привороты для дамы треф-9

ТУМАН-ШАТУН Ему не спится. Нашел в поле ложбинку, и пасется в ней. Мохнатые, крутые бока, как у медведя. Он резвится в сочной траве, играет с падающими звездами. В его лапах сверкает их серебряная чешуя. И кажется, что он стоит на самом краю земли, у сказочно прекрасного речного переката, и там начинается вечность… С ФАУСТОМ… НА ПЛЕНЭРЕ У Одуванчика вдохновение. Он весь так и цветет. Едва взошло солнце, он уже на пленэре: зачем сидеть в душной, пропахшей скипидаром и лаками мастерской, когда зовет к работе сама Жизнь. Где-то рядом с нею и Туманная Истина. Ей нет конца. Она прекрасна. Она одна на всех. Без Лжи и Обмана. Только человеческая Ограниченность может принять Ложь за Истину. Слава богу, что художнику не нужны доказательства и слова! Отрицайте нас, отрицайте, пока не лопните, как Мыльные Пузыри, надутые и тупые. Эстеты, вы пытаетесь нас разгадать, применяя казуистские и бихевиористские методы исследования искусства, но они бессильны перед талантом и 300

красотой. Внося плату за входные билеты на выставку, вы не получаете права на Бессмертие… Одуванчик прервал внутренний монолог, отошел на пару шагов от незаконченного этюда, прислушался к пению птиц, и понял, что далек от Совершенства. Как передать красками эту Музыку? Как перенести ее на Холст? Может быть, скрестить Дирижерскую Палочку с Кистью?.. а Флейту с Росою?.. И тут он услышал голос за спиною: – А волка с овцою!.. – Что вы сказали? – То, что думаю. Вы все зазнайки и хвастунишки. Вы сами ничего толком не смыслите в искусстве. Как вы отличите модерн от декаданса, если, предположим, сами родились при динозавресансе? Откуда вам, с вашей постретроградной амнезией, знать, что будет После… Сколько вас пробивается к Свету: один из тысячи?! Меньше? Поиск ничего не стоит. Важен результат. У вас его никогда не будет. У вас даже дырка в кармане – большое богатство!.. 301

– Да! Это так, потому что и она не вечна… Важно то, что Поиск вечен. Вы сами себе противоречите. Если существовал, как вы говорите, «динозавресанс», значит, художники были Всегда! И – «До», и – «После»! – На вашем холсте – желтое небо, желтые цветы, желтые деревья… абсолютно все желтое. Это примитивная ложь… Убожество! Так не бывает! Может, вы стремитесь подняться над Миром? Но это уже было у экзистенциалистов. И все же собственная «недостаточность» возвращала их на грешную землю. Они так и оставались Сизифами… Бессмысленный иррациональный труд! – Не сравнивайте меня с Камю. Я не Посторонний. Я не Мерсо. Я другой. И я, конечно, не остался бы равнодушным к похоронам матери, умершей в доме призрения, и я не стал бы безучастно ходить по квартире Саломано, и я не стал бы дружить с сутенером Раймоном… Но я, как и Мерсо, могу почувствовать себя затерянным среди Всеобщего Соболезнования… И поэтому мне близок Камю. Он художник. Он имеет право на безразличие ко всему. Его Безразличие – Путь к самому бескорыстному Участию и 302

Искренности. Мне даже странно, что вы пытались читать Камю, не пытаясь сначала понять: что такое Обреченность… Я согласен с Мерло-Понти: истина только то, что дано в ощущении, в восприятии. Толкуя понятие «интенциональность», он пояснял: сознание выходит из своих пределов с намерением схватить вещи такими, какими они являются на самом деле, но это ему удается сделать только потому, что сами вещи существуют так, как они являются нам в потоке сознания. Вам бы еще следовало почитать Авенариуса, Джемса, Юнга и Бергсона… Бергсон рассматривал искусство как род интуитивного постижения реальности, происходящего вне логики мышления… Мы с вами никогда не поймем друг друга, потому что разделены «барьером личности». Я пишу для того, чтобы согреть хоть чью-нибудь душу… – Оставим Бергсона и Фрейда. Я тоже изучал философию, и иногда, правда, не очень часто, соглашаюсь с тем, что интуиция выше интеллекта. Вы принимаете меня «в штыки», а я намеревался купить ваши картины. Ведь вы нуждаетесь в деньгах? – Нуждаюсь, но с вами бессмысленно говорить о цене на то, что цены не имеет. Я в 303

том смысле, что деньги абсурдны сами по себе, хотя помогают выжить. Но они аб-сурд-ны!.. – Как и все на этой земле. Неизвестно: что будет радовать сердца людей через миллионы лет, и будут ли это сердца, а не иные наполненные кровью или каким-то эрзацем сосуды… Почему – краски и музыка, а ни звон топора или искра электричества?.. А, может, человек на столько эволюционирует, что ему не понадобится даже душа, чтобы чувствовать и сопереживать, и сердце, чтобы его щемила тоска… И, согласитесь, предпочтительней довериться интеллектуалу, чем идиоту. – Не вижу разницы. – Хоть в чем-то мы пришли к согласию. – Но кто вы? – Не знаю, как и представиться… Злой Дух, если хотите… Или нет: Посторонний Злой Дух, так точнее… В общем, я Доктор… И я хочу купить все ваши картины… – Я не могу продать… Тем более все. – У вас жена и дети. Вы же не собираетесь повторять судьбу Модильяне, а, значит, успеете написать еще… Не лгите себе. Вы – как персонаж Уайльда, который обращается к Дориану Грею, не хотите 304

признаться, что «нашли того человека, которого наш век ищет… и боится, что нашел»… – Не очень вы похожи на человека. – Не в этом суть… Считайте, что получили заказ на написание реквиема… Надеюсь, вы не осуждаете Моцарта за то, что он работал на заказ?.. И наступила Желтая Ночь. И пошел Желтый Дождь. И Желтую Листву пригибал к пожелтевшей Земле порывистый Желтый Ветер. Было холодно и пустынно. Одинокий путник грелся у костра, сложенного из полотен. Лицо его ничего не выражало в эти минуты. Растирая озябшие руки, он молчаливо смотрел на Желтое Пламя, и его фаустовская душа, согреваясь, летела в Бесконечность, и она знала: пройдет семь миллиардов лет, и Пепел от этих картин превратится в космический пепел… потому что земли не будет… Бессмертие это красивая Сказка… 305

СЕЯТЕЛЬ ИЛЛЮЗИЙ Пес счастливей – знает одного. Кот – он к своему привязан к дому. Видит Бог, что я люблю Его. А тянусь – к другим, другой, другому о. Андрей Логвинов Какой-то злой рок витал над жизнью Сеятеля. Он брался за многое: строил, выкорчевывал пни, сажал деревья, убирал с улиц мусор, влюблялся и даже постился… Но мир ни сколечко не изменился, наоборот, он становился запущенней и рациональней. Силы Зла побеждали Прекрасное, а Безвкусица со скоростью сорной травы заполняла пространство своей банально-слащавой Асимметричностью. Сеятель пытался бороться с эстетической Анархией, но безуспешно. Ранней весной он, как и в прошлом году, стал возделывать свои шесть «соток». Он вспахал землю, обильно полил ее водой, украсил ландшафт привезенными из карьера камнями, сложил грот, посадил несколько новых 306

деревьев, а главное – он разбросал вдоль забора Зерна. Его сосед сделал все то же самое. Пришло время собирать урожай, и сеятель развел руками: – Опять ничего. Но почему? – Потому что, – с нескрываемой иронией говорил Сосед, – ты сеял не по ту сторону забора, не о том думал. Земледелие не имеет ничего общего с Искусством. Искусство находится вне юрисдикции Истины и Лжи. Оно не несет никаких знаний, а, значит, иллюзорно. Ты посеял Иллюзии, но ты их давно и собрал, сам того не замечая… – А как же Надежда и Вера? – Любовь и Религия – Джунгли… Нужно сажать морковь. В ней много каротина. Это витамин «А». Он очень полезен для зрения… ДВОЕ Больше всего человека страшит Время, иначе он не спешил изобретать часы, а ведь они существуют с незапамятных веков. В юности бег Времени обыденное явление. Величественное и загадочное, оно кажется привычным, как море для ялтинца, который, 307

просыпаясь по утрам, не бежит сквозь кипарисовую аллею к бьющим в колокол берега серебряным языкам волн, чтобы воскликнуть: «Господи, это ты?! Господи, это я!..» . ЛИТУУС Прибрежные камни от соли седые. Солнце высушило и прогрело их за неделю: установилась великолепная погода. Даже морские брызги на время оставили свою разрушительную работу. Они сюда просто не долетают, и довольствуются скорлупой песчинок, пытаясь взломать ее своими клювами. Они похожи на галлов, сметающих и сжигающих все на своем пути: дворцы и храмы, дома и сады… Я оберегаю твой сон. Я смотрю на тебя, и не могу оторваться: неужели и эта прядь волос, и эти губы, чуть растрескавшиеся от жары, будут вечно принадлежать только мне?.. 308

Какое-то грустное предчувствие закрадывается в душу, когда я слежу за полетом чаек кружащих над нами. Оно беспричинно. Я похож на авгура, потерявшего свой жезл. Он называется lituus. Круг, очерченный им в воздухе, считался священным и охранял от врагов и напастей. И тогда я очерчиваю священный круг губами. Я целую тебя всю-всю-всю и говорю: «Я люблю тебя»! И эти слова не должны потеряться… потому что они священны. РОТТЕРДАМСКИЙ… ОРГАЗМ Просмотрев во втором часу ночи фильм эротического содержания, Гвоздь вдруг понял, что ему все равно чего-то не хватает. Головокружение. Слабость в руках и ногах. «Еще так полежишь пару часов, – подумал он, – и тело пролежнями покроется». Странная штука депрессия: и деньги есть, и выпивка, и баб полно вокруг, а душа ни к чему не лежит, видно сильно устала от криминальных разборок: целыми днями скачешь со «стрелки» на «стрелку», право, как бенгальский тигр… 309

И тогда Гвоздь взял газету «Из рук в руки» и стал углубленно изучать ее рубрики. Одна его заинтересовала своей необычностью. Он набрал показавшийся забавным номер. Абонент сообщал, что сочиняет стихотворные поздравления к любым торжественным датам. – Ало, – попросил Гвоздь в трубку после того, как у него поинтересовались: «Вам кого»? – поэта в кожаном пальто. Это Степанов? – Да. Что вы хотели? – Поговорить. У меня сегодня и день рождения, и депрессия. Так уж карты легли. По этому случаю вы что-нибудь посоветуете? Вы что-то о стихах в объявлении написали… У меня вот все есть, а этого дерьма нету… Купить хочу. Хочу сделать себе подарок. Сколько стоит? – Вообще-то, я беру по пятьдесят за строфу, но могу уступить… – За все сколько: с бумагой, гусиными перьями и протухшими чернилами? – У меня машинка. – У меня тоже машинка, «мерин» называется. Так сколько за все? – От объема зависит. И потом, творчество – величайшее торжество духа. Так Петрарка 310

говорил. А к нему, между прочим, папы, императоры и короли прислушивались. В Венеции он восседал по правую руку дожа, то есть главы республики. В Бергамо золотых дел мастер, в доме у которого великий поэт останавливался, приказал покрыть позолотой комнату, где он ночевал. Эразм Роттердамский своими письмами оказывал честь кардиналам. Он даже превзошел по славе Петрарку. А средневековье с его поэтическими турнирами?.. А, к примеру, литературные обеды в эпоху Августа?.. – Тебе что, совсем жрать нечего?.. – Я этого не говорил… У меня в холодильнике бульонные кубики лежат… и овощ. – Худеешь, значит? – Как бы… – Продолжай, продолжай, мне уже приятно… – Вот я и говорю, что в прежние времена поэтов награждали орденами и медалями, они получали бенефиции… – Круто. А что это? 311

– Льготы по-нашему. Ведь писатели были единственными людьми которые стояли вне сословий и титулов. – Понятно, по-нашему – были «в законе». Да-а-а… Ес-с-с… Мы еще и до стихов не дошли, а я уже того… Ты гений! Продолжай. – Вам плохо? – Брат, ты чего? Я уже кончил. Давай, я тебе после душа перезвоню, за все сразу и заплачу. Ты продиктуй мне счет в банке… Будешь моим личным поэтом… по вызову. Тебе две тысячи «баксов» в месяц хватит? – Да я, да я… – Ладно, три… И буду я тебя звать Эразмом, а ты меня крестным папой… Ну, и имечко я тебе придумал – полный оргазм!.. И Роттердамский звучит – как ротик дамский… Вишь, и я что-то в поэзии петрю, ни одни вы с Петраркой… А завтра, бог даст, научусь малявы катать на санскрите. Вы, брат, того, ничего не делаете, чтобы попасть в будущее. Ваше прошлое – флаги и кепки. Вы думаете, что если вывернете кепки наизнанку и пропечатаете свои рожи на глянцевой бумаге, так уж и писатели?! Не-а, я так не думаю… а от моего мнения теперь тоже что-то зависит… 312

Выплеснув часть застоявшейся энергии, Гвоздь повесил трубку и зевнул… ЗАСТУПНИК УЛИТОК Это только так кажется, что человека убить нелегко. Какого человека? Человека, который покрыл землю плесенью? Который сам ни что иное, как межпланетная сырость? Когда ты убиваешь себе подобного, то отвращение и страх перерастают в азарт, ты распрямляешься и навсегда прощаешься с позой «серпа и молота», в которую тебя поставили то ли обстоятельства и собственное уничижение, то ли коллективное непротивление все равно какой размеренности… И блюешь ты не всю оставшуюся жизнь, а только несколько коротких минут. Когда-то Егор любил смотреть на звезды и загадывать желания. Упадет первая августовская звезда с неба, а он уже мешок из сеней во двор тащит: это, значит, чтобы больше желаний вместилось. А от него несет перегноем 313

и нуждой: мешок то – из-под картофеля, а не из- под одеколона «Наташа». Обидно. Очень обидно. И сама собой обрывается песня: «Клен ты мой опавший…». Все мешки с дырами. Ничего в них кроме картошин не задерживается. А утром уже надо пилить деревья, колоть дрова. Лежит ствол березы на самодельных «козлах», белый такой, нежный, пахнущий лесной свежестью, а ты к нему с акульей пилой. Вжик. Вжик. По одну сторону – ты, по другую – брат Витька и – тоска со смертью вперемешку. Рукава рубашки закатаны. Пот – градом. Мускулы играют. Наливаются юношеской силой. И потом они с Витьком щупают друг у друга бицепсы: у кого, значит, крепче. А трава опилками припорошена. Напоминание: скоро снег, керосинка, чугунки с картошкой, огонь в печи, уходящее угарное тепло, треплющее ноздри и кружащее голову, засохшие пауки на занавесках, раскрошившиеся крылья бабочек. Береза сырая. Топором чурбаки не возьмешь. В ход идет колун. Ух. Ух. Витек отдыхает. Он 314

старше. Кряжистей. Может себе это позволить по праву сильнейшего. Теперь легко сосчитать: пила, топор, колун, кулак, шлепок от матери за непослушание, отцовская зуботычина за лень… Не много ли для счастливого детства? Теперь Витька нет. Он разбился на мотоцикле, когда ехал в Москву на математическую олимпиаду. Ему все давалось легко. И умер он в миг, ничего не успев почувствовать, хотя – кто его знает… Похоронили его на сельском кладбище. Там они раньше собирали белые грибы. Грибов было полно. До двадцати белых на одной могиле. Никто их кроме мальчишек не брал, а им они нужны были для соревновательного протокола, для хвастовства. Витька и был чемпионом по сбору грибов… А теперь на кладбище грибов будет больше. Другие мальчишки будут плутать среди деревьев с корзинами в поисках истины. Кружит воронье. Кар. Кар. По одну сторону – безжизненный кулак с трупными пятнами, по другую – червь, приготовившийся к распилке людишек… О чем он думает, поглощая человеческую плоть? О чем-то он все 315

таки думает, а иначе – зачем ему наши гнилые калории?.. Все-то мы стремимся унизить и упростить: если земля – то круглая, если вселенная – то бесконечная, если вор и насильник, то – недоумок и червь. Витька ставили в пример. На него засматривались девчонки. Он был сильным и умным. Родители никогда не наказывали его. Они им гордились. Но он был плохим братом. Он частенько издевался над Егором. Он пустил слух, что Егор мочится в постели, что его матрас и одеяло покрыты сплошными желтыми кругами, и любой может это дерьмо обнюхать, если, конечно, его после этого не вырвет, потому что оно сушится ежедневно на заборе с утра до позднего вечера, что отпугивает от их дома даже комаров, мол, и поскольку они, эти насекомые, блевать не умеют, но и мрут на месте стаями. А сам-то Витек теперь даже и не комар, он значительно меньше и униженней… В камере, лежа на холодном и грязном деревянном настиле, который прилеплен к полу невысокими брусками, волей неволей задумаешься над всем этим. А вот о том, что ты убийца, думать совсем не 316

хочется. Ему говорят, что он душегуб и маньяк, что он дебил и урод. Он признался во всем сам. Его бы ни за что не поймали. Три трупа. Три жизни. Три женщины. А что они хотели: жить и не обращать на него внимания? То есть: тридцать лет, целых тридцать, а прошло уже именно столько со дня смерти Витька, помнить и ставить в пример, а его обходить за версту, только за то, что он в детстве, ходил под себя?!. Людей убивают за меньшее – за сто рублей, к примеру. Зачем же им было жить? Они занимались вакцинацией тараканов! Они продолжали бессмысленный человечески род! Человеческий ли? А, может, мы вовсе и не люди, а перхоть и гной с осколка астероида выброшенного на землю в начале сотворения мира чистоплотным и справедливым Разумом? Эти женщины окольцовывали птиц! Зачем? За что? Он убивал бы еще и еще, но в лесу… появились улитки. Огромные. Виноградные. Красивые. Нерасторопные и доверчивые, они ползали под ногами. Он брал их на руки, целовал и бережно опускал на землю. Они поедали ножки ненавистных ему с детства грибов. Белых грибов! Улиткам были понятны его терзания. Они были близки ему по духу, и 317

они были чемпионами. Они были первыми! Первыми по отставанию от времени и пространства. От них веяло нежностью, которую ему никто не предложил. Он не знал женской ласки. Для всех он был уродом, и только уродом. Почему? Кто так решил? Не улитки же!.. Только не они! А их убивали просто так, из озорства, из предвзятого отвращения. И кто? Люди. И эти женщины, эти твари, которых он вчера убил, брезгливо давили их каблуками… Он нашел под березой сразу сто двадцать восемь раздавленных улиток. Каша! Бессмысленная каша, приготовленная по-русски… Только вообразите – сто двадцать восемь! Такого количества не погибало даже в войнах! Нонсенс! И тогда он решил: хорошо, пусть и мертвых женских тел будет пока тоже сто двадцать восемь, а там – как бог даст. Но не получилось. Он успел убить и расчленить только трех женщин. Помойная кровь заливала набухшие мозговые извилины. А в тех начинала звучать одна и та же любимая песня об опавшем клене. И это уже была не песня, а сплошной стон. Страшный, звериный. И чей-то гнусавый голос приказывал: «Ползи, ползи, урод, в милицию, пока тебя не высекли 318

червями»! Да что это такое: опят «урод», «засранец», «сопливый», «мерзкий»… Опять эти ненавистно-знакомые с детства, бьющие по ушным перепонкам, оскорбительные, равняющие с землей, заставляющие подчинятся всем и каждому слова?!. Но ничего, кто-нибудь продолжит его дело, его святую месть, когда он на суде заявит всему миру, что за смерть нужно платить смертью, что ему не нужны снисхождение и помилование, что жестокость должна наказываться жестокостью, что ему осточертел этот мир, что он устроен неправильно, что законы его глупы и неэффективны, что он не может бороться с убожеством в одиночку, что, да, он заслуживает смерти, что он готов к ней давно, что он еще в детстве нашел в припорошенной опилками траве одну такую светлую и до великолепия волшебную звезду, которая была похожа одновременно и на обнаженное лезвие ножа, и на расплющившуюся пулю, и на зубья ржавой одряхлевшей пилы, все еще злой и кусачей, как дворняга, что еще тогда же он загадал желание, которое теперь, вот только теперь исполняется, и что жалеет он в эти страшные минуты только 319

об одном, о том, что не позаботился об улитках, а ему хотелось переселить их все до единой на клумбы Александровского сада в Москве… Он был там всего один раз, когда его принимали в пионеры. Там было так красиво!.. Смертную казнь нельзя отменять. Он – за смертную казнь! И для себя тоже. Но! Люди! Но нежность, она-то должна наказываться толь- ко нежностью!!! ГУТТАПЕРЧИВЫЙ ПОЛЕТ – Что вы, мужчины, не имеющие представления о том, как ввернуть лампочку в солнечный круг, знаете о женщинах и о любви? Буду спорить, что ничего. Буду спорить, ну, чтобы вас особенно не разорять, на стоимость лампочки мощностью в сорок ватт. Устроит? Тогда пример из библии. Зоровавель сказал: «Берет человек меч свой и отправляется, чтобы выходить на дороги и грабить и красть, и готов плавать по морю и рекам, льва встречает, и во тьме скитается, но лишь только украдет, похитит и ограбит, относит то к 320

возлюбленной… многие сошли с ума из-за женщин и сделались рабами их». Это из второй книги Ездры. Если не знаете, то и пропустите. Это приводится не в качестве доказательства и не взамен резюме. Это октавой выше. Если не знаете, что такое «октава», то и наплюйте. Короче, если вы когда-нибудь видели голую бабу, или хотя бы снежную и при этом не искрились от экзальтации, я сам куплю вам люстру и не стану беднее. Пусть всю оставшуюся жизнь о вашу голову зажигают спички, а затем об нее же и тушат. И пусть вы никогда не станете пожарниками. Тьфу на вас! Может, вы и достойны уважения, но, чьего уважения, – ? – гуттаперчевого таракана… Я специально поставил знак вопроса в середине предложения: дальше можете меня не слушать – дальше пойдут сплошные оскорбления, пререкания и угрозы выбросить меня из самолета, как арбуз. Я это уже слышал. Итак, для тех, кто ходит по пляжу голым, и не засовывает свой член в песок, как трусливый страус. Для истинных нудистов и прочих активистов, ориентированных на солнце. То есть для всех остальных. 321

В этом месте Борис сделал паузу, чтобы удостовериться, что его внимательно слушают и не собираются бить, и продолжил: – Мы лежали с ней в одной постели, и я мог видеть ее всю. Шлейф метели за окном. Зеркала, зеркала. Кружева, кружева. И все такое прочее. – Подумаешь, - сказал Андрей, - я лежал в кровати с двумя. – Но ты не видел ничего. – Это почему? – Потому что ты сиамский циклоп. – Правда, господа, заткнулись бы вы оба! – вмешалась в разговор стюардесса. – Не перебивай его, - попросил пассажир бизнес класса. – Ты всего лишь стюардесса, не забывайся, и лучше налей нам чего-нибудь. – Продолжаю. Она была очень свежа и романтична. От нее пахло как от рождественской открытки, не современной с пластмассовым музыкальным штампом, а как от той, далекой, из позапрошлого века. Мне казалось, что мы кружимся в вальсе по зале с огромными мраморными колонными. На мне мундир офицера. А она вся в белом. Платье декольтировано так, что захватывает дух. 322

– Точно, а потом он втыкал в голову этой снежной бабе украденную с кухни морковку. В чем тут подвиг-то?! Так красиво начал: про грабежи и разбои, а свел все к дурацкой лирике. – Хорошо. Признаюсь. Она мне так нравилась, что я украл для нее автомобиль. На меня похоже, что я что-то могу украсть? Так вот, я украл автомобиль, и подарил его ей. – Почему нельзя было подарить свой? К чему это позерство? Мы и без тебя знаем, что красивые бабы любят красивые вещи. У тебя не хрена нет, а корчишь из себя принца, чтобы пустить дешевую пыль в глаза дешевой стюардессе или продажной официантке. Скажешь, не так? Тебе серьезная девочка за твою макаронную лапшу локотки не раздвинет. Фуфло. Фуфло и нахалявщик. Тут уже, боясь, что дело дойдет до драки, решил вмешаться Иван Иванович, который до того времени наблюдал за этой сценой молча из кабины пилота, хотя второй пилот, мама того мальчика, который изъяснялся эзоповским языком, была преисполнена чувством гордости. А Иван Иванович, который, собственно, и вложил деньги в обустройство детской площадки, и проследил, чтобы самолет в центре 323

песочницы стоял самый настоящий, боялся, что его сын снесет этому лирику башку. И он все- таки сказал: – Если вы будете вести себя как бандиты, я прикажу слить из этого самолета воду, и вы будете играть только радиоуправляемыми моделями, но уже не в песочнице, а в бассейне. Понятно говорю? Чересчур взрослыми стали – Мы больше не будем, Иван Иваныч, - хором ответили воспитанники специализированного детского сада. – Пожалуйста, продолжайте полет. БОРДЮРНЫЙ КАМЕНЬ Давно не пишут чернилами. Отчего же тогда кожа у людей синюшная, со штемпельным оттенком? Правда, отчего? Едешь, к примеру, в метро, и замечаешь: пассажиры-то похожи на чистые бланки с печатями, внешне чистенькие, а на душе обязательно тяжело, почти у каждого, будто завтра по приговору врача надо ложиться на больничную койку стоящую в длинном коридоре. 324

Молоденькая девушка светится от недосыпания. Глазки маленькие – мырг, мырг по сторонам – ничего интересного. Куртка на ней желтая, поношенная. Воротничок сильно застиран. На новую одежду нет денег, семейный бюджет не позволяет, а на подарки рассчитывать нельзя. Дурнушка, да и молодая еще. Худая. Зависть в ней сидит, как скрючившийся от удара гвоздь. Пожилые женщины бледны от недоедания: все самое вкусное и полезное – детям, внукам, себе ничего не остается. Только от хлеба и набирают вес. Хлеб и чай по утрам, а на ночь чай с хлебом, да надо еще выкроить денег на газ и электричество, да и квартирная плата жутко прожорлива. Не разгуляешься. Мотаешься во все концы, и ищешь, где продукты дешевле. И жизнь наполняется смыслом. Вся привлекательность мужчин заключена в размашистых бровях, за которыми они никогда не ухаживают, давая им куститься, и напоминают их брови сломанные вороньи крылья. Из ушей торчат волоски. От ног пахнет. Шнурки ботинок болтаются. Каблуки стоптаны. Изо рта – несет. Ногти грязные. Рубашки 325

черные. Брюки мятые. А отчего? Не оттого же, что чернила кончились… Пассажир зевнул и тут же уснул. Во сне орудует руками. Они тяжело порхают: как будто он перетаскивает с места на место какой- то громоздкий предмет. По лицу струится пот. Тяжело дышит. Девушка брезгливо отодвигает колени, когда он касается их своими заскорузлыми пальцами. Мужчина продолжает сопеть. Девушка не выдерживает, дает ему пощечину. Делает это по возможности мягко, с боязнью, точно протирает влажной фланелью трюмо. Пассажир открывает глаза и извиняется: – Простите, приснится же такое. Каждый раз одно и тоже. Я, извиняюсь, дорожный рабочий. Целыми днями двигаю бордюрный камень. Он, зараза его дери, чертовски тяжелый. В одном – восемьдесят килограммов. Не морковка, извиняюсь. За день так умаешься, что свет не мил. Колени подгибаются. Спина трещит, как молния, извиняюсь, ширинки. Извиняюсь. За смену до пятидесяти камней укладываю. Красиво получается. И от этого в голову всякая дрянь лезет, а вы, наверное, 326

подумали, что я тут концерт Чайковского на рояле разучиваю?.. – Я правильно подумала. Нечего руки-то распускать. Вы колени мне все исщипали. – Это у меня от однообразия. Это я так с камнями во сне обращаюсь. Беру одними пальцами и укладываю вдоль дороги. – Надо же какой обходительный маньяк. Маньяк и есть! – Во всяком случае спасибо, извиняюсь, что разбудили, а то получается, что я даром сверхурочно работал. Жизнь такая: ничего кроме этого проклятого бордюрного камня и не снится. В детстве золотые рыбки снились. А вам они, извиняюсь, конечно, снятся? Девушку компрометировал этот разговор с неотесанным мужланом. Со стороны могло показаться, что она с ним кокетничает. И тогда она встала, уступив место пожилой женщине с тяжелой сумкой, а сама отошла в сторону. 327

КАФЕДРА БЕЗМОЛВИЯ Катя и Вика за зиму подросли и набрались житейского опыта, и теперь взрослые без опаски оставляли их на снимаемой даче одних, благо она находилась в престижном районе Подмосковья, и туда еще не докатилась волна повсеместных грабежей. Катя была дочерью одних родителей, а Вика – других, вернее, у нее был только папа, который никогда и ничего не умел планировать заранее, и это только благодаря расторопности четы Успенских его дочь на лето была пристроена. Катя и Вика были подругами. Учились в одном классе. Неплохо учились. Дополнительно брали уроки танцев. Занимались спортом. Много читали. В общем, развивались всесторонне. И при этом были милы и не обделены вниманием мальчишек. Но времени на первые влюбленности совсем не оставалось. Теперь же другое дело. Лето. Река. Полуденный зной. Кожа жадно впитывает солнечные лучи и жадные мальчишеские взгляды. 328

Они местные. Кряжистые. Немного неотесанные и смешные. Не умеют целоваться через платок или травинку. Их губы влажны и сильны, как створки моллюсков. Они действуют без подхода. Лезут сразу в трусы и больно мнут грудь, не понимая, что в этот момент движения должны быть плавными и мягкими, а объятия нежными, как прикосновение травинок. Они не спрашивают согласия, когда смотрят в глаза, а наивно и решительно требуют более серьезного продолжения любовных игр. Так и не преодолев по неопытности девичьего сопротивления, быстро остывают, и идут купаться, расходуя не высвобожденную энергию в мощных гребках. Они демонстрируют девочкам свою физическую силу и выносливость, и тех эта вольная резвость начинает возбуждать, страх и сомнения отступают на второй план, туман опьянения покрывает подкорку, и она растормаживается, вот сейчас, именно сейчас, а не секундой раньше, можно было бы ответить более смелой взаимностью. Но мальчишки уже на том берегу. Они машут руками. Что-то орут. Плавки едва различимы. 329

Не поймешь, на сколько прошло их возбуждение. Плыть к ним совершенно не хочется. Есть время обсудить случившееся, вволю посмеяться над юношеской неумелостью, ведь если бы не их податливость, вообще не было бы никакого кайфа. – А ты заметила, как Вадим целуется? – Хуже, чем Олег. – А ты и с тем и с тем целовалась? – Да. А что? – Ничего. Вот они и возомнили, что с нами все можно. – Вообще-то, можно. – Вообще-то, да. – А тебе хочется? – Хочется. – А я не знаю. Это, наверное, больно. – Сперва. Можно терпеть. – Ты же еще не пробовала. Откуда знаешь? – Мне рассказывали. И, потом, когда-то надо начинать. Я на первом не буду останавливаться. Как думаешь, надо? – Еще не знаю. – А мне хочется с разными попробовать. Говорят, чем больше у мужчин, тем приятнее. А 330

если сразу с двумя? И еще хочется… Ну, как с бананом делают… Интересно, как это на вкус. Не знаешь? – Откуда. – Ты ничего не знаешь, и, похоже, знать не хочешь. Какая ты подруга после этого… – Нет, я просто не знаю. А я хочу этим летом всему научиться. Потом мы уедем, и все забудется. А по вечерам они встречались у завалинки. Прямо под окнами их дома были свалены в кучу неотесанные бревна. На них было очень удобно сидеть, почти как на ступенях лестницы. Девчонки были центром притяжения. К ним присоединялись девчата и парни с соседних улиц. И до самой поздней ночи звенела гитара, и украдкой от родителей пилось вино и пиво. Все перемешивалось: и любовные клятвы, и мат, обязательный на таких вечеринках, и незамысловатые тексты придуманных Афанасием песен, и соловьиные трели, и волшебные мгновения, и вечность, и ревность, и любовь…Это был деревенский мюзик-холл. И это, действительно, было прекрасное время. Они взрослели. Нельзя никого осуждать за желание познать мир как можно скорее. И 331

юности должно прощаться все, или почти все. Невежды и ханжи развращают нашу цивилизацию больше, чем вседозволенность, потому что вседозволенность это сегодняшняя правда, а ханжество – вчерашняя ложь. Так устроен мир. Папа, когда он проповедует с кафедры, считается непогрешимом. Это католическая догма. И эти неотесанные бревна – их кафедра. Другой нет. В августе бревна пошли на распил. Терпение взрослых кончилось. Они были людьми в возрасте, и им, конечно же, осточертели шумные посиделки. Иван Михайлович Байдурин в паре с соседом пыхтел целый день, чтобы освободить улицу, а потом еще два дня колол бревна. Дровами он, конечно, запасся на всю зиму, но здоровье потерял, и лежал теперь в доме разбитый параличом. Врачи говорили, что к зиме он поправится. Утешало одно: за окном было тихо, пели только птицы. А зимою прогорят в печи дрова, отдав ему свое старческое тепло, и над трубою завьется дымок, как напоминание о том, что все проходит. И он тогда, быть может, пожалеет, 332

что улица опустела, и только снег тихо ложится ему на плечи…И останется только шаг до вечного безмолвия… СМЕРТЬ В ЯНТАРНОЙ КОМНАТЕ грянет?Что, если безумие прошлого в будущем Поль Верлен Мудрец сказал, что мир безумно мал. К. Бальмонт В юности мы полны фантазий. Нам хочется славы и подвигов. Мы готовы бросить к ногам любимой женщины миллион долларов, заработанных литературным трудом, хотя и понимаем, что в нашей стране не найдется такого банка, который мог бы взять эти деньги на достойное хранение. И все-таки наши музы надеются, что мы, таланты и самородки, обеспечим им безбедную жизнь во дворцах и замках где-нибудь на берегу Сены, ибо на 333

берегу Леты еще никому не удалось построить даже баньку. У Егора был другой талант. Он был влюблен в камень, в игру граней, сворачивающих с истинного пути солнечные лучи. Он мог превратить обычный булыжник в бриллиант... и наоборот. Про таких мастеров говорят: \"золотые руки\". Ему даже пришлось за свое пристрастие к искусству отбыть срок в тюрьме. Но к ювелирному ремеслу он со временем охладел. Его два раза грабили и шесть раз избивали. Когда Егору исполнилось двадцать шесть, он задумал главное творение своей жизни - создание янтарной комнаты в коммунальной квартире. Он был в то время сильно влюблен. Ее звали Анной. Он написал в ее честь два стихотворения, но она вовремя столкнула его с поэтической тропы. Она топнула ногой и сказала: — Не хочу быть золотой рыбкой! — При чем тут рыбка? - спросил он. — При том, знаем мы этих рыбок... Хочешь меня в старую воблу превратить? Не выйдет! Ее от стихов почему-то рвало, и почему-то - в рифму. Понятно, к стихам надо привыкнуть, 334

надо понять их образность и певучесть, надо научиться сопереживанию. Но на это у Анны было веское возражение: \"От глагола не прикуришь!\". И еще она тогда сказала: — Послушай, если тебе что-то хочется делать для души, то пусть это будут деньги. Они бы нам так пригодились. Представляешь, какой можно на них устроить секс?! Я бы для тебя по ночам на люстре качалась. На кой тебе хрен портить по ночам зрение, читая Ахматову и Булгакова? Помяни мое слово, скоро люди будут буквы по молекулам разбирать. Мы же в своей массе кто? Мас-сы. Мне нужна новая шуба и сапоги. Представь себе, босиком уже давно никто не ходит. Хочется иметь хорошую квартиру, обстановку, дачу, машину. А ты витаешь в облаках. Очнись, пока я не разделась... И уже раздевшись и устроившись поперек кровати, она дразнила его широко раскрытым ртом и глазами, полными корыстной страсти. Страсть эта возбуждала и надламывала волю. И Егор пришел к компромиссному решению: если уж не подходит очередь на замок, то он покроет свою комнату янтарем. И жить будет 335

веселее, и имя свое он обессмертит, и квадратный метр такой площади будет стоить огромных денег. И тогда они с Анной обменяют свое жилье на дом в Париже или Вене. Нет, пожалуй, все-таки в Вене, поближе к Моцарту. Он любил его волшебную музыку. Под нее он и приступил к работе. Он отдался ей целиком. Он забывал обедать и завтракать, впрочем, если честно, денег не всегда хватало, чтобы поесть: все они уходили на приобретение солнечного камня. Шли годы. Анна не выдержала испытаний и ушла от него. Выпрыгнул с балкона и разбился любимый кот. Состарилась и умерла собака Линда. Не прижился попугай. Вылетел в открытое окно. Но работа продвигалась. Да, уже были готовы три стены, и по ним с самого утра сновали теплые весенние лучи, согревая и без того горячие, пронизанные любовью, янтарные узоры. Посредине комнаты стояла лавка, которая была и рабочим столом, и пристанищем для тела. Только она была деревянной. Все остальные предметы - из янтаря: кровать, полка для книг, кресло, кастрюля, сковорода, чашка и 336

даже ложка... Короче, было на что посмотреть, что потрогать руками. Это была уже не комната, а настоящий шедевр, и Гитлеру бы такой не приснился! Вечерами, сидя в кресле, Егор Тимофеевич любовался на это свое рукотворное чудо. Он, конечно, сильно переживал, что в комнате нет Анны. Она воспитала двух детей, и теперь нянчила внуков, пережив своего второго мужа, который умер на Багамских островах, оставив семье один из них. Она не в чем не нуждалась, сделав тогда, пятьдесят лет назад, свой выбор. Но втайне Егор Тимофеевич надеялся, что любила она его одного, и продолжает любить, и, позови он ее, она придет. У него же с той поры не было других женщин. Он остался верен ей одной. В годовщину их знакомства Егор Тимофеевич решил пригласить бывшую супругу к себе, чтобы поразить ее воображение, чтобы доказать преимущество истинной красоты перед ширпотребом. Он набрал номер ее телефона и поздоровался. Спросил: – Анна, ты помнишь, какой сегодня день? – Сегодня восьмое марта. 337

– Правильно. Мы в этот день с тобой познакомились. Помнишь, бессовестная твоя душа? В трубке послышался смех: – Все трудишься? – Да вот, заканчиваю. – Квартиру-то новую не получил? – Не дали. – А в Союз художников вступил? – Обещали принять. – В Париже был? – Собираюсь. Надо паспорт оформить, а все некогда. Вот четвертую стену заканчиваю. Заглянула бы. Посмотрела. – А, пожалуй, и загляну, – пообещала она. И, действительно, обещание свое Анна сдержала. Она пришла в семь. К этому времени Егор Тимофеевич побрился, оделся чистенько, но без выкрутасов: рубашечка белая, запонки, конечно, янтарные, ботинки и прочее... – Это тебе, – сказал он, – преподнося гостье каменный букет. – А что, – спросила она прямо с порога, – на живые денег как всегда не нашлось? 338

– Обижаешь! Скоро мне за мою комнату столько денег насыплют - только успевай держать. – Ой - ли? – А ты все такая же. – Какая? Красивая. Щечки розовые. Ямочки все те же. Они прошли в комнату. Он придвинул ей кресло. – Сидеть-то на нем можно? Не развалится? – Никогда. На века сработано. Ну, как тебе? – Сам сделал? – А как ты думаешь? – Думаю, может, ты ту, пропавшую с войны, отыскал... Ты же всегда таким фантазером был... От тебя чего хочешь можно ожидать... – А кровать-то... Ты только посмотри, кровать-то какая, а?! Не хотела бы испытать ее на прочность? – Да ты что, не забыл, как это делается? – Напомнила бы... Как ты на это смотришь? 339

– Да никак. Очки дома оставила... – Добавила. – А худой-то ты какой. На одном чае, поди, сидишь с салатами? – Да мне хватает. Слушай, Анна, ведь я тебя все еще люблю. Все это я для тебя сказку былью сделал. Может, вернешься, и начнем жизнь заново? – А ты хоть помнишь, сколько мне лет? – Было? – \"Было\" или \"будет\", какая разница... Помнишь? – А что? – А тебе в этом году, сколько стукнет, прикидываешь? Да, да, Егорушка, семьдесят четыре... – Да я не про это. Я люблю тебя, Анна. Это главное. Егор Тимофеевич еще долго говорил о смысле жизни, вспоминал, как они вместе отдыхали в Ялте, как он обещал написать маслом ее портрет и закончить книгу, которую издадут сто тысячным тиражом, и очень даже многим экземпляров не достанется, и тогда гордость переполнит ее сердце за то, что Егор такой умный и знаменитый муж. Они вместе будут давать автографы, потому что верность и 340

вера женщины дают такое право. Егора Тимофеевича переполняли восторженные чувства, он все больше воодушевлялся, рубил руками воздух, нервничал, взахлеб говорил о Лансоре, Кафке, Петрарке, Чайковском, Есенине, Верхарне, Фирдоуси, пока вдруг какой-то маятник внутри не стукнул по виску, и голова, резко закружившись, не сделалась ватной. И в эту же секунду сознание покинуло его. Егора Тимофеевича увезла \"скорая\". На больничной койке он провалялся больше месяца. Анна Тимофеевна сделала все, чтобы ему оказали квалифицированную помощь. Она навещала его каждый день, кормила осетриной и копчеными угрями, поила соками. А он говорил ей: – Анна. Ах, Анна, боже мой, Анна! Я буду носить тебя на руках. Я больше тебя никому не отдам. Я не хочу тебя потерять. Я устроюсь на работу дворником, и буду как Платонов мести тротуары. Но я ненавижу людскую тупость, я не верю, что люди не будут читать Фейхтвангера и Чехова, что Толстой будет скучен, а Исикава Такубоки слишком лаконичен. Анна, к черту замки и острова!.. Мы 341

умираем не от рака, а от нежности... И это все чушь собачья, что художников признают после смерти. Их признают при жизни, поэтому и не дают им жить. Им не дают жить, чтобы не стали очевидными бессмысленность и суета сует. – Успокойся, малыш, успокойся, - сказала Анна Тимофеевна, - тебе вредно волноваться. Я все сделаю, чтобы тебе жилось лучше. Скоро ты поправишься, вернешься к себе, будешь писать свою вечную книгу и курить дорогие сигары. Помнишь, ты мечтал о кубинских сигарах... А потом ты хотел курить трубку, чтобы быть похожим на Хэма... Помнишь? – Смотри, и ты ничего не забыла, единственная моя... На улице уже зеленели маленькие листочки. Было по-летнему тепло. Шел мелкий дождь. От солнца слезились глаза. Говорят, что это старческое явление. Но Егор Тимофеевич чувствовал себя помолодевшим лет на тридцать. Подошвы не шмыгали по асфальту, а неслись, будто под ними была взлетная полоса, и службы земли давали \"добро\" на полет в бессмертие. – От винта! – Говорил Егор Тимофеевич. – Пошли вы все от винта, мать вашу так! Я 342

люблю янтарную Анну, и поэтому в вечность не кану. Ненавижу небесную манну! Я люблю, я люблю только Анну! Но, когда он открыл ключом дверь, и прошел мимо соседей в свою маленькую комнату, речь его оборвалась. Он перевел взгляд на Анну, и глаза его остановились, будто споткнулись о ледниковую глыбу, и в них сначала застыл ужас, а потом он растекся по жилам, и они, сварившись в нем, натянулись и оборвались. У Егора Тимофеевича плетью повисли руки, он сгорбился, закашлялся и онемел. Он хотел что- то сказать, но вместо слов изо рта с кровавой пеной стало высвобождаться бессвязное шипение. Его трясло и колотило. Где моя янтарная комната?! Я спрашиваю, кто украл мою янтарную комнату? Где тот фашист, который украл мою янтарную комнату?! – Успокойся. Успокойся, – сказала Анна Тимофеевна, – никто ее не крал. Господи, да кому она нужна? Ты все такой же утопист и романтик. Я просто сделала в твое отсутствие ремонт. Сейчас очень модны жидкие обои. Вот я и пригласила рабочих, чтобы они навели тут порядок. Надо когда-то начинать жить по- человечески... 343

– Анна! – Выдохнул в последний раз Егор Тимофеевич и умер. НЕИНТЕРЕСНО Каждый уверен, что может мыслить, и он мыслит непрестанно, и это самая большая ошибка нашего времени. Патрик Зюскинд. – Ты купишь яхту за четверть миллиона, я же куплю море. Ты приобретешь футбольную команду, а она за мои деньги будет играть на раздевание… Ваша протекция – моя эрекция. Какой в этом смысл? Жить стало неинтересно. – Согласен. – Вчера, наконец-то, выяснил: сколько женщин можно распихать по сиденьям моего «Мерса». – И сколько? – Восемнадцать. Вру – семнадцать. Одна задохнулась. Бросил за городом в кусты. Неинтересно. – Сочувствую. – Заказал в Испании новую дверь в спальню. Надоело пинать отечественную. – Это патриотично. 344

– Нет веры. Ни у кого. – Купи. Дай денег. – Неинтересно. – Отвлекись. – Баб выписал. Двух белых и двух темнокожих. – И? – Белые начинают и выигрывают. Неинтересно. – Не доводи до эндшпиля. – Сейчас это лечат. Дело в другом. – ?.. – Грустно. Сегодня побывал в метро. Удивительная вещь: люди совершенно другие. Лица убитые, будто только что из запасников морга. Глаза напрочь отсутствуют. Или провалились. Перегорели, как лампочки в подземном переходе. Страшно. Постелил шубу, лег в проходе и кричу: «Мама! Мамочка! Господа, Россия – в ж…е»!.. – И что? – А ничего. Неинтересно им это… Не-ин- те-рес-но… 345

СКОРЕЙ БЫ ВОЙНА! В таежной глуши офицеру, если он уже не молод и не хочет стать генералом, одно развле- чение – пьянство. Муштра и воспитание солдат ему опротивели, а боевая техника, - и тактическая ракета, и «АК» - снится по ночам в разобранном виде. Кому-то безымянному он кричит среди ночи: «Раздайте патроны! Раздайте патроны!»… И рука автоматически тянется к спрятанному под подушкой пузырю. Иногда так и подмывало: бросить все к чертовой матери, запереться в ванной и нажать сразу на все пусковые кнопки. Кто он такой? Да, кто он такой?! Вояка без гроша в кармане, вынужденный ютиться с женой в «пятиэтажке» со специально ухудшенной планировкой, межконтинентальный потрошитель или защитник отечества?! Тогда дайте кремлевский паек, а не котлеты с гречневой кашей! Тогда отпустите на неделю «в номера», привезите, наконец, шлюх с Тверской, чтобы они отдавали честь истинным защитникам отечества, покажите фильм-слезу, фильм-фантастику, чтобы знать: с чего начинается Родина. 346

-А знаешь, что я тебе скажу, полковник?.. - Сказал капитан Овсянников своему начальнику, наливая по третьей. -Не знаю. -У тебя печать полковая при себе? - Имеется. -Хочешь, я ее пропью? -Ей цена три копейки. -Дело не в деньгах, полковник. Это будет акция!.. Печать ведь из алюминия? -Ну, уж точно не из золота, а то бы я с ней и сам в казино рванул… -Вот и я говорю: пропьем ее символически. -За боеголовки больше дадут. -Согласен, может быть, даже очень согласен, но в этой акции не будет идеологической подоплеки. Я, как тебе известно, патриот. В печати есть что-то мистическое. В ней, понимаешь, заключена какая-то дьявольская сила. Приляпаешь ее к чьей-нибудь заднице, и, глядишь, задница уже и не задница, а – командир, особа, приближенная к сортиру… -Или наоборот… -Или наоборот. А нет печати – нет проблем. Глядишь, и часть нашу расформируют, и 347

каждому - ключ от новой квартиры… Все просто. Как тебе такие рассуждения? -Я бы тебя по-дружески в прежние времена расстрелял. Честно. -Я тебя за это и уважаю. За прямоту. За доблесть. Ты, Петя, хороший товарищ и законченный солдафон. А жена у тебя, извини… ну, извини… Я бы тебе признался, но не могу. Выпить надо. - Выпей. -И выпью. И скажу, – продолжил тираду капитан Овсянников, – как офицер офицеру. Он рубанул ножом соленый огурец надвое. Трассируя сморщенными семечками, обрубок поразил потолок и угодил в стакан со спиртом. -Не балуйся, – сказал полковник, – не на стрельбах. -Извини, нервы. Они выпили и закусили. Капитану вспомнилось, как он обмывал свои первые звезды на погонах, и мечтал, сидя со своей молодой женой Нюрой у рояля, как они, красивые и счастливые, будут гулять в обнимку по дорожкам парка Энского городка на зависть провинциальным обывателям. Он будет ее любить, а она поможет решать боевые задачи. 348

Так в первые две недели и было. Нюра хорошо владела английским, и Овсянников сам попросил ее позаниматься с солдатами. Приходя с очередного дежурства, он нередко заставал в своей квартире военнослужащих срочной службы искренно тянущихся к знаниям. Нюра, борясь со скукой и однообразием, увлеклась ролью учительницы всерьез. Вот тут-то все и случилось. Она переусердствовала и стала преподавать им дисциплины, не имеющие никакого отношения к курсу молодого бойца. Овсянникова даже вырвало, когда он, придя чуть раньше со службы, застал жену с рядовым Зверевым. Занимаясь любовью, они оседлали обеденный стол, причем, разбили недешевую посуду и разлили кофе. В эту минуту он готов был убить их обоих, но сдержался. Нюра первая заметила мужа. Ее дрожащее тело скользнула на пол. Затем, прикрыв наготу рядового своим халатом, Нюра попыталась объясниться: «Он был голоден. Мы собирались пообедать. Мы и тебе оставили пельмени…». 349