Память (книга первая)

51Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»становления поэта и гражданина, своеобразными временнымирубежами его растущего не по дням, а по часам мастерства? В следующем году он уйдет из университета; против егофамилии в журнальной графе останется пометка: «consiliumabeundi», что по латыни означает «посоветовано уйти». Почтиодновременно, осенью 1831 года, изгнали из Московскогоуниверситета и Белинского – «за отсутствием способностей».Этот акт стал настоящим «monumentum odiosum» –«памятником позора», достойным далеких временобскурантизма, когда летом того же 1832 года военный судопределил чудовищное наказание для.двенадцати студентов,членов философского пропагандистского кружка, – один из нихбыл приговорен к расстрелу, девять к повешению, двое кчетвертованию топором палача! Только через восемь месяцевэтот ужасный приговор будет смягчен Николаем I, который завсе свое долгое царствование ни разу не побывал в Московскомуниверситете, называя его «волчьим логовом», а проезжаямимо, сутулился и, как вспоминают очевидцы, долго потомпребывал «в дурном расположении духа». Придет час, когдацарь, прочитав полные испепеляющей страсти иреволюционной патетики стихи на смерть Пушкина, грубораспорядится судьбой автора, в первый, но не в последний разсошлет его в «теплую Сибирь», на Кавказ, где тот и погибнетпозже от пули негодяя… А Белинский коротко и точно сформулирует разницу междустихом Пушкина, где все – «грации и задушевность», иЛермонтова, в котором живет «жгучая и острая сила». И когдавеликий критик уже после смерти Лермонтова перепишет отруки еще неопубликованного «Демона», прочтет «Маскарад» и«Боярина Оршу», узрит в них принципиально новые посравнению с поэзией Пушкина идейно- художественныекачества, то воскликнет: «Львиное сердце! Страшный имогучий дух». Спустя некоторое время другими глазами посмотрел я напушкинский портрет князя Юсупова. Ведь сия живописнаяпарсуна розовой тональности, в сущности, исполнена красками

52Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»екатерининской эпохи, и Пушкин выбирал их сознательно!Причем ни подобострастия, ни лести заметить нельзя, лишьблагородную вежливость гостя, глубокий ум всеведущего иснисходительного судии, тончайшую иронию гения. А на поляхавтографа этого произведения, оказывается, рукою Пушкинабыл нарисован жалкий и гнусный старикашка, как на страничкеавтографа бессмертного лермонтовского стихотворения«Смерть поэта» начертан профиль Дубельта. 3 Все мы узнаем о существовании Москвы сразу же, кактолько начинаем слышать и понимать, – из разговоровстарших, в детсаду, в кино, по радио или из песен. Словстарших о Москве не помню, в детсад не ходил, первый раз вкино, на «Красных дьяволят», попал уже со своей школой, арадио на нашу улицу провели только в войну. И песен о Москвев наших местах как будто не знали. С детства помню начальныеслова и запевные мелодии множества песен: «Ревела буря, громгремел», «По диким степям Забайкалья», «Степь да степькругом», «Как умру, похоронят», «Есть на Волге утес», «Какродная, меня мать провожала», «Славное море – священныйБайкал», «По долинам и по взгорьям», «Отец мой былприродный пахарь», «Не смейся над нами, палач- генерал»,«Из- за острова на стрежень», «Сидел рыбак веселый», «Скакалказак через долину», «Хаз- Булат удалой», «Сижу за решеткой втемнице сырой», «Мы красная кавалерия», «Ах, полным- полнамоя коробушка», «То не ветер ветку клонит»… Пели еще«Дубинушку», «Кирпичики», «Коногона», «Мурку», «Гоп сосмыком», частушки всякие, а вот о Москве что- то неприпоминаю, не пели. Коренные москвичи, вероятно, не знают, как нам,сибирским ребятишкам, показывают в детстве Москву. Неведаю смысла этой странной уличной забавы, а выглядит онапримерно таким образом. Подходит к тебе великовозрастный

53Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»дылда и спрашивает: – Видал Москву? – Не. – Щас покажу! В России, как сибиряки называют европейскую частьстраны, все происходит довольно безобидно – парнишку тянуткверху за уши, пока он не закричит от боли. На Урале – берутсяза волосы, а в наших местах, от Москвы весьма отдаленных,обхватывают ладонями голову и поднимают тебя вверх. Помнюкрасное пламя в глазах и дикую боль под ушами, когда меняоднажды так подняли на улице в кругу гогочущих парней,помню крик свой: – Не видал! Не видал! Не хочу никакой Москвы! –Царапался и кусался, поняв, что хотят все повторить, вырвалсякое- как, прокричав, издали обычное мамино пожеланье: – Чтобвсех вас холера побрала! Вскоре слово «Москва» я прочел на ликбезовском плакате, акогда подрос, чутко слушал рассказы мамы о том, как она,двенадцатилетняя сирота, шла пешком через Рязань в Москву,как устраивали ее односельчане на прядильную фабрикуНырнова мотальщицей, где она с товарками работала пошестнадцать часов в сутки, как попозже мой отец- забастовщик,если на фабрику заявлялись жандармы, прятал листовки вотсюда, сынок: мать стеснительно трогала свою чиненую-перечиненую кофту. Москва… Как много в этом звуке Для сердца русского слилось! Как много в нем отозвалось! Это, как все мы помним, Пушкин. А вот Лермонтов: Москва, Москва!.. Люблю тебя как сын, Как русский, – сильно, пламенно и нежно! Люблю священный блеск твоих седин И этот Кремль зубчатый, безмятежный.

54Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)» Белинский, приехавший осенью 1829 года поступать вМосковский университет, писал о первых своих впечатлениях:«Из всех российских городов Москва есть истинно русскийгород, сохранивший свою национальную физиогномию,богатый историческими воспоминаниями, ознаменованныйпечатью священной древности, и зато нигде сердце русского небьется так сильно, так радостно, как в Москве». В мою жизнь великий город входил как великая книга,читать которую было бесконечно интересно. Правда, улица Стромынка, на которой стояло нашеобщежитие, была скучной, невидной – дребезжащий трамвай,булыжник на спуске к Яузе, серые гладкостенные дома – не начем глаз остановить, голые, без единого деревца, тротуары,тесные продовольственные магазины… Здание нашего общежития – старинная четырехэтажная ичетырехугольная коробка с церковкой посреди закрытого двора,в которой, был склад белья и камера хранения студенческогобарахла. И я подолгу рассматривал план- карту старой Москвы,которую купил однажды у букинистов, наслаждалсянезнакомыми названиями – Остоженка, Варварка, Воздвиженка,Маросейка, разыскивал уже исчезнувшие дома и церкви.Каждое приметное строение города было схематическиизображено на этой карте, и квадратик нашего общежитияименовался «богадельней», что означало не место, где когда- тоделали изображения богов – иконы или, скажем, распятия, адом призрения, благотворительный либо казеннокоштныйпансионат для инвалидов и престарелых. Под окнами общежития проходила тихая зеленая улочка,поразившая меня своим странным и таким душевно- русскимименем – «Матросская Тишина». Что за «тишина» и почемуименно «матросская»? Узнал, что место это, столь удаленное отвсех морей, когда- то крепко было связано с ними. КромеМатросской Тишины, остался от прошлого БольшойМатросский переулок, наша улица Стромынка называласьпрежде Матросской, мост, ведущий через Яузу к

55Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»Преображенке, – тоже Матросским, а вся эта местность –Матросской слободой. Петр I, оказывается, учредил тутбольшое парусное дело, и старые матросы, списанные порасстроенному здоровью с кораблей, шили здесь полотнищадля парусов. При фабрике стояла больница, и многие матросы,потерявшие здоровье и родных за долгую службу на морях-океанах, тихо доживали тут свои дни. Слово «богадельня» встуденческом жаргоне было презрительно- ругательным, но мнепротестующе думалось о тяжких ратных буднях здешнихдавних обитателей, о муштре и побоях, что вынесли они передсвоим последним тихим пристанищем; эти безвестные воины итруженики помогли России утвердиться на морях, и мы обязаныим какой- то частицей своего благоденствия – любое поколениелюдей опирается на муки и труды предыдущих… Из старых и новых зданий московского центра самымродным и близким стал для меня, естественно, университет.Как- то не сразу я привык к торжественному величию егофасадов, отодвинутых в глубь дворов, к плавным красивымзакруглениям крыльев, в одном из которых помещался мойфакультет, к громадному прозрачному фонарю над крышейширокой лестницы и мраморной колоннаде, над которой виселипортреты знаменитых студентов университета, к лучшей егоКоммунистической аудитории, где на крутой амфитеатр льетсясверху, из высоких окон, обильный свет. Думаю, что приподнятое, светлое настроение,охватывающее тебя по утрам перед лекциями Асмуса илиБлагого, Гудзия или Ефимова, Радцига или Самарина, Ухаловаили Поспелова, объяснялось не только жаждой предстоящегоузнавания, молодостью и здоровьем, – само зданиенастраивало на спокойную активность, обостряло внимание кразверзающейся перед тобою бездне знаний, внушалопочтительное благоговение перед всем великим и добрым, чтосуществовало в мире до тебя… Зодчим и первостроителем Московского университета былчеловек с обыкновенным русским именем и фамилией – МатвейКазаков. На мемориальной настенной доске рядом с ним

56Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»значился Жилярди, архитектор, прекрасно восстановивший идостроивший университет после пожара 1812 года, но обаимени мне ничего не говорили, потому что ни в школе, ни втехникуме, ни в университете мы этого, как говорится, непроходили. Заинтересовавшись, я узнал, что Фонвизин иГрибоедов, Герцен и Огарев, Лермонтов и Белинский не моглистоять у тех самых перил, над которыми висели их портреты, –так называемое «новое» здание через улицу БольшуюНикитскую, ныне Герцена, было построено позже. Причем вэтой работе принял немалое участие Евграф Тюрин, известныйтолько специалистам русский архитектор, не означенныйпочему- то на памятной доске. Ему выпала трудная задача, скоторой он блестяще справился, – незаметно встроил большойчастный дом в левое крыло нового здания и вынес его полукругс колоннадой на красную линию Моховой так, что связал обакорпуса, разделенных улицей, в единый ансамбль. Жилярди сТюриным счастливо не нарушили общего казаковского стиля –университетские здания, выдержавшие потом еще немалоосновательных ремонтов и внутренних перестроек, кажутсяизваянными одной уверенной и властной рукой. Мой первоначальный интерес к московским камнямзаставлял внимательней присматриваться к городу, его центру, кокраинам, домам и садам, улицам и площадям. Кто и когда всеэто спланировал и сделал? Что еще построил Жилярди вМоскве? Кто такой Евграф Тюрин? Съездив еще раз вАрхангельское, обнаружил, что архитектор Тюрин работалздесь незадолго до посещения юсуповской усадьбы Пушкиным– возвел новый театр, перестроил павильон «Каприз» и«Святые ворота». Как все русские архитекторы- классицисты,строил Тюрин и храмы: университетскую церковь св. Татьяны,например, а также главное свое сооружение, сохранившееся впрекрасном состоянии до наших дней, – громадный,величественный, несколько уже отступающий от классическихканонов, действующий доныне Елоховский собор, чтовозвышается над теперешней Бакунинской улицей. Следы деятельности Евграфа Тюрина я потом находил и в

57Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»других местах города, узнавая попутно, что, скажем,Александровский сад, Большой театр, Манеж с перекрытиямииз сибирской лиственницы, служащими до сего дня, – это Бове,здание Исторического музея – Шервуд, музея В. И. Ленина –Чичагов, фасад Третьяковки – Васнецов; однако чаще всеговстречались великие творения Матвея Казакова. Неподалеку отуниверситета стоял небольшой светло- зеленый дом, в которыймы ввиду близкого соседства часто ходили на концерты. Я исейчас бываю в нем на больших собраниях и не устаюудивляться тому, что он сохраняет величавое достоинство вокружении соседних высоченных построек. А знаменитый егоглавный зал вообще можно считать чудом Москвы и, бытьможет, света всего. Стройные белые колонны и громадныемногоярусные люстры так сгармонизированы с размерами илиниями зала, что не создают, как это ни странно, тесноты, адаже словно бы прибавляют простору. И есть у этогозамечательного торжественного помещения одиннеобыкновенный секрет. Здесь так много всепроникающегочистого света, что точно знаешь, но все никак не можешьповерить очевидной, зримой истине – в зале нет ни одногоокна! Маленькие «фонарики» на балконе в счет не идут, к томуже они всегда плотно задернуты. Зал этот сейчас знают черезтелевидение в любом уголке страны, и вы давно, конечно,поняли, о каком зале я говорю. Это Колонный зал Дома союзов,бывшего Благородного собрания. Создатель его – МатвейКазаков. Вспоминаю ту первую московскую весну, когда я началездить в свободные часы по городу, рассматривая другиетворения великого русского зодчего. На Ленинградскомпроспекте близ станции метро «Динамо» прячется в зелениизящное ажурное сооружение из красного кирпича с белымипрослойками. Замкнутый в кольцо двор, прихотливо- пестрыйфасад с башнями, напоминающими завершение средневековыхзамков, колдовская, завораживающая взгляд симметрия.Петровский дворец, где сейчас размещена Военно- воздушнаяакадемия имени Н. Е. Жуковского, – одно из оригинальнейших

58Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»архитектурных украшений Москвы. И это Казаков. К иным казаковским творениям не надо было ехать – стоилотолько пройти пять- десять минут от университета в какую-нибудь сторону. Если налево, то мимо дома архитектораЖолтовского и гостиницы «Националь» за угол по улицеГорького. Ни дом этот, желтый, как все дома Жолтовского, низдание гостиницы я не любил – они не выражали ничего, кромебезуспешного поиска хоть чего- то после утраты отжившихархитектурных форм. Потом памятный букинистическиймагазинчик, театр Ермоловой, Центральный телеграф инженераИвана Рерберга, построившего также Киевский вокзал, где яобитал первые недели в Москве. Огромные новые дома, толькочто законченные. Эффектный цоколь их высоко, на два этажа,выложен мощными глыбами красного гранита. Рассказывали,будто гранит этот заказывал в Финляндии Гитлер, чтобы послевзятия и затопления Москвы построить из него на Ленинскихгорах основу памятника победы Германии над Россией. Еслиэто не легенда, то зря мы, по- моему, «бесхозяйственно»обошлись с таким материалом, – хорошо было бы в Москвесоорудить из него фундамент монумента в знак победы народовСоветского Союза над гитлеровской Германией… Советская площадь. Спланировал ее Матвей Казаков, и онже поставил на ней губернаторский дом, который послеосновательной надстройки, бережной передвижки и стыковки сдругим зданием приобрел теперешний монументальный вид, поархитектурному замыслу и исполнению близкийпервоначальному, казаковскому. Красная площадь. Брусчаткаплавно берет на подъем, перед тобой вырастают цветныекупола Василия Блаженного – и вдруг он весь как на ладони нафоне широко распахнутого неба. Изумительно выбрано место.Ради него великие зодчие, быть может, пошли на известныйриск, расположив этот сказочный каменный утес со сложнойцентровкой на водосборном склоне покатого холма, неподалекуот слабого, глинистого берега Москвы- реки, да еще пососедству с глубоким рвом. Прошло более четырех веков, ихрам не шелохнулся и не растрескался – знать, строители

59Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»воистину «быша мудрии и удобни таковому людному делу»… Центр Красной площади. Если встать лицом к Мавзолею В.И. Ленина, созданному замечательным советским архитекторомА. В. Щусевым, то за ним, над зубчатой стеной и Сенатскойбашней, увидишь величавый купол, венчающий строгое ивеличественное здание. С площади незаметно, что этовыдающееся по своим архитектурным достоинствам зданиебывшего Сената, а ныне Верховного Совета СССР, в планепредставляет собой равнобедренный треугольник с большимкруглым залом в тупой его вершине – эту редкую планировкуМатвей Казаков избрал в качестве единственно возможной,потому что кремлевские площади и ранние постройки непозволяли тут разместиться, стандартному строению. А ктохоть раз побывает в казаковском зале, никогда не забудет егостремительной, почти тридцатиметровой выси, прекрасныхкоринфских колонн по стенному кругу, пластичного изяществалепной отделки… У меня хранится фотография, сделаннаямного лет назад в этом зале и дорогая мне воспоминанием:Климент Ефремович Ворошилов, бывший слесарь илегендарный герой гражданской войны, вручает мне трудовуюмедаль… Если же пойти от университета в другую сторону, по улицеГерцена, то через десять минут увидишь за площадьюмассивную, благородной стати церковь Большого Вознесения, вбелой громаде, линиях и пропорциях которой слился воединопервоначальный замысел Василия Баженова, его великогоученика, Матвея Казакова, создавшего свой и, кажется, неокончательный проект. Церковь была освящена спустянесколько десятилетий после смерти Казакова, и сейчас еесвязывают больше с именем архитектора Григорьева,достроившего этот замечательный образец русского церковногозодчества XIX века. Бывший крепостной Афанасий Григорьев,воспитанник семьи знаменитого Ивана Жилярди, построил вМоскве также немало дворянских особняков, среди которыхвыделяется дорогой каждому русскому сердцу дом в бывшейХамовнической слободе, в котором многие годы проживал Лев

60Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»Николаевич Толстой… В недостроенную церковь Большого Вознесения зимой 1831года привел под венец Наталью Гончарову А. С. Пушкин. Поодну сторону от этой церкви стоит особняк, в котором жилМаксим Горький, по другую – высокий современный дом, гдеживет Леонид Леонов, и я часто бываю в этом уголке Москвы.В пору моего студенчества церковь Большого Вознесения былапочти скрыта малоценными постройками, а сейчас хорошопорасчистили вокруг, оставив архитектурное сокровище водиночестве, на разъезде двух улиц, посреди зеленого сквера, ивзгляд берет ее сразу всю – от подошвы до богатырской главы,покоящейся на могучих плечах. А через улицу Герценанеожиданно приоткрылась той же расчисткой скромная,низенькая, как бы уходящая в землю церковка Федора Студита,построенная три с половиной века назад. Раньше даже нельзябыло догадаться, что здесь стоит интересная стариннаяпостройка, заслоненная жалкими кирпичными домишками! Приэтой церкви, кстати, была похоронена одна из ее прихожанок,обыкновенная русская женщина, родившая России великогополководца Александра Суворова, чьи детские годы прошлинеподалеку… Мы то и дело встречаемся на улицах и площадях Москвы сбессмертными творениями Матвея Казакова, и не пора листолице поставить ему достойный памятник? Создав«фасадический план» Москвы и построив в ней десяткипрекрасных зданий, он, в сущности, определил в свое времяоблик своего родного города, а его эпоха была вершинойразвития мировой архитектуры тех времен. Рожден был Матвей Казаков в семье мелкого московскогоконторщика, бывшего крепостного, рано осиротел, и толькослучай – встреча тринадцатилетнего мальчика с выдающимсямосковским архитектором Ухтомским – да редкое дарованиепозволили ему издать торжественные, чистые и гармоничныезвуки «застывшей музыки», какой издревле почитаетсяархитектура. Матвей Казаков был великим патриотом Москвы иРоссии, все его творчество пронизано любовью к ним, светом и

61Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»радостью, народностью и гуманизмом. В 1812 году, переднашествием Наполеона, старого и больного архитекторавывезли в Рязань, где, по воспоминаниям его сына,напечатанным через несколько лет в «Русском вестнике»,«горестная молва о всеобщем московском пожаре достигла и доего слуха. Весть сия нанесла ему смертельное поражение.Посвятя всю жизнь свою зодчеству, украся престольный градвеличественными зданиями, он не мог без содроганиявообразить, что многолетние его труды обратились в пепл иисчезли вместе с дымом пожарным. В сих горестныхобстоятельствах скончался он 26- го октября на 75 году отрождения на руках детей своих»… Летели месяцы и годы, будто ускоряясь; лекции, семинары,сдача французских страниц, курсовые работы, авральныештурмы перед экзаменами и зачетами, общественные хлопоты,подрабатывания – моей повышенной лермонтовской стипендиине хватало, и разгрузка вагонов с капустой на Павелецкомвокзале или погрузка галош на «Красном богатыре», давалисчастливый, но редкий приработок. Каждые каникулы янанимался в какую- нибудь газету, чтоб затем купить расхожийкостюм, ботинки, нательное бельишко либо нужную книгу.После первого курса все лето один выпускал многотиражкуузловского железнодорожного отделения «Углярка», потому чтоее редактор и ответственный секретарь, оба страдавшиетуберкулезом, уехали в санаторий на большие сроки. Помню,какая гордость меня распирала, когда я, заработав в «Гудке» нагазетной практике, купил пишущую машинку и даже мог неписать в деканат унизительного заявления с просьбойосвободить меня по бедности от платы за обучение; в те годысуществовала эта не знакомая сегодняшнему студенчествуплата, и мы понимали, что послевоенной стране было трудносодержать такую прожорливую молодую ораву. Позже,практикуясь, работал в воронежской «Коммуне», «Брянскомрабочем», черниговской «Десняньской правде», задерживаясь вгазете иногда до поздней осени.

62Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)» От студенческих лет остались свежие впечатления о Москвеи ее окрестностях, пожелтевшие дневниковые странички,пишущая машинка «Рейнметалл», которая до сего дня исправнослужит, да десяток книг, в том числе солидный академическийсборник статей «Слово о полку Игореве», выпущенный к 150-летию со дня выхода в свет первого издания «Слова», сработами М. Н. Тихомирова, Д. С. Лихачева, В. Ф. Ржиги, Н. К.Гудзия, Ф. Я. Приймы и многих других, среди коих особыйинтерес, помню, вызвала у меня статья не специалиста-филолога, а киевского профессора зоологии Н. В. Шарлеманя,посвященная природе в «Слове о полку Игореве». Он,прекрасно изучивший повадки зверей и птиц, не изменившиесяза долгие века, нашел в тексте «Слова» неоспоримыедоказательства, что безвестный автор поэмы знал природу вмельчайших и достовернейших подробностях. И, помню, мнеснова мучительно захотелось узнать, кто был автором великойрусской «песни», «слова» или «трудной повести», составленнойпо «былинам» того времени… И я, долгие годы приобретая прислучае все, что касалось «Слова», никак не мог предполагать,что через четверть века мне подарят интереснейшую рукописьН. В. Шарлеманя, которая вновь заставит меня задуматься обавторе бессмертного произведения средневековой русскойлитературы. 4 И еще остались от тех, теперь уже далеких лет память иобрывочные, конспективные записи в дневнике о прочитанном,услышанном и увиденном, о самых сильных впечатлениях отмосковских, довольно бессистемных, но все же обогащающихзнакомств с культурой прошлого. По соседству с университетомстояли Большой и Малый театры, МХАТ, Ермоловой иМаяковского, Консерватория, Музей изобразительных искусствимени A. G. Пушкина, да и Третьяковка находилась, всущности, рядом, за Москвой- рекой. Доступ во все эти святые

63Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»места был тогда очень легок, и многие из нас, студентов-провинциалов, становились завзятыми театралами имеломанами, щеголяли друг перед дружкой знаниемрепертуаров, осведомленностью о премьерах, выставках игастролях знаменитостей. В круг таких любителей я не входил,в театрах и музеях бывал нерегулярно и нечасто – от вечнойнехватки денег, свободного времени да своего любительскогоувлечения старыми камнями. Быть может, оттого, что вырос ясреди жалких деревянненьких домишек, мне нравилосьотыскивать в Москве и Подмосковье приметные архитектурныепамятники, подолгу рассматривать их к возвращаться к ним,когда выпадал случай. А от лесов моего детства, от Александровского сада,утешившего меня после первой московской неудачи, отАрхангельского и Середникова, от Сокольников,расположенных рядом с общежитием, от соседства- созвучиямногих архитектурных памятников с окружающей их зеленьюкак- то незаметно возник интерес к старинным паркам,сохранившийся доныне. Смотрю сегодня на скверы столицы, то там, то сям зачем- тоопечаленные канадской елочкой, на улицы и подворья,заполоненные американским тополем; у этого неприхотливого,почти не требующего за собой ухода переселенца раскидистая,неуправляемая крона, и он затеняет ею нижние этажи домов,отнимает у многих москвичей животворное солнце, и так неслишком балующее нашу широту, лезет сучьями и ветками втроллейбусные контактные сети, в линии связи иэлектропередачи, взламывает корнями асфальт, плодиттополевую тлю, пускает среди лета тучи пуха. В городе, ксожалению, очень мало родных традиционных пород липы,ясеня, березы, клена, лиственницы, и я часто вспоминаю, как оневозвратимом, о садах и парках, некогда украшавших Москвуи ее окрестности. История их создания хранит полузабытыеимена и события глубокой старины, свидетельствует овысочайшей культуре отечественного паркостроительства. Мненравилось и нравится вспоминать и узнавать что- либо новое о

64Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»старых зеленых островках столицы, и рассказ о них можетпоказаться интересным москвичу, который любит свой город,уважает его прошлое и думает о будущем. Все мы слышали о висячих садах Семирамиды, но что вызнаете, дорогой мой любознательный читатель, о московскихвисячих садах? Они когда- то украшали кручи кремлевскогохолма, покоясь на каменных сводах и свинцовых поддонах. Естьдокумент, свидетельствующий, что после пожара 1637 года изпруда было вынуто 176 пудов и 10 фунтов расплавленногосвинца. В 1685 году при хоромах царицы Натальи Кирилловныбыл устроен «висячий» сад, на поддон которого пошло 639пудов свинца, а просеянная садовая земля насыпаласьтолщиною в аршин и площадью в сорок квадратных сажен. Икак знать, не вернутся ли наши архитекторы при завтрашнемградостроительстве к своего рода современным «висячим»садам на крышах и ступенчатых этажах? А Измайловская усадьба Алексея Михайловича, отца ПетраI, представляла собой целую систему садов и старинныхпарков, в которых были и «вавилон», то есть «лабиринт», и«зверинец», и «итальянский» сад, и «виноградный», здесь былиучастки, где выращивались не только арбузы, дыни и перец, нои тутовые деревья, и даже будто бы финики! Имеютсятщательные исследования истории усадьбы и подробные планыее восстановления, только когда подойдет черед исполненияэтих планов? И, наверное, мало кто, кроме узких специалистов, знает, чтоеще сравнительно недавно существовала в Москве на яузскомберегу так называемая Анненгофская роща – изумительное иединственное в своем роде творение ВарфоломеяВарфоломеевича Растрелли. Великий зодчий, создавший своиторжественно- праздничные архитектурные образы в стилерусского барокко,, по его собственным словам, «для однойславы всероссийской», построил в Москве Кремлевский иЯузский деревянные дворцы, Летний, Зимний, Строгановскийдворцы, а также Смольный монастырь в Петербурге,Петродворец в Петергофе, дворец в Царском Селе, Рундальский

65Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»в Прибалтике, множество частных домов- дворцов,Андреевский собор в Киеве, восстановил вместе с КарломБланком ротондальный шатер Новоиерусалимского монастыряна Истре, создал дворцы в Перове, Лефортове и немало другого. Анненгофская роща в Москве представляла собою особыйобразец «славы всероссийской». Искусно, с неистощимойфантазией Растрелли спланировал дорожки и аллеи, живыеизгороди и зеленые коридоры, цветники и проезды, причем всеэто с главных зрительных точек парка воспринималось подуглом к основному направлению ее посадок, что разнообразилоперспективу, обогащало обзор. О масштабах паркостроения,проведенного под руководством Растрелли в Анненгофскойроще, говорят такие сведения из старинных документов: тольков 1736 году здесь было вручную перемешано полторы тысячикубических сажен земли, создано одних липовых икустарниковых «шпалер» на 3 160 саженях, и на эти работыподряжалось тридцать тысяч «работных людей»! К сожалению, неизвестен автор Чесменки, парка настольконеобычного, что о нем тоже надо бы сказать несколько слов.Эту болотистую местность вблизи Люблино Екатерина IIвыкупила у помещика Сабакина и подарила ушедшему вотставку бывшему своему фавориту Алексею Орлову. В тевремена тут гнило знаменитое Сукино болото и был водоем,позже получивший название Лизин пруд, потому что именно внего будто бы бросилась карамзинская бедная Лиза. Безвестныйландшафтный архитектор осушил эти гиблые места и создал удома графа Орлова- Чесменского оригинальнейшуюпланировку, смело и очень по- своему организовавпространство парка. Он обошелся без стандартного партера,парковой парадной части – искусственного ландшафта,создающего обычно пространственную перспективу покомпозиционной оси, перпендикулярной фасаду дома. Эта осьсделалась линией пересечения боковых аллей и дорожек,расположенных симметрично друг к другу под углом в сорокпять градусов, что создавало стереоскопическую иллюзиюглубины парка. Столь необыкновенной композиции не знала

66Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»теория и практика мирового садово- паркового искусства; иМихаил Петрович Коржев, известный советский ландшафтныйархитектор, с которым мы знакомы много лет, предположил, чтоавтором Чесменок был Филипп Пермяков, хотядокументальных подтверждений не нашел. В хранилищахдревних русских актов Коржев разыскал чертежи и планы, накоторые человеческий глаз не взглядывал вот уже двестипятьдесят лет, воскресил немало забытых имен далеких своихпредшественников. Филипп Пермяков, посланный вместе сшестью товарищами Петром I на казенный счет за границу,после девятилетнего обучения сложному и тонкому парко-строительному искусству создал в Москве немаловеликолепных растительных ансамблей. Это был, судя посохранившимся оригиналам его чертежей, человек обширных иглубоких знаний, талантливый мастер своего дела, мыслящийнезависимо и оригинально! Лефортово называли московским Петергофом, однако этотпамятник садово- паркового искусства и архитектуры был поустройству своему куда разнообразнее и сложнее. В нижнемсаду было настоящее царство воды – девять разных по формепрудов, каналы и Яуза, соединенные в одну систему, создавалидовольно обширные водные пространства с островами,плотинами, мостиками, беседками, гротами и фонтанами наостровах и берегах. Снова и снова поражаешься неуемнойдеятельности Петра, недреманным оком когда- то следившего засозданием Лефортовского парка. Сохранились многочисленныеего уточнения на планах. Например: «Сделать менажереюфигурно овалистою, кругом решетки из проволоки железной врамах, и с пьедесталом и с местами, где уткам яйца несть…Сделать крытую дорогу через дерево липу и клен, для тогочерез дерево, что липа гуще снизу растет, а лениво к верху, аклен к верху скорее…» Силен был царь- работник, ничего нескажешь! Позже Варфоломей Растрелли развил замысел Петра,соорудил на третьей террасе парка огромный – примернотридцать метров в ширину и тысячу в длину– канал с овальнымпрудом в середине, Анненгофскую «кашкаду» между третьей и

67Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»четвертой террасами, построил зимний дворец на четвертой, аза ним разбил знаменитую свою рощу., полностью погибшую в1904 году от урагана. В Лефортовском парке сохранилисьостатки каналов, островов и террас, следы древесныхнасаждений, в архивах лежат подробные планы и описанияэтого великолепного памятника московской старины,существует первоначальный проект его реставрации… Михалково в Ленинградском районе, построенное великимрусским зодчим Василием Баженовым. По воле заказчика графаП. И. Панина, взявшего вовремя русско- турецкой войны 1768-1774 гг. неприступную крепость Бендеры, усадьба должна быланапоминать владельцу об этой баталии. Не сохранившийся донашего времени дом олицетворял крепостную цитадель,парадный двор которой находился за стенами с шестьюмонументальными башнями. Исследователи отмечалисовершенство баженовских построек и парка, особоподчеркивая, что строго спланированный регулярный парк всочетании с естественной природой неразрывно связывалвоедино общий композиционный замысел, а новаторскоеархитектурное решение Михалкова целиком исходило изтрадиционных, творчески переработанных форм русскогозодчества. Фили- Кунцевский парк, Нескучный и Головинский сады,Коломенское, Останкино, Царицыно… О каждом из этихзеленых сокровищ, частью сохранившихся, частьюисчезающих, можно бы написать отдельное эссе, потому что вкаждом было что- то неповторимое, оригинальное и ценное. ВОстанкине, скажем, где в XVII веке стояла великолепнаякедровая роща, посаженная при дьяке Щелкалове, и позжекультивировался этот красавец моих родных лесов. Когда в1761 году парк передавался садовнику- голштинцу ИоганнуМанштадту, то в описи, кроме пяти больших оранжерей,одиннадцати рубленых и двух дощатых парников, значилсяучасток открытого грунта в четыре гряды, занятый саженцамикедра сибирского. Вспоминаю, как я впервые увидел гигантский живой кедр в

68Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»Подмосковье. Он растет неподалеку от Волоколамска, вЯропольце, на одной из террас парка, что спускается к Ламе отдворца Гончаровых. Вершина его была давным- давно сломанаветром или сожжена молнией, а верхняя мутовка дала пятьвершин- будто кедр хватал небо огромной пястью. Стоит он ипо сей день в начале пушкинской липовой аллеи. Отсюда 21августа 1833 года Пушкин, навестивший тещу, писал жене: «ВЯрополец прибыл я в среду поздно. Наталья Ивановнавстретила меня как нельзя лучше; ей хотелось бы очень, чтобты будущее лето провела у нея. Она живет очень уединенно итихо в своем полуразрушенном дворце и разводит огороды надпрахом твоего прадедушки, Дорошенки, к которому я ходил напоклонение…» В этом письме Пушкин допустил, кажется, единственнуюсвою историческую ошибку – малороссийский гетман ПетрДорошенко, упокоившийся в Яропольце в 1698 году иназванный в «Полтаве» «старым», приходился НатальеНиколаевне прапрапрадедом. Кстати, и надпись на каменномнадгробии Дорошенко тоже содержит историческуюнеточность. Сейчас, правда, не разобрать ни одного слова –известняк плохо выдерживает морозы, солнце, дожди, снега иветры, но в 1903 году здесь побывал Владимир Гиляровский, ивоспроизвел еще различимые тогда строки: «Лета 7206 ноября в9 день преставился раб Божий гетман Войска ЗапорожскогоПетр Дорофеевич Дорошенко, а поживе от рождества своего 71год положен бысть на сем месте». У запорожских казаковникогда не было гетмана, только выборные кошевые, войсковыесудьи да писаря… Не знаю, какой вид во времена Пушкина имел«полуразрушенный» дворец Загряжских- Гончаровых,названный Гиляровским «дивным», но я его застал почтиполностью разрушенным фашистами, которые в комнате, гдеостанавливался поэт, содержали лошадей. И оккупанты,наверное, не знали, кто был захоронен по соседству, неподалекуот Дорошенко, иначе бы непременно взорвали его склеп. Дело втом, что рядом, в четырехстах метрах от стен гончаровского

69Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»дворца, располагался еще один великолепный дворец –Чернышевых. Долго я бродил по заглохшему парку в пойме Ламы –секретов его устройства, систем каналов и прудов до сегодня немогут разгадать ландшафтные архитекторы. На одной из террас– диво дивное русского паркостроительства. Стоит обелиск вчесть посещения этого имения Екатериной II, а вокругудивительная карликовая липовая роща, коей нет аналогов вмире. Правда, карликовой липы как ботанического вида несуществует в природе, но безвестный гениальныйпаркостроитель создал на террасе такую почву и так еедренировал, что липы выросли метра на четыре в высоту,сомкнули кроны и замерли… Огромный – четыреста двадцать метров по фасаду – дворецЧернышевых тоже лежал в руинах, а напротив стоялауцелевшая церковь, где в родовом склепе покоился прах ЗахараГригорьевича Чернышева, военного и государственного деятеляРоссии, чье имя когда- то прочно вошло в историю и долгодержалось в народной памяти. Фашистские оккупанты, конечно, разнесли бы взрывчаткойпо ветру прах графа Захара Григорьевича Чернышева, если бзнали нашу и свою историю. И совсем не потому, что этотчеловек будто бы дерзил когда- то прусскому королю и сталгероем народного русского эпоса. Через два года послеосвобождения из немецкого плена генерал Чернышев во главесвоего корпуса с бою взял Берлин и доставил символическиеключи от этого города в Петербург… Берлин был повергнутвпервые в истории, и на это событие откликнулась еще однасолдатская песня XVIII века: Ой да как и стужится, Стужится да сплачется Вот бы сам прусский король: – Ой да не жалко- то мне, Не. жалко мне Берлин- города, Жалко мне мою армию.

70Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)» С моими- то было Вот и с генералами, – Лежит вся побитая! До чего ж хороша, исторична эта песня! Парки и сады для меня были интересны сами по себе, онизавлекали своим разнообразием и количеством – помню, как япоразился, узнав однажды, что в средней полосе Россиичислилось когда- то три с половиной тысячи парков! Лучшиетворения садово- паркового искусства своеобразнопредставляли тогдашние идеалы красоты, и в островкахприроды, организованной человеческими трудами и талантами,мне виделись прообразы земных ландшафтов далекогобудущего. Мне нравилось узнавать самые мелкие подробностиустроения этих оазисов, имена авторов растительных шедевров,истории, связанные с их владельцами. Все это незаметнопогружало в прошлое, расширяя круг интересов. В дворцах иокружавших парках некогда зарождалась и зацветала русскаякультура, отражаясь в литературе, архитектуре, живописи,Ваянии, музыке, театральном и прикладном искусстве, в нихнаходила отзвуки политическая, социальная и военная историяРоссии. После окончания университета меня взяли в столичнуюгазету и поселили в Вешняках. Комсомольское нашеобщежитие стояло на самом краю Кусковского парка. Этоудивительное создание рук человеческих четыре года тихососедствовало рядом, и постепенно я привязался к немучувством почтительной благодарности. Сюда было хорошоприйти после ночного дежурства, забыть лихорадочнуюбеготню по этажам, конфликты с метранпажем и корректорами,отдышаться от наркотических запахов табачища и кофе, отядовитых испарений свинцово- цинково- сурьмяноготипографского расплава, отдохнуть от стрекота линотипов ирева печатной машины. Выходишь, бывало, поутру из cвoero желтого, казарменного

71Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»типа здания, медленно, не сразу входя в новый день, бредешьвдоль скучной тополиной аллеи к железным воротам и черезсотню метров за ними поднимаешься на земляную плотину.Взгляду открывается пруд, но это простое слово как- то неподходит к тому, что ты видишь. Прямоугольное водяноезеркало с чистыми низкими берегами служит именно зеркаломвеликолепного дворца, который весь, с мельчайшимиподробностями, отражается в нем вместе с изящной церковкой,отдельно стоящей колоколенкой и верхней кромкой сада. Зеркало это не простое, волшебное: только с видупрямоугольное, а на самом деле его очертания напоминаюттрапецию, хотя этого совершенно не замечаешь. Зеркалозавораживает глаз удлинением перспективы, сочетаниемсеребряной плоскости с окружающим пространством парка, иэтот свободный зеленый простор тоже таит в себе какие- тосекреты, сразу не поддающиеся пониманию. Почему в немутопает взгляд, отчего здесь хочется бывать и быть? В планепарк асимметричен, но в натуре этого тоже не увидеть, потомучто паркостроители во главе с крепостным АлексеемМироновым, учтя особенности зрительного восприятия,создали лишь иллюзию строгой симметричности, а такжеискусственно углубили пространство с помощью диагональныхаллей, посадок, распланированных под определенными углами,и других «секретов». Кусковский парк принципиальноотличается от геометрически прямоугольного, стандартно-симметричного Версаля, который я увидел спустя много лет,является единственным на всю нашу страну произведениемландшафтной архитектуры, сохранившим основные чертысвоего облика с XVIII века. Представляю, как двести лет назад пришли на совершенноплоскую равнину без единой речушки либо холмикаталантливые крепостные паркостроители, архитекторы,садовники, скульпторы и, тонко чувствуя особенности этогодовольно ординарного уголка русской природы, сумели создатьредчайший по цельности замысла, сочетанию пропорций,органически слитный с окрестностями дворцово- парковый

72Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»ансамбль. В каком бы месте этого ансамбля ты ни оказался,всюду над тобой широко распахнутое небо, а вокруг тебя исамой дальней дали – рукотворная красота. Как моглинесвободные люди создать такое ощущение свободы? И нестремление ли к ней выразили они своим непревзойденнымхудожественным творением? Большой пруд когда- то представлял собою довольносложное устройство для увеселений. На острове было отсыпаночетыре симметрично расположенных мыса, и пушки с нихбухали ровно в полдень, к его пристани причаливал большойпарусный корабль, а на лодках можно было плыть в глубь паркапо длинному каналу, в начале которого до сего дня стоятвысокие каменные колонны с чашами, где во время ночныхпразднеств жгли когда- то горючие жидкости. Канал этот идетточно по оси дворца, в конце его располагался круглый «ковш»со своим необыкновенным секретом – по местности, повторяю,не протекало никаких речек, но создатели парка нашли ключ.Он в три струи бил из подпорной стенки, питая канал и пруд.Центральная струя совпадала с осью канала и серединойдалекого дворца… А однажды поздней осенью, когда в парке уже облетел лист,а канал и большой пруд затянуло тонким льдом, я обратилвнимание, что в маленьком пруду близ Голландского домикапочему- то стоит светлая вода, обрамленная необыкновенной,словно бы полированной рамкой – прозрачными ледянымизабережками. Отчего этот пруд не застывает так долго?Оказалось, что создатели парка, подбирая ключи к здешнейприроде, нашли все местные родники и замечательно ихиспользовали. Прудик у Голландского домика доныне питаетсяневидимыми подземными струями и зазимками долго незамерзает в закаменевших от стужи берегах. И еще один секретесть у у этого заливчика – он только кажется прямоугольным;человеческий глаз так воспринимает его трапециевиднуюформу… Голландский домик до сего дня привлекает своейнепривычной для русского глаза строгой и компактнойархитектурой, ярко- красными кирпичами плотнейшей кладки,

73Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»ни один из которых за двести лет не дал ни малейшейтрещинки. По другую сторону парадного паркового партерастоит не менее привлекательное сооружение под куполом,контрастируя с Голландским домиком внешними формами инигде больше в нашей стране не встречающейся внутреннейотделкой, – стены Грота покрыты оригинальным орнаментомиз туфа и разноцветных перламутровых раковин, привезенных сдалеких южных морей. Проектировал Грот талантливейшийкрепостной архитектор Федор Аргунов. Неподалеку от Грота – Итальянский домик с его страннымибарельефами, изображающими в профиль нарочито вульгарныелица древнеримских патрициев, а также Зеленый театр –единственное в Москве и Подмосковье сооружение такого рода,еще сохраняющее некоторые прежние контуры. Зеленый театрпри его кажущейся простоте имел в плане сложнейшуюконфигурацию, а в устройстве – множество своеобразных инеповторимых деталей. Роль занавеса выполнял раздвижнойщит, на котором была изображена уходящая вдаль березоваяаллея, как бы продолжающая естественную, парковую. Передспектаклем щит раздвигался, что создавало иллюзиюмгновенного исчезновения большого участка парка, и передзрителем открывалась большая сцена с подвижными кулисами.Невидимый оркестр играл как бы из- под земли – перед сценойбыла выкопана щель шириной в две сажени и длиной в пять.Артистические комнаты находились в стриженой зелени побокам сцены, насыпной амфитеатр с дерновыми скамьями былвыполнен в форме плавного полуэллипса, и на него бросала вполдень свои трепетные тени березовая роща. Со своим секретом был и Эрмитаж – двухэтажное каменноестроение вычурной архитектуры, стоящее в центре скрещениявосьми аллей. Эрмитаж в Ленинграде– это известнейшая иценнейшая коллекция произведений изобразительногоискусства, в Москве есть сад «Эрмитаж», но что такое эрмитажв начальном своем значении? Помнится, заглянул я в словарьфранцузского, оставшийся у меня со студенческих лет, ивыяснил, что слово это означает келью, обиталище отшельника,

74Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»место уединения. В Эрмитаже Кусковского парка можно было встарые времена принять гостей без свидетелей. Во второмэтаже его находился стол на двенадцать персон, которыйобслуживался из подвальной части, – механические устройстваподымали блюда наверх, и слуги ничего не видели и неслышали. В самом дворце, в основе его строительства, была заложенакакая- то редкая находка, иначе он не простоял бы в таком видедвести лет – ведь все это величественное и стройное здание, такпохожее на мраморное, было сооружено из обыкновенногодерева, материала, дающего со временем осадку, сгнивающегоот влаги. Наш тайгинский домишко, срубленный, согласностарому документу, в 1904 году, к последней войне подгнилпонизу, весь покосился, и я помню, как заделывал егорасширяющиеся пазы мхом и замазывал глиной. И ведь онстоял на горе, вдали от воды. А к этому дому- дворцу почтивплотную подступал большой пруд и пруд маленький, уГолландского домика шлюзы держали в нем уровень почти уповерхности земли, так что грунтовые воды увлажнялиприлегающую часть парка, незримо подтекали под фундаментдворца. Почему же они за двести- то лет не сгноили сваи,нижние венцы, не перекосили окна, крышу, не похилиликолонны? С восхищением я узнал про два особых секрета,которые заложил неизвестный архитектор в свойпервоначальный проект, а крепостной Алексей Мироновперестроил по этому проекту весь, как ныне говорится, объект. Первый секрет – дубовые, глубоко забитые сваи, которые негниют в воде, а только крепчают. Недавно болгары раскопали наберегу Дуная прочные дубовые сваи моста, построенного ещеримским императором Траяном! Я чуть было не написал«прочные, как железо», но вспомнил, что железо- то за полторатысячелетия было бы бесследно съедено ржавью. Морёный дубтакже не пища для жучков- древоточцев, грибков, всяческойплесени, и выходит, что сваям Кусковского дворца вближайшую тысячу лет ничего не грозит, если тольконенароком, по незнанию или какой- нибудь разновидности

75Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»злого умысла, не вмешаются в их верную подземную службулюди. Не менее интересным был секрет второй, гарантирующиймноговековую стройность здания. Оказывается, оно несрублено и не сложено из бревен, а составлено. Бревна вгоризонтальном положении влегают в пазы, старея, рыхлеютнеприметно, так что венцы даже из самого прочного деревадают со временем осадку. А вертикальная жесткость бревнанеобычайна и не уступит иному современному строительномуматериалу. Оказывается, не только мы, обнаружившие вдругпотребность в новой науке – бионике, стремимся узнать, понятьи выгоднейшим образом использовать свойства живой природы;это делали наши предки задолго до нас, исходя из своих знанийи потребностей. Не перестает удивлять и восхищать это простое и великоеинженерное открытие строителей Кусковского дворца. Бревна вего стенах стоят так, как они жили, – вертикально и комлемвниз. Ни малейшей осадки не дали они, но это не единственноеих достоинство. Стоящее дерево и сохнет и вбирает влагу по-особому – недаром погибшая лесина не падает еще много лет.Комель имеет более плотную тяжелую древесину, насквозьпропитан смолой, приближает к земле центр тяжести дерева и,выдержав при жизни огромные и длительные нагрузки на сломи сжатие, сформировал себя в виде прочнейшей, утолщающейсякнизу колонны. Колонна здания – думалось попутно мне – это, всущности, ствол дерева, шпиль – вершина его… Природа и «вторая природа» связаны между собой теснее исложнее, чем кажется нам с первого взгляда, и в этих связяхесть тончайшие оттенки, вызывающие у людейтруднообъяснимые чувства. В том, что строители Кусковскогодворца так своеобразно использовали свойства дерева, былочто- то необыкновенно притягательное – шло это от того, чтородился и вырос я среди деревьев, и степной или горныйжитель мог остаться совершенно равнодушным к тому, что такпривлекало меня. Дворец, наполненный произведениямикрепостных мастеров кисти, резца и ремесел, в котором даже

76Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»полы, набранные из множества фигурных древесных кусочков,есть шедевр старинного прикладного искусства, почему- товиделся мне прежде всего своей основой – вечными дубовымисваями и стенами «в стойку». Нет ли в Москве еще какого-нибудь приметного дома, составленного из бревен? Неужто этотисключительный опыт пропал втуне и ни один из русскихархитекторов или строителей не взял его позже в свой арсенал?И я очень обрадовался, найдя в столице еще один такой дом наулице Казакова, в котором ныне размещен НИИ физическойкультуры. Обрадовался вдвойне, потому что дом этотпроектировал и строил сам Матвей Казаков. Парк вокруг Кусковского дворца я видел в разные временагода, изучил в нем каждый уголок, издали узнавал любимыедеревья, аллеи, беседки, но всякий раз непременно взглядывална парадный его партер. Он тянется к красивой двухэтажнойоранжерее и обрамлен рядами старых лип, сформировавшихплотные шаровидные кроны. Газоны и цветникиразграничиваются песчаными дорожками и мраморнымиантичными скульптурами. В центре партера стоит белыйпирамидальный обелиск, напоминающий о посещении усадьбыЕкатериной II, а за ним высятся две огромные сибирскиелиственницы. За двести лет одна из них вытянулась, как- то всяподобралась, другая пошла вширь, и нижнее саблевидноеответвление так велико, что добрый десятокфотографирующихся экскурсантов садятся рядком на егопологом изгибе. В стародавние времена вокруг лиственницплелись сложные орнаменты из дернины и цветов,выращивались совершенно забытые в практике современногопарководства так называемые «живые ковры» – мелкие цветыподбирались таким образом, чтобы после их стрижкиполучались красочные узоры с неповторимой гаммой, какуюнельзя создать ни кистью художника, ни подборомразноцветных камней, раковин, тканей либо стекол. И все этовиделось когда- то из дворца как на ладони. До наших дней таится в партере Кускова одно совершенноисключительное качество, особый секрет талантливого

77Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»паркостроителя. Весь этот участок регулярного садавоспринимается как абсолютно ровная плоскость, но однаждыранней весной я заметил, что от оранжереи к дворцу живо бегутручьи, подбавляя, должно быть, влаги его дубовым устоям. Отдворца же просторный этот партер смотрится будто нотныйлист на пюпитре. Дело в том, что творец парка дал небольшойуклон всей плоскости партера, искусно замаскировав свойсекрет окружающими посадками. Особенно хорош партер всолнечный день, когда он расстилается перед тобойразноцветным радостным видением… 5 Все в Кускове, а также в Останкине, Астафьеве и некоторыхдругих усадьбах принадлежало когда- то роду Шереметевых поего графской линии. Часто посещая дворец и парк, снова иснова восхищаясь ими, я не ощущал никакого почтения, к этомуроду, ублажавшему, себя изысканной роскошью за счетнесчастий наших пращуров, но в душе был доволен такимстечением давних обстоятельств, которое позволилоШереметевым не промотать свои богатства в Парижах, авыявить с их помощью талант русского человека,сконцентрировать его в архитектурном, изобразительном,садово- парковом искусстве и сохранить для потомков. Живопредставлял себе, как крепостной Алексей Миронов приезжаетсюда, в кусковские просторы, вышагивает версты по сыромумелколесью и кочкарнику, мучительно размышляя, какимманером отойти на этой скучной равнине от моднойфранцузской планировки, сочетать свое, неповторимое срусскою натурой, чтоб все тут беззвучно заговорило. Вот крепостной Федор Аргунов, построив петербургскийдом Шереметева на Фонтанке и разбив возле него тесныесадовые павильоны, садится в Кускове за чертежи Оранжереи,«зверинца», Голландского домика… А вот сын его, крепостнойИван Аргунов, пишет маслом портреты Шереметевых,

78Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»Голицыных, самой Екатерины II, с такой виртуознойтщательностью прорабатывая тончайшей колонковой кистьюкружева и складки платья, что они становятся демонстрациейизысканного артистизма художника, и много позже, будучи ужеседым, по- прежнему несвободным, простыми живописнымисредствами создает «Девушку в кокошнике», пробуждаяинтерес к человеку, а не к его убору. Вот сын Ивана, крепостнойПавел Аргунов, ставит для своего господина в Останкине – итоже на дубовых сваях – изящный деревянный дворец- театр иоранжерею в саду. И только брат Павла живописец- классицистНиколай Аргунов стал свободным, потому что крепостногонельзя было избрать в Академию художеств… Виделось, какмесяцами ползают по полу в войлочных наколенникахбезымянные рабы- мастера с миниатюрными фуганками имелкозернистыми брусочками в руках, набирая по аргуновскимчертежам сложнейшие узоры и меряя плашки дорогого черногодерева дробненькими линиями, коих содержалось десять врусском дюйме, и едва видными точками, коих было десять влинии… Ну а Шереметевы- то, кто они такие? В старой России,среди самых богатых родов выделялись три семейства,обладавшие неисчислимыми сокровищами, – Шереметевы,Строгановы и Демидовы. Об истинных размерах этих богатствможно, не боясь преувеличений, строить самые смелыепредположения – достаточно сказать, что Прокофий Демидов,например, во время первой турецкой войны ссудилправительству круглым счетом четыре миллиона рублей! Заводчики Демидовы повелись от тульских кузнецов,«именитые люди» Строгановы – от солеваров и купцов, аШереметевы после Рюриковичей считались чуть ли не самымиродовитыми в России: у них с царской династией Романовых современ Дмитрия Донского значились общие предки –московские бояре Андрей Кобыла и сын его Федор Кошка. Кэтому старинному роду принадлежал выдающийся русскийполководец и дипломат генерал- фельдмаршал Борис ПетровичШереметев. Он участвовал в Азовском походе 1695 года, в

79Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»Нарвском сражении 1700 года, командовал русскими войскамии победил у Эрестфера в 1701 и Гумельсгофа в 1702 году, позжебрал Нотенбург и Дерпт, стоял против Карла XII иод Полтавой,вел русские армии в Прутский поход 1711 года, командовалкорпусом в Померании и Мекленбурге в 1717 году. За немалыезаслуги перед отечеством Петр I пожаловал ему первый вРоссии графский титул. А что же представляли собою как личности те Шереметевы,при которых создавались Кусково и Останкино? Лучше всего,пожалуй, об этом скажет их современник. В студенческие годыпрочитал я двухтомный труд с «ятями» и «ерами» – дневникиодного одаренного молодого человека, крепостногоШереметевых, который неуемной страстью к чтению и раннимразвитием обратил на себя внимание петербургскихпокровителей. Вспоминая прошлое, автор пишет: «Тогдашний графШереметев, Николай Петрович, жил блистательно и пышно, какистый вельможа века Екатерины II. Он к этому только и былспособен… Между своими многочисленными вассалами онслыл за избалованного и своенравного деспота, не злого отприроды, но глубоко испорченного счастьем. Утопая в роскоши,он не знал другого закона, кроме прихоти. Пресыщение,наконец, довело его до того, что он опротивел самому себе исделался таким же бременем для себя, каким был для других. Вего громадных богатствах не было предмета, который доставлялбы ему удовольствие. Все возбуждало в нем одно отвращение:драгоценные яства, напитки, произведения искусств,угодливость бесчисленных.холопов, спешивших предупреждатьего желания – если таковые у него еще появлялись. Взаключение природа отказала ему в последнем благе, за котороеон, как сам говорил, не пожалел бы миллионов, ни дажеполовины всего своего состояния: она лишила его сна». В последнем слове этой цитаты – опечатка, корректорская«глазная» ошибка издания 1905 года. Следует читать: «оналишила его сына». Это было необходимо отметить, потому чтоо сыне Шереметева нам придется вспомнить, а также коснуться

80Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»попутно еще одной ошибки мемуариста, которую я обнаружилнедавно и считаю своим долгом восстановить истину,касающуюся довольно заметной личности в историиотечественной культуры. Отец автора вышеприведенных строк подростком пел вкапелле Останкинского дворца- театра, был известен, самомуграфу, ему оказывал свое внимание «знаменитый и несчастный»Дегтяревский, «угасший среди глубоких, никем не понятых иникем не разделенных страданий. Это была одна из жертв тогоужасного положения вещей на земле, когда высокие дары ипреимущества духа выпадают на долю человека только как бы впосмеяние и на позор ему. Дегтяревского погубили талант ирабство». Необыкновенно талантливый музыкант, композитор,как говорится, волей божьей, он учился в Италии, где егомузыка заслужила «…почетную известность. Но, возвратясь вотечество, он нашел сурового деспота, который, по ревизскомуправу на душу гениального человека, захотел присвоить себебезусловно и вдохновения ея: он наложил на него железнуюруку». Композитор «жаждал, просил только свободы, но, неполучая ее, стал в вине искать забвения страданий», он«подвергался унизительным наказаниям, снова пил и, наконец,умер, сочиняя трогательные молитвы для хора»… Какие все же страшные времена довелось пережитьрусскому народу! «Людей можно было продавать и покупатьоптом и в раздробицу, семьями и поодиночке, как быков ибаранов, – пишет автор. – Не только дворяне торговалилюдьми, но и мещане, и зажиточные мужики, записываякрепостных на имя какого- нибудь чиновника или барина,своего патрона». Но кто такой Дегтяревский, чья трагическая судьбатоненькой паутинкой вдруг вплелась в мое повествование? Еслион был действительно гениальным композитором, то какойвклад сделал в отечественный багаж? Когда на прогулке поКускову я сказал о Дегтяревском московскому ландшафтномуархитектору Михаилу Петровичу Коржеву, то он, человек оченьэрудированный и памятливый, признался:

81Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)» – Нет, не помню! А я с юности, знаете, увлекаюсь старойрусской музыкой. Мой отец – землеустроитель, работавший всвое время на изысканиях Московской окружной и многихюжных железных дорог, даже в консерваторию меня пыталсяопределить… Постойте, а не путает ли наш мемуарист?Однажды меня приглашали в Останкинский музей, где впрежней обстановке для особых знатоков и ценителейисполнялся бесподобный «Орфей» русского композиторавосемнадцатого века Фомина. Эта вещь полна трагическихстрастей, музыканты извлекали из старинных инструментовтакое!.. А хор, хор! Тенора! Истинному любителю , Коржеву не хватало слов длявыражения своих впечатлений: – Нет, это, знаете, надо слышать!.. Так вот, не Фомина лиимеет в виду ваш мемуарист? Фомин был солдатским сыном,учился в Италии… Нет, как я выяснил, не Фомин. Автор «Орфея» ЕвстигнейФомин родился и работал в Петербурге, никакого отношения ктеатрам Шереметевых не имел. Действительная ошибкамемуариста заключалась в том, что фамилия крепостногокомпозитора Шереметевых была не Дегтяревский, а Дегтярев,вернее – по старинному написанию – Дехтерев. Он был певцоми «учителем концертов» у Шереметевых, выступал в Зеленомтеатре Кускова и на сцене Останкинского театра, писалдуховные музыкальные сочинения, но главная его заслуга передотечественной культурой состоит в другом – Степан Дехтеревстал основоположником русской оратории и первым нашимкомпозитором, создавшим фундаментальные и яркиепатриотические произведения. Его торжественную ораторию«Минин и Пожарский, или Освобождение Москвы» исполнялисимфонический и духовой оркестры, солисты и три хора! Нотыораторий – «Бегство Наполеона», «Торжество России иистребление врагов ее» и других до сего дня не найдены. Исудьба Дехтерева не была столь трагической, как у мифическогоДегтяревского. После смерти старого графа Степан Дехтеревполучил свободу, жил и сочинял в Москве, а позже – в имении

82Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»одного курского помещика, где и умер в 1813 году. А мемуарист,очевидно, просто наслышался от своего отца легенд о нравах ибыте Шереметьевских театров и написал, как слышал… Ошибаясь в частностях, но скрупулезно точный во всем,чему позже сам был свидетелем, воспоминатель этот всимволической фигуре Дегтяревского выразил общую правду,как выражают ее адские муки фоминского Орфея, трагическиесудьбы героев герценовской «Сороки- воровки» и лесковского«Тупейного художника». За всем этим стояла непридуманнаяреальность, что была подчас трагичнее любой легенды. Русскоетеатральное искусство, глубоко человечное и душевное,зарождалось в жутких, бесчеловечных условиях. Актерыспивались, погибали под кнутами на конюшне и в солдатчине.В то время, которое мы вспомнили сейчас, многие помещичьитеатры представляли собою не что иное, как гаремы не толькодля хозяина, но и для его гостей. Факты далекого прошлогопротокольно свидетельствуют, как владелец театра,присутствовавший на репетиции, выскакивал на сцену и замалейшую оплошность зверски избивал царя Эдипа, укреплялна шее Гамлета железную рогатку, посылал менять скотинеподстилку в коровник Офелию, гордо отказавшуюся статьподстилкой для скота в человеческом образе. Крепостныхактеров меняли на породистых собак, проигрывали в карты,продавали «оптом и в раздробицу». Этим гнусным деломзанималось даже государство. Для первого петербургскогоказенного театра у кого- то из Столыпиных была закуплена всятеатральная труппа и два десятка музыкантов. У князяДемидова в Богородском уезде казна приобрела актера СтепанаМочалова, отца будущего знаменитого трагика, генералЗагряжский из Тамбовской губернии продал театру танцоровПетра Велоусова и Марка Баркова, а также дочь его «дансерку»Аграфену. Некоторые душевладельцы «благородно» дарилиартистов. Графиня Головкина, скажем, подарила трех балерин –Степаниду Устинову и двух Варвар, Колпакову и Герасимову, спометкой в документе: «все три девки». Только вспомнить, чтои сам великий Щепкин был крепостным, что знаменитый

83Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»трагик Каратыгин был посажен в крепость за то лишь, что незаметил проходившего мимо директора театра и не встал дляприветствия; только подумать, что все это, в сущности, былосравнительно недавно! И совершенно необыкновенная судьба одной крепостнойактрисы Шереметевых предстала передо мной в Кускове. Обэтой судьбе непременно напоминают сейчас каждомупосетителю Кусковского или Останкинского музеев, будутрассказывать нашим детям и внукам, и мне хотелось бы здесьуточнить из ее скорбной и романтической истории некоторыеподробности, что затушевываются со временем, невольноискажаются, как искажались они еще сто лет назад и даже прижизни легендарной актрисы. Мемуарист, как вы помните, сообщает, что природа лишилаграфа Шереметева наследника. И далее: «За пять или за шестьлет до смерти он пристрастился к одной девушке, актрисесобственного домашнего театра, которая, хотя и не отличаласьособенною красотою, однако была так умна, что успелазаставить его на себе жениться. Говорят, что она была такжеочень добра и одна могла успокаивать и укрощать жалкогобезумца, который считался властелином многих тысяч душ, ноне умел справляться с самим собой. По смерти жены он,кажется, окончательно помешался, никуда больше не выезжал ине видался ни с кем из знакомых. После него остался одинмалолетний сын, граф Дмитрий». Еще одну ошибку обнаружил я тут у автора, и о ней нестоило бы говорить, если б она не заставила менязаинтересоваться личностью актрисы, заполняющей одну изпервых страничек в истории нашего театрального искусства.Как я выяснил, Николай Шереметев «пристрастился» к своейкрепостной актрисе не за «пять или шесть лет до смерти», а задвадцать лет до женитьбы. И в молодости, и в зрелых годахвнук знаменитого петровского фельдмаршала считался первымженихом России, Екатерина II возжелала даже выдать за негосвою внучку Александру, когда у той расстроился брак скоролем Швеции. Однако спесивые родители отвергли

84Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»предложение императрицы, а сам жених еще много лет не хотели слышать ни о каких родовитых и богатых невестах – односущество на свете интересовало его и влекло к себе. В детстве Параска была обыкновенной босоногойдевчонкой и, должно быть, на всю жизнь запомнилаокружавшую ее грязь, невежество, черную отцовскую кузню изапах жженых лошадиных копыт – Иван Горбунов, или Ковалев,был крепостным кузнецом Шереметевых, жил вначале воВладимирской губернии, потом вблизи Кускова, свою фамилиюполучил, наверное, по профессии, и, когда в 1758 году родиласьу него дочь, он, конечно, не думал не гадал, что ждет ее особаясудьба: она еще четырежды сменит свою «родовую» фамилию,станет первой знаменитой артисткой России, а умретграфиней… Не раз я рассматривал сохранившиеся изображенияПрасковьи Ивановны Ковалевой, гравюры, сделанные попортретам отечественных и заграничных мастеров. Вотнеобыкновенная по своему реализму работа маслом НиколаяАргунова – Прасковья Ивановна в домашнем халате,беременная, с заострившимся лицом и потаенным счастьемматеринства во взгляде. Вот гравюра – те же нескольконеправильные, резковатые черты, декольте, короткаяартистическая прическа с металлической опояской надо лбом, иопять глаза, в которых таится бездонная грусть. Мы не можем себе представить, как играла и пела юнаяПараша, вышедшая на сцену Кусковского театра под фамилиейЖемчуговой, но знаем, что она блистала в первых ролях наподмостках всех четырех шереметевских театров, исохранились жалобы администрации московского казенноготеатра на нехватку зрителей, уезжавших вечерами кШереметеву. Знаем, что Параша Жемчугова, обладая самороднымталантом, отменным музыкальным слухом и голосом, владелаитальянским и французским языками. Несомненно, это былавоистину артистическая натура, глубоко переживавшая исценическую, и обыденную свою жизнь, зависть, сплетни,

85Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»презрение высокородных гостей, безысходную любовь. Всюжизнь ее точила неизлечимая по тем временам болезнь, иоднажды, поднявшись после очередного обострения чахотки,артистка попросила вырезать ей печатку с надписью, полнойпокорного страдания и мольбы: «Наказуя, накажи меня,Господь, смерти же не предаде». Граф попытался связать еепроисхождение с родовитой польской фамилией Ковалевских,но это ничего не изменило, и однажды высший свет с ужасомпрослышал, что завиднейший жених империи тайно обвенчалсясо своей крепостной актеркой, которой к тому же шел ужетридцать четвертый год. Скоро брак стал явным, и царюАлександру I ничего не оставалось, как только признать его. В1803 году у супругов родился наследник, а графиня ПрасковьяШереметева истаяла в чахотке спустя три недели после родов ибыла похоронена в родовой усыпальнице Шереметевых вАлександро- Невской лавре… Современники вспоминали также, что она, не забывая освоем происхождении, чем могла помогала бедному люду: «…никогда злато ее не оставалось в сокровенности, щедрая рука еепростиралась всегда, к бедности и нищете…» И недаром, верно,среди московского простонародья на долгие годы сохранилисьлегенды и песни о графине- крестьянке. Одну такую песню,называемую «Шереметевской», можно было услышать висполнении дореволюционных ресторанных хоров. Начиналасьона сольным голосом: Вечор поздно из лесочка Я коров домой гнала. Лишь спустилась к ручеечку Близ зеленого лужка – Вижу, барин едет с поля. Две собачки впереди, Два лакея позади… Так в городском фольклоре рисовалась первая встреча графас Парашей Ковалевой, которой, кстати, некоторые

86Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»исследователи приписывают слова этой песни. А древниестарухи в районе Кускова даже в наши дни могут припомнитьнародную старинную песню, что заканчивается словами: У Успенского собора В большой колокол звонят, Нашу милую Парашу Венчать с барином хотят. Давным- давно стерся в памяти москвичей знатнейший ибогатейший Н. П. Шереметев, названный позже в народномтворчестве просто «барином». После смерти жены он построилна Садовом кольце Москвы странноприимный дом длянеимущих, в котором ныне размещается травматологическийинститут им. Склифосовского, отказал деньги для выдачиприданого беднейшим московским невестам и уехал вПетербург, где затворнически, но в привычной роскоши прожилеще несколько лет, чтобы упокоиться рядом со своей супругой вЛазаревской церкви Лавры. Написал в завещании малолетнемусыну: «Помни – житие человека кратко, весь блеск мира сегоисчезнет неминуемо». Забыт Шереметев с его пышной ибесполезной жизнью, осталась в памяти народа дочь кузнецаПараша Ковалева с ее необычной судьбой, живет в историинашего искусства актриса Прасковья Ивановна Жемчугова. Малолетнего графа Дмитрия Шереметева взяла под опекувдовствующая императрица Мария Федоровна. Шли годы, графподрос, стал офицером кавалергардского полка, и к томувремени появился в Петербурге. крепостной воронежскийпаренек, удививший всех своей правильной, культурной речьюи начитанностью. Он задумал поступить в университет, но дляэтого нужна была свобода. Граф, за несколько лет до этогосогласившийся дать вольную живописцу Николаю Аргунову,избранному вскоре академиком Петербургской академиихудожеств, решительно отказал новому просителю. В «Дневнике» есть краткая характеристика ДмитрияШереметева: «Он не знал самого простого чувства приличия,

87Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»которое у людей образованных и в его положении иногда суспехом заменяют более прочные качества ума и сердца. Егомного и хорошо учили, но он ничему не научился. Говорили,что он добр. На самом деле он был ни добр, ни зол: он былничто и находился в руках своих слуг да еще товарищей,офицеров кавалерийского полка, в котором служил». Отметивапатичность и мотовство графа и зная его неспособностьпринять какое- либо решение, крепостной юноша обратился засодействием к дяде молодого вельможи генералу Шереметеву.Тот надумал составить ему «наилучшую фортуну» – учиться-де не надо более и практичнее пойти к молодому графу всекретари. Тогда юноша этот, обладавший, очевидно,смелостью и упорством, проник к князю Голицыну, недавнемуминистру духовных дел и народного просвещения,переживавшему опалу, – он был только что назначенглавноуправляющим почтовым департаментом, хотя и сохранялчасть своего прежнего влияния и все еще жил в загороднойимператорской резиденции. 6 Следы Голицыных не раз встречались мне, когда я сталприглядываться к Москве и узнавать ее окрестности. Какие- тоГолицыны владели Архангельским до князя Юсупова, МатвейКазаков построил так называемую «Голицынскую больницу»,станция «Голицыно» значится на карте Подмосковья. Всплылаэта фамилия и в Кускове, вернее, по соседству с ним, и тут жезаслонилась чередою других имен, без которых нельзя себепредставить нашей истории– Петр Первый, Суворов и Ленин,литературы – Жуковский, Толстой и Достоевский, живописи –Нестеров, Суриков и Серов, архитектуры – Казаков, Воронихини Жилярди… Приметное это место располагается в нескольких верстах наюго- восток от Кускова, но слегка уже холмится, и по немунехотя текут речушки. Петр I, умевший вознаграждать заслуги,

88Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»в 1702 году отбирает здешние лесные угодья у Симоновамонастыря и передает их навечно Александру Строганову и егороду за щедрую помощь в оснащении армии и флота. Не разПетр потом сюда приезжал, а спустя двадцать лет, когда вобихоженной уже усадьбе стояла и церковь, и барские покои, испециально построенный для царя дом, он отдыхал уСтроганова после победоносной турецкой кампании, ждал здесьсвою армию, чтобы триумфальным маршем войти с нею впраздничную колокольную Москву. В середине XVIII века усадьба с прилегающей местностьюв качестве приданого дочери Строганова переходит во владениякнязей Голицыных и за нею устанавливается сегодняшнееназвание «Кузьминки». Полтораста лет планировались и строились,перепланировались и перестраивались Кузьминки –уникальный исторический памятник русского зодчества иландшафтной архитектуры. Парк, неразделимо смыкавшийся слесопарком и дальними лесами, парадный двор, пруды, каналы,балюстрады, манеж, оранжерея, вольеры, мосты, десяткипостроек усадьбы неприметно изменялись со временем.Пережили Кузьминки и несколько решительных перестроек.Вместо деревянных сооружений возводились каменные.Пасторальные парковые виды, дерновые скамьи, канапе игипсовые скульптуры древнегреческих богов сменялисьчугунными львами, решетками, триумфальными арками,обелисками, литыми тумбами и скамейками – это был своегорода модерн начала XIX века. А после французского нашествиябыли восстановлены и перестроены все мосты, пристани, вновьвозведен разрушенный до фундамента «Конный двор», обелискна въезде, верхняя часть храма… Ни людская память, ни документы не сохранили именипервого планировщика будущего великолепного ансамбля, ноего изначальный замысел, в основе которого лежали пейзажныйкомпозиционный принцип и свободная ассиметричность,тактично включавший в естественную природую средуразнообразные искусственные древесные насаждения,

89Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»соблюдали многие поколения архитекторов, работавшие здесь.Знатоки русской старины, замечательное, с каждым годомрастущее племя любителей и почитателей ее, могут меняупрекнуть в том, что я всуе упомянул выше имя Казаковаприменительно к Кузьминкам. Да, Матвей Казаков ничего невозводил и не планировал в Кузьминках. Я имею в видуРодиона Казакова. Он построил в Москве колокольнюАндроникова монастыря, церковь Мартина Исповедника наТаганке и вместе с архитектором Иваном Еготовым, сыномслесаря и любимым учеником Матвея Казакова, авторомзамечательного по своей классической завершенностигоспиталя в Лефортове и ряда кремлевских сооружений, многиегоды трудился в Кузьминках. Эти- то два мастера и написали нарубеже XVIII и XIX веков заглавную строку в архитектурнуюлетопись Кузьминок. Назвал я Жилярди, а их в Кузьминках работало двое –Дементий, восстановивший после пожара 1812 годаМосковский университет, и его двоюродный брат Александр,которых такие дилетанты, как и я, не должны путать с Иваном(Джованни Баттиста) Жилярди, отцом Дементия, построившиммножество московских зданий в стиле русского классицизма, ив их числе Екатерининский институт – ныне Дом СоветскойАрмии. Немало творческих сил отдал Кузьминкам знаменитыйАндрей Воронихин, в молодости строгановский крепостной, апозже академик перспективной живописи и профессорархитектуры, построивший Казанский собор в Петербурге. Онстал родственником Голицыных, владельцев усадьбы, и под егоруководством прошли здесь большие архитектурные иландшафтные работы. Кузьминки давно уже сделались особой реликвией нашегонарода. В стране нет другого такого места, к которому быстолько известных мастеров приложили свои разнообразныеталанты. Архивные документы свидетельствуют, что за первыесто пятьдесят лет существования усадьбы здесь работали,кроме упомянутых, Иван Жеребцов, Василий Баженов иМихаил Быковский, Витали, Клодт и Луиджи де Педри,

90Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»крепостные архитекторы Голицыных – Павел Бушуев, СавваОвчинников и Артемий Корчагин, живописцы Фыров и Наумов,замечательный лепщик Лука, чью фамилию время несохранило. Оно в союзе с людским небрежением не сохранилотакже много из того, что было когда- то в Кузьминках, и лишьпрекрасные гравюры художника Рауха доносят до насчарующие виды вековой давности… В дальних, частых и трудных моих поездках по странеКусково и Кузьминки вспоминались вожделенными уголками,где я всегда мог отдохнуть, забыться и даже написать что-нибудь вдали от редакционной суматохи, неживого бытагостиниц и общежитского ералаша. Под влиянием впечатлений от поездок в Сибирь, наКрайний Север и Украину у меня сложилась первая книжка, заней вторая, третья, четвертая, и С. П. Щипачев, тогдашнийсекретарь Московской писательской организации, из сибиряков,однажды пригласил меня к себе и предложил вступить в Союзписателей. В Союз этот я был принят за книги о моих современниках,но редкие часы досуга отдавал любительскому интересу –коллекционировал издания «Слова о полку Игореве»,заглядывал при случае в старые парки и старые книги… Одаренный шереметевский крепостной, обратившийся впоисках свободы к влиятельному князю Голицыну, пишет осебе, появившемся в Царском Селе, «среди лабиринта липовыхи дубовых аллей»: «Бледный, худой, одетый острогожскимпортным, я был похож на захудалого семинариста, а никак не наотважного борца за собственную честь и независимость». Его сиятельство, расспросив посетителя, «как он мог такойеще молодой и без всяких средств приобрести уже столькопознаний и выработать себе литературный язык», поддержалего стремление и сказал: «Наш век полон тревог и волнений, имы все должны, по мере сил, содействовать благим результатам.Для этого необходимы люди даровитые и просвещенные. Выдолжны присоединиться к ним, но не прежде, как созрев вмысли и в знании…»

91Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)» Князь написал молодому Шереметеву и даже ездил к нему сэтим делом, но тот оказался неслыханным крохобором – ни вкакую не соглашался отпустить на волю одного из сотен тысячсвоих крепостных! Любознательный Читатель. Неужто это правда – сотнитысяч? – Да. Такого количества крепостных, возможно, не имелони одно частное лицо за всю историю рабства-крепостничества! Вообще о богатствах Шереметевых стоилобы кратко сказать в назидание потомкам, чтоб они не забывалио почти невероятных социальных контрастах старой России иполучше поняли героизм и жертвенность поборников еесвободы, начиная с декабристов. Перед реформой 1861 года в собственности Шереметевыхчислилось восемьсот тысяч десятин земли, триста тысяч душкрепостных, иваново- вознесенские мануфактуры, павловскиемастерские железных изделий, богатейшие дворцы и поместья,множество художественных и других ценностей, а послереформы, когда многие дворянские роды беднели и разорялись,доходы Шереметевых даже возросли и составили в 1870 годупочти семьсот пятьдесят тысяч рублей дорогими тогдашнимиденьгами – грабарь на постройке железной дороги зарабатывалполтину в день! Род Шереметевых был очень разветвленным, как и родГолицыных, которых известная дореволюционнаяэнциклопедия Брокгауза и Ефрона перечислила в двадцати двухперсоналиях! Еще больше Голицыных числится в пушкинскомокружении, однако я не стану разбирать, кто из них и когдавладел, скажем, Архангельским или Кузьминками, занимал теили иные государственные или военные посты, но о княгинеНаталье Петровне Голицыной стоит вспомнить хотя бы потому,что это, бесспорно, она послужила прототипом старой графинив «Пиковой даме». Вспоминаю дневниковую страничку Пушкина от 7 апреля1834 года, где между важной записью о закрытии «Телеграфа»Полевого, о реакции на это событие Жуковского, самого

92Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»Пушкина и не менее интересной заключительной строкой:«Гоголь, по моему совету, начал историю русской критики»,значится: «Моя Пиковая дама в моде. – Игроки понтируют натройку, семерку и туза. При дворе нашли сходство междустарой графиней и кн. Натальей Петровной и, кажется, несердятся…» Многие исследователи предполагают также, что ееже имел в виду и А. С. Грибоедов в заключительных словах«Горя от ума»: «Ах! Боже мой! Что станет говорить княгиняМарья Алексевна!» Родилась она в 1741 году и, значит, к началу XIX века былауже если не старухой, то очень пожилой женщиной.Происходила из графского рода Чернышевых и бесконечногордилась своей знатностью, приучая потомков никого неставить выше Чернышевых или Голицыных, и когда однаждывзялась рассказывать своей малолетней внучке о деянияхИисуса Христа, то девочка наивно спросила, не из рода лиГолицыных был Христос… Как и пушкинская героиня, бывала в парижском свете и впору своей молодости, и позже, с дочерьми. Прозвище графиниla Venus moscovite (московская Венера) у Пушкина возникло неслучайно. «Венерой» парижане времен Людовика XIV и МарииАнтуанетты окрестили старшую дочь графини ЧернышевойЕкатерину, которая, как написано в одном старинноммемуарном сочинении, была «очень хороша собою, но имелачерты резкие и выражение лица довольно суровое», за чтопридворные французы и прозвали ее «Venus en courroux», тоесть «Венерой разгневанной»… Мать же ее носила другуюкличку: «La princesse moustache» – «Усатая княгиня», котораябыла хорошо известна и в России. Сохранилось письмо другаПушкина поэта П. Вяземского (1833 г.), в котором он сообщает,что сын ее носит траур по умершей теще, а старуха «и в ус недует». Сквозь шутливый этот каламбур мы видим и серьезное –ледяной старческий эгоизм, так точно схваченный Пушкиным вразговоре графини с Томским… И еще несколько слов ографине Чернышевой – княгине Голицыной, ибо мадам этамногими особенностями своего облика живо характеризует

93Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»давным- давно канувшую в Лету эпоху русской жизни, мудрымсвидетелем и беспристрастным ироническим судией которойбыл наш национальный светоч. Бегло коснусь тех черт этойисключительной в своем роде женщины, которые не входили вкруг творческих интересов Пушкина. Как и пушкинская героиня, княгиня Н. П. Голицына былавеличаво- надменна, властна, пользовалась всеобщимпочтением в обеих столицах, непререкаемым авторитетом,весьма далеким от авторитета ординарной великосветскойкумушки. И в грибоедовскую, ставшую крылатой фразу «Чтостанет говорить княгиня Марья Алексевна!» вложено кудабольше серьезности, чем это нам представляется издалека. «Всезнатные вельможи и их жены, – читаю в старых забытыхмемуарах, – оказывали ей особое уважение и высоко ценилималейшее ея внимание». Московский поэт Василий ЛьвовичПушкин даже посвятил ей в 1819 году панегирические стихи,правда, довольно заурядные, однако ясно выражавшиеотношение высшего общества к этой престарелой, новлиятельной даме: В кругу детей ты счастие вкушаешь; Любовь твоя нам счастие дарит; Присутствием своим ты восхищаешь, Оно везде веселие родит. Повелевай ты нашими судьбами! Мы все твои, тобою мы живем И нежну мать, любимую сердцами, В день радостный с восторгом мы поем. Да дни твои к отраде всех продлятся!.. Но в чем, однако, корни такого почти идолопоклонства?Отчего «весь Петербург» и «вся Москва» почитали за честьбыть приглашенными в дом княгини Голицыной, а в деньтезоименитства ее навещала сама императрица? Нет, она былане только живым памятником екатерининской эпохи,хранительницей давних традиций, но и политическим

94Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»символом, и расчетливой деятельницей в окружающем тронобществе. Она своими глазами увидела начало Великойфранцузской революции, быстрый крах олигархическогогосударства, которое совсем недавно казалось такимнезыблемым, увидела уничтожение народом французскогоаристократического слоя и, со страхом почувствовав, очевидно,ход истории, сделалась в России своего рода идейнымконсервантом привычного порядка вещей. Своеобразно,высокопарно и зло, но довольно точно пишется об этом встаром исследовании: «Сия знаменитая дама схватиласвященный огонь, угасающий во Франции, и возжгла его у насна севере. Сотни светского и духовного звания эмигрантовспособствовали ей распространить свет его в нашей столице.Составилась компания на акциях, куда вносимы были титулы,богатства, кредит при Дворе, знание французского языка, а ещеболее незнание русского. Присвоив себе важные привилегии,компания сия назвалась высшим обществом и правилафранцузской аристократии начала прилаживать к русскимнравам… Екатерина благоприятствовала сему обществу, видя внем один из оплотов престола против вольнодумства, а Павел Iдаже покровительствовал его…» И далее о нашей героине: «несовсем было трудно усастой княгине Голицыной, с умом, ствердым характером, без всяких женских слабостей, сделатьсязаконодательницей и составить нечто похожее на аристократиюзападных государств». Вот она, оказывается, какая была, настоящая- то «пиковаядама»! Остается добавить только, что подлинная графиня- княгиняпережила Пушкина, умерев в возрасте девяноста семи споловиною лет, почти через год после трагический смертипоэта, погибшего от пули заезжего мусью, которого велазловещая и подлая рука. И, быть может, высшая, неподдающаяся прямому литературоведческому анализупрозорливая гениальность Пушкина проявилась всимволическом финале замечательной его повести – картыграфини побивают, а Германн, вверивший им свою судьбу,

95Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»сходит с ума. Наверное, графиня Чернышева – княгиняГолицына, «фрейлина при пяти императрицах», могла бы статьпрототипом главной героини большого социального романа,если б он в те времена был возможен в русской литераторе… Вернемся к судьбе и запискам шереметевского крепостногоюноши, которому баснословно богатый граф- сквалыга никакне соглашался дать волю. «Слухи о моих превратностяхпроникли в великосветские салоны. Мною заинтересовалисьдамы высшего круга. Одна из них, графиня Чернышева, дажевзялась лично атаковать за меня графа. Узнав о его колебаниях,она прибегла к следующей уловке. У ней в доме было большоесобрание. В числе гостей находился и молодой граф,Шереметев. Графиня Чернышева подошла к нему, сприветливой улыбкой подала руку и во всеуслышанье сказала: – Мне известно, граф, что вы недавно сделали доброе дело,перед которым бледнеют все другие добрые дела ваши. У васоказался человек с выдающимися дарованиями, который многообещает впереди, и вы дали ему свободу. Считаю величайшимдля себя удовольствием благодарить вас за это. Подаритьполезного члена обществу – значит многих осчастливить. Граф растерялся, расшаркался и пробормотал в ответ, чторад всякому случаю доставить ее сиятельству удовольствие». Объявилась также решительная поддержка с другой,совершенно нежданной стороны – Кондратий Рылеев! «Редкийпо уму и сердцу человек, который в то время управлялканцелярией нашей американской торговой компании».Признаться, я не могу припомнить в художественной,исторической и мемуарной литературе более яркойхарактеристики Рылеева, чем эта: «Я не знавал другогочеловека, который бы обладал такой притягательной силой, какРылеев. Среднего роста, хорошо сложенный, с умным,серьезным лицом, он с первого взгляда вселял в вас как быпредчувствие того обаяния, которому вы неизбежно должныбыли подчиниться при более близком знакомстве. Стоилоулыбке озарить его лицо, а вам самим поглубже заглянуть в егоудивительные глаза, чтобы всем сердцем безвозвратно отдаться

96Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»ему. В минуты сильного волнения или поэтическоговозбуждения глаза эти горели и точно искрились. Становилосьжутко: столько в них было сосредоточенной силы и огня». Помнится, я читал и перечитывал эти строки, пытаясь найтив них отгадку некоей тайны, волнующей меня в личностиРылеева с юности. Вы, конечно, знаете могучую, торжественно-хорального звучания, песню о Ермаке: «Ревела буря, громгремел, во мраке молнии блистали»? Запевные слова еевоистину громоподобно грохочут; в низких тонах – стихийнаясила природы, в эпически- простых звуках и картинах всейпесни – величие и мощь Сибири, историзм события,монументальная фигура Ермака. Народ нашел мелодию,сгармонизировал ее со словами, и песня звучит как одинраскатный басовый аккорд. Почему Рылеев стал первымрусским художником, поэтически воспринявшим Сибирь?Откуда взялись у него эти слова, и отчего не нашлось их уДержавина или Жуковского, у Пушкина или у Лермонтова? Икак верно взят тон! Какая слитность текста и музыки!Поразительное чутье прошлого и предвидение будущего…«Ермак», по сути, стал, первой русской песней, в которойосуществилось замечательное единение эстетического идеалахудожника и народа, потому- то она и живет до сего дня внародной памяти. Познакомившись в «Дневнике» со словеснымпортретом Рылеева, я, кажется, понял, откуда он брал слова оСибири и Ермаке – из полета мысли через необъятные временаи пространства, из той «сосредоточенной силы и огня», чтопородила «Войнаровского» и подвигнула автора к декабрю 1825года… Кстати, автору «Записок и Дневника» посчастливилось в тедни услышать «Войнаровского» в исполнении самого Рылеева.При сем присутствовал также, «слушал и восхищался офицер впростом армейском мундире». Это был Евгений Боратынский,уже известный своими прекрасными элегиями русский поэт.Рылеев принял горячее участие в судьбе одаренногошереметевского крепостного, пообещал ему всяческую помощь,поселил в его душу надежду, без какой человек не может на

97Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»земле. Вооружившись автобиографией юноши и образцом егосочинения, он произвел сенсацию «в кружке кавалергардскихофицеров, товарищей молодого графа Шереметева… Они составили настоящий заговор в мою пользу ипредложили сделать коллективное представление обо мне графуШереметеву. Всех энергичнее действовала два офицера,Александр Михайлович Муравьев и князь Евгений ПетровичОболенский. Неожиданный натиск смутил графа. Он не захотелуронить себя в глазах товарищей и дал слово исполнить ихтребование». Любознательный Читатель. Исполнил? – Нет, продолжал тянуть, и мне вспоминается краткая ибеспощадная характеристика молодого графа Шереметева,данная ему Александром Грибоедовым: «скот, но вельможа икрез»… И если б не Рылеев, Муравьев, если б не их друзья! В числе друзей Кондратия Рылеева и АлександраМуравьева, офицеров Кавалергардского полка, были будущиеизвестные декабристы Иван Анненков, Василий Ивашев,Александр Крюков, Петр Свистунов, Захар Чернышев. За год до восстания на Сенатской площади они сообщасделали доброе дело. Из «Дневника»: «Двадцать второгосентября товарищи графа всей гурьбой собирались к немусправлять его именины. Они не преминули воспользоваться иэтим случаем, чтобы напомнить ему обо мне. Граф опять дал ина этот раз уже „категорическое и торжественное обещаниеотказаться от своих прав «на меня“. Графская канцеляриянаконец оформила юноше вольную и выдала сто рублей нажитье в Петербурге, где у него не было никого, кромедобровольных покровителей. Любознательный Читатель. И какова дальнейшая» судьбаэтого юноши? Кто это был такой? Поступил ли он вуниверситет? Продолжал ли общаться с декабристами? Чтопишет в «Дневнике» о 1825 годе? Кем стал? – Звали его Александром Никитенко. Систематическогоподготовительного образования он не имел, но благодаряхлопотам разных лиц, в том числе и будущих декабристов, был

98Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»принят в университет без проверочного экзамена с условиемсдачи его после первого курса. Спустя десятилетия его дочьписала в «Русской старине»: «Заступники АлександраВасильевича перед графом Шереметевым, с Рылеевым во главе,не прерывали с ним сношений и из покровителей скоропревратились в добрых приятелей. Особенно часто видится он с декабристами Рылеевым икнязем Евгением Оболенским. Последний, в июле 1825 г., дажепригласил его совсем на жительство к себе, в качествевоспитателя своего младшего брата, тогда присланного к немуиз Москвы заканчивать образование». Свой «Дневник» за 1825 год, документальное свидетельствоего близости с декабристами, он уничтожил. Университетзакончил в 1828 году, стал профессором, позже академикомсловесности. Писал статьи, диссертации, дневники,редактировал «Сын Отечества» и «Журнал Министерстванародного просвещения», дважды сидел на гауптвахте запропуск в печать недозволенного, в частности одного извольнолюбивых стихотворений Виктора Гюго. Называл себя«умеренным прогрессистом» и, будучи цензором,десятилетиями влиял на практику литературного процессаРоссии. Был знаком с Пушкиным, Гоголем, Некрасовым,Чернышевским, Гончаровым, Тургеневым и многими другими.Интереснейший документ эпохи – «Записки и Дневник» –аккуратно писал до самой своей смерти в 1877 году. Во время нашего путешествия в прошлое мы не развстретимся с А. В. Никитенко и его великими современниками-писателями, а также с декабристами, в том числе и с теми, ктопомог ему обрести свободу. К декабристам вела меня и особая тропка. 7 Жизнь как- то неприметно и естественно побуждает нас кпоступкам, которые ты не думал не гадал совершать. Иногда

99Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»какая- нибудь обыденная мелочь, мимолетное впечатление,книга, встреча или счастливо найденная мысль получаетнеожиданное продолжение, развитие и руководит тобой долгиегоды. Дело было в 1965 году на сибирском семинаре молодыхписателей. В товарищеской атмосфере творческой строгости ичеловеческой доброжелательности, которая только иплодотворна в литературной жизни, мы во главе с покойнымЛеонидом Соболевым открыли немало ярких талантов –драматурга Александра Вампилова, трагически потомпогибшего в Байкале, Владимира Колыхалова, роман которого«Дикие побеги» полон неповторимого колорита ихудожественного своеобразия, интересного читинского поэтаРостислава Филиппова, прозаиков Геннадия Машкина,Валентина Распутина, Дмитрия Сергеева, Вячеслава Шугаева,Аскольда Якубовского. Перед отъездом мы посетили декабристские места, икаждому из нас хозяева подарили на прощанье «Запискикнягини М. Н. Волконской», изданные в Чите. В самолете яраскрыл их. Истинное чудо эти записки! Сдержанно- благородные,исполненные внутреннего драматизма, нравственной чистоты исилы; почти вижу, как Некрасов когда- то рыдал над ними.Неплохо было бы издать их максимальным тиражом да ввести вобязательный круг чтения каждого старшеклассника. Авиалайнер летел над Сибирью, не отставая от солнца.Внизу расстилались зеленые леса, прорезанные голубымижилками рек, где- то моя родина проплыла под нами –Мариинск, Тайга или, быть может, болотистое Васюганье иНарым, если маршрут спрямлялся, а я неотрывно читал«Записки», и меня бросало то в жар, то в холод. Иркутск, 1826 год, зима. Приезжей всего двадцать один год.Она, княгиня, жена бывшего генерала Волконского и дочьзнаменитого генерала Раевского, героя Бородинской битвы, даетв Иркутске подписку, вначале даже отказываясь видеть этотстрашный документ, говоря, что подпишет все, не читая, но

100Владимир Алексеевич Чивилихин: «Память (Книга первая)»губернатор настаивает, и вот пункт первый: «Жена, следуя засвоим мужем и продолжая с ним супружескую связь, сделаетсяестественно причастной его судьбе и потеряет прежнее звание,то есть будет уже признаваема не иначе, как женою ссыльно-каторжного, и с тем вместе принимает на себя переносить все,что такое состояние может иметь тягостного, ибо даже иначальство не в состоянии будет защищать ее (выделено воригинале. – В. Ч.) от ежечасных, могущих быть оскорбленийот людей самого развратного, презрительного класса, которыенайдут в том как будто некоторое право считать женугосударственного преступника, несущую равную с ним участь,себе подобною: оскорбления ими могут быть даженасильственные. Закоренелым злодеям не страшны наказания».Пункт второй: «Дети, которые приживутся в Сибири, поступятв казенные заводские крестьяне». Пункт третий: «Ни денежныхсумм, ни вещей многоценных с собой взять не дозволено…» Встреча с мужем в тюрьме Благодатского рудника. «Сергейбросился ко мне; бряцание его цепей поразило меня: я не знала,что он был в кандалах… Вид его кандалов так воспламенил ирастрогал меня, что я бросилась перед ним на колени ипоцеловала его кандалы, а потом – его самого». 1829 год, Чита.1 августа фельдъегерь привозит повеление снять с узниковкандалы. «Мы так привыкли к звуку цепей, что я даже снекоторым удовольствием прислушивалась к нему: он меняуведомлял о приближении Сергея при наших встречах».Оказывается, до этого кандалы не снимались с декабристов ниднем, ни ночью; три года в железах..; Дальше – известие осмерти сына в Петербурге, эпитафия Пушкина, кончина отцаВолконской… Пушкин, Боратынский, Жуковский, Батюшков, Волконские,Раевские, Анненковы, Фонвизины, Чернышевы, Муравьевы,Трубецкие, Пестель, Рылеев, Пущин, Якубович, Батеньков,Лунин… Мария Волконская упоминает около ста своихсовременников, чьи имена прочно вошли в русскую историю икультуру, но мое внимание вдруг привлекло одно эпизодическое