привороты для дамы треф-9

-Меня зовут Еленой. А отчество труднопроизносимо… Только тогда, когда необычная покупательница, поблагодарив Берсентьева, за участие и вежливость, незаметно шмыгнула с покупками за дверь, продавщицы, уже успевшие убрать в сейф лотки с украшениями, хором воскликнули «Уа»! -Я же вам не зря повторяю: время – это деньги, деньги – это только осязаемое Ничто. -Шесть с половиной тысяч долларов. Обалдеть можно! Николай Николаевич повесился бы, узнав что его девчонки закрылись на пятнадцать минут раньше. -Пусть живет. Думаете, на том свете нет конкуренции?.. НАПРЕГОНКИ С АЙСБЕРГОМ 1. Предсказываю… Предсказываю, что все мы умрем по-разному, но Пчелы, Дельфины и Муравьи – братьями станут по разуму... Предсказываю, предсказываю: на ветках космических Верб совьют себе гнезда звезды; под пение их 100

засыпая, кто-нибудь скажет: «Здравствуй, Большая Медведица – добрый и ласковый зверь!» Предсказываю, предсказываю, что жителей «Атлантид» вызволит из глубин и на берег доставит израненный гарпунами Кит... 2. Люди порядком подзабыли, какая она – настоящая любовь: жертвенная и непродажная. Любовь не проходит. Она питается огнем воспоминаний. Она летит на пламя. Ее крылья нуждаются в дикой, смертельной схватке с огнем. Она не может примириться с изменами и равнодушием: лучше нищенствовать и страдать. Разрыв с Нэйл произошел в прошлом году. Не говоря ни слова, она собрала вещи и уехала на планету Пип. К слову, у нее была одна дурацкая привычка, которая жутко раздражала: запоем читать объявления. Запрется с самого утра в газовой каморке, и глотает фтористые столбцы с предложениями. Газ этот – как наркотик: пристрастишься, – и хана, не заметишь, как подсядешь на иглу…». 101

Нэйл уехала заниматься проституцией на Пип, на планету населенную маленькими пятифаллосными карамбулами… Нэйл не считала свои внеземные увлечения грехом. «Это не измена тебе, – говорила она, – Этим я зарабатываю на жизнь. И, потом, мы пользуемся презервативами. Да и сам половой акт этих тварей безобиден до смешного – они кончают исключительно на пятку, и тащатся, если эта пятка чернее тучи». И еще она говорила, что любит Макроша, но не хочет участвовать в гонках по вертикальному вздору… Ее тошнит от музыки Вагнера, ей наскучили разговоры по спиритическому телефону с До- стоевским, она устала вскакивать по ночам от страха, подавая Раскольникову в постель зату- пившийся топор… Другой бы перекрестился, избавившись от такой подруги, но Макрош будто был рожден для неприятностей. Жизнь его складывалась не из черных и белых полос, а из черно-белых клеток. Не жизнь, а шахматная доска, где он проигрывал партию за партией. Ему советовали: «Когда ты доигрываешь эндшпиль, и у тебя нет никаких шансов на победу, просто 102

сложи доску пополам, и позиция изменится в твою пользу». Как-то они попытались объясниться: – Ты продаешь себя мерзким тварям. Как ты можешь?! Они не знают английского языка, испражняются семенами мака. Ты что, потеряла представление о том, что такое хорошо, и что такое плохо? Тебе же не пятнадцать!.. Где твой бог? – Бог умер. – Это не твои слова. Так сказал Ницше. Но он был не прав. Бог есть. Просты мы – из «не допущенных»… Он явится, когда каждый из нас сотворит чудо… Как Дали … Ведь сказал же он на конечной исповеди за три дня до смерти: «Господи, как ты меня допустил?!» – Я скажу ему иное: «Как ты меня достал»! Я отдаю себя, как мне начертано… Это не то, что ты думаешь!.. – А что это, как не блядство? – Я работаю с фантазиями иных существ. Я их развиваю. – И на хрена?.. Хочешь, чтобы они все человечество зае… 103

– Тут не «зае…», как ты говоришь. Это все равно, что пропалывать грядку. Это безобидно с точки зрения человеческой морали. – Дура. – Сам дурак! И рассказы у тебя дурацкие! Никто их не читает, а ты все пишешь. Ты хоть помнишь, сколько веков прошло с тех пор, как люди последний раз книгу открывали? – Мои друзья открывают их и сейчас. – Твои друзья алкоголики. Они открывают книги, чтобы было, на что положить селедку. – Не правда. – Сам знаешь, что это правда. Ты ничего не добьешься, если … Иногда стоит походить по трупам босиком… в домашнем халате … – Зачем? – Затем, чтобы понять: после – ничего не страшно, потому что этого «после» не будет. – Нет, не правда. Мы извлекаем из книг искры. Мы верим, что их энергетика заставит перемещаться высокие и низкие области, и снова появится ветер. Не тот искусственный, что мы гоняем на грузовых платформах от окна к окну, от порога к порогу, а настоящий, что раздувал когда-то алые паруса. 104

– Мечтатель. – Да. То есть, нет. Это реально. Ученые уже выделили из книг фантом обратимости. Да, если хочешь знать, скоро опять любимым будут дарить живые цветы, посвящать музыку и стихи, а ты покроешься струпьями и спермой елочных дикобразов… – Только без пошлости. На планете Пип нет никакой спермы. И не было никогда. Говорю тебе, это все равно, что пропалывать грядки. – Да?! Я что-то не подряжался чужие лобки окучивать!.. – Ты похож на стареющего ханжу. Нет ничего вечного. – Есть. – Пример… – Привести пример? – Да. – Хорошо. А пирамиды? А Разум? – Пирамиды – из мусора, а Разум – из хлама! – Я имею ввиду египетские пирамиды. – Те, что на открытках? Их почти засосали пески. – Их отрыли. 105

– Зачем? – Красиво. – Лучше бы дали людям бесплатно кататься на американских горках. Кстати, горки вечны. Нет, все-таки Нэйл – красивая, но тупая. Макрош раньше был о ней другого мнения. Она казалась ему особенной: кроткой и умной. Она простые житейские сложности решала в уме, тогда как он по старинке складывал их в столбик. Вспомнил, как они познакомились. Было утро. Тихо падал снег. Первые иксы отплывали от автостопов. Она подняла руку, и он остановился. Спросил: – Вам куда? – Мне на Большую Медведицу. Поплывем? Он сразу влюбился в нее. Она смотрела куда- то в сторону. Он перехватил этот загадочный взгляд, полный, как ему казалось, таинственной грусти, и открыл в нем пространство для гонок… Ему захотелось ее обнять, заслонить от надвигающегося на планету безумия. Повсюду проповедовали о конце света. 106

Люди бежали с планеты Земля тысячами, точно получили приглашение от самого Нострадамуса. Вот и она, только появившись из грез, исчезает в хаосе предсказаний... Взошла на вершину, и высвободила руку… А ведь золотых гор нет. Это все сказки замерзших альпинистов… Ему нравилось смотреть, как по утрам она причесывает волосы и готовит кофе. Кофе постоянно «убегает», а она вскрикивает от неожиданности. Ее нет рядом, а ему кажется, что ее нет вовсе. Исчезнувшая навсегда, зачем ты сделала этот шаг в пропасть разлук? И Макрош подумал: «Все, кто мне дорог, кого я «пригубил», испаряются и поглощаются временем. Люди придумали странные пластины, которые способны соединять концы самых дальних космических объектов. Эти пластины заряжены энергией такой силы, которая способна искривлять одновременно и время, и пространство, стягивая их в один узел. Встав между ними, человек становился сверхскоростным парусом, не подверженным никаким перегрузкам. Стало возможным 107

путешествовать, не выходя из дома. Достаточно обзавестись желанием и портативным парадвигателем, Спрессованное пространство теперь само летит нам на встречу. Шаг на дру- гую планету занимает несколько секунд, а что- бы вернуться – надо заразиться новой жиз- нью… Документы у Макроша были в полном порядке, а вот за состояние души он порядком волновался. Дело в том, что на стопдроме существовал таможенный контроль, следящий за перемещением душ. Биорентгеноскопические искатели при малейшем подозрении на попытку астрального «зависания» блокировали билеты пассажиров, отплывающих на межпланетных пластиноходах. Бывали случаи, когда нарушителей подвергали крупным штрафам или принудительно отправляли на отдых в один из санаториев, принадлежащих компании «Транс разгон». В санатории «Райские кущи» могли продержать и шесть лет, и больше. Тоже не успеешь соскучиться: постельный режим, круглосуточная сдача анализов, с 11 до 16 – витаминизированный душ Кашмакова. Но 108

самая неприятная и унизительная процедура – сдача анализов. Некоторых она сводит с ума, и люди начинают из кала лепить куличики, изображая скульпторов, после чего шестеро из ста впадают в кому, а еще шестеро умирают от побочных явлений. Он наркоза люди погибают реже: шесть смертей на сто тысяч. Страшная статистика. Но что поделаешь с душой? Коль она есть – так уж есть, а коль ее нет, то и не будет. Полновесная душа дробится и отлетает без нашего ведома, без оглядки на расписание. Гонимая, она сдает последние позиции, стараясь прижаться к самому сердцу. Блажен, кто уже избавился от нее!.. Еще в древности люди заметили, что душа стремиться высвободится из оков. Ей ближе романтический хаос. Она просится к началу начал, к свету из тьмы, к мраку из радуг. Что толку в том, что люди стали жить до трехсот лет. Они не стали лучше. В их жилах течет не кровь, а все та же оскопленная зависть, неуемное тщеславие и высокомерие. В жертву принесен талант, надрыв, сполохи эмоций… Мы больше не плачем над тенью, мечущийся во вселенной с посохом и нищенской котомкой. Нас не волнует чужое горе. Нам не хочется 109

утешать, стоять у колыбели, врачевать поцелуями раны, смотреть друг другу в глаза, вставать на колени, хвататься за шпаги, молиться и сомневаться в том, что в с е э т о нужно… Мы стали друг другу чужими. Мы расстаемся навсегда. Мы не встречаемся навеки… В библиотеках завелись бациллы чумы и их закрыли на вечный карантин… На стенах художественных галерей – паутины. Сегодня и завтра. Завтра и всегда. Экспозиции не меняется. Все мастера живописи давно известны и признаны. Гениальное отменено и хранится на запасных свалках… В зале ожидания Макрош лицом к лицу столкнулся с давнишним приятелем. Его звали Никколосом. С Никколосом они в студенческие годы работали на раскопках Дубравы. Помнится, в ту пору их связывала настоящая дружба и увлеченность проектом. Они свято верили, что им суждено сделать открытие века: найти Желудь и вырастить из него Всепобеждающее Дерево. Глаза устали от вида термобалических зданий, серых улиц, освещенных виртуальными огнями, искусственных собачек и одноногих тараканов. 110

– Привет Макрош! Рад тебя видеть! – Первым поздоровался Никколос. – Как ты? Чем занимаешься? Куда летим? – Лечу к знакомой на Пип. – А я получил повышение. Посылают на Берту. Поздравь. – Поздравляю. Опять что-то ищешь? – Надеемся найти Первооснову. Представляешь?! Мы думаем, что это будет Молочная Матрица. Мы уже нашли окаменевшую силиконовую грудь, принадлежавшую женщине. Здорово! А если существовала силиконовая грудь, значит мы на верном пути. А ты что ищешь? – Я-то? Мне хочется обычного счастья. – Ну, извини: у сумасшедших свои причуды. Помнится, ты еще на первом курсе отличался тягой к мистике. Ты что-то говорил о боге: «Бог не совершенен, если он не стремится к совершенству». Тебя тогда выпороли… Помнишь? – Полет пчелы – это мистика? Никколос, это же было … Этого не могло не быть! – Это чужие фантазии. – И такие правдоподобные? 111

– Хорошая ложь правдоподобней самой правды. Брось мечтать, а то так и умрешь в рубашке, в которой родился. – Ладно, мне пора на посадку. Я хочу успеть купить в подарок духи. – Подсказать, какие запахи в моде? – Мне нравится запах незабудок. – Они ничем не пахнут. – Мне и нужны такие. Они попрощались. В зоне «Ха» его попросили снять брюки. Перед Макрошем стояла молодая женщина в белом платье, доходившем ей только до пупка. Нижнего белья на ней не было. Она досматривала пассажиров и производила контрольные измерения. Сначала она измеряла член, и всякий раз кривила губы. Ее что-то не устраивало и в показаниях приборов. Левый глаз ее дергался от напряжения. Делая замеры, она стонала и сглатывала слюну. – Летите на Пип? – Да. – Хорошо. Пройдем тестирование. Стойте у экрана. – Хорошо. 112

– На вопросы будете отвечать только «да» или «нет». Понятно? – Да. – Итак, как вы относитесь к динозаврам? – Я их люблю. – Отвечайте только «да» или «нет». – Но вопрос не такой конкретный. Получится бессмыслица. – Получится, что вы никуда не поедете. Продолжим: вы едите на планету Пип страдать или отдохнуть? – Да. – Ответил Макрош, решив, что впредь будет отвечать утвердительно на все вопросы без исключения. – Земля имеет форму шара или это пирамида? – Да. – Вас устраивает качество смерти? – Да. – Вы глупец? – Да. – Вам страшно? – Да. – Вы употребляете в пищу электронные сообщения? – Да. 113

– Вам нравится цвет вашего кала? – Нет. – Вы потеете в лифте? – Да. – Ночь – это время суток, или девушка? – Девушка. – Да или нет? – Пусть будет «да». – «Пусть будет» или «да»? – Да. – Земля плоская или голубая? – Вам самой-то вопросы понятны? Ладно, не буду спорить – «да». – Вы записывались на прием к Ильичу? – Кто это? – Вопросы задаю я. – Хорошо – «нет». – Я вам нравлюсь? – Нет. – Достаточно. Вы никуда не летите. – Я никуда не лечу? Тогда я обращусь в «Сервиспаузу». Может, там мне помогут. Улицы к одиннадцати часам перекрыли. Макрош совсем забыл, что в последний день месяца город праздновал День Повиновения. Витрины, подъезды и даже туалеты были 114

закрыты и опечатаны. По мостовым ездили только урны для голосования. Умирающим их подавали в постель. Макрош никогда ни за кого не голосовал. Поговаривали, что за отказ голосовать введут колесование. На улицах бесплатно раздавали музыкальные инструменты. Макрошу досталась дудка. Он не знал, куда ее нужно вставлять, куда следует дуть. Ему вручили инструмент и попросили сыграть что-нибудь. Он объяснил, что не знаком с нотной грамотой, но обещал поступить в консерваторию и закончить ее с золотой медалью. Сотрудники «Сервпаузы» соединили Макроша с Нэйлой. Он увидел ее обнаженной в окружении карамбул. Своими гибкими членами с присосками они щекотали ее пятки. – Ты не могла бы избавить меня от этого гнусного зрелища? – Они скоро кончат. Это второй подход. – Даже если это будет олимпийский рекорд, меня это не интересует. Ты совсем свихнулась… – А ты стал грубым. Перезвони, когда поумнеешь… 115

Нэйл хлопнула дверкой видеокосмосома, и связь оборвалась. Добравшись поздно вечером до своей холостятской квартиры, Макрош выпил целую бутылку дешевой сливной водки и проглотил горсть успокоительных таблеток. Он знал, что капли с литрами не совместимы, но ему в ту минуту было решительно плевать, как жуткая смесь подействует на организм. Сознание его помутилось. Он вышел на улицу. Через какое-то время в глазах стало совсем темно. И вдруг он увидел, как из этой темноты, перекочевавшей в его неработающий холодильник, в котором он хранил пучки моркови и сельдерея, вылетела бабочка. Она расправила крылья и полетела к окну. Путь ей преградили шторы и цепкие когти кота. Секунды жизни, секунды света… и смерть… Макрош не мог вспомнить, как он оказался в районе Черных Нимбов. Он ничего не видел, совсем ничего… Страшно болела голова, будто в мозгу поселился дворник с метлой… Откуда эти кошмары и мусор?.. Откуда эта страшная жизнь?.. Макрош сел на свободную электрическую скамейку в сквере напротив памятника Химере, 116

и перед глазами стали мелькать картинки из детства. Он изучал их ощупью. Странно было перелистывать альбом с прошлым. Каким оно казалось далеким и чужим. Не верилось, что его нянчили на руках, водили в детский садик, а там, оставшись один, он плакал и тянул ручонки к маме. Ощущение беззащитности – из детства… Что-то изменилось… Одиночество плыло на него, как холодный айсберг. Он схватился за рубильник, потянул его вниз, и белая гора из машущих крыльями бабочек стала таять… Потом в океане безмолвия появился зеленый островок с могучими вековыми дубами. Он закрыл глаза, и на него пролился дождь спелых желудей… Под тяжестью пережитого душа, запахнувшись алыми парусами, медленно летела вверх… ВЛАСТЕЛИН ОГНЯ Деревня Мантеевка была затеряна в тверских лесах еще в позапрошлом веке, и даже значительно раньше. Место живописнейшее, но к жизни мало пригодное, в нашем, конечно, понимании. Хотя тут было и клюквенно, и сыро от близости глубоководного озера. С высоты птичьего полета его можно было принять за 117

треснувшее стекло пенсне в черепаховой оправе, которое свалилось с носа расстрелянного большевиками помещика, совершавшего путешествие из Петербурга в Москву. Была здесь и маленькая речушка для выгула рыб. Особенно вольготно на быстринах чувствовал себя голавль, перехватывая прожорливым ртом зазевавшихся стрекоз и размечтавшуюся мошку. Водились здесь и ерш, и плотва, и красноперка, и пескарь. Привлекательность для любителей первозданности и красоты очевидна. И селились здесь с охотой художники и куркули, беспокоящиеся за сохранность урожая: «засиди» слишком удаленны от цивилизованного воровства. Первые преимущественно впадали в безделье и пьянство, вторые занимались хозяйством от вольного, благо навоз повсюду – дармовой и духовитый. Снабжение, правда, никакое. Но люди приспособились. Подвоз – из Москвы. И местные с неохотой, - но другого не дано, - чувствовали себя приживалками. Они пытались, кормя мелкими укусами блошиную зависть, указать пришлым горожанам, кто есть кто, но, и все же, скрипя сердце терпели засилье 118

мелколесной саранчи, полностью завися от индивидуальных поставок сахара, соли и колбасы: даже малому бизнесу делать здесь было нечего. Без посторонней помощи деревня сгинула бы, а так все-таки пяток домов держалось, как никак – лишние руки для голосования на выборах. Хотелось, конечно, перемен к лучшему. Ждали каких- нибудь необыкновенных листов от политиков, разъясняющих сущность новой жизни: из чего, де, ее будут добывать, когда, на, переводится в деревнях и мужское семя, и материнское молоко. Старики мало что имеют. Это беда. Они могут передать способы зачатия только устно. Да и то – кому? Почему власть не интересуют их проблемы? Почему она так далека от народа? Переехали бы воровать поближе к простому люду, может и был бы толк, может, и получили бы по мордасам, да хоть и от Ягунова, ведь он когда-то подковы гнул. Теперь в нем нет той силы, но злость осталась. Дом Ягунова был крайним. Рядом жил художник из Москвы. Звали его Валерием. Разъезжал он по деревни на двуколке. На иждивении у него были молодая баба и лошадь 119

Европа. Он рисовал их попеременно: то Европу, то Клаву. Природа его интересовала постольку поскольку: от нее ему были нужны ветер, кусты и березовые веники. Баба его уже успела засохнуть, пока он ее седьмой год малевал. Облепит, бывало, рожу клубникой и фланирует по центральной улице в одних обесцвеченных и укороченных трусах – вот и весь ее камуфляж. Груди нет, кости из кожи вываливаются, а на приличный купальник денег найти не может. Шалава. Бесстыжая шалава. Никакого стыда – как ворона на кладбище. А ущипнуть себя не дает: распущенная гордость и бестолковая вседозволенность. И решился дед Антон поджечь этот ненавистный вертеп. Рискованно, но при наличии подходящего ветра даже и не страшно. Пусть к, ядреней фене, сгорят все эти дачники с их колбасой и водкой: он на хлебе и воде про- живет, а то ведь за державу обидно, ведь нет, не на художниках и политиках земля русская сто- ит, а на землепашцах токмо, и чистый аминь на этом! Запасся Антон едой на два дня пути, –ровно столько по его расчетам и при старческой немощи нужно было топать до ближайшей 120

бензоколонки, – покормил собаку и кур, оделся теплее, прихватил пятилитровую пластмассовую емкость для горючего, и вышел на тропу, ведущую к шоссе. Он шел и думал о прошлой жизни. Ноги не слушалась его, а память еще ворочалась с боку на бок и не хотела причастия. Она сопротивлялась новому жесткому миру. Она отказывалась впитывать мусор человеческого бытия, сваленный в кучу у его порога. Больше всего он переживал по поводу непристойного поведения художника и его любовницы. Оно было вызывающим. Прямое, направленное против русского человека бесстыдство. Началось оно еще при Петре, вовлекшим Русь в беспросветное пьянство и разврат. Женившись на полковой проститутке, он дал повод цивилизованному западу называть русских свиньями. А все эти сказки о приобретенном могуществе и просветительстве накаляканы на площади чуть больше фигового листа. Народ темен и глуп. Луна также невежественна, как и при царе. Небо серое. Зимние вечера тягучи как жевательная резина. Холодно. Голодно. Даже картофель на грядке вырастает с фигами на боках, он скукожен и витиеват, как речь 121

депутата. Он плохо хранится, и стружка с него снимается с трудом, а распирает его только от пестицидов и зеленой желчи. Урожаи плохи. Дождей нет. Поезда ходят не по расписанию, а по щучьему велению. Его друг, в прошлом отличный пастух, скончался на днях от некачественной водки, завезенной для надомной распродажи лицом кавказской национальности. Сам-то он ее не пил, а вот Николай шандарахнулся от двух стаканов. А потом на поминках эта отрава сгубила и его жену. Похороны чаще, чем праздники. Когда такое было на Руси?! Да не было такого. Жили при керосиновых лампах, да, было такое, но ведь долго, черт возьми, жили! Достаточно взглянуть на кладбищенские скрижали. Полный век жили, да еще и с прискоком… Заночевать ему пришлось в стоге сена. Ноги совсем не слушались, по телу поползла температура. И чувствовал он себя скверно, как валенок, набитый зелеными, доходящими до полной зрелости помидорами. Ломило спину, ныли и гудели мышцы, точно по ним пустили отработанный ток, есть, наверное, и такой. 122

Уснуть было невозможно. Холод пронизывал насквозь. В нос лезли соломинки, докучали комары. Какой-то зловредный жук залез в ухо и застрекотал. Корявым пальцем дед пытался размазать его по стенкам ушной раковины, а тот рванул к перепонкам. Из глубины его невозможно было достать, а он, видимо, не мог развернуться в узком проходе, и топтался на месте. Шуму от него было, как от трактора. Теперь тракторов нет. Раньше у церкви они стояли в боевом порядке. Ржа съела. Только лемеха лежат кверху брюхами, как рыбины со вспоротыми животами. Пропали они без работы. Бурьяном машинная станция заросла. Удивительная вещь бурьян: только человек от него отвернется, а он тут как тут – о, как меня распирает-то, накось выкуси! Жук пригрелся и взял передышку. Дед Антон выругался: – Псякрев! Паразит! – других бранных слов он не употреблял. Этими, приглядными качествами, он выгодно от сельчан отличался, ему бы интеллигентом родиться, пойти по столярной части или в поэты, но гены его не прошли достойной регистрации, а советская власть не имела 123

возможности ими управлять, не научилась с простыми людьми работать, оттого и сдохла. Да, собственно и советская власть ему не хрена не дала. Да и никакой власти не хватит, чтоб всем жилось хорошо. У каждого десятого мозоли от взяток на руках. Посмотришь, к примеру, парень молодой по дороге топает, хорошо шаг печатает, суставами и бицепсами уверенно играет, хоть завтра запрягай в деревенскую работу, а он, едрит твою корень, в работе и не нуждается, он, мать ети, в авторитеты записался, и живет на Рублевке, ездит по всему миру со свистом. Скажете, старческое это брюзжание, мораль без песни и все такое прочее… может быть, может быть… но жечь и истреблять все-таки нужно кому-то начинать. Русский человек не может обходиться долго без пожаров. Жук, по видимому, попался Антону старый: завалился на бок и дал храпу, успокоился чуток. Дед тоже прикрыл слезящиеся глаза рукавом телогрейки и попытался поймать сон. И, вроде, ему это удалось. И уже через какое-то время он посапывал, отпустив поясной ремень и расслабив живот для лишних газов. 124

И снилось ему, что он стал в одночасье властелином огненных шаров. Он держал их в руке за веревочку, а потом отпускал по одному: на Америку, на… Нет, опять на Америку… И еще один, и еще… страна-то большая: она вся должна быть украшена волшебными шарами. Пусть он будет красивой, как при пожаре. А потом он увидел себя на фоне пылающего небоскреба. Все спешат с ведрами на пожар, чтобы залить пламя, а он просит: «Да погодите вы, дайте сделать снимок на память…» – во сне даже подбоченился Антон, и американскую улыбку попытался изобразить… А людей ему было не жаль. Люди превратились в нудистов и прожигателей жизни. Они уничтожают друг друга даже по выходным. Они обвешаны автоматами, давят друг друга, как вшей нерадивых, смердят, жируют, произносят глупые речи, указывают кому и как жить, переписываю божьи законы и складывают их в конституции, нет, людей ему было не жалко. Он похоронил жену и сына. Сына с аппендицитом не довез до больницы, маленьким и помер, только и выучился, что «брысь» говорить… Тогда-то они с женой и отвели душу: и медицину, и власть, и дороги не хуже Гоголя 125

крыли, жаль что другого оружия не было. Никто только не услышал: места глухие слишком. С тех пор и жена выдохлась, и он занедужил. Надорвался от крика и слез, как будто на нем башню кремлевскую с места на место возили… А ведь еще и Моисей, человек божий, говорил от высшего имени: «Я клялся отцам их, где течет молоко и мед, и они будут есть и насыщаться, и утучнеют, и обратятся к иным богам, и будут служить им, а Меня отвергнут и нарушат завет Мой, и когда постигнут их многие бедствия и скорби, тогда песнь сия будет против них свидетельством, ибо она не выйдет из уст потомства их». – Брысь, брысь!.. – Проснулся дед Антон вместе с жуком. И подумал: «Вот незадача. Хуже бабьего визга. Так по живому и скребет, гад». Антон вылез на божий свет, отряхнулся от сухой травы, загнал температуру вместе с куском хлеба подальше в организм, подкрепился, так сказать, чем бог послал, и двинулся дальше. На бензоколонке его встретил собачий лай и окрик сонного оператора. Плутоватые глаза 126

изучили пошатывающуюся фигуру старца с канистрой и насмешливо спросили: – Тебе, дед, чего надо? Чего в такую рань не спиться? – Хочу бензину купить. – Дуркуешь? Кого-нибудь поджечь задумал? Могу адрес дать верный. – Не твое дело. Отпускай. – А мы пластмассовые емкости не заряжаем. – Это почему? Я плачу, а ты обязан заряжать. – Ничего я тебе не обязан. Я по инструкции действую. Вдруг искра? Так ты мне всю колонку на воздух пустишь. – А ты помаленьку. – «Помаленьку, помаленьку»… ладно, поджигатель, залазь под пистолет. – Подо что? – К шлангу иди. И кнопку нажмешь, когда я отмашку дам. – Хорошо. Обратный путь был еще более тяжелым. Антона спеленала слабость: все-таки продуло на открытой местности, да и кожа уже далеко не та, истаскалась, а заплаты не поставишь… 127

Еще удивительно, что организм так долго без смазки обходиться может. Поезда, и те обходчики постоянно обстукивают, а тут – пару раз на оглоблю наткнешься, вот и вся профилактика… Удивительно! И божественно! Мир фантастичен и нескончаем. Жук, буравя ухо, соглашался: «Да-да-да-да- да-да-да…». Слабость и трескотня в ушных перепонках подкосили деда. Он то терял сознание, то отыскивал ее на задворках мозга. И, доковыляв кое-как до места ночевки, решил сделать привал. Его знобило. Он попытался развести костер, но моросящий дождь прибивал слабый, вскормленный жухлыми травинками огонь к мокрой земле, не давая ему уцепится за хворост. И тогда дед подумал, что не плохо было бы плескануть на сучья капельку бензина. Дед откупорил крышку, и, примерившись, послал струю прямо в костер. Огонь только этого и ждал. Он сделал резкий прыжок, и завладел сразу всей бутылью. От неожиданности дед выронил флягу, и бензин залил края его одежды. Языки пламени начали жадно слизывать с нее любимое лакомство. 128

Вслед за языками, а не наоборот, выросла и голова огненного дракона. И вот уже змей гонял по полю живой и трепещущий, живой и обезумевший факел. И он не освещал, а заслонял собою этот земной, горестный и суетный путь… И дед, мешая дикие стоны и анафему роду человеческому со словами Иова, кричал: «Будь проклята эта жизнь!.. Вспомни, что жизнь – дуновение, что око не возвратится видеть доброе…». РАДУГА БЕСЧЕСТЬЯ Он только что расстался с девственностью. Две недели назад. Такое ни с чем несравнимое чувство! Прощай навсегда сладостная и стыдливая детская мастурбация! Прощайте засаленные страницы эротических журналов! Прощай навсегда Юлька, – недотрога и «клубничка» со спущенными трусами только до пушистого лобка! Ей, его первой женщине, было 22 года! А ему исполнилось четырнадцать. Это настоящая мужская победа! Лето. Дача и предки. Они его не понимают. Сами не могут решить уравнения с двумя неизвестными, 129

а от него требуют сумасшедших знаний. Он должен с золотой медалью окончить школу и стать Эйнштейном. А как быть с проснувшимся половодьем чувств?! Он пишет стихи, он флиртует сразу с тремя девчонками с дачных участков, но они слишком малы и стыдливы. Их зажигают дурацкие песни, они фанатично преданы музыкальному бреду, мечтают сбежать на дискотеку, чтобы неумело вилять задницами и кадрить местных жлобов, от которых пахнет «Дукатом» и дешевым пивным перегаром. Сопелки и мокрощелки! Дурехи и сладкоешки! Они ничего не понимают в сексе. Для них секс фаллос с распростертыми крыльями, который никогда не опускается на землю… Подержаться за член – и зависнуть… Все, на что у них хватает ума. Они хотят расстаться с девственностью на пару минут, а потом опять стать розовозадыми сыроежками, но ведь так не бывает!.. Господи, он целых четыре часа гулял под дождем после первого в своей жизни совокупления. Она так и сказала: «Это еще не любовь. Это совокупление. До любви ты еще не дорос. От этого можно сдохнуть»! Такая умная женщина. Он ей поверил. Ей нельзя не верить. 130

Она отдалась ему прямо в подъезде на бетонной лестнице. Она не жалела себя. Она все делала, чтобы ему было хорошо. Самозабвенно. Без жеманства. Только в угоду плоти. Развратная и святая! Святая, потому что честно расставила все ударения. Она была учительницей русского языка. Она прекрасно знала свой предмет. Она сказала, что из него получится настоящий писатель, но никак не физик или математик. «Почему»? – «Потому что твоя первая женщина не успела сосчитать до трех, а ты уже кончил». – «Но я кончил еще девять раз». – «Десять. Я ставлю тебя одиннадцать с минусом». – «Тогда уж десять с плюсом». – «Минус за невнимательность. Здорово! Все равно здорово! Ох уж этот детский склероз! Просто замечательно! Теперь из спермы на этих ступенях можно делать средство для омоложения мумий »!.. Ее ноги, вскинутые вверх ножницами, резали по живому. Она была похожа на фею из цветочной пошивочной мастерской. Она могла выкроить из него все что угодно: брюки или «космическое танго» – на выбор. От нее пахло розами и смородиной. Капли пота, как 131

ландышевый водопад, заставляли его тело содрогаться и рыдать. Волшебная женщина! Никогда, никогда он ее не забудет! Это не Маяковский, это она спросила: «Игорь, а вы ноктюрн сыграть смогли бы на флейте водосточных труб»? Спросила на «Вы». Утро. Он с удочками на берегу. К черту удочки! Какая рыба?! Только что прошел дождь. Он больше не рыбак. Он охотник. Конечно же, где- то здесь на берегу, обязательно должна быть настоящая дичь: еще одна женщина, которая его ждет, которая его хочет. Вот и она. Это совершенно точно. Так говорит опытный глаз. Она загорает обнаженной. В кустах орешника. Глаза ее закрыты, но она все чувствует и ждет. Она только притворяется, что он застиг ее врасплох. Ни слова не говоря, он раздевается до гола и ложится рядом. Потом он берет ее руку и со знанием опытного поводыря кладет ее себе на живот, не спрашивая согласия. Их накрывает радуга. Все происходит как во сне, но ей это явно нравится. Он овладевает ею еще несколько раз, и она открывает глаза. Ей это любопытно. 132

С ней никогда такого не происходило. А ему кажется, что он вышел на космическую тропу любви, и на ней, на этой тропе любви, будет вечно длиться парад обнаженных планет, и он будет свергать их с небес, бросать на землю, дарить им счастье и любовь, всем-всем, кому небезразличны его опыт и молодость. – Ты гадкий мальчишка. Я люблю другого. Над нами радуга бесчестья. И больше – ничего. Ничто не связывает нас. – Она больно сдавила его член и спросила с усмешкой: – Ну, что ты на это скажешь, половой гигант?.. – И все-таки… это радуга так красива!.. Отпустите… Мне больно… ГУДКИ СИРЕНЕВЫХ ЗВЕЗД Свойство этих ночных огней – приближаться, побеждая тьму, и сверкать, и обещать, и манить своею близостью. Владимир Короленко В парке народу немного. Во-первых, утро, во- вторых – будний день. По кругу гуляют мама- ши с младенцами. В поисках пустых бутылок копаются в урнах бомжи, – лица их затерты как вензеля на медных царских пятаках. Юные 133

наездницы, девочки десяти, двенадцати лет,, с восторгом поглядывают по сторонам, прогули- вая под узду низкорослых пони. Сердца девчонок переполнены гордостью, оттого что им доверена почетная и взрослая работа. Они в этот момент чувствуют себя избранными, вовлеченными в совершенно другую жизнь – отличную от суетной и серой. Пони остаются невостребованными. Они безучастно смотрят вперед. Гарцевать им совершенно не хочется: голодно, да и скучно. Майское солнце переменчиво. Оно точно сшито из теплых и остывших лоскутов: то припечет колени, то надвинет на лицо холодный край. Аня выбрала освещенную сторону аллеи, нашла свободную лавку под лиственницей, присела на нее, достала из сумки книгу и стала читать. Читала она невнимательно: то и дело путала страницы, не помнила текст, который только что стоял перед глазами, а виною всему была весна, которая мешала сосредоточиться. Ане давно не было так хорошо. Вот бы никогда не кончалось лето! Ждешь его, ждешь, веришь 134

волшебному теплу и сказочным обещаниям новизны, а уже звенит паутинка в листве, как последний школьный звонок, провожающий в другую, самостоятельную жизнь, в которой так мало места для созерцания и тишины. И почему она так нелепо устроена: наваливается с заботами и обязательствами тогда, когда этого совсем не ждешь, когда, казалось бы, время должно быть беспечным и добрым к детям своим. Пусть бы потом, в глубокой старости, разом – и болячки, и морщины, и экзамены, и назидания, и поиск смысла бытия, и вера в загробную жизнь… Из задумчивости ее вывело легкое прикосновение чьей-то руки. Она открыла глаза. Перед ней на коленях стоял смешной парень в полосатых брюках и в сиреневом пиджаке, совсем под цвет ее демисезонного пальто. На вид – года двадцать три. У него были чуть вьющиеся волосы, умные, зеленовато- серые глаза и добрая улыбка, а если точнее – благодушная. Эпатирующий наряд и непринужденная манера знакомства, к которой он прибегнул, как-то не сочетались с тщательно скрываемой робостью, которая читалась только интуитивно. Он явно был опьянен весной, и 135

решил испытать на ней свои чары. Без всякого предисловия, никак не представившись, он стал читать ей стихи. Она слушала, не отнимая руки, а он так увлекся, что тень застенчивости улетучилась сама собой, а взгляд приобрел уверенность. Какое странное проявление мальчишеского покаяния! Какое самонадеянное хвастовство! – Вам нравятся стихи? Она молчала. Он на мгновение задумался, а потом продолжил поэтический натиск: «Я просеян сквозь волосы эти. Я б зубрил день и ночь наизусть ваши губы, и ваши плечи, сумасшед- шую, Господи, грусть!..». Ей он сразу понравился. Он даже мог не читать стихов. Женщина… ну, как бы это сказать… «на ощупь», что ли, умеет определить сущность мужчины. Да, вот именно, ощупью ресниц она сразу и безошибочно читает его порывы, угадывает – заслуживает он внимания или – нет. В каждой женщине – что-то от ясновидящей или цыганки, другое дело, что и они ошибаются, принимая желаемое за действительное. Но это совсем простой случай: в этом мальчике еще не созрело коварство, ему 136

просто неоткуда было взяться: коварство не накапливается в наивно-возвышенных словах и восклицательных знаках, не носит полосатых брюк, не отводит глаза в сторону, когда его дразнят губами. Аня же нарочито сладострастно приоткрыла рот и обвела язычком верхнюю губу, как бы давая понять, что стихотворный пассаж ею прочувствован. Ей и в самом деле нравились стихи. Но и игра имела не последнее значение, хотя цели в ней не было никакой: так, шахматная доска без шахматных фигур… Ничего не значащие знаки внимания. Юноша, видимо, исчерпал запас стихотворных строк или же решил, что они сложны для понимания, то есть помогают решать задачу, но не ведут к цели. Собственно, он хотел завязать знакомство, и, значит, пора было переходить на прозу. Он и сказал: – Вы очень красивы. Правда, правда… Я себе никогда не прощу, если не познакомлюсь с вами… Сейчас так редко встретишь девушку, которая что-то читает… А вы читаете Короленко… Это совсем уж, совсем уж… – он не очень ладно строил речь, явно боясь, что его 137

могут оборвать на полуслове, – нонсенс… Я понимаю, что знакомиться на улице – дурной тон, но, поверьте, я это делаю не каждый день… Нет, честно, сам удивляюсь, что стою перед вами на коленях, и большего мне не надо, я бы так и встречал каждый новый рассвет… Я разговариваю с вами, как со звездой… Ответьте мне что-нибудь шепотом, хотя бы шепотом… Аня молчала. Юноша поднес ее руку к губам и поцеловал. Она не отнимала руки, продолжая с какой-то стеснительной грустью смотреть ему прямо в глаза. – Я ничего не понимаю. Не молчите. Я просто хочу узнать, как вас зовут. Аня высвободила руку, открыла сумочку, достала из нее блокнот с авторучкой, аршинными буквами написала: «Я НЕ УМЕЮ РАЗГОВАРИВАТЬ». При этом она качнула головой и сделала жест рукой, дающий понять, что это решение окончательное. Юноша не сразу понял, в чем причина такой резкой перемены, и продолжал настаивать: – Только имя – ничего больше… 138

Она, преодолевая волнение, перевернула страничку: «Я ГЛУХОНЕМАЯ». Юноша вначале подумал, что она шутит, но какая-то легкая грусть в глазах, сняла это подозрение. Он стушевался, не зная как продолжить беседу, и попросил блокнот, перейдя на язык жестов. Она написала: «ЭТО НЕ ОБЯЗАТЕЛЬНО. ПОНИМАЮ ПО ГУБАМ. ГОВОРИ ». Он, стараясь соблюдать четкую артикуляцию, продолжил: – Это ничего не меняет. Ты мне очень нравишься. «АНЯ». – Я понял. Волшебное имя. А меня зовут Андреем. «АНДРЕЙ». – Правильно. Потом он дописал два значка: «равняется» и «сердце». «Сердце» она зачеркнула, а над «равняется» нарисовала жирный вопросительный знак. 139

Андрей, не давая ей разжать пальцы, трижды обвел «сердце» шариковой ручкой. Она улыбнулась. Потом они долго гуляли по парку, зашли в какое-то кафе, перекусили, и поехали в Пушкинский музей. Они ходили по залам и любовались прекрасными полотнами. Он держал ее за руку и не мог сдержать восторга: «Здорово! Правда, здорово?! Я никогда бы отсюда не уходил. На земле просто нет лучшего места! Зачем еще чего-то искать. Разве всего этого великолепия не достаточно для счастья?». Он говорил слишком громко, и им сделали замечание. «Ударьте меня статуей по голове, – и я вообще никогда и ни с кем не буду разговаривать!.. Что за дикие люди?! Я, что, наступил им всем сразу на мозоль?! Они и есть – одна большая мозоль!.. Нет, правда, зачем они сюда ходят? Они ничего не понимают в живописи… и не хотят… Она им не нужна. Любопытство и дань моде. Модно быть чуточку просвещенными. Как же, при случае можно сказать: «Да видел я этого Писсаро в гробу, в белых тапочках!..». Для того чтобы понять такую живопись, надо либо жить на небесах, либо скупить 140

вселенскую пуантель – всю до точечки! А это им слабо… надеюсь… Они – потребители. Они ничего не могут оценить самостоятельно, и лишь потребляют уже раскрученное, завернутое в целлофан и снабженное «авторитетными» бирками и лейблами… потому что во всем прекрасном заключена некая тайна, открывающаяся лишь избранным… Есть, увы, массовое искусство, искусство, увы, для масс, и есть эти самые «массы», тоже «увы» и «ох!». Есть те, кто исповедуется кровью… Есть те, кому подают эту кровь на десерт…». Она молчала и преданно смотрела ему в глаза. Какой он, в сущности, еще мальчишка- хвастунишка! Но сколько неподдельной искренности в его словах… такой пленительный и заразительный дух бунтарства!.. Справа от входа в музей был разбит небольшой розарий. Служители, вероятно, специально выбрали для цветов этот ненавязчивый, относительно укромный уголок, дабы сохранить здесь атмосферу мистического уединения, и таким образом оградить хотя бы их от праздных взглядов. Думалось, сюда по 141

ночам слетались души творцов, отдыхая взглядами на тонкой резьбе листьев и волшебной лепке бутонов. Художники и растения общались на этом изумрудно-алом островке на первозданном эсперанто, понятным и людям, и звездам. Он положил ей руку на плечо и сказал: – Странно, скоро здесь появятся розы… из Ничего.… Но почему-то надо на клочки разорвать душу, чтобы тебя поняли. Почему, ну, почему так примитивно, по-звериному, устроены люди?!. Знаешь, мне почему-то вспомнились сейчас слова Леонида Андреева. Он писал: «В жизни так много темного, и она так нуждается в освещающих ее путь талантах, что каждый из них надо беречь, как драгоценный алмаз, как то, что оправдывает в человечестве существование тысяч негодяев и пошляков». Такая жуткая правда!.. Я запомнил этот текст… Она ловила каждое его слово, и сама удивлялась, тому, что это не сон. Его представления о прекрасном совпадали с ее собственными представлениями, его суждения ей были понятны, его мимика, не стесненная «печатью молчания», была смешной и 142

трогательной. Она бы доверилась ему сейчас без остатка, так он ей стал дорог. Но нужно было расставаться. Она написала: «МНЕ ПОРА ДОМОЙ». – Еще немного погуляем? «МАМА ЖДЕТ». Андрей вызвался проводить ее до самого до- ма. Она жила в Сокольниках. До «высотки», в которой она жила, нужно было идти от метро «Электрозаводская». Куда-то подевалось солнце. Стало прохладно. Мрачные и пустынные берега Яузы совсем не были похожи на берега реки. Вода была раскрашена цветами ядовитой радуги и плохо пахла. Они остановились на «горбатом» мосту, и Андрей бросил в воду монетку, сказал: – Чтобы вернуться. Она достала блокнот и написала: «ТЫ, ПОЖАЛУЙСТА, БРОСЬ ЕЩЕ, ЧТОБЫ НЕ РАССТАВАТЬСЯ. НИКОГДА». Он достал из кармана портмоне, вынул из него паспорт, и разжал пальцы. Кошелек полетел в воду. 143

«КАК ТЫ ПОЕДЕШЬ ДОМОЙ? НА КАКИЕ ДЕНЬГИ? ВОЗЬМИ У МЕНЯ». – Я никуда не поеду. Останусь здесь до утра сторожить звезды. «ЗАМЕРЗНЕШЬ». – Я тебя очень люблю. «ЭТО СЛОЖНО». – Любить? «СО МНОЮ». – Не выдумывай. Ты любишь звезды? Она кивнула. – Разве нельзя с ними разговаривать? Она кивнула. – Мы их понимаем? Аня кивнула. – Нам с ними хорошо? Она кивнула. Андрей проводил ее до подъезда. Он обнял ее за талию, медленно притянул к себе. Его щека скользнула по ее щеке. Губы коснулись мочки уха, и он, понимая, что она не слышит его, а только чувствует горячее дыхание, сбивчиво и торопливо делал признание: – Я очень тебя люблю! Я знал, что найду тебя! Господи, спасибо, что на это не ушла 144

целая жизнь! Целую жизнь ты будешь рядом со мною! Рядом!! Со мною… Целую жизнь!.. В ответ она сама поцеловала его в губы. Ей не нужны были слова. Они все равно не могут передать смысла. Они – только лестница в Никуда… – А теперь дай мне свой телефон… Она вырвала из блокнота листок с домашним телефоном, поцеловала его еще раз в щеку, помахала на прощание рукой и скрылась в подъезде. Было холодно. Андрей поднял воротник, вобрал в него голову, пытаясь заслониться от ветра, и пошел к метро. Какое-то нехорошее предчувствие щемило сердце. С моста он посмотрел на светящиеся окна дома, пытаясь определить, какое из них принадлежит Ане, но не смог. Может то, обрамленное колоннами?.. Оно светилось чуточку ярче и необычней, как будто собиралось вспыхнуть и погаснуть навсегда… Дома беспокойство заставило набрать его Анин телефон. Долго никто не подходил, а потом чей-то печальный старческий голос спросил: – Вам кого? 145

– Мне Аню? – Аня… не может… не может… подойти, - почему-то всхлипывали на том конце провода. Тут Андрей догадался, что телефон-то, собственно, не поможет, что он дан Аней для связи, и поправился: – Передайте ей, что я ее люблю. – Кто это… говорит? – всхлипывание переросло в плач. – Андрей. – Андрей, Ани больше нет. Ее убили. Простите… Это ее бабушка… Простите… И трубка заполнилась черными короткими гудками. «Как это может быть?! Как?! – нечленораздельно отразилось в мозгу. – Такого просто не может быть!.. Это!.. Это! Это дрянной!.. неисправный телефон!.. Ведь только что держал ее за руку, говорил…говорил, говорил»! Он еще раз попытался набрать номер, но телефон упал на пол и разбился. Он курил сигарету за сигаретой и все не мог поверить в случившееся… А все оказалось казуистически нелепо и жутко, но подробности ему стали известны только спустя какое-то время. Ане бы нужно 146

было крикнуть, позвать на помощь… Но разве… и почему бог ее не услышал?.. Андрей даже не был потом, позже, на поминках, так как семье Ани, понятно, был совершенно чужим, посторонним человеком. Они не виноваты, что не приняли его соболезнований. Он так и не пришел в их дом, узнав о дне и месте захоронения от других людей. Дождавшись, когда родные и близкие покинули кладбище, Андрей подошел к свежему холмику и молча заплакал. Ему показалось, что цветы, которые он принес ей на последнее свидание, затрепетали на ветру и наполнились теплой негой. А еще ему показалось, что она вдруг заговорила с ним. Да, он ясно слышал ее тихий голос. Она шептала: «Ищи на небе буквы и огни, но к ним, любимый, ты не приближайся… К твоей груди так хочется прижаться… Мы на мосту… И мы на нем одни…» Он ничего не смог сказать в ответ, он даже не мог беззлобно и горестно укорить ее в том, что она его покинула. Зубы скрипели и не желали разжиматься, а ему столько хотелось сказать… И тогда он достал из пиджака листок с ее телефоном, который врезался в память 147

навсегда, и написал кричащими аршинными буквами: «ЛЮБИМАЯ, МНЕ ПРОСТО НЕ С КЕМ ТЕПЕРПЬ ГОВОРИТЬ!» А в небе уже звучали длинные, нескончаемые гудки сиреневых звезд, будто там, на небе, совсем некому было снять телефонную трубку… или она была прижата к груди… ПЛЮШЕВАЯ ДИДИ Дивное Диво сидит на траве напротив Антона и скучает. У нее плюшевые губы, только плюш необычного, сочно-розового цвета, с оттенком алого. Глаза голубые-голубые, с неестественно тонкими и густыми ресницами, прямыми и чуть выгоревшими, похожими на тонкие спицы в колесиках крохотных кукольных велосипедов, и точно не смотрят они, а демонстративно и вожделенно катятся по цирковой арене, и что-то явно высматривают, красуются и выпрашивают аплодисменты. Вздернутый носик. Волосы светлые, легко перехвачены сзади резинкой, и 148

оттого свободно обрамляют лоб, чуть завиваясь у висков. Она в однотонном купальнике. Он не из дорогих, уже прилично заношен, но только- только сформировавшуюся фигуру ни сколечко не портит, максимально открытый, подчеркивает природные прелести и выдает их доступность. Ее окружает вода и стайка юношей. Компания играет в карты. Девушка не стремится выиграть. Совершенно не следит за игрой, проигрывая поцелуй за поцелуем. Раздает их щедро, но без интереса. В компании она центр внимания. Но ей этого уже мало. Она всех давно знает, а хочется нового внимания и свежего поклонения. Ей не хватает адреналина. Девушка хорошо загорела, и это говорит только о том, что большую часть времени она проводит на этом загородном пляже, расположенном в зоне отдыха для живущих поблизости рабочих семей. Район не элитный, и сервис – незамысловатый: пиво из ближайшего ларька, чипсы, да бананы. Окружение девушки такое же примитивное. Мат- перемат. Дикий визг сопровождает 149