринкой, потомки его, еще даже не знают, зачем нас ведут вэтот глубокий подвал; глаза у них бегают во все стороны, и ятоже увлекся. В одной комнате собрано старинное оружие –кольчуги, щиты, мечи, сабли, пищали польской, турецкой ирусской работы. А вот коллекция бисера, более шестисотизделий! Церковная утварь- оклады, иконы, шкатулки, кресты,сребро- злато, жемчуг и цветные камни. Книги музейнойкондиции, в том числе двухпудовое Евангелие 1669 года,подаренное черниговскому Спасо- Преображенскому соборуЕкатериной II, когда она проезжала из Киева в Петербург черезЧернигов и Новгород Северский, где за нею числится однонепростимое в веках деяние, о котором я нет- нет да вспоминаювот уже много лет и жду, когда придет черед сказать о нем… Чаши, трубки, кубки, эмаль, скань, письменные приборы,часы, изящные тумбочки и другие старинные предметы

210Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»домашнего обихода, сделанные всяк по- своему с отошедшей впрошлое любовью к обыденной вещи, – все это в живомполубеспорядке и таком непродуманном красивомнагромождении, что можно бы даже вот этак и выставитькомнату, чтобы посетитель музея мог постоять подле,порассматривать да пофантазировать о прошлом,привязывающем людей к настоящему бесчисленныминиточками… Художественный фаянс, хрусталь и фарфор;целый фарфоровый иконостас – глаз не отвести, мастерствоизумительное! Хранитель говорит, что при эвакуации музея в1941 году погиб целый вагон драгоценного фарфора – бомбаугодила прямым попаданием. – Фреска одна древняя погибла. Дороже всякого фарфора. – Вы имеете в виду святую Феклу? – оживляюсь я. – Да… Большой зал отдан коллекции украинских рушников.Ничего подобного я в жизни не видел. Восемь тысяч рушников,двенадцать тысяч образцов старинной вышивки! Набелоснежных льняных полотнищах, сорочках, скатертях,занавесках, покрывалах пламенеют петухи и жар- птицы, олении фантастические животные, трогательно простые иодновременно сложные по сочетанию красок орнаменты –многовековой итог женского труда, свидетельство народноготаланта, тонкого избирательного вкуса и мастерства, корникоторого уходят к поре язычества… И вот небольшое, самое глубокое и дальнее подвальноепомещение – здесь хранится наиболее ценное из запасныхэкспонатов и документов. – Пришло время смотреть? – спрашивает ВасилийИванович. – Пожалуйста. Он снимает с полки потемневшую шкатулку, открывает ееключиком и достает ветхий листок бумаги, почтиуничтожившийся, по сгибам, с ясным водяным знаком ивыцветшими чернилами. Когда- то его прислал сюда изСталинграда один из потомков Николая Мозгалевского. Это

211Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»свидетельство Томской духовной консистории 1857 года озаписи «в метрической книге города НарымаКрестовоздвиженской церкви за тысяча восемьсот двадцатьвосьмой год (1828) о бракосочетавшихся под № 12- м». Воттекст этой необыкновенной выписки, ради которого мыприехали сюда: «2- го числа июля венчан несчастной НиколайОсипов Мозгалевский с дочерью Лариона Егорова Агеевадевицею Евдокиею первым браком». «Н есчастной». Священник нарымской церкви, полтора веканазад употребивший это слово для определения гражданскогосостояния жениха, обязан был официально написать«государственный преступник, находящийся на поселении», ночто- то подвигнуло его на другое, настолько необычное вказенном документе, что сделало обыденную запись вцерковной книге подлинной исторической ценностью – вгромадных толщах официальных бумаг, связанных сдекабристами, нет более ни одного такого определения.Безымянный тот человек смело повеличал Мозгалевского так,как сердобольно, по- русски называли декабристов простыесибиряки.» Неизвестно, как тогда было расценено необычное этоименование «несчастной» применительно к государственномупреступнику, но в московских архивах сохранились другиелюбопытные исторические документы, связанные с женитьбойНиколая Мозгалевского. Первый декабристский брак былзаключен без разрешения административного или полицейскогоначальства и без уведомления вышестоящих церковных исветских властей. Николай Мозгалевский, оказывается, дажеподгадал момент, когда окружной заседатель, главный его«опекун», был в отъезде. Вернувшись в Нарым, тот, конечно,узнал обо всем случившемся и донес в Томск. И. И.Соколовского на губернаторском посту уже не было, но, должнобыть, любой начальник губернии уведомил бы Петербург отаком изменении в жизни любого декабриста, если фельдъегеривезли из Сибири секретные депеши, содержавшие совсеммалосущественные мелочи о государственных преступниках. А

212Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»тут налицо был явный проступок и полная егонепредусмотренность со стороны властей. В секретномвсеподданнейшем докладе говорилось, что «в отсутствиезаседателя из города, по делам службы, государственныйпреступник Мозгалевский без позволения вступил в брак снарымской мещанской дочерью – девицей ЕвдокиейЛарионовой Агеевой». О слове «несчастной» в официальном документеприменительно к декабристу томские власти, наверное, несообщили царю, потому что, возможно, не знали о нем. Книга обракосочетании Николая Мозгалевского хранилась в нарымскойКрестовоздвиженской церкви и запись, быть может, много летоставалась тайной участников церемонии. Узнай царь онеслыханной дерзости, свершенной в далеком Нарыме, неминовать бы, пожалуй, грозы. Представляю, как холоднаяулыбка, которою временами самодержец одаривал своихподносчиков бумаг, гаснет, и в роскошном кабинете раздаетсязубовный скрежет, ведь любое написанное слово о декабристахуходило в историю – царь это знал, а церковную метрическуюкнигу нельзя было уничтожить. Наверняка Николай провел бычерез Синод постановление о покаянии для нарымскогосвященника или даже лишении сана. Досталось бы иокружному заседателю, и губернатору, тем более что бракдекабриста был самовольным, не согласованным ни с кем изначальства… Однако его, освященного церковным обрядом ирегистрацией, признать незаконным было невозможно, иследствием всей этой истории явилось особое постановление,по которому «государственные преступники обязаны впредьспрашивать на вступление в законный брак высочайшегосоизволения». Ни сельская или городская власть, ни губернаторили даже сам сибирский генерал- губернатор не моглиразрешить декабристу создать семью – только царь!Десятилетиями Николай держал цепкие пальцы на горлеизгнанников, следя буквально за каждым их движением»… Свадьба Николая Мозгалевского по достаткам жениха и

213Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»невесты прошла, должно быть, скромно, однако и самуюбедную свадьбу в Сибири исстари ведут трехдневнымнародным чередом да ладом – с девичьими песнями, лихимиплясунами да речистыми дружками- прибаутошниками, сбитьем горшков, балалаечной музыкой и ряжеными, сгирляндами ребятни под окнами; я все это ясно представляюсебе, потому что в детстве не раз толкался с ровесниками назавалинках, впитывая свадебный гвалт и нетерпеливо ожидая,когда насыплют тебе горсть дармовых леденцов… Повествование у меня получается строго документальным,и дальше я должен идти избранной стезей, давно заметив, чтоона может дать этакий поворот, что не вдруг и придумаешь и невдруг напишешь, опасаясь, что не поверят. И на этой стезе естьсвои соблазны. Как было бы эффектно, например, придумать появление 2июля 1828 года на свадьбе Николая Мозгалевского нежданногодалекого гостя! Однако такой гость был, это правда. Нет, неВладимир Соколовский, но тоже вполне, по правде говоря,необыкновенный – декабрист! Необъяснимая правда случаясодержала в себе совсем уж редкое обстоятельство. В лицеэтого будто с неба свалившегося гостя мог быть любой издекабристов, проплывавший мимо по Оби на новое местоизгнания или отпущенный с каторги на поселение и посибирским рекам добиравшийся из Забайкалья в Сургут,Ялуторовск или Тобольск. Нет, это был сосланный именно вНарым декабрист, пробывший более года на Нерчинскихрудниках. Он мог, далее, оказаться совсем неизвестнымНиколаю Мозгалевскому «северянином» или «южанином», ноэто был «славянин»! И не полузнакомый из артиллеристов илипрочих, с кем и словом- то никогда в жизни не довелосьперекинуться, а хорошо известный губернский канцеляристВыгодовский, тот самый, что еще до Лещинского лагеря былзнаком с Мозгалевским и по его требованию писал ему изЖитомира особо; если помните, мы узнали об этом из письмаПавла Дунцова- Выгодовского Петру Борисову –интереснейшего документа, позволившего проследить

214Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»некоторые «славянские» связи… Приезд в силу необъяснимого случая на первуюдекабристскую свадьбу старого товарища жениха был бывполне в духе романтического романа, только это неправда,которую я мог бы легко выдать за правду, сделав вид, что незаметил расхождения в датах, и, может быть, очень долго никтоб меня не уличил в невинном литературном допущении –будущему установителю этой маленькой истины пришлось быперерыть архивы многих сибирских городов и добраться дошкатулки в черниговском доме Лизогуба. Замечу, чтоалфавитник декабристов, выпущенный в 1925 году, тут бы непомог. В нем нет даты венчания декабриста, и, кстати,составители его, не располагая брачным свидетельствомНиколая Мозгалевского, почему- то назвали его будущуюсупругу Кутаргиной и перечислили не всех его детей.Откровенно скажу, зачем занимаюсь такими мелкимиуточнениями, – мне нужно доверие читателя, когда речь у насзайдет о некоторых сложнейших и запутаннейших вопросахрусской истории и культуры… Итак, по архивным документам можно установить, чтоПавел Выгодовский выехал из Читы 8 апреля 1828 года еще«зимником» и кое- как добрался 25 мая по Сибирскому трактудо Томска. Навигация по Оби к этому времени уже открывается,и ссыльного сразу отправили вниз на барже. 3 июня он прибылсо стражником в Нарым. Эти даты, кроме главной, последней,установила М. М. Богданова, а я в одном из архивныхдокументов, касающихся ссылки Павла Выгодовского, нашелтакже сведение о том, что власти числили его «поступившим вмае» 1828 года. Венчание же и регистрация брака НиколаяМозгалевского состоялись 2 июля 1828 года, и, следовательно,до его свадьбы Павел Выгодовский около месяца жил вНарыме. Была у друзей, конечно, трогательная встреча, идолгие разговоры- воспоминания, и рассказы Выгодовского окаторге и судьбе товарищей по обществу. Наверное, впервыеНиколай Мозгалевский услышал о крепкой спайке «славян»-каторжан, о Петре Борисове, сохранившем и в Сибири свой

215Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»непререкаемый моральный авторитет, о каторжных«университетах»… И на свадьбе друга Дунцов- Выгодовскийнаверняка побывал, хотя списка ее гостей у меня, естественно,нет, а по именам, кроме жениха и невесты, я знаю лишь четырехучастников празднества, свидетелей бракосочетания…Поселение единственного декабриста- крестьянина ПавлаДунцова- Выгодовского в Нарыме вызвало спустя годы такойнеобычный поворот событий, что это стало совершенноисключительной страницей в истории русской политическойжизни, и мы скоро раскроем ее… Наверно, без помощи идружеского участия Николая Мозгалевского, уже несколькоосвоившегося в Нарыме, Павел Выгодовский не выжил бы –ведь он, как в свое время первый здешний ссыльный, былброшен на милость, вернее, на произвол судьбы, обреченфактически на медленную смерть, не имея абсолютно никакогосодержания, твердого заработка, применимой в этих местахпрофессии, крестьянских навыков, не говоря уже опсихологической неподготовленности к неимоверным бытовымтяготам и нравственным унижениям. Через два месяца после приезда в Нарым ПавелВыгодовский отправляет царю письмо. Называю этотинтересный документ не «прошением», а «письмом» потому,что оно мало похоже на прошение. В официальной чиновничьейпереписке значилось: «…государственных преступниковМозгалевского и Выгодовского запечатанный пакет нафранцузском языке на высочайшее Его ИмператорскогоВеличества имя». Не находилось ли в пакете письмо и НиколаяМозгалевского, которое мне найти не удалось? Быть может, онозатерялось, как и означенное в донесении письмо «матери его вНежин», когда в 3- м отделении документы раскладывали поименным папкам? Однако и письма Выгодовского вполнедостаточно, чтобы понять общее настроение нарымскихссыльных. Тем более что оно даже с формальной точки зрениянесколько необычно, потому что написано на французском,которого Выгодовский не знал, хотя подписано его рукой: «PaulVigodovcki». Почерк подписи резко отличен от основного

216Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»текста. «Sire!» – с такого обращения начинается письмо кимператору, и я, дрожа от нетерпения, пытаюсь переводить его,но конструкция фраз довольно сложная, а словаря под рукойнет. Кто в Нарыме, кроме Николая Мозгалевского, которыйникогда – ни до этого, ни позже – не обращался к царю, могсоставить такое послание? Дело было ответственным, и ПавелВыгодовский не привлек бы к нему человека ненадежного илинедоучку. Ссыльные поляки, которые могли знать французский,появились в Нарыме уже после революционных событий вПольше 1830- 1831 годов, то есть через несколько лет. АНиколай Мозгалевский, как мы знаем, владел французскимлучше русского. Однако почерк не его – жирные буквы сподчеркнутой аккуратностью, каллиграфически выведеныгусиным пером. Может, какой- нибудь безвестный нарымскийписарь за шкалик перебелил незнакомый текст? – Мария Михайловна! – звоню я вечером. – Вы, случаем,нарымское письмо Выгодовского царю не переводили? – Как же, как же! В отрывках есть. Он там довольноироничен и умен. Вот эти отрывки. «Ваше величество, побуждаемычеловечностью, соизволили даровать мне жизнь… и наказатьменя истинно по- отечески…», «Ваше сострадание превосходитВаше правосудие…». Ничего себе комплименты, если учестьто, что пишется в письме по сути! «…В Нарыме я страдаюгораздо более, чем на каторге, – потому что в Чите я имел, покрайней мере, кусок хлеба, хотя и скудного, здесь же я умираюс голода, ибо не могу найти в этом пустынном городе никакихзанятий, которыми я мог бы добывать средства ксуществованию. К тому же, будучи не в состоянии иметьникакой помощи со стороны родных, у меня нет никакогодругого источника, дабы содержать себя, как только прибегнутьк Вашему монаршему милосердию… Осмеливаюсь надеяться,что Вы не оставите меня на произвол судьбы, не дадитепогибнуть от голода». Царской резолюции на письме нет – возможно, что

217Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»жандармы поопасались показать самодержцу документссыльного, который в реестре наказаний дерзко отдавалпредпочтение каторге, а вежливейшие французские оборотытаили тонкое и злое осуждение за жестокую расправу наддекабристами. Дальше мы увидим, во что выльется у ПавлаВыгодовского отношение к царю, какую необыкновеннуюписьменную форму оно примет и как это скажется на судьбедекабриста- крестьянина, судьбе почти невероятной,захватывающей воображение. А сейчас несколько слов о«мерах», принятых по письму. Неизвестно, чем и как жил ПавелВыгодовский лето, осень и начало зимы 1828 года – наверное,это было сравнимо с первой нарымской зимой НиколаяМозгалевского, который в конце ее окончательно ослаб духом, очем мы еще вспомним. Правда, рядом с Выгодовским находилсятоварищ по судьбе, проживший в Нарыме год, а мы знаем, чтоНиколай Мозгалевский был не только добрым по характеру ивоспитанию своему, но и человеком, исповедовавшимнравственные принципы «славянского» братства. Несколько месяцев письмо Павла Выгодовского ходило поканцеляриям, и я нашел в архиве документ, в какой- то степениоблегчивший мученическое положение декабриста. Документдатируется 29 ноября 1828 года и разрешает казне выдаватьВыгодовскому «по пятидесяти копеек в каждые сутки… с 1января 1829 г.». Ту же полтину ассигнациями на день, чтополучал Николай Мозгалевский, тот же рубль и две сотыхкопейки серебром на неделю… А у Мозгалевского вскоре родилась дочь, названнаяВарварой. Семейное положение несколько изменило образжизни, улучшило быт Николая Мозгалевского. Молодыепоселились в небольшой светелке, завели свое хозяйство – незнаю, коровенку, кабана либо птицу, а может, все это вместе, ипрокорм домашней скотины требовал труда, летней заготовкисена, ведения огорода. Декабрист косил и рыбачил, рубил лес изаготавливал кедровые орехи. Без Оби в Нарыме вообще нельзябыло бы прокормиться – она давала спасительницу- рыбу,удобный транспорт и питьевую воду, но пользоваться дарами

218Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»реки бывшему офицеру пришлось учиться: плести сети, ставить«морды» и переметы, править лодкой, солить, вялить и коптитьна зиму добычу. За дочерью пошли сыновья – Павел, Валентин, Александр,и жить становилось все трудней. Вот архивное документальноесвидетельство о Мозгалевском того времени: «Жизнь ведетсовершенно крестьянскую, занимаясь хозяйством, обучаетрусской грамоте двух мальчиков: родственника своей жены исына тамошнего священника, получая за это самую ничтожнуюплату». Документ найден М. М. Богдановой, а я разыскал вархивах другие интересные бумаги, живописующие нарымскиеусловия и попытки Николая Мозгалевского улучшитьматериальное положение семьи. Декабрист затеял хлопоты освоей доле отцовского наследства, испрашивая министерствовнутренних дел разрешения послать в Нежин на имя братадоверенность для получения омертвленной денежной суммы.Последовало 'разъяснение, что «находящийся в заштатномгороде Нарыме государственный преступник НиколайМозгалевский лишен всех прав состояния и на основании Указа29 марта 1753 года должен быть почитаем политическимертвым», посему отказать… А как и чем жил декабрист- крестьянин ПавелВыгодовский? Крестьянствовал он, очевидно, только в раннеймолодости и перед первым арестом в 1826 году мог считатьсяинтеллигентом- разночинцем. Едва ли он по примеру своеготоварища Николая Мозгалевского снова стал крестьянином вНарыме. В 1829 году Сибирь объехал жандармский полковникМаслов со специальной миссией – проверить состояние инастроение декабристов. О Павле Выгодовском он доносил:«Ведет уединенную жизнь, чуждается знакомства с жителями,большую часть времени проводит в чтении». В донесенииМаслова ничего не сказано о хозяйстве Выгодовского, однакоБенкендорф зачем- то, быть может, для успокоения царя,домысливает в своем комментарии: «Будучи крестьянский сын,он снискивает себе пропитание сим ремеслом». Из других болеедостоверных источников можно узнать, что Выгодовский в

219Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»Нарыме портняжил, научившись этому ремеслу у своегохозяина- портного, а в рапорте Маслова есть вполнедостоверная и для нас очень интересная деталь: Выгодовский вНарыме много читал. Спрашивается: где он брал книги?Никакой библиотеки, естественно, в городишке,насчитывавшем всего несколько сот жителей, не было,книголюбов – при почти полном отсутствии интеллигентскойпрослойки – тоже. Думаю все- таки, что кой- какая литератураводилась у местного врача Виноградова, да и у священника,назвавшего в официальной записи Николая Мозгалевского«несчастным», мог быть какой- никакой подбор церковныхсочинений, однако вероятно и третье – Выгодовский привезкниги с собою. Историкам известно, что из больших библиотек, быстросозданных на каторге, щедро снабжались те, кто уезжал напоселение. Павел Аврамов, например, привез в Акшу сороктомов, Иван Якушкин через пол- Сибири в Ялуторовск –девяносто восемь, Александр и Николай Крюковы в Минусинск– сто шестьдесят, а Ивану Горбачевскому декабристы оставилив Петровском заводе столько книг, что он создал из них первуюв тех местах публичную библиотеку. Павел Выгодовский был вчисле первых, отбывших каторжный срок, и при его бедности инеукротимой тяге плебея к знаниям он мог рассчитывать насолидный книжный подарок. С уверенностью говорю онарымской библиотеке Выгодовского, потому что естьбесспорные и совершенно необыкновенные свидетельства егочитательских интересов, о чем речь впереди. В 1834 году Николай Мозгалевский написал письмо ПавлуБобрищеву- Пушкину в Красноярск, где тот в то время жил начастной квартире с умалишенным братом. Оно пока не найденои, наверное, никогда найдено не будет, а известно о нем изписьма Бобрищева- Пушкина Евгению Оболенскому вПетровский завод. «Он пока здоров, но в нужде», – сообщаетБобрищев- Пушкин, но меня больше заинтересовало несодержание письма – положение Николая Мозгалевского вНарыме я примерно представлял, – а сам факт его переписки с

220Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»другими декабристами. Как он узнал, что Бобрищев- Пушкин вКрасноярске? Где взял его адрес? И почему НиколайМозгалевский писал именно Павлу Бобрищеву- Пушкину, а некакому- либо другому декабристу? Среди потомковМозгалевского, правда, есть смутные, идущие от их пращуровсведения о том, что эти два декабриста были какими- тодальними родственниками. К середине 30- х годов положение многих ссыльныхдекабристов стало критическим – расшатанное здоровье,большие семьи, полицейские ограничения, нищенские пособия,призрак голодной смерти… Жалобы и прошения сыпались вПетербург, в губернские правления и казенные палаты. НаконецНиколай I разрешил разработать правила, согласно которымгосударственным преступникам дозволялось иметь земельныенаделы по пятнадцать десятин пашни и столько же целины.Однако такая «милость» выглядела издевательством дляполитических ссыльных, что жили в притундровых,каменистых, лесных, болотистых либо песчаных местах, гдеземледелие было невозможно. Просьбы о переселении вземледельческие районы порождали новую чередуиздевательств. Читателю известно имя Ивана Шимкова. В его бумагахсохранился для истории «Государственный завет»; у него приаресте нашли вольнодумные стихи Пушкина; это он, согласноего показаниям и официальной версии, принял в Славянскоеобщество Николая Мозгалевского. На поселении жил вБатуринской слободе Иркутской губернии, писал:«Хлебопашество здесь скудно вознаграждало труды», иневозможно «снискать себе, пропитания». Тяжело заболел, но вответ на просьбу о переселении в хлебородную Минусу емупредложили Цурухайтуевскую крепость на пограничье, вокрестностях которой от веку ничего не росло из- занепригодности почвы. Последнее прошение Ивана Шимковаполно безнадежного отчаяния – он молит оставить его в покое,ибо «для меня теперь уже почти все места равны сделались,лишь бы мне не протягивать только руку просить подаяние».

221Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»Вскоре он умер, оставив завещание передать весь свой жалкийскарб «находящейся у него в услужении крестьянке ФеклеБатурниной…». Вернемся, однако, в Нарым. После Варшавского восстания было сослано в Сибирьмного поляков, и часть из них оказалась в Нарымском крае. Мыуже говорили о природных условиях Нарыма, но вот в бумагахНиколая Мозгалевского каким- то случаем сохранилосьпрошение Франца Домбковского, подробно живописующее этиусловия с точки зрения поселенца, не представляющего себе,как он тут сможет жить. Письмо написано характерным слогом– не исключено, что и его автором был Николай Мозгалевский,оказавший ссыльному поляку товарищескую услугу: Мне неудалось найти в печати следов этого интересного документа –возможно, он публикуется впервые. Домбковский пишет, чтосослан в Нарым «с тем, чтобы ни на шаг мне оттуда неотлучаться. Я видя себя заключенным яко в ссылку важнейшихпреступников, и в такое место, кое можно именовать сущимостровом, поелику его окрестности да и все вообще здешниеместа покрыты в течение трех месяцев года непроходимымидебрями, болотами и озерами, производящими к томуиспарения, вредящие здоровью, особливо пришельца климатаумеренного, в течение же остальных 9 месяцев омертвелаяприрода представляет только единообразную лесную пустыню,покрытую льдами и глубокими снегами, которая является ещеугрюмее при малом своем населении, состоящем большейчастью из остяков и малого числа русских, образом жизни сними сходным, потому что все они сообразно здешнемулесистому и водному местоположению и климату занимаютсяодним почти промыслом рыбы и зверей, и торговлею по сейчасти…». Прежде чем попросить о переводе в другое место,Франц Домбковский описывает свое положение: «…Находясь вбеднейшем крае, в коем не зная никакого особенного занятия ипритом будучи стесненным надзором полиции (разрядка моя. –В. Ч.), доведен до такой крайности, что не только чтобы иметьдолжную на себе одежду, но даже с трудом снискиваю себе

222Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»дневное пропитание». Павел Выгодовский в середине тридцатых годов тожепросил власти улучшить его положение ссыльного. Письмо егов Томскую казенную палату о нарымских хозяйственно-экономических условиях формулируется строго и обстоятельно:«По местоположению почвы близ г. Нарыма, климату исвойству промышленности в местности, им обитаемой, отхлебопашества совершенно невозможно извлечь какой- либопользы, и все.затраты, какие будут делаемы на эту отрасльсельского хозяйства, останутся непроизводительными». Прошение Николая Мозгалевского генерал- губернаторуЗападной Сибири датируется 1 февраля 1836 года. Онрассматривает Нарым также с точки зрения земледельца: тонспокойный, деловой, но есть в тексте несколько любопытныхдеталей. «Назначенною мне даже от монаршей милости землеюздесь невозможно пользоваться (слово „даже“ я выделил –кажется, это прежний, „французский“ способ изъявленияблагодарности. – В. Ч.), потому что почва земли вокрестностях Нарыма песчаная и тем самым уже неудобна кпроизрастанию, к тому же местоположение будучи по большейчасти низменное покрывается в течение всей весны водою; еслии есть места возвышенные, то те чаще всего покрыты лесом;для того и потребно много трудов, издержек, усилий и времени,чтобы ее довести до посредственного плодородия, потому что исамый климат здешнего места мало ему благоприятен». Примечательна и другая фраза декабриста, внешне почтибесстрастная: «Силы мои ослабли, а полицейский надзор искудость средств здешнего места в приискании себе какихзанятий для приобретения к жизни потребного довершаюттягость моего рока». Как и в прошении Франца Домбковского,выделил я слова о полицейском надзоре, потому «что это былонечто новое для официальных просьб ссыльных – недовольствотягостями полицейской слежки. Для меня почти бесспорно, чтопрошения Николая Мозгалевского, Павла Выгодовского иФранца Домбковского составлялись ими коллективно –слишком много сходных положений, общности в тоне

223Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»высказываний, подобий в формулировках, отдельных словах ивыражениях. Как и Выгодовский, Мозгалевский вынужден был тогдаотказаться от царского земельного дара. Слова же об ослабшихсилах свидетельствуют о том, что декабрист, скорее всего,почувствовал болезнь, а ведь всего два года назад он писалПавлу Бобрищеву- Пушкину, что «пока здоров». Пройдетсовсем немного времени, и Николай Мозгалевский убедится втом, что он обречен – чахотка… В заключение своего прошения Мозгалевский, как иШимков, просил перевести его в Минусинск. 4 ноября 1836года генерал- губернатор Восточной Сибири сообщилБенкендорфу, что государственный преступник НиколайМозгалевский с женой Авдотьей Ларионовной и четырьмямаленькими детьми прибыл в Красноярск и направлен в селоКурагинское Минусинского округа. Перевели в Южную Сибирь Франца Домбковского и ещетроих ссыльных поляков. В Нарыме остался один ПавелВыгодовский, и полицейские же донесения оттуда неизменноотмечали, что ведет он себя «добропорядочно»,«благопристойно» и «в образе мыслей скромен». Любопытенэтот документ по форме. Называется так: «Списокприкосновенному к происшествию 14 декабря 1825 г. –государственному преступнику, водворенному на поселение вТомской губернии». Десять лет прошло между отъездомНиколая Мозгалевского из Нарыма и прибытием в ТомскГавриила Батенькова, однако каждый год отправлялся вПетербург этот «список», состоящий из одной фамилииВыгодовского. Однако вскоре все вдруг переменилось в егосудьбе, и я должен непременно пройти с читателем по следамэтой мучительной, трагической жизни. Тяжких судеб вполитической истории России мы знаем немало, но на долюединственного декабриста- крестьянина, сосланного в Сибирьвместе с дворянами, выпали совершенно исключительные,особые повороты.

224Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)» 14 Павел Выгодовский вначале вышал из ноля зрениятоварищей, а позже единственного декабриста- крестьянинапотеряли и русские историки. В 1846 году, после двадцатилетнею одиночного заключения,в томскую ссылку прибыл декабрист- сибиряк ГавриилБатеньков, и он еще знал, что в четырехстах верстах севернеевот уже девятнадцатый год томится декабрист- «славянив». Нокогда спустя еще десять лет вышел указ об амнистии, имениВыгодовского в нем не значилось. 12 октября 11556 годаГавриил Батеньков написал декабристскому «старосте» ИвануПущину: «Удивились мы, почему не попал в амнистиюнаходящийся в Нарыме Выгодовский, не забыт ли он как-нибудь». Батеньков не подозревал, однако, что ПавлаВыгодовского в Нарыме уже не было, и, наверное, удивился бы,если б узнал, что год назад во время прогулки по одной изтомских улиц он оказался от Выгодовского в… двухстахсаженях! Автор известного «Погостного списка» декабристов МатвейМуравьев- Апостол предположительно занес ПавлаВыгодовского в числе умерших в 1856 году. А. И. Дмитриев-Мамонов, выпустивший в 1905 году книгу «Декабристы вЗападной Сибири», счел Павла Выгодовского возвратившимсяпосле амнистии в Россию и вскоре умершим. И пошли гулятьпо статьям, книгам и диссертациям невнятные ипротиворечивые сведения об одном из самых яркихдекабристов, вписавшем в историю русского освободительногодвижения страницу, пред которой склоняешься с почтительнымизумлением. «Алфавит декабристов», выпущенный в 1925 году,заканчивает справку о Выгодовском противоречивымутверждением: в 1855 году он был приговорен томским судом ,к ссылке в Иркутскую губернию, а в 1856- м… жил в Нарыме В1931 году вышла «Сибирская энциклопедия» – о Выгодовском в

225Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»ней ни слова. Спустя двадцать лет в краткой персоналии,посвященной этому декабристу, Большая СоветскаяЭнциклопедия повторила общеизвестное, не сообщив, однако,где Павел Выгодовский отбывал первую ссылку, что он былвновь осужден и как сложилась его судьба после томскогоприговора. Указан год рождения, а «г. смерти неизв.»… В 1856 году, когда многие декабристы двинулись на запад, вРоссию, единственный их товарищ шел им навстречу в партииколодников на восток, в глубину Сибири. Ровно сто лет историяничего не знала о его дальнейшей судьбе и, может, не скоро быузнала, если б не один малозначительный на первый взгляд иникому неизвестный эпизод- встреча в 1952 году двухинтересных людей, один из коих уже знаком моему читателю.Это Мария Михайловна Богданова – и я должен выразить ейглубочайшую признательность от себя лично и от имени тех,кто не имеет возможности этого сделать, – она открыланеизвестные ранее обстоятельства жизни и смерти ПавлаВыгодовского. Вспоминаю одну из своих встреч с нею. Мысидела в ее комнатке, окруженные старинными портретами,книгами, папками с письмами и рукописями. – С молодости испытывала чувство нетерпеливой досады,что люди ничего не знают о судьбе Выгодовского. Интересмногие годы поддерживался еще и тем, что это былединственный крестьянин среди революционеров- дворян, чтоон один из всех не попал под амнистию 1856 года, а место идата его смерти неизвестны никому, что он – единственный издекабристов, проживший восемь лет рядом с моим прадедомНиколаем Мозгалевским… – Кроме того, Мария Михайловна, – говорю я, – они жебыли как- то связаны между собою еще до восстания. – Да, да, и я рада, что вы сами пришли к этому выводу. Таквот, когда вышел восьмой том Большой СоветскойЭнциклопедии с неполными и смутными сведениями оВыгодовском, я поняла, что больше откладывать не могу – надоехать в Сибирь! Никто из историков не верил в успех,отговаривали, снисходительно посмеивались надо мной. Меня

226Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»окрылил только мой учитель Марк КонстантиновичАзадовский. Пришла я к нему посоветоваться. Он тогда жил вМоскве, очень болел, и это была наша последняя встреча. – В каком году? – В 1952- м. Он умер спустя два года… Но я застала егоеще за работой, в кабинете. Встретил меня МаркКонстантинович хорошо, выслушал со вниманием… «Подайте-ка, – говорит, – вот ту папку». Я достала пухлую папку снадписью «1925 год». Развязывая тесемочки, он поглядывал наменя как- то восторженно- весело (этот взгляд я помнила еще сего лекций, когда он готовился сказать нам что- то важное иновое). И вот он отыскивает какую- то бумажку и молчапередает мне. Прочла и даже приподнялась в кресле, а позжеэту его драгоценную выписку 1925 года напечатала в своейкнижке о Выгодовском… Позвольте вам ее подарить. Это уменя последний экземпляр. – Последний не возьму. – Примите, – сказала Мария Михайловна и быстро началаписать на титуле дарственные слова. – Пожалуйста… «Декабрист- крестьянин П. Ф. Дунцов- Выгодовский»,Иркутск, 1959 год. Ни разу не переиздавалась. На мягкойзеленой обложке – белый меч с древесной веткой наперекрест,перевитые звеньями ручных кандалов… Тираж всего тритысячи. На многих страницах книги рукописные поправки,уточнения – настоящий авторский экземпляр! Правда, есть вброшюре, как я позже убедился, кое- какие неточности инеучтенные, установленные мною по архивным материаламважные факты, о чем мы к месту вспомним, а сейчаспредставьте себе положение исследователя, задумавшего во чтобы то ни стало узнать; каким образом в середине прошлого векабудто бы бесследно исчез декабрист- крестьянин. Дата выхода из Томска партии № 21, в которую былвключен Павел Выгодовский, –19 сентября 1855 года.Сибирскую позднюю осень я знаю близко. Обложные холодныедожди: то льет- заливает, срывает мосты и промачивает стоги,то сеет неделями, гноит крыши, болотит землю, а в воздухе

227Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»противная, пробирающая до костей сырость. Потом долгиедожди со снегом и мокрый снег хлопьями, а вот уж землякаменеет ночами и не отходит за короткий сумеречный день. Вконце октября налетит сухая метель, осыплет все белым, а когдаветры унесут ее куда- то, разъяснеет и очистится небо,засеребрится луна и ударит первый мороз до треска. У печки пересидеть эту пору – одно дело, а представьте себегруппу скованных цепью людей, которые должны идти каждыйдень, чтобы не забивать собой этапных пунктов, – идти поддождем и снегом, по грязи и колдобинам тысячи верст, идти вжалкой арестантской одежонке и промокаемой обутке, идти наскудных казенных «кормовых», потому что денег своих нету, аесли б и были, то прикупить по пути нечего, да и уголовникиотнимут последнее. Люди мерзли, простывали,обмораживались и мёрли по пути; осенне- зимней поройсибирский этап убирал в землю, как свидетельствует история,половину партии, а то и поболе. Выживали самые молодые и сильные. Павел Выгодовскийбыл уже далеко не молод – когда он отправился в этотстрашный путь, ему исполнилось пятьдесят три. Сильным,наверное, он никогда не был в отличие, скажем, от богатыряМихаила Лунина, который в аду Акатуя превзошел этот возрастВыгодовского, но писал Марии Волконской: «…Здоровье моенаходится в поразительном состоянии и силы мои далеко неубывают, а, наоборот, кажется, увеличиваются. Я поднимаю безусилия девять (!) пудов одной рукой». Незадолго до смерти этотфеноменальный человек, будучи почти шестидесятилетнимстариком, успокаивал в письме друга своей молодости СергеяВолконского: «Мое здоровье все время в прежнем положении. Якупаюсь в октябре при 5 и 7 градусах мороза в ручье,протекающем в нескольких шагах от тюрьмы, в котором дляэтой цели делают прорубь». Наверное, Павел Выгодовский уже в молодости был слабеедаже своего товарища по обществу и ссылке НиколаяМозгалевского, конника и фехтовальщика в прошлом, чьездоровье, однако, начало сдавать к середине тридцатых годов в

228Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»Нарыме. Выгодовский никогда не занимался спортом илифизическим трудом, если не считать года каторги, где труд былпроклятием. До первого ареста он сидел в канцелярии, внарымской ссылке долгие годы прирабатывал у хозяина домапортняжным делом, а еще была у него одна особая многолетняясидячая работа, о которой большой разговор впереди. И вот этот мученический путь. Позади был годПетропавловской крепости, год каторги на Нерчинскихрудниках, более четверти века голода и лишений нарымскойссылки, почти год в тесной, многолюдной камере томскойтюрьмы, впереди – тысячи верст тяжкой пешей дороги сквозьдожди, пургу, душные клоповники, броды и горы. В железах…И легко понять тех, кто делал логическое допущение, что ПавелВыгодовский мог не выдержать тяжкого этапа, – скончался где-то между Томском и Иркутском, а могила его просела весной,заровнялась и взялась травой. Мысленно вижу эти несчетныебезымянные могилы обочь Сибирского тракта, давным- давноисчезнувшие, покрытые кустарником, старыми кострищами,мочажной ржавиной и карчами. Той порой, когда шел этимтрактом Павел Выгодовский и, по мнению здравомыслящих,наверняка лег в мерзлую землю, Россия многих хоронила – шла«севастопольская страда», и не было в огромной империи ниодного человека, которому можно было бы сообщить о судьбенесчастного колодника, упокоившегося под березовым крестомна краю леса… А еще в БСЭ сказано, что Павел Выгодовский перед этапом«был приговорен к наказанию плетьми»… Нет, мне надонепременно поставить себя на место исследователя! Еду вархив, чтобы еще раз просмотреть бумаги Павла Выгодовского.Плетьми, однако, его все же не наказали, «хотя и следовало»,как пишется в постановлении томского суда от 15 апреля 1855года. Эту экзекуцию назначили было публичной, «рукоюслужителя полиции», но отменили по случаю воцаренияАлександра II. Есть еще один датированный документ. Этопоследнее сведение о пребывании Выгодовского в родных моихместах – донесение в 3- е отделение: «В Томской губернии

229Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»находились двое государственных преступников: ГавриилБатеньков и Павел Выгодовский… первый из них возвращен вРоссию, а последний за дерзкие поступки… сослан напоселение в Иркутскую губернию». Писано 15 марта 1857 года. Если б он умер на зимнем этапе1855/56. года, полиция наверняка бы сообщила в специальнуюимператорскую канцелярию, а может быть, и сам Николай Iуспел бы еще узнать об этом – такого рода сообщений изСибири он не пропускал. А вот документ, датированный уже1858 годом, – всеподданнейший доклад новому царю оВыгодовском: «Не подошел под правила о милостях… подурному поведению». Значит, Павел Выгодовский преодолелэтап? Вроде бы так, если судить по этому докладу. Однако прямыхдоказательств прибытия Павла Выгодовского на место новойссылки в главном историко- политическом архиве страны небыло. Где он находился в 1858 году? Но главное – за что быларестован в Нарыме осенью 1854 года? Еще летом по решению омских властей, где располагалосьзападносибирское генерал- губернаторство, было передано вТомск распоряжение заняться Выгодовским на месте за какие-то «дерзости в прошениях». Тогурский заседатель Борейша,заклятый враг декабриста, вызвал его на допрос. ПавелВыгодовский явился, но при людях, назвал его, каксвидетельствует один из документов того времени,«мошенником, вором и грабителем». И вот как описываетобстоятельства ареста Павел Выводовский в своем прошении,посланном 7 февраля 1855 года из томского тюремного замка:«11 ноября 1854 года заседатель Борейша, вытребовав меня всвою канцелярию и не объявив мне никакого предписания отимени начальника губернии меня арестовать, сказал, что менявелено дочиста обобрать и связанного в Томск выслать, вопрекиименного Высочайшего повеления…» Этот отрывок изтюремного прошения декабриста печатается впервые порукописному оригиналу и интересен тем, что в нем ПавелВыгодовский обращает внимание властей на незаконность

230Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»ареста – ведь и вправду каждый декабрист находился поджандармским контролем шефа третьего отделения, самого царя,и всякое изменение статуса наказания государственногопреступника юридически должно было исходить изПетербурга… По календарю значилась поздняя осень, а в наших местахэто уже зима. После покрова в тайге ложится снег, по рекамнастывают забереги, и хотя стрежневая струя еще чиста,судоходство уже прерывается до весны. Павла Выгодовскогоотправили, скорее всего, санным путем, на ночь глядя и, как оннаписал в жалобе, в одной рубашке и единственном бывшем нанем русском полушубке, а Борейша взломал замки в доме,чтобы произвести тщательный досмотр жилища декабриста.Арест и отправка в Томск были произведены, видимо, такскоропалительно, что Выгодовский не смог взять с собой дажесвои сбережения. Деньги остались в конторе Борейши вместе скнигами, но мы, к сожалению, не знаем, что это были за книги.Позже их отправили в Томск вместе с особой, главной,исключительной находкой, о которой речь впереди… Почему томский полицмейстер, по словам самогоВыгодовского, его «ругал, срамил, корил и поносил всякимплощадным и подлым, скверным словом, грозя побоями, изаключил прямо в тюремный замок в казарме, наполненнойнародом и мучительными насекомыми, оставил покуда натерзания тюремного заключения, без следствия»? Десятьмесяцев тюрьмы, потом дикий приговор о наказании плетьми,невыносимо тяжкий зимний этап на новое место ссылки. Зачто? Последний томский документ говорит о каких- то «дерзкихпоступках» Выгодовского, омский – о его «дерзостях впрошениях», петербургский – о «дурном поведении». Чтотаилось за этими обвинениями? На полицейско- жандармскомязыке так могли быть квалифицированы правдолюбие, прямота,честность, нераскаяние, гордая, нераболепная манерадержаться. И Павел Выгодовский обладал, видимо, этимикачествами смолоду. Следственной комиссии он прямо заявил,

231Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»что вступил в Общество соединенных славян из- за«благородного их намерения, могущего когда- либо принестьсчастье народам» (разрядка моя. –В. Ч.), а выдавая себя заполяка, отвечал с замечательной последовательностью: «…Ежели природное российское дворянство волнуется противуправления, от веков свыше России данному, то я, яко поляк,безгрешно могу к тому принадлежать, тем более что сей случайможет когда- либо привесть в первобытное (то естьпервоначальное) положение упадшую Польшу, которую любитья поставлял для себя ненарушимым долгом». А по пути накаторгу, согласно рапорту о поведении декабристов, ПавелВыгодовский и один из организаторов Славянского союзаЮлиан Люблинский «выделялись особенно своею веселостьюи дерзким нахальством». Каких- либо сведений о поведении Павла Выгодовского накаторге нет, а полицейские донесения из Нарыма долгие годысвидетельствовали, что он ведет вполне благопристойнуюжизнь. Что же произошло далее, когда декабрист остался один? Среди потомков Николая Мозгалевского сохранялосьсведение о том, что декабрист получал письма из Нарыма,только они сгорели вместе со всеми бумагами и единственнымпортретом предка во время большого минусинского пожара в70- х годах, так что мы никогда не узнаем их содержания. Новот лежит в столичном архиве подлинное письмо ПавлаВыгодовского на родину, в Подолию. Написано оно 22 января1848 года. Почерк мелкий, убористый и хорошо мне знаком –так, только покрупнее да поразборчивее, написаны былиПравила соединенных славян 3 мая 1825 года с аккуратнонарисованным в начале текста гербом общества и своеобразнойаббревиатурой: «Г.Ж.П.Ф.В.», то есть «Город Житомир, ПавелФомич Выгодовский»… Письмо адресовано Петру Пахутину, которого Выгодовскийназывает «братцем». Пропускаю поклоны родным и какие- тосложные рассуждения- видения о природе и вечном духе – бытьможет, ученый- натуралист и знаток старорусской философиинайдет в размышлениях декабриста мысли, интересные для

232Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»сегодняшнего читателя. Вероятно, научные взгляды декабриста формировались подвлиянием Петра Борисова, чей авторитет словно бы возрос накаторге, когда группа «славян» сплотилась вокруг него, близко,в непосредственном общении узнав и оценив нравственныедостоинства и незаурядный ум своего политического вождя. Ибыло еще в этом бывшем артиллерийском офицере однокачество, отличающее его от других «славян», – он обладалзадатками ученого- естествоиспытателя, немалыми знаниями,нерядовым темпераментом и навыками исследователя природы.При дознании написал, что совершенствовался в математике,натуральной истории, философии и морали. Среди прочего заним числится один феноменальный научный подвиг:двенадцать лет он в условиях каторги – единственный случай вистории мировой науки! – вел метеорологические наблюдения.Они не пропали втуне – директор Главной физическойобсерватории академик Вильд получил и обработал его данные,а в своем труде «О температуре воздуха в Российской империи»благодарно и смело сослался на исследования «политическогоссыльного Борисова». Добавлю, что в литературном наследии Петра Борисоваоказалась статья «О происхождении планет», совершенносвободная от религиозных, мистических или идеалистическихконцепций мироздания; он считает Вселенную бесконечной, ееразвитие вечным, а ключом к познанию мира – «сочетание»естественных и математических наук. Несомненно, мысли Выгодовского о Вселенной былиблизки мыслям Борисова. И в то же время космогоническиерассуждения декабриста- крестьянина, должно быть,отличались оригинальностью, как все написанное им. И хотясоответствующие абзацы никто еще полностью не прочел, поотдельным строчкам можно понять, что автор с величайшимпочтением относится к мудрой книге природы, в которой царитзакон незаметного перехода и постепенности, пишет о«материи», о том, «от чего бывает северное сияние», о некоем«животном магнетизме», «колебаниях земли», «атомах воды», и,

233Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»заключая описание своего фантастического путешествия кполюсу, он, очевидно, в результате инстинктивной догадки,приходит к удивительной мысли – человек, овладевший, по еготерминологии, «полюсом», то есть вершинойестественнонаучных знаний, «открыл бы все… прямо штурмуйнебо». (Разрядка моя. – В. Ч.). И вдруг, как молния в смутном предгрозовом небе, – остраяполитическая мысль среди туманных тесных строк: «…всевосхищающий гений Наполеон: умел все прибрать, а не умелудержать… в том разве отдать ему справедливость, что успел за(благо) временно защитить свою умную голову императорскоюкороною, чтобы не просунулась она в петлю – дальновиден былразбойник!» Глаза устают от мелких буковок, густоты строчек, от слога –рваного, местами совсем невнятного, резкой смены тем инастроений. Нет, это не Лунин, однако есть и нечто общее.Страсть, там – сдержанная, полная скрытой внутренней силы,здесь – стихийная, почти неуправляемая, но в обоих случаях этогражданская, политическая страсть, движимая прежнимидекабристскими идеалами. У Лунина – глубокий историзм,вдумчивый анализ европейских и российских событий, уВыгодовского – рвущийся наружу гнев, язвительное, горькоеобличение прежних и нынешних общественных язв. Там –философские раздумья всесторонне образованного человека,думающего о лучшем будущем своей родины и уверенного внем, здесь – гневное отрицание духа всеобщего торгашества,церковных и государственных институтов, беспощадноебичевание российских правопорядков, унижающих ирастлевающих народ. Павел Выгодовский пишет, что«промысел Божий ныне отринут, в храмах воздвигнутымеркуриевы кумирни, происходит торговля, плутни, воровство;что золотой телец – бог нового Израиля, что в храмызаманивают ныне не для того, чтобы молиться, но чтобы взятьвзятку, и на уме не слово Божие, а алтынничество; что сверхтого явилось множество гениев, которые трудятся, как волы иослы, желая споспешествовать усовершенствованию

234Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»агрономии; что хлеба столько, что девать некуда, хоть мужикичасто и голодают, что по новой системе народ – естьнепросвещенная чудь, не стоющая хлеба; что ему лучше датьяду (вина), чем хлеба, что все усилия политического разумаустремлены на то, чтобы распространить этот яд всенародно,дабы доставить казне огромные доходы, что для казны всеравно хоть пропей здоровье, состояние, нравственность, жизнь,– ей души не нужны, были бы деньги, а там хоть весь мирпередохни…». Этот отрывок из письма Павла Выгодовского я привел дляиллюстрации взглядов и стиля мышления одинокогонарымского ссыльного, не получившего в прошломсистематического образования, волею судьбы (если под этимпонимать жандармскую волю российского императора)оторванного от своих товарищей по убеждениям. И все- такиудивительно – выбор им способа общественной агитации,борьбы совпал с лунинским выбором! Возможно, как и Лунин,Выгодовский рисковал сознательно, рассчитывая на то, что егополитические строки прочтет не только адресат и егоокружение… Ведь есть точные жандармские сведения о том,что были и другие письма на родину, в которых декабрист «неупускал случая осуждать действия начальствующих лиц, так идругие предметы», а содержание и объем единственногосохранившегося письма никак не соответствуютпредставлениям о рядовом, обычном письме родственникам. В книжке М. М. Богдановой говорится о 12 страницахписьма Павла Выгодовского Петру Пахутину, но тут двенадцатьплотно исписанных с двух сторон листов, следовательно,страниц вдвое больше. Памфлет- трактат Павла Выгодовского до сего дня лежитнепрочтенным, до конца не понятым и не оцененным с научнойобстоятельностью и полнотой… Любознательный Читатель. Неужели?! – Да, ни один человек на свете не знает полногосодержания этого письма! Оно не только нигде не напечатано,но и, наверное, никем пока полностью не прочтено. Попытался

235Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»я было восстановить его полный текст, но вскоре отступился –почерк мелкий, хотя буквы стоят и неплотно, строчки частые идовольно ровные, смысл отдельных мест ясен, но слишкомрезко меняются темы; слог нестандартный, отмеченный яркойиндивидуальностью… Глаза не смотрят уже, болят: нет, несправлюсь! Неужто нельзя было кому- нибудь из молодыхвостроглазых исследователей изучить по оригиналу этотинтереснейший исторический документ? Думаю, что за деломог бы давно взяться кто- нибудь из студентов – будущийисторик, философ, криминалист- графолог, филолог илиархивист, затеяв курсовую или дипломную работу об этомфилософско- политическом трактате декабриста, непрочитанном пока никем на свете. «Ленивы и нелюбопытны»? Агитационная деятельность Павла Выгодовского былавскоре пресечена. Письмо его Петру Пахутину, конечно,перехватили власти. Строгий читатель, быть может, упрекнет меня впреувеличении, в неправомочности сравнения Лунина иВыгодовского, на котором я настаиваю, – титаническая фигураурикского политического мыслителя с его множествомбогатейших по содержанию агитационных писем и почтиникому не известный нарымский ссыльный со своимединственным письмом да несколькими памфлетами-прошениями… «Ябеды» Павла Выгодовского, эти своего родасатирические миниатюры декабриста, вкрапленные в текстыофициальных прошений, мне придется оставить в покое, чтобпоберечь время читателя для более важного разговора орукописном наследии декабриста- крестьянина. – Но разве может действительно идти речь о каком- торукописном наследии Павла Выгодовского? – Не следует спешить; читатель, при всей его строгости,скоро смягчится, узнав нечто необыкновенное, неукладывающееся в привычные хрестоматийные представленияо поведении, образе жизни, общественной и литературнойдеятельности декабристов в Сибири.

236Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)» 15 П. Дунцов- Выгодовский: «Человеку можно сделатьнасилие, но невозможно изнасиловать его внутренние чувства».М. Лунин: «От людей можно отделаться, но от их идей нельзя». Перебираю свои рабочие карточки с афористичнымифразами Михаила Лунина, выражающими серьезные, допредела отточенные мысли, пронизанные то горькимсарказмом, то страстью политического ратоборца, то спокойноймудростью человека, много знавшего и много думавшего наджизнью… «Из вздохов, заключенных под соломеннымикровлями, рождаются бури, низвергающие дворцы». «В нашидни нельзя сказать „здравствуй“ без политического смысла».«Похвала, доведенная до известного предела, приближается ксатире». «В мире почти столько же университетов и школ,сколько и постоялых дворов. И тем не менее мир населенневеждами и педантами». «Без искусства жизнь превращается вмеханизм». «Можно быть счастливым при всех жизненныхположениях, и в этом мире несчастливы только глупцы искоты». «Одни сочинения сообщают мысли, другие заставляютмыслить». «История не только для любопытства или умозрения,но путеводит нас в высокой области политики». «Истина всегдадрагоценна, откуда бы она ни взялась». «Можно вовлечь навремя в заблуждение русский ум, но русского народногочувства никто не обманет»… Вы обратили внимание на точность и объемностьлунинских мыслей? Любая из них заставляет думать. И такуюглубину, отвагу и ясность мышления Михаил Сергеевич Лунинпроявил в чудовищных условиях политической смерти! Лунин… Нет, не могу не остановиться здесь на судьбе этоговеликого соотечественника! Его личность, мысли, духовнаясущность с годами будут привлекать к себе, я уверен, всевозрастающий интерес. «…Лицо белое, продолговатое, глазакарие, нос средний, волоса и брови темно- русые». Приметы,зафиксированные жандармским пером, – внешнее, ничего не

237Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»говорящее об этой исключительной натуре. Он был загадкойдля многих, о нем писали Пушкин, Достоевский и Толстой, ацарю и 3- му отделению Лунин доставил хлопот больше, чемлюбой другой декабрист. Каждый поступок его был по- лунински неповторим. ВОтечественную войну он не расставался с кинжалом, чтоб прислучае пробраться в ставку Наполеона и одним ударомпокончить с завоевателем. Даже просил командование дать емукакое- нибудь поручение для свидания с Наполеоном. Многиегерои 1825 года с честью прошли сквозь огонь освободительнойОтечественной войны, а Михаил Лунин, человекисключительной отваги, участвовал едва ли не во всех крупныхсражениях 1812- 1814 годов. Позже он оказался в Париже без куска хлеба, обратив,однако, все свои силы на то, чтобы понять лучшие умы тоговремени; встречался и спорил, между прочим, с Сен- Симоном.Вернувшись в Россию, составил для наследников завещание,согласно которому они были обязаны всех своих крепостныхотпустить на волю. Наблюдения и размышления над жизнью,серьезные книги и знакомства выработали из этого одаренногочеловека убежденного революционера. Михаил Лунин былединственным дворянским революционером, который состоял,в сущности, членом всех тайных обществ и первым издекабристов предложил в качестве революционной мерыуничтожение царя. Перед арестом Лунин служил в Варшаве подначалом великого князя Константина. Среди арестованныхдекабристов оказался самым старшим – ему шел уже сороковойгод. Перед Следственной комиссией держался смело, сдостоинством; ответы его серьезны и полны благородства. Вот для примераодин вопрос и один ответ: «С какого времени и откудазаимствовали вы свободный образ мыслей, т. е. от сообществали или внушений других, или от чтения книг, или сочинений врукописях и каких именно? Кто способствовал укоренению ввас сих мыслей?» – «Свободный образ мыслей образовался вомне с тех пор, как я начал мыслить; к укоренению же оного

238Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»способствовал естественный рассудок»… Приговор – двадцать лет каторги, замененной, как и другимосужденным по второму разряду, пятнадцатилетним сроком.История сохранила последний петербургский анекдот о нем, неочень похожий на правду, но рассказывают про этот случай дваразных человека: «Михаил Лунин… по окончании чтениясентенции, обратясь ко всем прочим, громко сказал: „Messieurs,la belle sentence doit кtre arrosйe“ („Господа! Столь прекрасныйприговор должно окропить“). И преспокойно исполнилсказанное»… В документах Лунина ничего нового, не известного науке яне думал открыть – они давно и тщательно изучены. В длинномсписке исследователей, смотревших объемистую лунинскуюпапку, встречаю знакомые фамилии Окуня и Эйдельмана,выпустивших о Лунине большие книги, вижу многонеизвестных имен. В «Записках» Марии Волконской Лунину посвящено немалострок, в том числе и таких, что рисуют его дерзким и умнымчеловеком, взирающим на себя и жизнь с горькой иронией.Когда, например, финляндский генерал- губернатор навестилего в старой крепости, где Лунин содержался до отправки вСибирь, то спросил узника, изнывающего в сырости поддырявой тюремной крышей: «Есть ли у вас все необходимое?»«Я вполне доволен всем, – улыбнулся в ответ Лунин. – Мненедостает только зонтика…» Мария Волконская вспоминает также, что на поселении, вУрике, Лунин почти все лето проводил в лесах, охотился «итолько зимой жил оседло». И еще: «Он много писал»… Вот оно передо мной – дело № 61, часть 61- я из фонда №109 ЦГАОР. Аккуратно подшитые и подклеенные подлинныедокументы. Давным- давно их никому не выдают,исследователи пользуются целлулоидной лентой,фильмоскопом либо фотокопиями по заказу. Английский текст,латынь… Неповторимый лунинский почерк завораживаетвзгляд. Он очень мелок, и каждая буковка стоит отдельно,выписанная с изумляющим тщанием, строчки математически

239Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»ровны и могут пересечься, наверное, только в бесконечности.Почти нет помарок или поправок, лищь кое- где текст зачеркнутсплошь, не разобрать. Много страниц по- французски. На заглавном листке однойиз тетрадок – что- то вроде ироничного посвящения илиэпиграфа по- русски: «Сестре Е. Уваровой. В России двапроводника: язык до Киева, а перо до Шлиссельбурга». Богатая сестра- вдова была для Лунина ангелом-хранителем и помощницей, готовой сделать для любимогобрата все возможное и даже невозможное. Она присылаладеньги, посылки с продуктами, охотничьи припасы и ружья отлучших французских мастеров, породистых собак, писчуюбумагу и книги. Десятки, сотни книг! И Лунин пишет сестре, время от времени отвечая на еезаботливые послания. Но что пишет! «Мое единственное оружие – мысль, то согласная, то вразладе с правительственным ходом… Оппозиция свойственнавсякому политическому устройству». «Народ мыслит, несмотря на глубокое молчание.Доказательством, что он мыслит, служат миллионы, тратимые сцелью подслушать мнения, которые мешают ему выразить». «Народы, которые нам предшествовали на поприщегражданственности, начали также с самодержавия и кончилитем, что заменили его конституционным правлением, болеесвойственным развитию их сил и успехам просвещения». «Политические идеи в постепенном развитии своем имеюттри вида. Сперва являются как отвлеченные и гнездятся внекоторых головах и книгах; потом становятся народноюмыслью и переливаются в разговорах; наконец делаютсянародным чувством, требуют непременного удовлетворения и,встречая сопротивление, разрешаются революциями»… Трогаю бумагу, озираюсь. Да нет, все верно – это написанополтора века назад в сибирской глуши, при свете тусклойлампадки. Выписываю снова: «Через несколько лет те мысли, закоторые приговорили меня к политической смерти, будутнеобходимым условием гражданской жизни».

240Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)» В сущности, Лунин писал не для сестры, а для тех, ктобудет читать такие строки без согласия автора или с согласияадресата. Власти это поняли, и вот запрещение Бенкендорфаписать Лунину что бы то ни было в течение года. Когдапространная бумага об этом пришла в Сибирь, очевидецсвидетельствует, что Лунин «перечеркнул весь лист пером и наобороте внизу написал: „Государственный преступник Луниндает слово целый год не писать“. – „Вам этого достаточно,ваше превосходительство? А… читать такие грамоты, право,лишнее… Ведь чушь! Я больше не нужен?“ Поклонился ивышел». Только он не думал складывать оружия. Разработал взаписной книжке обширную политико- про- пагандистскуюпрограмму, начав ее исполнение со статьи о польском вопросе.Раньше я упоминал, что Лунин был членом всех тайныхобществ, не оговорив, правда, его непричастности к Обществусоединенных славян. Однако по своим убеждениям Лунин, всущности, был очень близок к «славянам», и, ничего, кажется,не зная об этом обществе до ареста, он лучше другихдекабристов знал представителей польского освободительногодвижения, глубоко изучал Польшу и польско- русскиеотношения, а позже, на поселении, сформулировал положения,которые по предельной отточенности и зрелости политическоймысли были несравнимы с наивными мечтаниями «славян».Больше скажу – «Взгляд на польские дела» Михаила Лунинаразительно отличался от взглядов многих его современников,включая декабристов, поддавшихся политическим инациональным страстям после подавления польского восстания1830- 1831 годов. Позиция Лунина была широкоохватной,гуманистичной, диалектичной. Лунина сближал со «славянами» независимый стильповедения, не погашенный каторгой дух гордости идостоинства. «Северянин» Иван Якушкин вспоминал о том, что«славяне» составляли на каторге наиболее замечательный«кружок». «…Приглядевшись к ним поближе, можно былоубедиться, что для каждого из них сказать и сделать было одно

241Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»и то же и что в решительную минуту ни один из них непопятился бы назад». Эта выразительная характеристика«славян» в высшей степени могла быть отнесена и к МихаилуЛунину. Мне кажется символичным и серьезным тот факт, что вконце 1917 года, сразу после Октябрьской революции, вышлакнига с обобщенным названием «Первые борцы за свободу»,где была помещена биография Михаила Лунина, его «Взгляд натайное общество», «Разбор донесения…» и «Письма изСибири». Писали о Лунине многие, однако никто пока не знает доконца этого «поистине замечательного человека». Не могпредставить его во всей полноте и Пушкин, сказавший о немэти слова еще до восстания декабристов. Произведения Лунинас многочисленными сокращениями и переводческимиошибками были изданы единственный раз – к столетиюдекабрьских событий. Совсем не напечатана часть его русскихтекстов, не переведены полностью произведения, написанныена французском, английском и латинском языках, не найденыакатуйские сочинения на греческом… И хорошо бы подготовить полное собрание сочинений М. С.Лунина к 1987 году – двухсотлетию со дня его рождения, ноесли не успеем, то неужто и вправду мы так «ленивы, инелюбопытны», что не сделаем этого и к 2025- му,двухсотлетию восстания? Давно пора исполнить своего родадуховное завещание этого феноменально одаренного человека,несгибаемого борца и передового мыслителя: «Последнимжеланием Фемистокла в изгнании было, чтобы перенеслисмертные останки его в отечество и предали родной земле;последнее желание мое в Пустынях Сибирских, чтобы мыслимои по мере истины в них заключающейся распространялись иразвивались в умах соотечественников». А как возвышенно ипроникновенно писал Лунин о тех, кто разделил с ним судьбу!«Власть, на все дерзавшая, всего страшится. Общее движениеее – не что иное, как постепенное отступление, под прикрытиемкорпуса жандармов, пред духом тайного общества, который

242Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»охватывает ее со всех сторон. От людей можно отделаться, но отих идей нельзя. Желания нового поколения стремятся ксибирским пустыням, где славные изгнанники светят во мраке. Жизнь в изгнании есть непрерывное свидетельство истиныих начал… у них все отнято: общественное положение,имущество, здоровье, отечество, свобода… Но никто не моготнять народного к ним сочувствия. Оно обнаруживается вобщем и глубоком уважении, которое окружает их скорбныесемейства; в религиозной почтительности к женам,разделяющим ссылку с мужьями; в заботливости, с какойсобирается все, что писано ссыльными в духе общественноговозражения. Можно на время вовлечь в заблуждение русскийум, но русского народного чувства никто не обманет». Михаил Лунин во всем, что в нем было, – истинно русскийчеловек, так же, как декабризм – порождение русской жизни,тысячами нерасторжимых нитей связанное с социально-политическими обстоятельствами того времени, с историей икультурой, бытом и психическим складом нашего народа.Вспоминаю, как увидел я однажды в воспроизведенииследственных материалов по делу декабристов рисунок,изображающий «южанина» Василия Давыдова с подписью техвремен, которую я разобрал через лупу: «Василий ЛьвовичДавыдов на слова, что тайные общества наши были модою и.подражанием немецкому Тугендбунду – отвечал: „Извините,господа! Не к немецкому Тугенд- Бунду, а просто к бунту япринадлежал“. Слово „бунту“, было подчеркнуто… Конечно, на декабризме сказалось влияние французскойреволюции, многие герои 1825 года воспитывалисьиностранными учителями и прошли через масонские кружки,но сводить зарождение и деятельность тайных дворянскихобществ к подражанию немецкой либо какой другой моде могтолько тот, кто хотел бы скрыть подлинные причины движения. Руководитель «славян» Петр Борисов просто, коротко иточно назвал главный исходный мотив борьбы декабристов:«Причина, побудившая нас к делу, – угнетение народа».Правда, «дело» свое декабристы понимали, как мы знаем, по-

243Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»разному. До объединения с «южанами» «славяне» восставать несобирались, да и Лунин вовсе не считал себя принадлежащим к«бунту». Убеждения этого декабриста, борьба в изгнании,методы этой борьбы, дух его сочинений показывают, что Лунинпредставлял собой самостоятельную и крупнейшуюполитическую фигуру того времени. Светская книга, хранительница знаний, опыта, культуры,человеческой мысли и духа, была всю жизнь постояннымспутником Лунина. Да, мы не знаем, что Лунин читал в Париже,например, но, несомненно, в круг его чтения входилафранцузская художественная, политическая и философскаялитература. Обращался он, очевидно, также к русским ипольским историческим источникам, так как работал надбольшим романом о смутном времени. И есть свидетельстваодного старого парижанина – его русский друг высоко ценилпроизведения отечественных писателей, подготавливающихсвоим творчеством почву, как он выражался, «для принятияидей», – Батюшкова, Жуковского, Карамзина, Пушкина.Причем последний еще учился в Царском Селе, а Лунин вПариже пророчески говорил о том, что в России есть«восходящее светило лицеист Пушкин, который является вблеске». Мы не знаем варшавского круга чтения Лунина, тольконаверняка он изучал польский язык и литературу, если писал напольском стихи, о которых с одобрением отзывался самМицкевич. По воспоминаниям одного офицера Гродненскогополка, в Варшаве у Лунина собралась большая библиотека.Сохранился с тех времен в архивах один любопытныйдокумент. Полное месячное содержание Лунина – слуги, стол,амуниция, лошади, то, се – обходилось в 165 рублей, аслучайная запись на обороте письма свидетельствует: «Напокупку „Русской истории“ в 2- х экземплярах- 180 рублей,сочинений Жуковского– 20, собрание Пушкина сочинений –25». Разыскивая свидетельства книжных интересов МихаилаЛунина, я все больше увлекался, потому что результаты этогопоиска не только обогащали представление о Лунине, но и

244Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»содержали новые подробности того времени, подчас освещалиих с неожиданной стороны. Тяжелейшие условия почтидвухлетнего крепостного заточения не убили в Лунине страстик книге, а, наверное, еще больше воспламенили ее, и вот,должно быть, по заказу узника сестра посылает ему вВыборгскую крепость большую посылку с книгами.Сохранился их список. В нем числится четырехтомник Байрона,трехтомник немецких классиков, двухтомник Лессинга с егознаменитыми пьесами «Эмилия Галотти», «Доктор Фауст» идругими, пьесы Шиллера «Вильгельм Телль» и «Братья-разбойники», драмы Шекспира, двухтомник Вальтера Скотта,«Последний из могикан» Купера, исторические романы Ван дерВельде, альманах Дельвига «Северные цветы», «Новый завет»на русском и старославянском – всего тридцать четыре книги напяти языках. Лунину разрешен был, однако, только «Новыйзавет». Заметим, кстати, что в этом списке не значится ниодного религиозно- католического сочинения. Сведения о первой сибирской библиотеке Лунина оченьскудны, однако уже в читинском остроге была заложена основауникального книжного собрания, не имевшего, быть может,тогда аналогов. Общеизвестно, что декабристы в Чите сообщавыписывали русские и иностранные газеты и журналы, хранилиих комплекты, а многие из них получали большие книжныепосылки из России. Очень трудно поверить Свистунову, чтоЛунин ничего в тюрьме не читал, кроме религиозныхкатолических сочинений – ведь именно тогда он подруководством Завалишина взялся за изучение греческого, к томувремени относится его строгое и своеобычное высказывание о«Соборе Парижской богоматери» Гюго. А в одной интереснойспециальной работе о Лунине- читателе приводится сведение,что из всех декабристов, отправившихся в полуторамесячныйпеше- гужевой путь в Петровский завод, Лунин вез самыйтяжелый багаж – сорок четыре пуда. По нынешним мерам, этоболее семи центнеров, а что еще, кроме книг, могло так солидновесить в имуществе декабриста? На поселении в Урике Лунинзначительно расширил свою библиотеку, и если применить к

245Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»ней весовые меры, то она, вместе с немудрящим скарбомпоселенца, весила в конце ссылки уже сто пятьдесят пудов,почти две с половиной тонны. О богатствах этой – еще непоследней – лунинской библиотеки исследователи могут судитьболее конкретно. Кроме уже упоминавшихся редчайшихизданий церковных авторов, были в ней восемь фолиантовсочинений Амвросия Миланского и другие книги этого ряда, ноеще много такого, что заставляет смотреть на эту библиотекукак на уникальное книжное собрание, созданное висключительных условиях сибирской каторги и ссылки. Только подсобной литературы – словарей, разговорников иучебников по английскому, немецкому, французскому,греческому, латинскому и русскому языкам – в ней было сороксемь томов! Гордостью владельца являлся большой выборсочинений древних авторов – Юлия Цезаря, Плиния Секунда,Тацита, Геродота, восьмитомник Платона, редчайшее, 1661года, издание Цицерона. В библиотеке значилиськапитальнейшие труды по истории и праву –четырнадцатитомная «История Англии», восьмитомная«История Греции» Милфорда, двухтомная «ИсторияИрландии», двадцать три тома «Свода законов», книги порусской истории. Без активного освоения такого подспорья, илиже опираясь только на католическую религиозную литературу,не мог Михаил Лунин в кратчайшие сроки создать своиглубокие и страстные исторические и политические работы,свободные от теологических тенденций. И в заключение характеристика Михаила Лунина,принадлежащая человеку, который достаточно долго знал еголично, близко общался и дружил с ним. Французского писателяИпполита Оже нельзя упрекнуть в юношеской восторженностии незрелости взглядов – ему было восемьдесят лет, он повидалмир, познал людей, и пристрастия не могли руководить им приоценке тридцатилетнего русского друга, волею судеб и своейсобственной волей оказавшегося в Париже: «Способности егобыли блестящи и разнообразны: он был поэт и музыкант, и в тоже время реформатор, политикоэконом, государственный

246Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»человек, изучивший социальные вопросы, знакомый со всемиистинами, со всеми заблуждениями» (Из записок И. Оже.«Русский архив», 1877, № 5, стр. 528). Заметим, что «объективка» относится к Михаилу Лунину,каким он был за десять лет до ареста и следствия, когдаисторические документы впервые начали фиксировать наиболеепримечательные черты этой выдающейся личности, за двадцатьлет до лунинских строк, с блеском защитивших честь идостоинство первого поколения русских революционеров. 16 Как жаль, что в Томске затерялись следы библиотеки ПавлаВыгодовского, привезенной, должно быть, с каторги. Состоялаона скорее всего не из беллетристики, а из серьезной научной,исторической и обществоведческой литературы, которуюможно было изучать годами, а также богословских книг, в томчисле, конечно, Библии. Специалисты, я уверен, давно могли быподтвердить влияние того или иного политического,философского или естественнонаучного сочинения натворчество Павла Выгодовского. Стоп!.. Строгий читательснова может прервать меня – вот, мол, сначала он обронилвыражение «.рукописное наследие», теперь уже «творчество», ачто будет дальше? Дальше будет то, во что трудно поверить, –сужу по себе, когда я впервые узнал о необыкновенномсобытии, что приключилось в Нарыме 11 ноября 1854 года. Представляю удивление судейского чиновника, когда онобнаружил в доме ссыльного государственного преступникаглавную находку. Борейша, как и другие жители Нарыма, знал,конечно, что долгими вечерами и ночами «секретный» жжетогонь за ставнями – строчит швы и метает петли на шитьесвоем. Да, декабрист долгие годы у тихого огонька строчил иметал, но только не швы, не петли – он строчил свое почтиневероятное сочинение, в котором метал громы и молниипротив существующего законопорядка. Много часов Борейша с

247Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»помощниками читал густо исписанные листы, временамивыхватывая глазом строчки, от которых бросало в дрожь.Может, работа по описи найденного закончилась только к утру– было учтено, согласно записи в протоколе, 3588 листовСочинения Павла Дунцова- Выгодовского. Три тысячи пятьсот восемьдесят восемь листов! Это непросто много – это очень много. Основываясь на письме Петру Пахутину, я сделал подсчеты:объем труда декабриста сос т а – в л я л 10 764 машинописныестраницы современного текста! Эти простейшие расчеты я сделал для того, чтобы зримопредставить Сочинение Павла Выгодовского в егогипотетическом типографском виде. За четверть веканарымской ссылки Павел Выгодовский написал 468 печатныхлистов! И все равно эта огромная цифра мало что говоритчитателю, не имевшему дела с изданием книг, – объема у наспока не видно. И вот я беру сочинения любимых моихписателей, на чьи переплеты смотрю с благоговением. Заветный томик Александра Пушкина, который мы в нашемпутешествии не однажды листали, как путеводитель, яркийцвет его переплета не бледнеет с годами. Его объем – 150учетно- издательских листов. Пятитомник Ивана Бунина- 120;шесть солидных томов Михаила Пришвина – 200 печатныхлистов общего объема. Последний десятитомник ЛеонидаЛеонова – 260 листов. В одиннадцати томах Николая Лескова370 учетных листов… Перечислил я все эти издания только для доступностисравнения, напоминая, что общий объем труда ПавлаВыгодовского – примерно 468 печатных листов! Еслипредставить его в привычном типографском виде, то этосоставит пятнадцать довольно солидных томов по тридцать слишним печатных листов, то есть по семьсот – восемьсотстраниц каждый. Правда, Павел Выгодовский спустя несколько месяцевпосле ареста в жалобе, посланной из томской тюрьмы,преуменьшил более чем вдвое объем своего труда. «Заседатель

248Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»Борейша, – писал он, – после отправки меня в Томск взломал вмоем доме замки, обобрал и отправил в Томский совет кначальнику 1- го отделения Вагину до полуторы тысячи листовразных бумаг моего сочинения, свои особеннейшие тайны всебе заключающие»… Возможно, большую часть бумаг онприпрятал, полагая, что их не найдут, но судебный заседательБорейша нашел захоронку, возможно, на чердаке, в сухой земле– потолки в наших местах засыпаются землей для сохранениятепла. Зимой землю сушит снизу потолок, летом под крышейдаже жарко, и пока тес не прогниет и не промокнет, пока дом несгорит или не обновится весь, бумага может на чердаке лежатьвека в абсолютной сохранности. И если Выгодовский спряталдве с лишним тысячи листов на чердаке, то Борейша знал, гдеискать, но я- то не знаю, должна ли история благодаритьсыщика или проклинать его за этакое усердие. Дело в том, чтони одного листа необыкновенного Сочинения ПавлаВыгодовского не сохранилось, и если бы Борейша не сыскалтогда дорогую захоронку декабриста, она – пусть дажетеоретически – могла все же дойти до более позднихпоколений, быть может, и до нас с вами. С другой стороны,могло случиться и так, что мы вообще никогда бы не узнали оподлинном объеме труда Павла Выгодовокого – ведь те улицыНарыма, на которых жили первые тамошние политические,давно затоплены Обью… И тут я подхожу к более важному идля непосвященного читателя вполне сенсационному – ненайдись тогда, 11 ноября 1854 года, эти две тысячи с лишнимстраниц, мы скорее всего ничего определенного не могли бысказать об их содержании. – А сейчас разве можем? Ведь, как вы сказали, ни одноголиста Сочинения Дунцова- Выгодовского не сохранилось. – О подлинном объеме и кое- что о содержании этогофеноменального труда мы судим по петербургскойжандармской описи. В ней говорится, что состоит всеСочинение из девяти частей, а на части делится лишь нечтоцелое. Самая малая по объему седьмая часть – 234 листа,больше других восьмая – 522 листа. Если б уцелело хотя бы

249Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»несколько, пусть даже разрозненных листов! Но нет ни одного,и, наверное, никогда уже не обнаружится… А все они доединого были в целости еще весной 1855 года. Тюк с бумагами декабриста был привезен из Сибири вПетербург, должно быть, санным путем и распакован вспециальной его императорского величества канцелярии.Неизвестно, как долго читали жандармы Сочинение декабриста,но есть в архивных бумагах крайняя дата, последнеесвидетельство существования этого необычайногопроизведения– 18 апреля 1855 года. В тот день или, быть может,назавтра петербургские жандармы сожгли Сочинение ПавлаВыгодовского. И вот в 3- м отделении был составлен интересный документ– что- то вроде акта на уничтожение рукописей ПавлаВыгодовского, и я приведу выдержку из него. Текст этот М. М.Богданова почему- то не опубликовала в своей брошюре, а онценен тем, что, представляя собой кратчайшую аннотациюСочинения, дает попутно жандармскую характеристику автора:«Бумаги эти, состоящие из 3588 листов, по рассмотрения оныхв 3- м отделении, оказываются крайне преступными.Озлобленный положением своим, желчный и проникнутый ввысочайшей степени преступными идеями, притом зараженныйпревратными понятиями, а может быть даже одержимый внекоторой степени умопомешательством вследствие чтениякниг духовного содержания, Выгодовский в своихрассуждениях восстает против всех начал Монархическойвласти, против церковных установлений государственныхучреждений и всего, что составляет основание благоденствияРоссии. Размышления его хотя бессмысленны, но чрезвычайнодерзки и обнаруживают в нем человека образа мыслей весьмапреступного…» Старый знакомый мотив – автор антиправительственногосочинения не может приниматься всерьез, потому как он- детронулся умом. Княжнин и Грибоедов, Чаадаев и Лунин,Батеньков и вот Выгодовский… Верно, психика многих декабристов не выдержала краха

250Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»надежд, унизительной жестокости наказаний, одиночества,крайней нужды. В высшей степени испытал все это ПавелВыгодовский, что не могло, естественно, не отразиться на егодушевном состоянии – временами крайне возбужденном,характере – нетерпеливом, раздражительном, поведении –вызывающе смелом, однако сохранившиеся его страницы,отрывочные свидетельства о нем современников, финал этойнеобычной жизни, о котором речь у нас впереди, – все говорито том, что с медицинской точки зрения он был человекомвполне здоровым. И еще очень важное – в нарымских и томскихдокументах, в том числе исходящих и от лиц, знавшихВыгодовского близко и долго, нет даже намека на то, что этотдекабрист страдал психическим заболеванием. Безумие, еслионо им действительно владело, непременно обнаружилось бы втомской тюрьме, где Выгодовский содержался почти год вобщей камере, находясь под неусыпным наблюдениемнадзирателей. Недреманное око стражи заметило бы любоеотклонение от нормы в поведении особо важного преступника,что наверняка отразилось бы в бумагах. Полную вменяемость Павла Выгодовского я решительноутверждаю не только потому, что томские тюремные документы1855 года не утверждают обратного. По этим документам,кстати, можно установить, что питание Выгодовскому былоопределено из расчета три копейки в день, и декабрист, голодая,письменно просил увеличить паек и что в общей камере оноказался из- за отсутствия в тюрьме одиночки. Потом егоперевели в другую камеру, так как Выгодовский «вопрекизапрещению смотрителя тюремного замка старался сблизитьсяс содержащимся там по Высочайшему повелениюполитическим преступником Ивашкевичем». В документахзафиксирована даже такая мелочь – на Выгодовском была однарубаха, и «политический преступник» Ивашкевич дал емусменную. Еще деталь: в тюрьме у декабриста развилась«глазная болезнь». Глазная, а не какая- нибудь иная… Надо также учитывать, что версия о предполагаемомсумасшествии Выгодовского возникла не в Томске, а в